Читать книгу Тот, кто знает. Книга вторая. Перекресток - Александра Маринина - Страница 6

Она никак не могла привыкнуть к новым ценам. Премьер-министр Гайдар предупреждал, что лечить экономику собирается шоковой терапией, вот со 2 января и «ахнул» по головам россиян новыми ценами, в два с половиной раза выше прежних, привычных, много лет не менявшихся. А зарплаты между тем остались теми же. То-то радости людям, только что весело встретившим новый, 1992 год!

Уже конец февраля, с новыми ценами они живут почти два месяца, а Наташа все время сбивается, когда по сложившейся издавна привычке пытается рассчитать, сколько денег ей нужно взять, чтобы купить продукты. Да и в раскладывании купюр по конвертикам все время ошибается, мысленно прикидывая: черный хлеб за 18 копеек и белый батон за 22… Потом спохватывается, пересчитывает. Эх, была бы у нее память, как у Бэллочки! Бэлле Львовне в этом году семьдесят два исполнится, а памяти ее по-прежнему завидуют даже молодые. И Иринке по наследству досталось это ценное качество, которое она, дуреха, не умеет использовать как следует. Впрочем, как знать, поступила девчонка по-своему, хочет стать актрисой, так и для этой профессии память – отнюдь не последнее дело, легче будет роли учить. Настоящим талантом там, правда, и не пахнет, но некоторые способности у Иринки, безусловно, есть. Что ж, будет в кино эпизодницей или в театре «актрисой на выходах», не всем же быть примами, в любом фильме или спектакле есть крошечные рольки, которые тоже должен кто-то играть. Пока что она с громадным удовольствием ходит на занятия по сценическому движению и сценической речи – и слава богу! Хоть делом занята.

Стоя в гастрономе в длинной очереди на вход в отдел самообслуживания, Наташа мысленно возвращалась к сегодняшнему разговору с новым руководством телеканала, на котором она работала. Ей предложили возглавить продюсерскую компанию, которая будет делать для канала публицистические передачи. Сегодня интерес к публицистике, как никогда, высок, об этом красноречиво свидетельствует тот факт, что на Наташины фильмы народ до сих пор ходит в кинотеатры, так что же говорить о телевидении! И ходить никуда не надо, сиди себе дома, укрывшись теплым пледом, с чашечкой чаю в руках, и смотри. И будут смотреть. А рекламодатели будут платить деньги за размещение рекламы во время этих передач. Наталья Воронова зарекомендовала себя как яркий публицист, умеющий достучаться до сердец и умов зрителей, ей и карты в руки.

Предложение было заманчивым. Она наберет сотрудников, создаст команду, даст постоянную работу многим одаренным молодым ребятам, работавшим с ней на «Законах стаи» и «Что такое хорошо». Она будет делать передачи и снимать документальные фильмы, сама выбирая темы, и при этом за государственные деньги, а не за счет Андрея. Конечно, принимать помощь не стыдно, этому ее еще Вадим в свое время научил, тем более не себе же в карман она эти деньги положила и не на тряпки и побрякушки потратила, но все равно чувствовала себя должницей Ганелина, и это угнетало. Особенно теперь, когда Вадим переехал в Москву и все время находится рядом. Наташа сама не знала, почему, но знала точно: пока Вадим был далеко, она могла принимать спонсорскую помощь Андрея, а теперь, когда муж здесь, она этого сделать не сможет. Это неприлично. И никакими доводами разума и логическими построениями она эту уверенность поколебать не могла. Ведь нет никакой разницы, далеко Вадим или близко, все равно он знает, откуда у его жены взялись деньги на съемки, Наташа и не скрывала этого, и Андрей не скрывал. Все знали. Она даже в интервью открыто говорила об этом, не считая такое положение дел постыдным. Но все-таки… Она не может объяснить, у нее не хватает аргументов, просто она так чувствует. Теперь, когда Вадим живет с ней вместе, она не сможет принимать помощь мужчины, давно и безнадежно в нее влюбленного. Никогда она не сможет забыть об этом и делать вид, что Андрей Константинович Ганелин всего лишь генеральный директор фирмы «Центромедпрепарат», который из любви к искусству спонсирует развитие документально-публицистического кино в стране, испытывающей серьезные финансово-экономические трудности.

А сегодняшнее предложение – это выход. Не только для нее, но и для многих других, которых Наташа взяла под свое крыло. Она всех их соберет вместе, у них будет постоянная работа и постоянная зарплата, они смогут, наконец, начать планировать хотя бы ближайшее будущее, понимая, что найдутся деньги на оплату обучения детей в хорошей школе, на лечение родителей и на отдых во время отпуска.

Почему же она не согласилась сразу, во время переговоров? Ведь доводы в пользу положительного решения совершенно очевидны. А она попросила время на «подумать», немного, пару дней. Чего тут думать-то? Неужели ее смутило одно-единственное обстоятельство? Похоже, что именно оно. Одним из новых руководителей оказался Валентин Южаков, ее бывший сокурсник, отчисленный из ВГИКа с четвертого курса. Валька не потерялся в этой жизни, он вообще был парнем энергичным и заводным, а с началом перестройки всплыл сначала в кино, где после учебы во ВГИКе у него была масса знакомых, а теперь вот на телевидении. Наташу он сразу узнал, ведь она была комсоргом курса, всегда на виду. И кинулся к ней, как к родной, называл «Натахой», при всех расцеловал в обе щеки, усадил поближе к себе за длинным начальственным столом. И все время приговаривал, что в такие надежные и проверенные руки отдаст продюсерскую компанию с легкой душой, что Казанцева (он по привычке называл ее девичьей фамилией) не подведет, что она добросовестная и ответственная, а уж какая талантливая! Короче, дифирамбы пел и не скрывал бурной радости от встречи через много лет. Наташу это нервировало, потом начало раздражать, и все полтора часа переговоров она боролась со своим раздражением, стараясь не дать ему выплеснуться наружу.

Вальку Южакова она… ну, не то чтобы не любила, просто… Словом, не хотелось ей работать «под ним», встречаться ежедневно, разговаривать, обсуждать рабочие вопросы. А он явно настроен сблизиться с ней, ведь это так естественно, когда приходишь на новую работу, и вокруг тебя все чужие, и мало кого знаешь, не с кем душевным словом перекинуться. Южаков, что очевидно, вознамерился перекидываться этим самым словом именно с Наташей. А ей этого совсем не хочется. Ну совсем.

