Читать книгу КАРМИН - Александра Липак - Страница 3

В седьмом часу утра Варнас нехотя извлек себя из теплой кровати. Ему совсем плохо давались утренние подъемы, особенно осенью, в темноту. С вечера он всегда оставлял одежду на следующий день прямо на постели, чтобы проснуться и первым делом одеться. Такая боязнь холода началась у него, как говорила мать, с того случая, как он упал трехлетним осенью в Фонтанку. Варнас ничего об этом не помнил, но видимо, помнило тело. Посидев какое-то время на постели, он выкурил папиросу, и только собрался вставать, услышал слабый неуверенный стук в дверь. Это был даже не стук, а какое-то похлопывание. В надежде он предположил, что ему показалось, но приглушенный звук повторился. «Вот черт, – подумал он про себя и нахмурился, – наверняка какой-нибудь сосед пришел на разговоры».

Он тихо подкрался к двери, ожидая, что назойливый гость ушел, но там словно почувствовали его близость – он услышал знакомый женский голос.

− Вильгельм, открой, это Агне.

Прихода сестры Варнас ожидал в последнюю очередь. «Черт, черт, черт, – выругался он про себя, – какого черта она приехала». От досады он в нерешительности застыл на месте: зачем она притащилась к нему? зачем он вообще давал ей свой адрес? Идиот!

Всю жизнь они не ладили. Агне была вторая мать: чересчур религиозна, ограничена всевозможными запретами и имела препротивную манеру вечно давать советы и поучать. Даже будучи на семь лет младше, она никогда не стеснялась выражать свое мнение, подпевая каждому слову матери. Таким отношением они только бесили своенравного Вильгельма, который не терпел вторжения в свою жизнь и отчаянно сопротивлялся любой такой попытке. В Петрограде он еще кое-как поддерживал общение с ней, но, переехав в Москву, ограничился только безмолвными пересылками денег. И вот сейчас ему меньше всего хотелось видеть и слышать Агне, которая в его голове всегда была связана с чем-то низким, подлым и неприятным.

Он отворил дверь – на пороге, улыбаясь, стояла сестра в белой косынке и черном тоненьком пальто. В руках она держала до нелепости огромный узел. За два года Агне сильно изменилась – сгорбилась и как-то разрослась вширь. Внешне они были совершенно не похожи.

– Вильгельм!, – бросилась она к нему с объятиями.

Ради приличия он выждал некоторое время, затем отстранил ее:

– Пройдем. Я спешу, но пока собираюсь, мы можем поговорить.

Они прошли в его гостиную – это была большая комната в два окна с огромным пестрым ковром посредине. В центре стоял небольшой деревянный круглый столик, весь заваленный книгами, бумагами и газетами, рядом с ним – того же дерева резной стул, на спинке которого аккуратно была развешена белая, как снег рубашка. У стены – темный велюровый диван и два таких же кресла. Над ними в золоченой раме висела картина под Левитана – убывающая луна в синих сумерках над рекой. На противоположной стороне в пол стены чернело чрево камина, обрамленное миниатюрными белыми колоннами. Тут же лежало несколько вязанок дров, от чего в комнате, как в бане, сильно пахло душистым деревом. Обозревая все это великолепие, Агне потянулась разуваться.

– Брось, Агне, проходи, садись.

– Как хорошо у тебя!, – воскликнула она, усаживаясь в низкое кресло, – Это твоя квартира? Твоя собственная? А сколько здесь еще комнат?

Намеренно производя впечатление активных сборов, Варнас небрежно отвечал:

– Да, моя. Комнат не много тут, четыре.

– Ты один здесь живешь?

– Один.

– И нет никого у тебя? Ты все так же считаешь, что семья – это плохо?

Ему стоило огромных усилий не выставить ее сейчас же.

– Много дел. Пока на все это нет времени. Так ты зачем в Москве? Как ты меня нашла здесь?

– Как же, ведь ты писал как-то давно адрес. Вильгельм, хоть минуту, не бегай, присядь, давай поговорим немного.

Он нехотя присел на край стола и посмотрел на нее долгим усталым взглядом.

– Что ж, давай говорить.

– Почему ты не пишешь и не приезжаешь?

Вильгельм развел руками:

– А разве нужно?

– Мать очень любит тебя, − начала она нерешительно, − молится за тебя каждый день, плачет…

– Перестань, о чем эти разговоры?

Агне сверкнула глазами и лицо ее стало похоже на мордочку дикого зверька:

– Ты стал злой! Это все твоя служба и твое окружение. И чего только про вас не говорят.

– Хорошо, пусть будет по-твоему. Я стал злой. Тебе нужны деньги?

– Я к тебе не за деньгами приехала! Зачем ты хочешь от меня откупиться? Я пришла поговорить, рассказать новости. Я вот на телеграфе работаю сейчас, и мы с Костей хотим стать мужем и женой.

– Поздравляю, – уныло произнес Варнас, закуривая.

– Ты приедешь домой?

– Нет, не планирую.

– С тех пор она уже немного успокоилась, ты можешь приехать.

С тех самых пор прошло уже больше двух лет. Хотя он не жил дома лет с пятнадцати, окончательный разрыв с матерью был лишь вопросом времени. Усугубилось все в 1915 году, когда его старший брат Владимир погиб на фронте. Мать обезумела – не стало ее любимого ребенка, и она винила в его смерти всех без разбора. А тут еще этот Вильгельм – бездельник и фантазер! Недаром же она была против давать ему это проклятое имя. Худой мир держался еще несколько лет, в течение которых она продолжала упрекать его во всем. Он приходил домой все реже, передавая деньги через порог. Во время одного из таких беглых визитов Агне попросила его пройти в комнату и поздороваться с матерью, которая оказалась больна и не могла подняться с кровати. Раздраженная против сына больше прежнего, она вместо приветствия прямо спросила его, действительно ли Чека арестовывает и расстреливает священнослужителей, и с живостью рассказала трагическую историю отца Тихона, которую услышала недавно где-то на улице. Не дождавшись даже ответа, она, между прочим, обвинила Вильгельма в неуважении к памяти отца, в неуважении к ней и к сестре и даже косвенно, но вполне понятно выразила мысль, что «вот лучше бы Владимир остался жив, а ты сгинул бы где-то в безымянной могиле». Без того разбитый известием о переезде в Москву, Вильгельм, не произнеся ни единого слова, подошел к красному углу, схватил старинную фамильную икону матери и швырнул ее в печь, которая топилась тут же, в комнате. Агне, пораженная увиденным, замерла на месте, а мать, с трудом выбравшись из-под одеял, жалко тряся седой головой, с ужасным воплем бросилась вслед за сыном, который уже с силой хлопнул дверью. За собой Вильгельм слышал этот ужасный крик, проклятья и фразу «ты не сын мне больше». И теперь, когда Агне повзрослела, он прямо видел перед собой мать – ее тяжелый, полный упрека взгляд, глубокую складку между бровями и две длинные пряди волос, свисающие со лба. На секунду ему даже стало жутко.

