Читать книгу Планета в клетке - Александра Нюренберг - Страница 2

Рассказывает человек в военной форме.

Лето, тот самый месяц, когда жутковатого вида стрекозы (у вторженцев были такие аппараты) охотятся за кровью заката. Век семьдесят пятый, номер диска в Слойке с кучей нолей и палочек, материк Дария, пятый крестовый поход. Докладывает (военизированному ангелу-хранителю с антирадарными крыльями, нечто вроде внутреннего бронированного алтер-эго) офицер типа простой парень с улыбкой Джоконды – то есть, я любимый. Я имею в виду внутренний диалог, если вы понимаете.

– Следует доложить гуну города. – Вяло сказал я затем вслух, чтобы что-то сказать и вслух. Не рассекречивать же сокровенное. – Он обязан оказать помощь ополченцам.

Мне показалось, что меня кто-то подслушивает. Наверное, это у меня профессиональные издержки. Я даже обернулся через левое плечо, и, конечно, никого не увидел.

– Гун? – Переспросил меня новый знакомец, выпрямился, заслонив половину солнечного круга, и спрятал, поиграв, свой штычок. – Что ты хочешь от парня, у которого предков втрое меньше, чем полагается обычному человечишке?

Я поразмыслил.

– То есть, аристократа.

Я сел в траву, любуясь своими тощими коленями в пострадавших штанах с клеймом гвардии Его Подблаженства – не спрашивайте, где. Головотяп, которому угораздило сделать меня вечным должником, сообразил что-то и по-домашнему показал мне большие жемчужные резцы в лезущей на скулы бороде.

– А. – Высказался он и вроде как поклонился бородой. – Я перешёл на «ты». Прстити-звините. Нет, я, и правда, извиняюсь. – Добавил он, видя, что я нахмурился.

Он уселся рядом – я вообще-то не ценю такие близкие контакты между представителями грозной части человеческого вида.

– Ты, чаю, не из этих?

Я уставился нешуточно, но на таком расстоянии было смешно пытаться поджечь его глупую бороду и красивое смешное лицо – я понял внезапно, что он хороший человек. Ну, прямо сердцем почуял, как девушка на выданье.

– Именно? – Переспросил я, показывая ему свои волчьи скулы и бритый острый подбородок, этак строго, чтобы всё же новая дружба не показалась ему мёдом.

– Ты не али… аре… аристократ? – Побарахтался он с впервые обрётшим для него плоть словом. – Ты такой какой-то строгий, что ли.

Он спросил это почти робко, вдвигая своё оружьишко окончательно туда, где оно пребывало с десяток минут назад.

Я помолчал насчёт строгости, радуясь, что в свалке, где моё целомудренное гвардейское тело предстало ему не с самой выразительной точки, показался ему не окончательно пупсиком, затем выдал ему негромкое бу-га-га, чем утешил его нехитрую душу окончательно.

Улицы города под низкими лиловыми облаками, лиловое вино в двух замызганных стаканах ростом с королевского карлика. Мы шли себе, меряли улицу ой какой поступью, и люди поглядывали на мои невразумительные погоны и его бородатую стать гражданскими хмуроватыми глазами. Я заметил, что он покосился на меня вразбег взглядцем, раз-другой.

– Что? – Говорю. (Не люблю, когда косятся – ибо у меня на холке тогда какие-то волоски дыбом встают. Неловко как-то.)

– Походочка. – Ответил он. – У тебя.

Солнце пальнуло тут в него и навсегда припуталось к бороде, подожгло и умерло там блаженно.

– Это у всех у вас такая, да?

А я-то решил, он мои шнурованные ботинки рассматривает. Ну, вот. А говорят люди, мужская психика простая вещь.

– У солдат-то раззуди его подблаженства? – Грю. – Похоже.

Он остановился, большой такой. Его тянуло на откровенность и ко мне тоже – у нас явно намечалась дружба навек на две жизни вперёд, даже если он родится бурундучком. Но он им не родится.

– Да нет. – Он умерил своё профундо, так ему показалось, во всяком случае. – Волк, да?

Я тоже призадержался – напротив, в глубине магазинчика над бутылками девичья головка печально смотрела, не видя нас.

– Чего?

– Ты не переживай, и глазами по подолу не шарь. – Посоветовал он. – И зубами не лязгай, вредно.

Я затих.

– Вредно?

– Ага. Для эмали.

– Вот оно как.

– Эге.

Мы молчали. Он молвил проникновенно и тихо:

– Больно было?

– Сроду зубов не лечил. – Отшутился я.

Снова пошли с нарушенным молчанием в сердцах.

– Ты из тех, кому переделку делали при жизни?

Я рассмеялся, он поправился:

– В смысле… ну, ты понял.

– Я понял. Нет.

(Он решил, что я из тех, кому меняли решётку при вербовке.)

– Урождённый?

Я кивнул. Он присвистнул. Мне понравилось. Я ответил:

– Я помесь.