Очередь неожиданно быстро продвинулась, Наташа ухватила проволочную корзинку и просочилась в торговый зал. Покупатели кучками стояли у девственно пустых открытых прилавков, ожидая, когда из подсобки вывезут очередной контейнер со сливочным маслом, сыром или колбасой. Продукты в фабричной упаковке стояли свободно, а то, что продавалось на вес, приходилось расфасовывать прямо в магазине, фасовщики не успевали справляться с наплывом покупателей, поэтому и возникали эти дурацкие очереди на вход: в торговом зале полно народу, а к кассам – никого, никто не выходит, все стоят и ждут, когда «выбросят» нужные продукты. Наташе нужно было купить масло и сыр, и она тоже терпеливо дожидалась, когда откроется дверь подсобки и женщина в грязном халате со злым лицом вытолкнет в зал наполненную доверху тележку. Она точно знала, что женщина будет злая и непременно в грязном халате, Наташа часто ходила в этот магазин на проспекте Мира, по пути из Останкина к метро, и женщину, вывозящую тележку в торговый зал, видела много раз.

Минут через двадцать появилась тележка с сыром, покупатели набросились на нее, как стервятники, отпихивая друг друга локтями. Наташе удалось просунуть руку между чьих-то пальто и курток, она не глядя вытащила кусок сыра в белой промасленной бумаге, на краешке которой карандашом была написана цена. Повезло, что успела, ведь тележка опустела почти мгновенно. Теперь еще масла дождаться – и порядок. В такие минуты Наташа с легким изумлением вспоминала свое детство, те времена, когда можно было в магазине попросить сто пятьдесят граммов сыра, который тебе еще и порежут аккуратными тонкими, почти прозрачными ломтиками. Помилуйте, да было ли такое? Ведь было, и сыр резали, и колбасу, и покупали по чуть-чуть, только на сегодня, пока все свежее, а завтра приходили снова. Кажется, что все это осталось в какой-то другой жизни. Если сегодня попросить продавца порезать сыр, он сначала наорет на тебя, а потом вызовет психиатрическую «неотложку» или милицию.

Заполучив в жестокой борьбе вожделенный кусок сливочного масла, Наташа бросила в корзинку две бутылки «Можайского» молока, кефир и ряженку и встала в очередь к кассе. Через полчаса, трясясь в вагоне метро, она поймала себя на том, что почти счастлива. Удалось успеть в магазин до закрытия, удалось урвать сыр и масло – и она уже счастлива. Какие там высокие цели и благородные стремления, какая там борьба за идеалы демократии и свободу слова! За последний час она даже не вспомнила ни разу о том, что являлась до недавнего времени народным депутатом СССР, что помимо кино занималась еще и политикой. Семью бы накормить… Цели стали приземленными, стремления – сугубо бытовыми, и борется она в эту минуту не за идеалы и свободы, а за свой домашний очаг. И как-то естественно вслед за этой мыслью пришла другая: какая разница, нравится ей Валька Южаков или не нравится, никакого значения не имеет, как лично она, Наталья Воронова, к нему относится. Значение имеет только то, что его предложение означает постоянную работу для ее команды, для молодых ребят, талантливых, но неустроенных. Что ж, завтра прямо с утра она позвонит Южакову и скажет, что согласна.

С самого утра валил снег, он так и не прекратился к вечеру, и, когда Наташа вышла из метро на «Смоленской», она вдруг увидела совершенно белый город. Надо же, всего каких-нибудь полчаса назад она шла по проспекту Мира и ничего этого не замечала! Видно, мысли о новом предложении так поглотили ее, что она и вокруг не смотрела. А теперь, когда решение принято, у нее словно глаза открылись. Припаркованные у обочин машины накрыты белыми снежными шапками, такие же шапки лежат на голых ветках деревьев, и тротуары, обычно грязноватые, тоже стали белыми. И люди…

Она свернула в переулок и лицом к лицу столкнулась с Бэллой Львовной.

– Ой, Бэллочка Львовна! Вы куда?

Та улыбнулась какой-то тихой, умиротворенной улыбкой.

– Гуляю. Смотрю на арбатские дома. Ты же знаешь, золотая моя, что я – фанатка Арбата. А в такую погоду, как сейчас, лучше всего вспоминается прошлое. Настоящего-то не видно.

Она тихонько засмеялась своим мыслям и взяла Наташу под руку.

– Вот теперь я могу смотреть на дом и мысленно называть его «домом Хитрово», как он именовался при Пушкине, когда Александр Сергеевич нанимал в нем квартиру. А рядом – «профессорский» дом. Ты помнишь, я рассказывала тебе? В нем жил Андрей Белый. А еще раньше – Николай Васильевич Бугаев, основатель Московского математического общества. Марик очень любил этот дом, подолгу гулял вокруг него, стоял, на окна смотрел. Он умел проникаться прошлым, умел чувствовать… И я частенько гуляю здесь и пытаюсь представить, о чем думал мой сын, когда смотрел на этот дом. Наверное, он тогда еще мечтал стать великим математиком. Впрочем, не знаю…

Голос ее дрогнул, и Наташа вдруг остро ощутила боль старой женщины. Двадцать лет прошло с тех пор, как Марик уехал. Двадцать лет Бэлла Львовна не видела своего сына. И как бы она ни крепилась, как бы ни делала вид, что все в порядке, она все равно скучает по нему, тоскует, вспоминает. Каждый день вспоминает. И каждый день заново выстраивает свое отношение к тому, что он уехал, расставшись с ней навсегда. Эта боль от потери ребенка никогда не утихает, теперь Наташа знает точно.

Сумка с продуктами оттягивала руку, пальцы в тонких перчатках онемели, но Наташа молча терпела это неудобство. Пройдет еще немного времени, год, от силы два, и примут закон о свободном выезде из страны и таком же свободном въезде, ведь если страна собирается идти по пути демократии, она не может держать свой народ в железной клетке. Тогда, может быть, Бэллочка поедет в США повидаться с Мариком. Или Марик приедет сюда навестить мать. Но пока рано об этом говорить. Бэллочка – человек не очень здоровый, да и возраст… Доживет ли она до этого закона?

– Пойдемте домой, Бэллочка Львовна, – негромко сказала она. – Вы замерзнете. Да и поздно уже, ужинать пора.

– Да, золотая моя, пойдем, – грустно вздохнула старая соседка.