– Нет, Агне, я не приеду, – сказал он решительно, поднимаясь, – а теперь, прошу меня извинить, мне надо идти. Тебе, может быть, помочь с обратной дорогой?

– Но, я могу… Нет, у меня есть билет. Я приехала…

– Прекрасно! Я провожу тебя.

Подхватив сестру под руку, Вильгельм потащил ее в коридор. Он чувствовал, как она упирается, но его раздражение уже дошло до того предела, что он готов был вышвырнуть ее силой. Перед дверью он сунул ей в карман несколько розовых вавилонок, распрощался и, не дождавшись ответа, захлопнул дверь.

***

Вечером Коновалов еще чувствовал себя как обычно: храбрился, лгал и ничего его не трогало вовсе, не тревожили воспоминания, как и весь этот год. Хотя он не знал точно, тревожат они его или нет – он эту дверь закрыл, а что там за ней происходило, не смотрел – боялся. Что-то там за этой дверью определенно происходило. И когда сегодня утром он проснулся и прислушался к себе, то совершенно оробел. С тех пор, как Коля назначил Берте день встречи, ему все-таки мало верилось в то, что он когда-нибудь наступит. Ему казалось, что этот день бесконечно далек и возможно даже встреча их не состоится по какой-нибудь причине. Но вот он наступил, а с ним вместе пришел страх, тяжелые мысли… и прежние чувства.

По левую руку от него лежала румяная теплая Анечка, которой едва исполнилось семнадцать, а может было и того меньше. Она была мила, послушна, и глаза ее были пусты, как два пересохших колодца. Когда между ними заканчивалась любовь, Коля хотел ее убить, так она его раздражала. Чтобы не надавать ей пощечин, он обычно уходил и курил до того момента, пока она не засыпала. Еще у него была машинистка Татьяна. Она была постарше, но ничуть не умнее сахарной Анечки. Таня любила произвести впечатление, не краснея говорила непристойности и могла перепить любого мужчину. На деле же была жутко застенчивой и стеснялась раздеваться при свете. Еще у него была театральная актриса Светлана. Эта с большой претензией на изысканность, кокетка, но такая же безнадежно глупая, как две предыдущие. Она требовала развлечений, дорогих подарков и чистых простыней, то и дело вставляла безграмотные французские фразы и наивно полагала, что Николай ей верен. Еще была у него подруга Светланы – Наденька, тоже актриса, но совсем никудышная – играла она, в основном, безымянных персонажей. Она самоотверженно и преданно любила Колю и доходила до того, что раз в неделю по доброй воле мыла у него дома полы и стирала белье. Надя ужасно боялась, что Светлана узнает об их связи, и чтобы не вызвать подозрений у подруги, мыла полы и в ее квартире тоже. Были у него две сестры – Ольга и Анастасия, была грузинка Лала, в Твери у него жила Катя, во Владимире – Верочка, в Питере остались Маша и Зинаида. Но все они были для него только кратковременным удовольствием, и он даже не помнил, как там точно, кого из них звали, поэтому во избежание недоразумений, называл всех одинаково неопределенно «дорогая».

По-прежнему волновала только та, что осталась за закрытой дверью, та, которую забыть он не мог, как ни старался. Та, которую он искал во всех этих безымянных женщинах. Та, с которой, он должен был встретиться сегодня снова, похоронив год своего относительного спокойствия. Поэтому, когда до назначенного их свидания оставались минуты, он хотел выброситься в окно, лишь бы снова не падать туда, откуда ему (он знал) в этот раз уже не выбраться. Но желание увидеть ее было сильнее.

Жестокая, бессердечная Берта – ее имя каленым железом выжжено было у него на сердце. Он искренне верил, что встреча с ней была его проклятьем, иначе, как было объяснить чувство, которое он не мог контролировать. Это была даже не любовь, а что-то болезненное: это чувство не вдохновляло его, а, наоборот, пробуждало в нем самые темные, животные стороны. Ведь даже заполучив Берту силой и угрозами, он не мог успокоиться, и много раз думал о том, что только ее мертвое тело решило бы все его проблемы. Он даже тайно ходил в церковь, чтобы отмолиться от этой напасти, но ему ничего не помогало. И со временем он немного утешился тем, что начал собирать ее из других девушек: вот у Татьяны, например, издалека профиль напоминал Бертин, а у Ольги форма губ была подобная, а у Верочки – глаза, и так далее…

Тщетно надеялся Николай, что встреча с Бертой не произведет на него прежнего впечатления. Выбравшись из Анечкиных объятий, он примчался на Лубянку и, чтобы скоротать время до назначенного часа, разбирал документы у себя на столе. Опасливо поглядывая на дверь, он иногда шептал: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое…». Не надейся, Николай, она не опоздает.

Она всегда приходила вовремя. У двери застучали каблуки – это она идет, и шаг у нее быстрый и решительный, как всегда. В ожидании страшной минуты, Николай вцепился в стол, не сводя глаз с дверной ручки. И вот шаги затихли, ручка дернулась, дерзко, без стука вошла она и все, что он строил все эти полтора года, рухнуло. Она не изменилась за это время: может быть стала только немного бледнее. Как это бывает после долгой разлуки, Коля как будто не узнал ее сразу, или узнал, но не мог поверить своим глазам – живая! А он ее все это время хоронил!

– Ну, здравствуй, – сказала она, нервно снимая перчатку с правой руки.

– Ну, здравствуй, – ответил, пораженный Николай, жадно разглядывая ее лицо.

Весь его здравый смысл и смирение отверженной любви, которое приходит со временем, растворились окончательно, когда он, снимая с нее пальто, снова вдохнул этот запах восточных благовоний и жасмина, исходящий от нее. Он опять был готов угрожать, унижаться и заискивать перед ней, снова он ощутил это эгоистичное собственническое чувство и агрессивное желание подчинить себе ее жизнь, стать ее полновластным хозяином. К тому же это было так легко сделать – только руку протяни и забирай себе.