* * *

Март промелькнул незаметно, наступил апрель, приведя с собой явственные приметы весны. Наташа с головой ушла в работу по формированию своей телекомпании под названием «Голос». Уже запустили первый проект – еженедельную тридцатиминутную программу, в планах была еще ежедневная пятиминутная программа, а если все пойдет удачно, то будут делать и большую часовую программу, которая выходит в эфир один раз в месяц. Наташа убегала на работу рано утром и возвращалась часов в десять вечера. Больше всего в эти дни она боялась, что заболеет Бэлла Львовна, ведь дети и вообще все хозяйство осталось полностью на ней. Даже Вадима, возвращавшегося из Обнинска раньше Наташи, кормила ужином соседка. Это было плохо, неправильно, но Вадим проявлял понимание (ох, надолго ли его хватит?), не ворчал и с интересом выслушивал Наташины рассказы о том, как продвигается работа и какие совершенно неожиданные трудности возникают на ее пути. Муж, в свою очередь, тоже делился впечатлениями от нового места службы и сетовал на то, что после ядерного реактора ему трудно перестроиться на такие понятия, как «учебный план», «расчасовка», «голосовая нагрузка» и «взаимные посещения». Очень скоро Наташа уже знала по именам всех сотрудников цикла, на котором работал Вадим, и со знанием дела участвовала в обсуждении внутренних интриг и проблем всего учебного центра в целом. Они с мужем стали очень дружны, несмотря на то, что проводили вместе совсем мало времени. Ведь раньше, когда они жили в разных городах и встречались три-четыре раза в год, невозможно было держать друг друга в курсе ежедневных проблем. А теперь так удачно совпало, что оба они одновременно начали заниматься новой деятельностью и с самого начала посвящали друг друга во все нюансы и тонкости новой служебной жизни.

Постепенно страх, душивший Наташу перед переездом мужа, стал отступать. Они прекрасно уживаются вместе, особенно теперь, когда Наташа из известного режиссера превратилась в никому не известного администратора-новичка, ставящего на ноги свое первое детище. Еще большой вопрос, получится ли у нее. Даже если все пойдет гладко и подготовленные программы выйдут в эфир и вызовут интерес у телезрителей, Наташина известность как главы телекомпании уже не свалится на Вадима неожиданно, ведь он видит, как трудно все это делается, с какими гигантскими усилиями, с каким нервным напряжением, с неудачами и различного масштаба скандалами и склоками. В быту муж не особенно требователен, во всяком случае пока Наташе удается содержать его и детей в порядке. Стирает белье, гладит его и занимается уборкой она по выходным, в магазины бегает Иринка, а готовит Бэллочка. Она же помогает Саше и Алеше делать уроки. Господи, какое счастье, что они живут в коммунальной квартире и что у них такие соседи! А как бы она управлялась, если бы жила одна? Немыслимо! Дай бог Бэлле Львовне здоровья, а Иринке – сознательности и здравомыслия. Неужели наступила наконец светлая полоса в ее жизни, когда все в порядке? Мальчики уже достаточно большие и не требуют постоянного присутствия родителей рядом, Вадим в Москве, уже купил машину, правда, в Обнинск ездит пока на электричке – с бензином проблемы, но все равно машина – это вещь нужная и полезная, Иринка взялась за ум и с удовольствием учится… Не сглазить бы.

* * *

Но она, кажется, сглазила. Вот уже несколько дней она возит с собой в сумке две газеты: «Российскую газету» от 22 апреля и «Известия» от 30 апреля. И в той, и в другой – открытые письма Казимеры Прунскене, бывшего премьер-министра Литвы. «Меня стремятся скомпрометировать», «Я не была агентом КГБ». Нападки на Прунскене начались еще в прошлом, 1991 году, сначала в январе в «Новом времени» появилось сообщение «О непричастности отца К. Прунскене к расстрелу 22 литовских семей», а потом, летом, в «Мегаполис-Экспрессе» опубликовали материал под довольно резким названием «Ври, да не завирайся: протест Прунскене в связи с публикацией порочащих ее отца сведений о его связи с КГБ». Наташа эти материалы читала, но внимания особого не обратила, тем паче скандал заглох, не разгоревшись, и после июньской публикации ничего не последовало. И вот теперь… В течение одной недели – целых два письма. Значит, ничего там не заглохло, Казимеру продолжают травить. Казимеру Прунскене, которая была премьер-министром страны. А что же будет с другими, с теми, кто не премьер-министр и даже не просто министр?

Рядом с Наташей всегда были друзья. С самого рождения – Бэлла Львовна, к которой можно было прибежать с любой проблемой и которая готова была выслушать и дать разумный совет. С семи лет – Инка, верная подружка, готовая примчаться на помощь по первому зову. Потом Вадим, потом, с 1984 года – Андрей Ганелин. Все это близкие, родные люди, и Наташа не только обращалась к ним за помощью, но и сама делала для них все, что могла. Но теперь… Никому из них она не могла бы рассказать о том ужасе, который ее охватил. Ни с кем из них она не могла бы поделиться. Потому что это означало бы утратить их любовь и доверие навсегда. Они не поймут ее и не простят.

Отныне Наташа каждый день с дрожью в пальцах листала газеты, со страхом ожидая увидеть новые публикации. В мае – ничего, вот и июнь почти прошел, ан нет, во второй половине июня снова показало свое ядовитое жало «Новое время»: статья известного журналиста «Кругом одни агенты: о связях с КГБ литовских деятелей, в том числе Прунскене». А 21 июля «Российская газета» задала сакраментальный вопрос: «Была ли Казимера ведьмой КГБ?» Эта формулировка доконала Наташу. Ведьма КГБ! Значит, открыли архивы, проверяют картотеки агентов и вытаскивают на свет божий имена тех, кто сотрудничал с органами госбезопасности. И неважно, совершенно неважно, была ли Казимера Прунскене действительно связана с КГБ, важно другое: этот вопрос вызывает острый интерес, его готовы обсуждать, а тех, кто был информатором КГБ, безжалостно разоблачать. Сегодня Казимера, а завтра она, Наталья Воронова. И всему конец. И ей самой, ее репутации честного публициста, и ее программам, и ее компании. Пострадают ребята, которых она пригласила на работу, которых обнадежила, которые рассчитывают теперь, что им будет, чем заниматься и на что жить и содержать семью. Южаков тут же прикроет компанию, а ребят выгонит на улицу, за ним не заржавеет. Господи, как стыдно! Что же делать? Что делать?