Сопротивляясь самому себе, выдержав сильное головокружение и тошноту, он сел на край стола, деловито сложив руки на груди.

– Что за дело?, – спросила она нетерпеливо, но опасливо глядя на него. Кажется, она уже поняла его состояние

Коля почувствовал, что его начинает знобить.

– Не присядешь ненадолго?

– Нет. Говори, что у тебя за дело.

– Мне нужно, чтобы ты поехала в Питер, – начал он неуверенно, – суть дела, в общем-то, в чем… Там есть один такой генерал… полковник Саблин, его подозревают в связи с поляками. Нужно его разговорить и узнать что-нибудь об этом.

– С какой стати он станет мне что-то говорить?

– Тебе скажет.

– Мне нужно с ним спать?, – хладнокровно спросила она, надевая перчатку обратно.

Коля заметил это нервное движение, которое почему-то мгновенно разожгло в нем животную страсть.

– Ну зачем сразу спать. Нужно поговорить.

– Ты действительно думаешь, что ему будет интересно со мной разговаривать?

– Я действительно думаю, что ты знаешь, что тебе делать.

– Сколько?

– Сколько скажешь. Назначай цену сама.

– Двести.

– Хорошо.

Дрожащей рукой он протянул ей конверт и мятый бумажный пакет, перевязанный бечевкой:

– Здесь билеты и деньги. Выезжаешь через пять дней. Остановишься в «Англетере», там для тебя будет готов номер, назовешь мою фамилию. Как приедешь, сразу иди на Гороховую, спроси Полевского, он тебе подробно все расскажет.

Не глядя на него, она кивнула и сделала шаг в сторону двери. У Коли затряслись руки – он представил, что потеряет ее снова. Не рассчитав силы, он грубо схватил ее за запястье, и это прикосновение еще больше распалило его.

– Берта, подожди.

Увидев ее искривленное от боли лицо, он ослабил хватку, но руки не выпустил.

– Отпусти, – гневно прошептала она, упираясь.

– Берта, подожди. Не злись, прошу тебя. Минуту! Одну минуту!

– Что?

– Я хотел узнать, как ты, как твои дела. Всего лишь хочу узнать, как твои дела.

Она упорно пыталась освободиться, он настойчиво продолжал сжимать ее запястье. В ее глазах он опять увидел знакомое отвращение, но все равно не отпустил. Берта отчаянно вырывалась: она живо вспомнила его липкие поцелуи, эти страшные ночи с ним в одной постели.

В следующее мгновение сильным рывком он притянул ее к себе.

– Берта, подожди минуту, одну минуту, – шептал он, заключив ее в объятия и осыпая поцелуями ее лицо.

– Пусти, – молила она, чуть не плача от своей беспомощности.

– Девочка моя, никто тебя не будет любить, как я. Подожди, не уходи.

Воспользовавшись мгновением, она с силой оттолкнула его и устремилась в коридор. Николай не пойдет за ней, ему стыдно скандалить у всех на виду. К тому же он недавно так расписывал свое безразличие, а теперь вот снова… Берта была в отчаянии – не забыл, и в другой раз уйти не даст, и даже Сергей Петрович – любимец Дзержинского, ей ничем не поможет. Тяжело дыша, она выбежала на лестницу, и столкнулась с Варнасом.

– Берта? Что случилось?, – спросил он, удивленно оглядев ее.

С трудом переводя дыхание, она поправила, выбившиеся пряди волос, и, сильно смутившись, ответила:

– Нет, ничего, все в порядке.

– Пойдем.

Он осторожно взял ее под руку и повел в свой кабинет. Она не сопротивлялась.

***

– Опять? Он опять?, – зарыдала Берта, закрыв лицо руками.

– Зачем ты пришла к нему? Неужели ты думала, что он так быстро все забудет?, – строго спросил Варнас.

– Не осуждай меня, прошу. Мне просто нужны деньги, – ответила она срывающимся голосом и снова зарыдала.

Варнас достал из стеклянного шкафчика бутылку шустовского коньяка с длинным вытянутым горлышком и, налив полный стакан, поднес Берте.

– Ты в Петербург едешь?, – спросил он, усаживаясь рядом с ней на диван.

Она утвердительно кивнула, морщась от выпитого.

– Будешь там, передавай от меня привет городу.

– Вильгельм…

– Что?

– Почему ты не вернешься туда?

– Мне не дадут.

– Почему?

– Мне так сказали: «В Петроград ты больше не вернешься, можешь не мечтать».

– Они боятся тебя.

– Не знаю.

– Они всегда боялись, потому что там тебя любят. Вильгельм, я скажу тебе кое-что… Там, – указала она рукой в сторону окна, – говорят, что хотят тебя совсем отослать.

Варнас вопросительно посмотрел на нее.

– Я слышала от Сергея, он говорил об этом. Они хотят направить тебя в одну из сибирских губчека. Он говорил об этом по телефону, но я не знаю с кем. И больше я ничего не знаю.

Варнас улыбнулся:

– Вздор. Не может такого быть.

– Будь осторожен с ними.

– Спасибо.

– И еще, я хочу попросить тебя, – взяв его за руку, умоляюще произнесла Берта, – скажи ему. Скажи, может он послушает тебя.

Варнас бережно погладил ее пальцы.

– Берта, он никого не будет слушать. Тебе лучше бы с ним совсем не видеться.

Она покачала головой, мысленно соглашаясь. Недолго помолчали.

– Переведи время, – вдруг указала она на не стену.

Он удивленно посмотрел на часы, как будто впервые увидел их.

– Куда их опять?

– На час назад.

– Сколько еще их можно переводить, – недовольно прошептал Вильгельм и пошел к часам, – я уже не успеваю за этими часовыми реформами. Месяц назад же вроде переводили?

Расставив стрелки по местам, он качнул маятник и закрыл стеклянную дверцу.

– А теперь пойдем, – обратился он к Берте, подавая руку, – сейчас он напьется, тебе здесь быть не нужно. Я провожу.

Они вышли во внутренний двор. Ветер закружил, выбившиеся пряди ее волос. С минуту они молчали, глядя в серое небо. Варнас повернулся и пожал ее руку.

– Не забудь только, – мечтательно улыбаясь, напомнил он, – выйдешь на Исаакиевскую площадь, встанешь лицом к собору и передашь. Хорошо?

– Хорошо, – кивнула она.

– Спасибо тебе. Мне легче.

– А я теперь пьяная совсем. Вильгельм, будь осторожен с ними, пожалуйста.

– Буду.

Они попрощались. Перед самыми воротами она обернулась и махнула рукой, он махнул ей в ответ. Совсем скоро она будет стоять на Исаакиевской площади, она непременно сделает то, что он просил, и обязательно передаст этот его глупый привет городу, вернуться в который ему, видимо, уже не суждено. Варнас закрыл глаза и на мгновение ощутил близость этого города, на мгновение прошли сквозь него злые ветра, холодные воды и воспоминания – все, что осталось там.

Хлопнула входная дверь.

– Вильгельм, вот ты где!, – выбежав во двор, закричал Курцвайль, – там Коновалов пьет, ругается и ищет приключений. А там же люди! Все видят!

***

Заперев Коновалова в маленькой комнатке без окон, которая больше походила на просторный шкаф, они вернулись к своим делам. Первый час Николай пытался буянить и с ожесточением бил дверь, потом успокоился и скребся как мышь в стену, умоляя его выпустить. Потом совсем затих – видимо заснул, и поэтому решили до вечера его не трогать.

Заточали Колю там уже не раз. Это была его маленькая тюрьма, потому как в настоящую камеру все же запирать было опасно – мог получиться скандал. Войти в Николаеву кладовку можно было только через кабинет Курцвайля – дверка скрывалась за высоким массивным трюмо, а потому все крики и стоны оттуда слышны почти не были. Так же, как и лампа из кабинета Унгольда это величественное трюмо осталось здесь от старой обстановки, только вот зеркало в нем было разбито и Курцвайль давно завесил его куском материи. Кстати, совсем не трудно будет догадаться, кто разбил зеркало. Учитывая подобные риски, выпускать Колю доверяли только Варнасу.

В десятом часу Вильгельм зашел и вопросительно кивнул в сторону кладовки. Курцвайль пожал плечами и устало ответил:

– Молчит собака уже давно. Может помер.

Совместными усилиями они отодвинули трюмо, которое с тяжелым скрипом проехало по полу и уперлось в стену. Курцвайль поспешно отошел к дверям, чтобы случайно не получить, как однажды, и с большим любопытством следил за каждым движением Варнаса, прикрыв один глаз, словно защищаясь от воображаемой пробки шампанского. По-прежнему в кладовке была тишина. Вильгельм приоткрыл дверь – свет упал на сапоги Коновалова, лежащего на спине, раскинув руки.

– Гады, – послышался из темноты хриплый обиженный голос, – хоть бы воды с собой дали.

– Выходи, – сердито сказал Варнас, раскрывая дверь.

– Я не выйду, мне и тут хорошо. Здесь и подохну.

– Вперед!, – кивнул Варнас и отошел.

В кладовке началась возня: Николай неуклюже поднялся на ноги, хватаясь за стены, и опасливо пошел на свет, закрывая лицо рукой.

– Вильгельм, стой! К чему обиды? Ничего же не произошло. Ну, прости ты меня. И ты прости. Все простите. Я плохой товарищ и человек плохой. Довольны? Дайте теперь воды.

Пройдя несколько шагов, Коля упал на стул. Голова у него гудела и снова заболела старая рана где-то в области грудной клетки. Ему было тяжело говорить, но меньше всего хотелось сейчас быть одному. Силясь еще что-нибудь добавить, он, однако, не мог собраться – резкий подъем привел к сильному головокружению. Варнасу было тоскливо смотреть на него – он отвернулся и решительно пошел прочь.

– Ну что, Савелич, лихо тебе?, – добродушно усмехнулся Курцвайль.

Оторвав одну руку, Коля сделал неопределенный знак в воздухе указательным пальцем. Курцвайль беззвучно засмеялся и наконец осмелев, подошел к столу.

– Ну, держись, брат. Сейчас подлечим тебя.

Коля никак не отреагировал на его слова, только стал слегка раскачиваться. Пытаясь справиться с тошнотой и головокружением, он восстанавливал в памяти события сегодняшнего утра и чем больше вспоминал, тем хуже ему становилось. Он эту встречу целый год себе представлял, целый год выдумывал слова и красивые фразы и что в итоге? Позор! Позорище! Стоило было так готовиться? Зачем он накупил все эти книги себе в кабинет, зачем выкинул столько денег на дорогое пресс-папье, которое ему было не нужно? Зачем брился, душился и усы выкручивал? Чтобы вот так опозориться? Ведь он же все это время готовился, хотел впечатление произвести. Какое там теперь впечатление! «Все это ее перчатка проклятая, – думал Коля, – все это ее проклятая перчатка, синие тени под глазами и родинка над бровью». Из тяжелых дум вывел его легкий стеклянный звон – Варнас наливал ему коньяк.

– Ты ж моя голубка, – прошептал Коля, растрогавшись, продирая глаза кулаком.

– Хотел с тобой ругаться, но вижу, смысла нет, – обреченно произнес Вильгельм, смягчившись, – и это твой последний стакан под этой крышей.

– Последний, последний!, – запричитал Коля, протягивая руку.

Быстро и со вкусом осушив стакан, словно в нем была зельтерская вода, Коля откинулся на спинку стула и стал выжидательно смотреть в потолок.

– Езжай домой, – бросил ему Варнас, задвигая трюмо обратно.

– Щас!, – заорал Коля, укладывая ноги на стол, – в такой день мне домой? У меня там баба эта еще приблудная приехала с Пятигорска. Завтра надо будет выгнать. Так вот же я сегодня не намерен идти туда!

Сейчас мысль о другой женщине повергла его в бешенство, как тяжелое оскорбление. Как она могла хозяйничать в его доме, какое она вообще имела право занять чужое место, бесстыжая? Коля вспомнил ее глупое выражение лица и фыркнул от досады. И что ему сегодня оставалось? Ненадолго задумавшись, он с надеждой посмотрел на Варнаса, потом подмигнул Курцвайлю и сладким голосом произнес:

–Товарищи, а может в трактирчик?

Варнас закурил и, щурясь от дыма, ответил:

– Ну, пошли.

– Ура!, – завопил Коля и перевел вопросительный взгляд на Курцвайля.

– Не могу, – ответил тот виновато, – Софочка ждет.

– Фу, гадость, – поморщился Коля и бодро поднялся на ноги, – идем, душа моя, идем.