Три месяца она молчала, прятала свой страх поглубже и старалась делать вид, что ничего не происходит. Но больше она не в силах это выносить, ей необходимо хоть с кем-то поделиться, с кем-то поговорить. С кем же? Есть только один человек, который никогда не станет ее осуждать, что бы она ни сделала. Иринка.

…Из задумчивости ее вывел голос девушки-парикмахера:

– Наталья Александровна, что это с вами? Вы же у меня были перед Новым годом, я вас красила и хорошо помню, что седины было совсем немного. А сейчас у вас половина головы седая. Вы не болеете?

– Нет-нет, – торопливо пробормотала Наташа. – Просто нервничаю много, новая работа, новые заботы. А что, действительно много седины?

– Да я ж вам говорю – полголовы.

Наташа по-прежнему ходила в салон к Рите Брагиной, хоть и не ближний свет, на Ленинский проспект ездить приходится, но зато привычно. И мастера у Риты всегда хорошие, и краска импортная. И относятся там к Наташе как к дорогому гостю, чашечку кофе нальют, журнальчик полистать принесут, и постригут тщательно, и прокрасят как следует.

Закончив с волосами, Наташа (тоже по сложившемуся обычаю) зашла к Рите. Рита совсем не старела, по крайней мере так казалось Наташе. Какой была, когда они с мужем Славой выезжали из их квартиры, такой и осталась. Конечно, пристальный взгляд обнаружил бы и сеточку морщин на лице и шее, и слегка расплывшийся овал лица, и потускневшие и ломкие от постоянного окрашивания волосы, но Наташа ничего этого не видела. Для нее Рита по-прежнему была воплощением приветливости и доброжелательности, а именно эти душевные качества прямо-таки потоками изливались на окружающих из ее широко распахнутых голубых глаз.

– Натулик!

Рита легко поднялась со своего массивного вертящегося кресла и обняла бывшую соседку.

– Слушай, я теперь смотрю все твои передачи, – захлебываясь от восторга, защебетала Брагина. – И Славка смотрит. Ты такая умница, Натулик, ты такая молодец, ты даже представить себе не можешь!

«Могу, – мысленно ответила ей Наташа. – Я не умница и не молодец. Я – ведьма КГБ. Где взять силы пережить этот позор? А ведь он неминуем. Если все пойдет так, как идет сейчас, то и до меня доберутся».

– Ты что-то неважно выглядишь, – озабоченно заметила Рита, внимательно разглядывая Наташу. – Нездорова?

– Здорова.

– Дома неладно?

– Да нет, Риточка, все хорошо. Просто на работе устаю, стрессы постоянные и все такое… Телевидение – это, я тебе скажу, тот еще гадючник. Террариум настоящий. А тебе правда наши передачи нравятся? – Наташа постаралась увести разговор в сторону.

Рита еще минут десять в красках расписывала, как все ее знакомые смотрят передачи, подготовленные телекомпанией «Голос», и как потом бурно обсуждают их, часами повисая на телефоне. На прощание Рита, как обычно, сунула Наташе вынутую из сейфа большую коробку дорогих конфет.

– Возьми, Натулик, у меня все равно пропадут, я шоколад не ем, а они все несут и несут. А стрессы надо снимать.

– Как? – тупо спросила Наташа, хотя ей это совершенно не было интересно.

– Спортом заниматься, в бассейн ходить. За город съезди, погуляй, проветрись, кислородом подыши. Или на крайний случай с подружкой задушевной выпей по рюмочке и почирикай часика два о мужиках. Очень помогает.

По дороге домой Наташа то и дело вспоминала данный Ритой совет «почирикать с подружкой» для снятия стресса. Иринка, конечно, не подружка, но все равно она – единственная, с кем можно об этом поговорить. После всего того, что между ними происходило все эти годы, Иринка не будет, просто не посмеет осуждать Наташу. Рита права, нельзя молчать, нужно выговориться, иначе она с ума сойдет. Нужно все рассказать и покаяться, и пусть ее слова услышат уши только одного человека, все равно станет легче.

* * *

Дома уверенность ее дала трещину. Глядя на сыновей, привезенных с Инкиной дачи на два дня «помыться и постираться» и за обе щеки уплетающих крохотные пирожки с капустой, испеченные Бэллой Львовной, Наташа вдруг подумала, что Иринка и в самом деле не подружка ей, а скорее старшая дочь. Давно ли она была такой же вот девчонкой двенадцати лет, энергичной и непоседливой, точь-в-точь как Сашка? На самом деле, давно, десять лет назад. А кажется, будто вчера… Нет, Ира уже не ребенок, ей двадцать два года, она учится в институте, а до этого работала и даже замужем побывала. И пережила она за свои двадцать два года куда больше иных своих ровесников, росла без отца, похоронила мать и бабушку, прошла через пьянки-гулянки и все связанные с этим неприятности вплоть до гинекологических проблем, нашла в себе силы остановиться. Вот что важно: Иринка прошла через серьезнейшую ломку собственной личности, когда сама решила остановиться. Разве Наташа не знает, каких усилий ей это стоило? Разве не знает, как тяжело, как невыносимо трудно было молодой девчонке держать себя в руках и говорить себе «нет» невероятным усилием воли? Знает Наташа, своими глазами видела. И помнит, как приползала в ее комнату обессиленная Иринка и просила:

– Можно, я с тобой посижу, а ты меня за руку подержишь? Только не выпускай меня из дома, хорошо? А то сорвусь. Сил никаких нет…

И Наташа подолгу сидела рядом с ней, держала за руку и читала ей вслух Хемингуэя, «Острова в океане», «Старика и море» или «Фиесту». И девчонка выдержала. Сумела такое, что иному взрослому мужику не под силу. После этого ее вряд ли можно продолжать считать ребенком.

Но все равно, чего она ждет от разговора с Иринкой? Сочувствия? Утешения? Предложений, как можно решить проблему? Глупо как-то. Наташе просто нужно с кем-то поделиться, и Иринка – единственная подходящая кандидатура, потому что все остальные могут просто отвернуться от нее после всех откровений. А если и не отвернутся, то трещина все равно появится.

Наташа мыла сыновей, замачивала перед стиркой выпачканные в земле и траве шортики, майки, носки и куртки, готовила ужин для Вадима, а мысль ее неотступно крутилась вокруг Иринки. Говорить с ней или не говорить? Есть аргументы «за», но есть и «против». И взвешиванию этих аргументов все время что-то мешает, какая-то не то мысль, не то просто слово или мимолетное ощущение, назойливо вторгающееся в Наташины расчеты. Кстати, а где, собственно говоря, Иринка? Время – десятый час, лето, занятий в институте нет…

«Вот оно! – мелькнуло в голове. – Институт. Вот что все время сбивает меня с толку».