***

Они свернули с Лубянки на Кузнецкий мост – некогда «святилище роскоши и моды», сердце капиталистической Москвы. Проходя мимо церкви Пресвятой Богородицы, Коля небрежно и быстро, чтобы не увидел Варнас, перекрестился. Давно забывший свое религиозное детство, он помнил, однако «Отче наш» и перед особо важными делами читал его, стоя в углу не коленях. Сейчас он крестился, прося у Бога защиты от Берты. Опасаясь, что Варнас все же заметил его крестное знамение, он вдруг быстро и с оживлением заговорил, о том, как хорошо он выспался, и совсем неожиданно начал возмущаться, что блистательный некогда «Савой» нынче превратился в помойную яму.

Трактир без имени и вывески находился в подвале на углу Кузнецкого и Рождественки. Обслуживал он исключительно чекистов, преимущественно из ВЧК. МЧК предпочитала ходить в другие места – все из-за тайной вражды. В районе Лубянки и Кузнецкого моста вообще много чего теперь работало исключительно на Чеку: парикмахерские, прачечные, магазины, булочная. Все это, конечно, усиленно скрывалось, но для московских обывателей отнюдь не было тайной. Услуги оказывались чекистам, разумеется, бесплатно, так же как бесплатно возили им хорошие дрова и доставляли любые напитки в обход сухого закона.

Непосвященный вряд ли бы нашел вход в этот трактир. На углу дома едва приметная узкая лесенка вела глубоко вниз и упиралась в железную дверь без ручки, окрашенную серой краской. Коля, спустившийся первым, три раза нетерпеливо ударил в нее ногой и отошел на шаг назад. Дверь отворил низенький мужичок лет сорока и, быстро окинув Колю взглядом, расплылся в улыбке:

– Николай Савелич, родненький!

Польщенный душевным приветствием, Коновалов заулыбался в ответ:

– Есть кто, Тихон?

– Никак нет-с Николай Савелич. Были тут недавно двое. Не видал их раньше отчего-то. Да теперь ушли-с. Так вы зайдете-с?

– Зайдем-с, – подражая его говору, кивнул Николай и шагнул в открытую дверь.

За ним на свет вышел Варнас. Увидев его только сейчас, Тихон поднес руки к груди и от неожиданности ахнул:

– Батюшки святы! Вильгельм Викторович! Вы как после того разу-то?

Варнас смутился.

– Да, ничего. Нормально.

Коля звонко засмеялся, вспомнив тот случай. Дело было вот как: два месяца назад жарким летним вечером сидели они здесь большой компанией и пили водку в страшных количествах. Когда стало скучно пить просто так, начали – на спор и Варнас, опрокинув третий или четвертый стакан, провалился в такой глубокий обморок, что привести его в чувства не могли до рассвета.

Приглашая гостей садиться, Тихон побежал на кухню.

– Теперь он думает, что я какой-то больной, а такое со мной в первый раз было, – с досадой произнес Вильгельм шепотом.

Николай хлопнул его по плечу, все еще смеясь.

– Нет, он, просто, как и все в этом городе, думает, что ты не умеешь пить! Ты меня бранишь всегда, а сам так пьешь, что каждый раз у тебя, что-то случается.

Зал трактира представлял собой большое вытянутое сводчатое помещение с деревянными лавками и столами, аккуратно расставленными по стенам. Здесь было темновато, как и в любом подвале, но чисто; пахло керосином и кухней, дверь в которую была отворена. Тихон засуетился: ловким движением он скользнул белоснежным платком по столу и с готовностью выпрямился. Это был любимый стол Варнаса – он находился в нише, в полумраке, и с порога нельзя было разглядеть, кто за ним сидит. Разместившись, Коля с таинственной улыбкой, посмотрел на Тихона, подперев щеку кулаком:

– Эх, Тихон, ну чем порадуешь?

– Есть водочка, мадера, коньячок-с…

– А покушать?

– Щи есть хорошие, расстегаи с рыбой, говядина холодная, сало…

– Ну, тащи все. И еще будь добр водички с лимоном графинчик.

– Сию минуту-с.

Варнас проводил его взглядом и принялся закуривать. Коля, едва сдерживая смех, посмотрел на него:

– Наверное, он всем рассказал, что у тебя сифилис.

– Чего?

Коля снова захохотал своим громким лающим смехом:

– Ну так просто в обмороки, знаешь, не падают.

– Иди ты к черту.

Коновалов ожил окончательно после того, как выпил и закусил. Первая его стадия опьянения начиналась одинаково – он был весел, много и удачно шутил. Вторая стадия наступала для него самого незаметно – он становился философом, копался в своей жизни и каждый раз рассказывал одни и те же, наиболее поразившие его, истории: про знакомство с Бертой, про драку на ярмарке в Ярославле и про то, как он на железной дороге убил карточного шулера. Эти три эпизода все его знакомые знали наизусть, но надо было отдать Николаю должное, он никогда ничего нового в эти рассказы не добавлял. Третья стадия его опьянения всегда проявлялась по-разному. Он бывал либо слишком со всеми ласков, либо слишком уж напрашивался на скандал. Предугадать, каким он будет сегодня, не было никакой возможности. Варнас же, трезвый или пьяный, всегда был одинаково немногословен и больше слушал – из боязни сказать какую-нибудь глупость. Но сегодня было по-другому.

– Ты помнишь, какой шум тогда был вокруг кометы Галлея в 10-м году?, – делая маленький глоток коньяка, спросил Вильгельм, растревоженный воспоминаниями о Петербурге.

– Пока вы, городские на кометы пялились, я курей кормил и хлев чистил.

– Что же вы там в Ярославле не видели комету?

– Видели, даже в церкви пряталась.

– И ты видел ее?, – переспросил Варнас нетерпеливо.

– Не помню, мне тогда не до кометы было, – сморщился Коля и осушил еще одну рюмку.

– А я помню, как мы забрались на крышу доходного дома, что на Офицерской улице на пересечении с Прачечным переулком, напились портвейна и смотрели на комету. 18 мая 1910 года. Володе – 20 лет, с нами были его друзья. Он еще сказал тогда, что комета должна принести что-то хорошее, а через четыре года погиб на войне. Не было у него плохих предчувствий тогда.

– Каким был Володя?

– Мы с ним были не особо дружны. Я не признавал его авторитета, что не нравилось ему. После смерти отца стало еще хуже. Но в тот раз, когда мы смотрели на комету, все было хорошо.