Где сейчас Виктор Федорович Мащенко, преподававший пятнадцать лет тому назад научный коммунизм во ВГИКе? Все еще там же? Но научный коммунизм сейчас не преподают. Ушел? Куда? Сама Наташа боится о нем расспрашивать, может быть, он давно забыл о ней, да и фамилия у нее другая, ведь во время учебы она была Казанцевой, а начни его искать или просто им интересоваться – он может и вспомнить, и сообразить, что Наталья Воронова и есть та самая Наташа Казанцева. И кто знает, к чему эти воспоминания приведут. А Иринка может знать, где Мащенко, или по крайней мере выяснить это. Ира самолюбива до абсурда, во время прохождения туров при поступлении во ВГИК категорически отказалась от любой помощи со стороны Наташи, и потом, когда поступила, ни единым словом не обмолвилась (если не врет, конечно) о том, что близко, почти по-родственному связана с Вороновой. После преодоления тяги к «прошлой» жизни у девочки появился просто невероятный кураж, ощущение собственной всесильности, уверенность в том, что справится с любой задачей. И пока действительно справляется, и поступила сама, и учится хорошо, и даже хвалят ее педагоги больше, чем ожидалось. Так что скорее всего не врет Иринка, она и в самом деле молчит о Вороновой. Если так, то хорошо. Никому не придет в голову связывать Ирину Савенич с Наташей. Правда, Виктор Федорович однажды видел Иринку, тогда, в театре, но столько лет прошло! Иринке тогда было лет семь, просто невероятно, чтобы кто-то сегодня мог ее вспомнить и узнать.

Значит, с Иринкой надо поговорить. И чем скорее – тем лучше.

* * *

…Наташа сразу же стала комсоргом курса, ведь в те времена понятие «демократических выборов» было весьма относительным, хотя комсоргов и выбирали на комсомольских собраниях открытым голосованием. Просто выносилась кандидатура, рекомендованная комитетом комсомола института, и все дружно поднимали руки «за». А кого же еще мог рекомендовать комитет, если не Казанцеву, имевшую опыт работы в райкоме комсомола и блестящие характеристики? К концу первого курса ее уже ввели в состав комитета комсомола, на втором – избрали в бюро комитета. Бэлла Львовна была очень довольна и все время повторяла, что Наташе необходимо постараться вступить в партию, пока все так удачно складывается.

– Золотая моя, необходимо воспользоваться моментом, пока тебя знают и уважают в институте, – говорила она. – Как только ты окажешься за его стенами, тебе придется снова тратить годы на то, чтобы доказать, что ты достойна стать членом партии. Ты придешь в новый коллектив, где тебя никто не знает, и пройдет много времени, пока ты снова завоюешь уважение и авторитет.

Наташа старалась. Но комсомольская работа отнимала много времени. Да и бог с ним, со временем, она давно уже научилась жить в условиях жесткого цейтнота и при этом все успевать. Главным-то было не это. Наташу угнетала необходимость играть в игры, принятые в среде комсомольских функционеров. Семинары, совещания и активы, особенно выездные, непременно сопровождались застольями и увеселениями интимного характера, увернуться от которых не было никакой возможности. Все попытки уклониться от пьянки вызывали неодобрительное покачивание головой и совершенно недвусмысленные намеки на то, что Наташа «как неродная, а ведь ей еще в партию вступать, кто ж ей даст рекомендацию, кто ее будет поддерживать, если она ставит себя выше коллектива?». Еще до института, во время работы в райкоме, Наташа знала, что райкомовские инструкторы регулярно собираются на всяческие «мероприятия», но ее как вчерашнюю школьницу туда не звали, и о том, что там происходит на самом деле, она могла лишь догадываться по отдельным репликам, сальным смешкам и в огромных количествах потребляемым таблеткам от похмельной головной боли. Теперь же, учась в институте, она испытала эти радости на собственной шкуре. И если от физической близости ей еще как-то удавалось увильнуть, хоть и с огромным трудом и массой ухищрений, то все остальные пункты программы приходилось выполнять на совесть, участвовать в застольях и коллективных посещениях бань и делать вид, что ей весело и интересно, да так старательно притворяться, чтобы никто и не заподозрил, до какой степени ей это тягостно и скучно.

Одно такое «мероприятие» с выездом в Загорск пришлось как раз на время подготовки в экзамену по научному коммунизму. Наташа с трудом успела выучить только половину билетов и явилась на экзамен со страшной головной болью. Ей не повезло, ни одного вопроса в билете она толком не знала, кое-что помнила из лекций, но явно недостаточно для связного ответа. Принимал экзамен профессор Мащенко, моложавый стройный красавец сорока с небольшим лет, предмет обожания некоторых Наташиных сокурсниц. Послушав в течение двух-трех минут ее бессвязный лепет, Виктор Федорович молча полистал Наташину зачетку, закрыл и положил на стол.

– Вы же отличница, Казанцева, – сказал он сочувственно, – что с вами? Вы плохо себя чувствуете?

– Да, – призналась Наташа. – Голова очень болит. Ничего не соображаю.

– Хорошо, – кивнул профессор. – Давайте мы с вами вот как поступим. Вы сейчас пойдите примите какое-нибудь лекарство, а когда головная боль пройдет, приходите снова. Не хочется ставить вам «неудовлетворительно», вы же наверняка готовились. Ведь готовились, правда?

– Правда, – неуверенно солгала Наташа. – Я готовилась. А когда мне подойти? Завтра?

– Какое же может быть «завтра»? – приподнял брови профессор. – Я уже поставил в ведомость номер вашего билета, а ведомость я должен сдать в учебный отдел сразу после экзамена. Поэтому я сейчас поставлю в ведомость и в вашу зачетку оценку «хорошо», а вы мне дадите слово, что сегодня же придете и расскажете все вопросы из этого билета. И по другим темам мы с вами потолкуем. Я понимаю, что головная боль – штука неприятная, и я готов пойти вам навстречу, но при этом должен быть уверен, что эту четверку вы действительно заслужили. Очень надеюсь, что вы меня не подведете и придете. Скажем, часа в четыре, я к этому времени освобожусь, и мы с вами побеседуем.

– Спасибо, Виктор Федорович, – искренне поблагодарила Наташа, – я обязательно приду.