– Может, потому что вы были пьяны?

– Может. До сих пор помню эту ночь, все помню, каждую минуту. Помню, что мы делали и говорили, как с набережной Мойки гремела музыка – в тот день гуляли Юсуповы. Было тепло, безветренно. Иногда мне кажется, что я до сих пор там сижу, и мне время от времени снится эта ночь. А вот, что насчет кометы. Я тогда подумал, что она обязательно принесет смерть. Эта же комета, между прочим, стала предвестницей войны 1812 года. И что самое странное… До этой, за несколько месяцев, в январе появилась еще одна – занесенная откуда-то «неизвестная». Ты помнишь? И это уже не просто предзнаменование, а двойное предзнаменование.

– Варнас, я не думал, что ты оккультист.

– Нет, просто это поразило меня тогда. Мне даже физически было не по себе.

– Знаем мы! Физически не по себе было тебе от портвейна.

Они серьезно посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Зал наполнился табачным дымом, который как туман над рекой, переливаясь, плыл под потолком. Тихон ушел в кухню, плотно закрыв за собой дверь. Делал он это всегда подчеркнуто важно, желая показать, что он до чужих разговоров не охоч. Коля, который никак сегодня не мог насытиться, взял большую деревянную ложку и принялся жадно хлебать раскаленные щи.

– Вильгельм, вот скажи. Я сколько тебя знаю, у тебя никогда не было никаких амурных дел, – не отрываясь от тарелки, запыхтел Николай.

– Было давно.

– Ну так расскажи! – воскликнул Коля, утирая лоб.

– Даже не хочу вспоминать.

– Да брось! Хоть бы в общих чертах.

– Да мы так, год может. Она из эсеров была. Думал, нормальная. Нет, истеричка, впадала вечно в какие-то возбужденные состояния. Было у нее много глупых принципов и странных привычек.

– Красивая?

– Так, – поморщился Варнас.

– Все у тебя «так». А с той как? Ты все скрываешь ее.

– С Машей что ли? Я и не скрываю. Просто мы редко видимся.

– Да, Маша! Которая замужем за красноармейцем. Расскажи, как у вас сейчас? Приехал муж с Польши?

– Да уж, наверное, теперь скоро приедет.

– Она проститука?

– С чего ты взял?

– Ну ты ей платишь?

– Не то что бы она с меня требует деньги, – смутился Варнас.

– Значит платишь.

– Ну это не за это.

– Это не за это!, – передразнил его Коля, – ты как ребенок! Почему ты думаешь, она с тобой?

Варнас промолчал.

– Во-первых, она думает, что ты ее муженьку жизнь облегчишь, во-вторых, с таким-то пайком, да с ребенком. А может и вообще надеется, что ты ее к себе заберешь, – заключил Коновалов и победоносно хлопнул по столу.

– Во-первых, она меня никогда ни о чем не просила, во-вторых, мужа она очень ждет.

– Очень ждет! Так ждет, что с ума можно сойти. Да ты видать совсем не понимаешь женщин!

– Куда мне до тебя!

– Да! Тебе меня не догнать, зато можешь многому поучиться. Так вот, про Машу, нравится она тебе?

– Так… Не знаю, она всегда говорит очень правильные вещи, иногда мне это необходимо, но, чтобы жениться на ней, жить с ней. Нет.

– Она сама ходит к тебе?

– Да, мы договариваемся, и она приходит на ночь.

– Часто?

– Нет, пару раз в месяц.

– И все?, – разочарованно спросил Коновалов.

– И все.

– А если она больше не придет, ты расстроишься?

– У нее своя жизнь, у меня своя.

– Скучно.

– Меня все устраивает.

Бесстрашно перепрыгивая с водки на коньяк и обратно, Коля начинал переходить ко второй стадии своего опьянения. Вильгельм понял это по постепенному затуханию его задора и по глазам, которые в этот момент становились у него красными и водянистыми. Покручивая между пальцами свой правый ус, Николай все больше молчал и все чаще многозначительно охал. Вильгельм знал, что сейчас начнется одна из его историй и был уверен, что сегодня, в очередной раз, прозвучит именно та – про Берту, «Савой» и про князей. Примирившись со своей судьбой, он посмотрел на несчастную Колину физиономию и подумал: «Ну, сейчас я ему помогу, он быстрее выскажется и все это кончится».

– И как ваша встреча сегодня прошла?, – спросил Вильгельм.

Лицо Коли мгновенно просветлело, и он не успел спрятать вырвавшуюся легкую улыбку.

– Даже говорить не хочу, – напуская на себя наигранное безразличие, произнес он и с силой махнул рукой.

Весь вечер мечтая поговорить о Берте, он не хотел быть инициатором этого разговора, поэтому решил немного пококетничать.

– Да уж расскажи, – снова помог ему Варнас, который с самой Лубянки прекрасно понимал, что Николай звал его в трактир только с одной целью, – ты нам сегодня очень много доставил неприятностей. Хочу теперь понять, что же такого произошло у вас.

Для большей откровенности Николай снова выпил, и с чувством заговорил:

– Все к черту! К черту! Я все испортил. Я же готовился. Все это время я готовился! Потому что все это «я тебя не люблю» – это брехня. Если тебе говорят допустим «я тебя не люблю» или «ты мне противен» или «поди прочь» – это все брех-ня! Ей просто не нравится что-то в тебе и это нужно изменить. Между прочим, мне об этом говорили самые настоящие женщины. И вот я так хотел сделать, чтобы эти ее злые слова больше до меня не касались. Больше не относились ко мне. Решил я стать другим человеком, в общем. И когда понял, что готов, то выманил ее. А что? Что ты так смотришь? Мне вообще-то женщины сказали так сделать! Тут как на войне – нужна тактика, стратегия. Я все сделал так, как мне советовали женщины.

Коля на мгновение остановился, чтобы обтереть лицо рукавом, и затем продолжил с еще большим волнением и жаром:

– Мне Лялька, там есть одна, рассказывала, что жуть как не нравился ей один парнишка, ну прямо воротило ее от него. А потом пришел он с войны – и такой другой человек стал, что словно она его впервые увидела. И полюбила его такой любовью, что аж самой страшно стало! Варнас, хватит на меня так ужасно смотреть! А если у нее так случилось, то почему и у меня не может? Это я так думал. А еще думал, что голова и сердце мои охладели и что я приму ее спокойно и сдержанно. И может даже не нужна она станет. Оно ведь со временем все равно не так жгло. А сегодня пришла. Ух!

Коля остановился, чтобы выпить, и затем бахнул кулаком по столу:

– Пришла! И все! У меня голова словно не своя стала. Но первое время я еще старался держаться. А потом смотрю – волнуется, и перчатку свою так – ать, нервно натягивает обратно, хотя только что сняла. А у самой в глазах страх и такая гадливость, знаешь… как будто смотрит на выпотрошенную свинью. И вот что еще я всегда замечаю – вот нравится тебе человек в целом, а с ума сводят какие-то мелочи, вроде тонкого ее запястья под этой перчаткой проклятой или тени под веками, что всегда ей придавало такой грустный усталый вид, что как девочку, пожалеть хотелось. И от глаз уже пошли мои воспоминания гулять по ее шее, где в ямочке у основания плеча кожа такая нежная. Ну не сдержался я! Не смог! Животное во мне такое пробудилось. Ну хватанул ее, хватанул немножко сильнее, чем следовало. Впрочем, не следовало вообще! А еще, знаешь, это осознание своей власти всегда подзадоривает. Вот знаю же, что она вся в моей власти, и что бы я ей не делал, она мне не ответит. Что мне ейный Сергей Петрович. У него жена, да пятеро детей! Чем он ей поможет тоже. Да и он-то, признаться, мне тоже покоя не давал, особенно когда я его в «Якоре» встречал. Вот, думаю, собака, каждый день небось целует ее в эту ямочку у плеча. Но более меня даже не он раздражал, а она – ведьма. Потому что я знаю, что Сергей Петрович для нее – пустое место. Одно только, чтобы меня позлить.

Запыхавшись, Коля вновь остановился, чтобы налить и выпить рюмку.

– А ты, ты, Вильгельм, что думаешь? Я надеюсь, что ты хоть немножечко меня поймешь и не осудишь так сильно. Да ж сколько мне можно так изводиться. Оно верно, что либо я ее в конце концов убью, либо она меня! Ну, что же, Вильгельм? Неужто я прямо-таки чудовище?

Застигнутый врасплох этими вопросами, Варнас растерялся:

– Ну, я даже и не знаю, – протянул он, пытаясь сформулировать цельную мысль, – мне тяжело тебя понять.

– Что же тут понимать?, – взорвался Николай, и лицо его побагровело, – ты вот все время на меня так смотришь, как будто я ума лишился, а я тебе все это время пытаюсь донести, что я вполне себе все осознаю и даже признаю, а поэтому заслуживаю снисхождения! А ты на меня смотришь как на прокаженного! Мне неприятно.

– Прости меня, – примирительно сказал Варнас, – но, по-моему, ты преувеличиваешь. Я так на тебя не смотрю.

Вильгельм не хотел продолжать этот разговор и ругаться, и поэтому соврал. Он, правда, пускай и не надменно, но смотрел на Колю взглядом полным недоумения и скрытой насмешки. Так смотрят на гимназиста, который расшалился и попал по своей вине в неприятную ситуацию. Нужно было срочно ввернуть какой-нибудь выдающийся любовный рассказ. Но таких историй, как у Ляльки, у Варнаса не было, и он начал сочинять на ходу, сделав серьезное лицо:

– Ты зря говоришь. Я тебя очень понимаю. Был у меня, значит, друг в Петербурге, ты его не знаешь. И вот он полюбил замужнюю, значит, барышню. И она вроде его тоже. Но не могла уйти от мужа. А муж там был состоятельный человек. Ну ты понял, не могла она уйти к оборванцу и ему говорила, что узы брака для нее священны. Ну, и потом он узнал откуда-то, что она сбежала с каким-то банкиром в Баден. Вот тебе и священные узы брака оказались. А он страдал много лет, – закончил Варнас и стыдливо отвел глаза.

Колю эта история тронула. Он упал головой на руки и завопил:

– Правильно же говорят: «Куда черт не поспеет, туда бабу пошлет»!

Теперь он был готов рассказать свою главную историю. Уже более не кокетничая, Николай посмотрел мутным взглядом на Варнаса и прямо спросил:

– А я тебе рассказывал, как я встретил эту ведьму?

«Началось», – обреченно подумал про себя Вильгельм, но подыграл ему:

– Помнится мне, что рассказывал, но я уже плохо помню.

– Ну, так послушай! Всё! Все силы земные и небесные сошлись, чтобы мы встретились. Одно только не сошлось… Я пьяный сейчас и поговорить хочу об этом. Слушай. До октября это было, за два года. Я уже не работал тогда половым. Это было, как сейчас помню, 27 июля девятьсот пятнадцатого года. Ночью перед этим была сильная гроза, я с месяц тогда мучался бессонницами и всю грозу просидел перед окном в квартире товарища на Спиридоновке. Ночью поднялся такой ветрина, что на Патриарших прудах повалило несколько деревьев. Неспроста! Днем у меня было одно дело с рабочими Хопперовского завода, пошел я пешком в Замоскворечье и назад возвращался через проклятый этот Кузнецкий мост. Остановился у пассажа, с другой стороны, сапоги почистить, закурил, гляжу – подъезжает новехонький блестящий Роллс-Ройс, чудо настоящее, и выпрыгивает оттуда мужичок в фуражке – видимо, водитель. Открывает одну дверь – выходит буржуй лет за 40, пузатый, лысеющий, ничем не примечательный; открывает вторую – выходит она, – произнеся последние слова, он устремил взгляд куда-то в пространство, − она! У нее была чудесная шелковая юбка розового цвета, которая, когда она подавалась вперед, облегала ее стройные ноги, и большая такая дамская шляпа, сейчас таких уже не носят. Она вышла из машины, закурила как-то дерзко и по-мужски без мундштука и скользнула по мне взглядом, словно я был какой-то неодушевленный предмет. Ты знаешь меня, я люблю смотреть на женщин, но в большинстве случаев смотрю на них, как на красивую клумбу и иду дальше. А тут меня поразило! И под влиянием бессонной ночи в том числе, я еле удержался на ногах. Я понял, что не могу пройти мимо нее, не могу ее упустить. Они отпустили автомобиль, прошли в табачную лавку, а потом пешком пошли до «Савоя». Я проследил и прошатался по Кузнецкому и Лубянке до ночи. Она не выходила или я ее пропустил, не знаю, но в тот день я больше ее не видел. Зачем я решил за ней следить, не знаю, и что я собирался ей сказать, тоже не знаю. Мне одного хотелось – просто смотреть.