Она выскочила из аудитории с пылающими щеками, одолжила у кого-то две таблетки цитрамона и запила их водой из крана в туалете. До назначенного времени еще пять часов, она должна успеть привести мозги в порядок и хотя бы освежить в памяти основные разделы учебника.

Без десяти четыре из аудитории, где профессор Мащенко принимал экзамен уже у второй в этот день группы, вышел последний студент. Наташа робко отворила дверь.

– Можно, Виктор Федорович?

– А, Казанцева! Заходите. Как ваша голова?

– Прошла, – улыбнулась она.

Мащенко сдержал слово и минут тридцать гонял по всем темам курса. На какие-то вопросы Наташе удалось ответить даже блестяще, на какие-то – вполне сносно, ни по одной теме она не «плавала».

– Ну что ж, Наталья… – профессор заглянул в зачетку, – Александровна, мои поздравления и одновременно сожаления. Если бы вы так отвечали утром, я бы с чистой совестью поставил вам «отлично». Жаль, что пришлось испортить вашу зачетку, там ведь никаких оценок, кроме отличных, до сегодняшнего дня не было.

– Ничего, – вздохнула Наташа, – я сама виновата.

– Вот как?

Мащенко заинтересованно смотрел на нее, всем своим видом показывая, что ожидает продолжения и объяснения. Наташа запнулась: не рассказывать же ему о вчерашнем «сабантуйчике» в Загорске, с которого она вернулась домой только в два часа ночи.

– Редко когда мне доводилось слышать такое от студентов, – заметил между тем профессор, – обычно в плохом ответе на экзамене бывают виноваты кто угодно и что угодно, только не они сами. А что же у вас случилось?

– Комсомольский актив, – коротко ответила она. – Его проводили за городом, я поздно вернулась. Можно было, конечно, не поехать, ведь сессия – причина уважительная, но я поехала. Поэтому и говорю, что сама виновата.

– Вот тут вы не правы, Наташа, комсомольская работа – это очень важное и ответственное дело, им пренебрегать нельзя. Другое дело, что подобные мероприятия не должны затягиваться до поздней ночи, тем более если проводятся за городом. Это действительно безобразие. И голова у вас болит после этого. Много пришлось выпить? – неожиданно спросил Виктор Федорович.

Наташа вздрогнула и уставилась на профессора в полном изумлении. Ничего себе вопросик! И как на него отвечать? Врать, что там вообще никто к спиртному не притрагивался? Глупо. Раз задает такой вопрос, значит, прекрасно осведомлен о нравах, царящих в комсомольской среде. Сделать святые глазки и уверять, что все, конечно, перепились, но сама она – ни-ни, ни капли? А как же головная боль? От простуды, что ли?

– Много, – решительно ответила она. – То есть по обычным меркам это немножко, но я плохо переношу спиртное, мне хватило, чтобы потом голова разболелась.

– А зачем же пили? Чтобы сойти за «свою»?

В голосе его Наташа услышала сочувствие и понимание и решила не притворяться. В конце концов, человек и сам все знает, так зачем душой кривить?

– Я должна играть по их правилам. Так сказать, соответствовать. Иначе мне в партию вступить не дадут.

– Да-а-а, – Мащенко задумчиво покивал головой, – я вас понимаю, Наташа. К сожалению, не вы одна в такой ситуации находитесь. А может быть, вам бросить эту затею, а? Пожалейте себя, поберегите.

– А как же вступление в партию?

– Ну зачем вам это, Наташенька? Вы – красивая девушка, выйдете замуж, родите ребенка, будете писать свои сценарии, а если по ним будут снимать удачные фильмы, будете зарабатывать очень много, больше, чем режиссеры. Зачем вам непременно нужно быть членом КПСС? И потом, вы с этим всегда успеете.

Наташа ничего не понимала. И это говорит ей профессор, читающий им курс научного коммунизма? Он считает, что быть членом партии не обязательно? Что человек не должен к этому стремиться? Да он шутит, наверное!

– Вы… шутите? – осторожно спросила она.

Виктор Федорович от души рассмеялся. Зубы у него были белыми, ровными и блестящими, и Наташа с удивлением подумала о том, что никогда раньше не обращала внимания на его мужскую привлекательность, хотя многие девчонки вокруг неоднократно твердили ей об этом.

– Конечно, я шучу, Наташа, – весело подтвердил он. – Мне просто любопытно было, что вы мне ответите. В рамках понимания вами идеологии научного коммунизма. А вы, я смотрю, изрядно подустали от такой активной комсомольской деятельности, а?

– Смертельно, – искренне призналась Наташа. – И времени много отнимает, и вообще… все это…

Когда она вышла из аудитории, то с удивлением обнаружила, что уже половина восьмого. Полчаса Мащенко ее экзаменовал, а остальные три часа разговаривал с ней о самых разных вещах. О комсомольской работе. О роли кино в ее собственной жизни. О том значении, которое киноискусство имеет в современном мире, формируя образцы для подражания как у детей, так и у взрослых. Они вместе наперебой вспоминали, как разошлись в народе и остались на долгие годы фразы из «Бриллиантовой руки», «Джентльменов удачи», «Семнадцати мгновений весны». «Поскользнулся, упал, очнулся – гипс», «Пасть порву, моргалы выколю», «Все под колпаком у Мюллера». Даже в шутку посоревновались, кто больше цитат приведет из одного и того же фильма. По «Джентльменам удачи» победила Наташа, по сериалу о Штирлице – профессор, а на комедии Гайдая разошлись вничью со счетом восемь – восемь. Сошлись во мнении, что кинематограф сегодня играет важнейшую идеологическую роль, влияет на вкусы, нравы, умы и сердца, стимулирует выбор той или иной профессии, того или иного жизненного пути и нравственных ориентиров. Наташа поделилась своими детскими впечатлениями от фильмов, рассказала, как плакала, когда смотрела ленту Петра Тодоровского «Фокусник», и как была счастлива, когда на вступительных экзаменах во ВГИК ей пришлось писать рецензию именно на этот фильм. Виктор Федорович, в свою очередь, рассказывал, как переживал за героя фильма «Донская повесть», который вынужден был делать выбор между интересами революции и своими личными, и как в молодости хотел быть похожим на героев «Молодой гвардии», и как восхищался силой духа парализованного кораблестроителя из «Неоконченной повести». От силы духа и нравственной стойкости разговор плавно перешел на секретную послевоенную доктрину США по борьбе с СССР. Согласно этой доктрине, как считал Даллес, с нашей страной нужно бороться вовсе не экономическими методами, Вторая мировая война показала, что советский народ непобедим именно благодаря невероятной, невиданной ранее в истории силе духа и стойкости, и никакие экономические и народнохозяйственные трудности не могут сломить эти качества. Для того чтобы победить и подчинить себе СССР, необходимо парализовать источник всех наших побед, добиться разложения нравов, привить культ секса, насилия и жестокости, садизма и предательства в массовой культуре, тогда страну можно будет взять голыми руками. «Литература, театры и кино – все будут изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства». Наташа слушала, раскрыв рот, она никогда и нигде не слышала о такой доктрине, а Виктор Федорович объяснил, что это – закрытая информация, об этой доктрине давно, еще с конца сороковых годов, знает советское руководство, но вообще-то распространяться об этом не следует, просто Наташа как сознательная комсомолка, будущий член партии и будущий кинематографист достойна того, чтобы об этом знать.