На другой день я снова пришел к «Савою» и шлялся там полдня. Потом уже было собирался уходить – выходит! Идет одна! Одна! В ту же табачную лавку. Я под собой земли не чую. Пошел за ней, только, чтоб посмотреть. Как говорить с ней я не знал, да и что мне было говорить? Если б попалась она мне темной ночью одна на улице, то уж бы верно сговорились, а тут – нет. Проводил глазами и пошел спрашивать лавочника, может что знает. Сидел там, как сейчас помню, здоровый такой мужик с купеческой бородой, а я как будто за папиросами. «Ух, – говорю, – что это за краса тут такая заходила?». Лавочник похотливенько так заулыбался себе в бороду и говорит: «То Берта Генриховна приехали с кавалером на скачки. Часто ездиют в Москву за этим делом. А сейчас вообще многие съезжаются». Спрашиваю его: «А что же это Берта Генриховна с кавалером, не муж он ей что ли?». И он на моем вопросе еще сильней заулыбался той же улыбкой. «Никак нет, – говорит, – Берта Генриховна – женщина свободная, а с мужчинами только дружит». И ты думаешь, меня это от нее отвратило? Напротив! Разожгло еще больше! «Вот, – думаю, – какая она – продажная, грешная, а все равно мне до нее не дотянуться». Жара стояла страшная. Выпил я пива на Кузнецком и пошел еще постоять перед «Савоем». Стою и вижу вдруг выходит этот ее лысеющий франт и надиктовывает швейцару, что ему вечером на банкет подавать. Ну, – думаю, – ежели у них банкет будет, то я тут как-нибудь туда-сюда, чтоб хоть ручку у ней поцеловать. Я, ты знаешь, пролезу в любой «Савой».

Бродил весь день и только на часы смотрел. К десяти, нет, даже к одиннадцати купил папирос, каких, мне лавочник сказал, она брала, и пошел уверенно в гостиницу. На входе мне, конечно – «ша, куда прешь, рванина?». Ну и я им спокойно: «Берта Генриховна, – говорю, – меня отправила за папиросами, – и показываю пачки». Они руками развели и указали мне на ресторан. Там уже все поет и пляшет: золото, мрамор, вот такие рыбины прямо в фонтане, музыканты. Оно у меня все перед глазами так и ходит, все слилось в одно и звуки до меня доносятся будто бы из колодца. Встал я за колонну, за сердце держусь, оглядываюсь и вижу ее в компании в середине залы. Их там было человек десять, не меньше: был ее плешивый кавалер, трое в военном, несколько дам и еще двое во фраках – то князья были. «Нет, – думаю, – сейчас уходить нельзя. Бог весть, когда еще увидимся, раз она в Москве проездом». Решил я отдать ей эти проклятые папиросы и может быть поцеловать ручку, если даст. Неуверенно пошел к их столу. Ничего перед собой не вижу, только заметил, как рука этого плешивого властно лежит у нее на коленке и аж потом покрылся от злости. «Вот, – думаю, – бесстыдник, мерзавец!».

Подошел, поздоровался. Все на меня вопросительно посмотрели, а плешивый так развязно со смешком спрашивает: «Кто вы?». Ну и я, дурень, отвечаю: «Я – Николай. У меня папиросы для Берты Генриховны». Дамы давай хохотать, а мужчины все сдержанно так посмеялись. Я поднял на нее глаз и увидел, что у нее был ужасно тоскливый взгляд – она смотрела на меня умоляюще, как будто я ей одним своим стоянием причинял боль. Тот плешивый оказался довольно пьян, я понял это не сразу. Он подозрительно на нее посмотрел и спросил: «Ты что же, разве заказывала ему папиросы?». Она отрицательно кивнула, а плешивый посмотрел на меня, сделал какую-то непонятную гримасу и развел руками. Все снова захохотали. Я положил папиросы на край стола и, обращаясь только к ней, произнес: «Я полюбил вас, Берта Генриховна, как только увидел вчера». «Вчера», – завизжала одна дама и все опять начали смеяться. Плешивый снова сделал какую-то гримасу и громко сказал: «А что даме твоя любовь пустая? Ты, – говорит, – даму удиви, и любовь свою ей докажи». На этих словах взял со стола вазочку с кремом, опустился на колено и начал вымазывать ей одну туфельку. Она сразу не поняла, что происходит, но, когда поняла – резко поднялась, раскрасневшись от возмущения. Она оттолкнула его, чтобы уходить. Но этот плешивый, видимо, имел над ней большую власть. Он крепко схватил ее и, вернув обратно, сел рядом, сжав ее руку и навалившись плечом. Кривляясь, он указал мне свободной рукой на пол и сказал с едва скрываемой злобой: «Вот если любишь даму, тогда и докажи, а дама тебя потом поцелует».

Что было дальше, ты знаешь! Я не стыжусь этого говорить: да, я опустился на колени, припал губами к ее ноге, обхватил за тоненькую лодыжку и все вылизал, как собака, до последнего. От нее пахло чем-то сладким, восточным, а кожа в чулках под моими пальцами была горячая и гладкая. Она сопротивлялась, но, с одной стороны, ее держал плешивый, а, с другой, я. Они, конечно, такого не ожидали, и дамы даже смутились. Зато потеха была для плешивого и трех военных. Я поднялся и увидел, как вздрагивают ее плечи, глаз она так и подняла. Плешивый, утирая рукавом свою морду, швырнул мне на стол мелочь и поблагодарил за представление. Но я ничего не взял и ушел. И мне было все равно, что опустился я ниже некуда, потому что тогда я был счастлив! Да, я был счастлив, потому что в тот день я решил, что она будет моя, я ее полюбил навсегда.

***

Каждый определяет любовь по-своему. Так вот у Коли она определялась силой физического возбуждения. Хотя по чудесной простоте своего сердца он часто путал похоть с романтической любовью. После их первого знакомства и до 1917 года он не выпускал ее из виду, но близко не подходил. Он познакомился с некоторыми ее друзьями из богемы и поддерживая с ними связь, знал на каких улицах она жила, где бывала, с кем в очередной раз была близка. Николай не сидел на месте, заводил полезные знакомства и строил свою жизнь так, чтобы в другой раз предстать перед ней не оборванцем, а хозяином положения. И, наверное, никто во всей Империи не был так уверен в успехе революции, как Коля – именно в революции видел он свою победу над этой женщиной.