И как-то совершенно естественно оба пришли к выводу, что в противостоянии американской доктрине по разрушению самосознания советских людей трудно переоценить роль искусства кино. А это означает, что к созданию кинофильмов ни в коем случае нельзя допускать людей идеологически невыдержанных, морально неустойчивых, нравственно уродливых, обладающих дурным вкусом.

А дальше все было совсем просто. Наташа Казанцева не хочет больше участвовать в разнузданной жизни комсомольского актива. Она хочет добросовестно учиться, стать хорошим кинодраматургом, вступить в ряды КПСС. И разумеется, можно избавить ее от выполнения тягостных обязанностей по участию в коллективных пьянках. Она получит рекомендации в партию, и на парткомиссии ее не станут мучить вопросами, а на открытом партсобрании никто не будет возражать против ее приема кандидатом в члены КПСС. Наташа же, в свою очередь, внесет посильную лепту в то, чтобы очистить ряды студентов сценарного отделения ВГИКа от тех, кто может нанести непоправимый вред идейному воспитанию народных масс.

Разумеется, она согласилась. Она не видела ничего предосудительного в том, что предлагал ей Виктор Федорович Мащенко. Наташа Казанцева искренне верила в коммунистические идеалы. Она родилась спустя всего десять лет после окончания войны, и на протяжении всего детства видела людей, прошедших это адское пекло, разговаривала с ними, слушала их рассказы, трогала нежными детскими пальчиками шрамы, оставленные пулями и осколками гранат. Это и ее отец, и мама, и их друзья, и друзья Бэллы Львовны, и сама Бэллочка, воевавшая вместе с мужем и похоронившая его вскоре после войны. И разговоры о силе духа и потрясающей стойкости советских солдат и всего советского народа были для нее не пустым словом. А то, что кино – важнейшее из искусств, так это еще Ленин сказал, всем известно, в каждом кинотеатре ленинские слова на видном месте помещены. И разрушить нравственную целостность и идейную насыщенность советской морали легче и проще всего именно через кинематограф, это же очевидно. Если Наташа Казанцева может сделать хоть что-то полезное, чтобы предупредить проникновение чуждых элементов в киноискусство, то она просто не имеет морального права этого не сделать. И райкомовские инструкторы больше не будут смотреть на нее сальными глазами и предлагать выйти в другую комнату, и ей не придется больше пить ненавистную водку, мешая ее то с шампанским, то с вином, и не придется просиживать часами в душных банях, созерцая далеко не совершенные мужские и женские потные тела, слегка прикрытые полотенцами.

Она не стала доносчицей. Просто один раз в месяц встречалась с Виктором Федоровичем в ГУМе, они не спеша бродили вдоль прилавков и вполголоса беседовали о самых разных вещах, как и в тот, самый первый, раз. Он был интересным собеседником, энциклопедически образованным, умел излагать даже самые сложные вещи просто и понятно и спорить так, что Наташа не чувствовала себя глупой, темной и униженной. Легко и без нажима он предоставлял ей возможность рассказывать о настроениях в среде сокурсников, о том, кто каким кино интересуется, какие образцы для подражания выбирает для себя в западном кинематографе, какие идеи собирается вкладывать в свои будущие сценарии. Это совсем не было похоже на доносы или на беседы агента с резидентом. Просто встретились случайно в крупнейшем универмаге города профессор и студентка из одного вуза и разговорились на профессиональные темы. Ни разу после такой встречи у Наташи не осталось неприятного осадка.

А потом отчислили за неуспеваемость и нарушения дисциплины Вальку Южакова. Еще и из комсомола исключили. Но Валька действительно прогуливал занятия и несколько раз являлся в институт в нетрезвом виде. Собственно, для студентов это не было чем-то из ряда вон выходящим, прогуливали все, кто – постоянно, кто – частенько, кто – изредка. И пьянство было делом обычным. Просто не все попадались. Вальке не повезло, он попался. Правда, за месяц до этого Наташа рассказывала Виктору Федоровичу о том, как Южаков распространялся на тему диссидентской подпольной литературы и строил планы создания диссидентского кино, но «по-умному», чтобы ни один чиновник из Министерства культуры ничего не мог заподозрить, а все крамольные идеи читались бы между строк. Умный поймет, а дурак не заметит. У Вальки был какой-то хитрый канал доступа к «самиздату», запрещенная литература у него не переводилась, и он периодически знакомил с ней своих приятелей-студентов. Об этом Наташа, конечно, не сказала профессору, это, по ее мнению, уж точно было бы похоже на донос. Но, наверное, Мащенко каким-то образом сам узнал.

В двадцать лет она вступила в партию, Виктор Федорович сдержал слово, и никаких препятствий Наташе не чинили, на парткомиссии обошлись всего двумя вопросами – один по биографии, другой по Уставу КПСС, на партсобрании все прошло еще проще, ведь Казанцеву хорошо знали в институте как отличницу и бессменного комсорга своего курса.

После защиты диплома все тот же Виктор Федорович помог ей устроиться редактором на телевидение, это было огромной удачей. Вообще среди выпускников сценарного отделения считалось крупным везением попасть после окончания института либо на телевидение, либо редактором-стажером на крупную киностудию, например, на «Мосфильм». Многие, не имеющие связей и возможностей, так и оставались свободными художниками с дипломом на руках. А Наташа благодаря профессору Мащенко получила постоянную работу и зарплату, целых 110 рублей. Правда, после вычета налогов оставалось всего 100 рублей 40 копеек, но это было существенно лучше, чем вообще ничего.

Больше она никогда ничего не слышала о Викторе Федоровиче и ни разу с ним не встречалась, даже случайно не сталкивалась.

К двадцати пяти годам Наташа начала понемногу прозревать. Идейная убежденность в правильности коммунистических идеалов стала шататься и рушиться, она пристально вглядывалась в окружающую жизнь и шаг за шагом продвигалась к пониманию того, что ее обманывали. Нет никакой «единой общности людей – советского народа», а есть люди, очень разные и очень непохожие друг на друга, которых насильственно пытаются сделать равными и одинаковыми по образу мыслей и образу жизни, по достатку независимо от трудолюбия и талантливости, по вкусам, пристрастиям и даже внешнему виду. Нельзя высовываться, нельзя выделяться, нельзя быть не таким, как другие. Все должны быть похожими друг на друга, жить в одинаковых домах, в одинаковых квартирах с одинаковой мебелью, одинаково одеваться, любить одни и те же книги и фильмы (о том, какие именно, регулярно сообщали народу через газеты), а также членов правительства и Политбюро ЦК КПСС.

– Бэлла Львовна, я просто не верю, что вы сами этого не видите, – поделилась она как-то своими сомнениями с соседкой.

– Ну почему же, – усмехнулась та, – я отлично все вижу и понимаю, я же не слепая.

– Тогда зачем вы с самого детства заставляли меня быть сначала активной пионеркой, потом активной комсомолкой, советовали как можно скорее вступить в партию? Зачем, если вы понимали, что все это – ложь и демагогия?

– Золотая моя, где бы ты сейчас была, если бы мы с твоими родителями тебя вовремя не вразумили? Твой папа Александр Иванович – умный человек, он понимал, что если позволить хоть капле сомнения проникнуть в твою детскую головку, то ты пропадешь в нашей стране. Ты просто не выживешь. Не сможешь адаптироваться, не сможешь подладиться под существующие правила и нормально устроить свою жизнь. Если бы ты не верила свято во все эти пионерские, комсомольские и партийные дела, ты бы не достигла того, чего достигла. И уж точно не работала бы сегодня на телевидении, можешь мне поверить. На телевидение идейно непроверенных не допускают.

Наташу сжигал стыд. Особенно при воспоминании о Вальке Южакове. Какой она была дурой, как же она позволила так заморочить себе голову! Дала себя завербовать, да-да, завербовать, никаким иным словом она не могла бы назвать то, что сделал с ней Виктор Федорович Мащенко. Он работал на КГБ, это яснее ясного, вербовал среди студентов тех, кто мог стать источником полезной информации и помогать заблаговременно ставить на контроль идейно неблагонадежных будущих кинодеятелей. Именно они, эти неблагонадежные, впоследствии и оставались «свободными художниками». Их ниоткуда не исключали, но никуда и не брали, а написанные ими сценарии ни при каких условиях не могли попасть в редакционный портфель ни одного творческого объединения, ни одной киностудии. Конечно, все это было прикрыто мифической доктриной Даллеса по моральному разложению советского общества, и противостоять выполнению такого плана – дело нужное и правильное, тут сомнений быть не может. Только план-то составлялся когда? Сразу после войны, когда мораль еще была и было, что разлагать. В этой морали была воспитана и сама Наташа, понятия любви к Родине, самоотверженной борьбы за скорейшее наступление коммунизма, честности, добросовестности в делах по принципу «сначала – общественное, а только потом – личное», преданности интересам коллектива, взаимопомощи и взаимовыручки, необходимости выполнять данные обещания были ключевыми во всей ее недолгой пока жизни, и тогда, в середине семидесятых, она ни на секунду не усомнилась в том, что этот же моральный стержень пронизывает все общество. Теперь же, в начале восьмидесятых, она отчетливо видела, что никакой морали и никакой идеологии на самом деле нет. То есть все это есть в партийных документах и в громких словах, произносимых с высоких трибун, а в реальной жизни ничего этого уже давно не осталось, все прогнило и рухнуло, и на месте развалин слабым дымком вьется скрытое недовольство, осколками битого стекла поблескивает ядовитый скепсис да пышным цветом цветут политические анекдоты и вполголоса пересказываемые запрещенные книги. И бороться американцам не с чем. А Вальке Южакову Наташа просто-напросто искалечила жизнь, ведь, будучи исключенным из комсомола, он вряд ли смог устроиться на какую-нибудь более или менее интересную работу, разве что дворником или сантехником, а он такой талантливый…

Чувство стыда, сначала такое острое, с годами притупилось, но окончательно так и не исчезло. А теперь, после газетных публикаций о Казимере Прунскене, к нему прибавился еще и страх. А вдруг где-нибудь, в каких-нибудь архивах есть Наташина фамилия как информатора? Конечно, в этих архивах сотни тысяч фамилий, и совсем не обязательно, что волна скандала поднимется именно вокруг имени Казанцевой-Вороновой, наверняка найдутся люди и поинтереснее. Но есть и другой аспект проблемы: Виктор Федорович Мащенко. В его личном архиве, в его памяти этих имен куда меньше, вероятно, всего пара десятков. И не исключено, что ему для его личных целей понадобится выудить из мутного стоячего пруда золотую рыбку, которая привлечет внимание и поможет решить какую-нибудь проблему, например политическую. Ведь неизвестно, чем он сегодня занимается, к какому политическому течению примкнул и чьи интересы отстаивает и защищает. Если у него есть контакты с телевидением (а они наверняка есть), то он может оказаться втянутым в интриги вокруг рекламных дел. Эти интриги не могли не затронуть и телекомпанию «Голос», и Наташа прекрасно понимала, что если кто-нибудь захочет ее убрать, то выуженная из глубин мащенковского пруда рыбка окажется весьма кстати. К столу, так сказать, с пылу с жару…

Шел второй час ночи. Наташа дождалась, пока Иринка явится домой с очередного романтического свидания, она не хотела откладывать разговор. Сыновья давно видят пятнадцатый сон, Вадим тоже заснул – он очень рано встает, в пять утра, чтобы к девяти быть на службе в учебном центре, поэтому вечером может дотерпеть максимум до одиннадцати часов, потом засыпает мертвым сном. Наташа погасила свет, взяла книжку и ушла в Иринкину комнату дожидаться соседку. Дождалась. И едва та переступила порог, начала рассказывать. Нет, не ошиблась она в своей девочке, ни разу на всем протяжении Наташиной исповеди на лице у Ирины не мелькнуло даже тени презрения, отвращения или негодования. Только внимание, сочувствие и готовность помочь.