Разоткровенничавшись, обычно чувствуешь себя не в своей, скажем, тарелке. Но сейчас было не так.

– Это хорошо. – Изрёк он на ходу, очевидно, обдумав. – Не люблю я этих-то…

Сразу засмущался.

– Ну, не то, что не люблю. Дрожь у меня от них.

– Я понял. – Заверил я.

Потом, не удержавшись, попросил показать, как он дрожит. Он показал мне кулак.

Да, я был урождённым, я был помесь. Он подумал, что я волкодрак. Не стал я ему уточнять, что есть и кой-что ещё. Не потому, что не доверял, просто, зачем столько интима сразу? У нас впереди будут встречи спина к спине. Забудем будущее, господа. Хотя бы на время.

– Ни в жисть не видал волкодрака вблизи. – Признался он, вдохновенно потягивая носом так, что я забоялся за кусок заката в конце улицы. Я уж знал, что меня сейчас вознаградят простодушной биографией в стиле заявления в военкомат и – не ошибся. Я такой.

– А я тоже непрост. – Многозначительно глянул он. – Я из бурых. Я практически не человек.

Мог бы и не рисковать военкоматом, но я сделал вид, что заценил откровенность.

– Ага.

(Это я сказал).

Он закивал в профиль. Ну, борода, вот борода. А парень молодой.

Он продолжил фаршировать меня изделием изустного жанра «мужские истории про гречневую кашу», вариант два, ибо вариант один предназначен для девиц исключительно, делая глобальные лирические отступления и бесплодно увязая в них – не книжник он был. Заодно он мне, как я растроганно заметил, пересказывает, что знает об устройстве этого мира. И про то, что мы живём в потерянном Первопричиной мире…

(– Да, угораздило нас, этаких славных… – Не удержавшись, вставился я. Он яростно кивнул, я понял, что он не узнал цитаты из Древних, и ещё сильнее умилился).

– … и эти подлюки-первопредки, испортили, говорят, нас.

Я не мог не согласиться, но тут его поток иссяк, как в хорошем смесителе при нажиме.

Их было две – обе прелесть несказанная. Для нас с медведем (я уж так его окрестил про себя, зацепив ругательное словцо купчика, из-за которого и состоялась драка в пригороде), с двумя кострами под двумя кольчугами – просто погибель, иначе не скажешь.

Одна была яркая, точно её нарисовал парень, макавший кисть только в неразбавленные краски. Та, что держалась на шажок в стороне – будто подвыцвела чудная картинка на подоконнике, где Ярра трудолюбив в полдень.

Медведь весь засветился, без разбора смотрел на девушек, пожирал глазами их глаза и губы. Впрочем, он помнил о пристойности, и взгляд его был вроде воспитанного курсора. Толкнул меня локтем, кашлянул, не сводя угольного взгляда с парного портрета.

Я-то рядом с ним не выигрывал. Так – нервный рыжеватый крысёныш… Что тельце моё стянуто из узлов покрепче бельевых веревок через моё военное вервие не разглядишь, а мордашка – я представлял, какое кривое выражение застыло на моём средневозвышенном личике, стёртом плохим бритьём (кусок зеркала неважно подчищает преступную щетину солдат его подблаженства).

Но заодно я знал, что как ни странно – когда дамы посовещаются – нас отошлют посмотреть на корабли в Гавани – на меня предъявит право красавица, а та, что помягче, посветлее, захочет испробовать медвежьей крови. Пожалуй, это было досадно, так как мне не то чтобы больше глянулась, но затянула как-то эта вторая.

Вовсе она не была такая уж нежная. Тонкие руки ивовыми ветками свисали вдоль того, вдоль чего положено, и мне померещилось в бездвижии их что-то хищное, вольное. Вздох, коснувшийся изнутри её корсажа, потом шевельнул крылышки маленького злого носа.

И вот наступил момент истины – так этот провал в безвременье после трёх бутылочек приличного вина на четверых называют мудрецы нашей планеты. Будьте осторожны с глаголами, о летописцы, ибо он наступил в буквальном смысле. Штатский сапог моего нового друга мягко придавил нос моего военного ботинка (тройная шнуровка, как у девушки вот тут, ежли девушка честная, кожа механически выращена в лаборатории «Ложь», стелька пропитана веществом, напрочь отбивающем скорбные запахи войны).

Таким простодушным манёвром он привлёк моё внимание к неожиданному молчанию по ту сторону стола.

– Я, – уже говорила младшая, так я окрестил про себя беленькую девчушку, хотя обе были ровесницы, – советую вам, господа, посмотреть на корабли в Гавани. Такого случая может больше не выпасть. Мир, вероятно, изменится, обстановка так напряжена.

От откровенного огня в её низко прикрытых ресницами-иголками детских глазах нас с медведем покоробило. Не то, чтобы мы жаждали гражданской стыдливости, война уже приучила наши кроткие мужские души к быстроразвивающимся романам в стиле новой литературной звезды, чьи тоненькие книжки в гнущихся блестящих переплётах многим в ожидании боевого вылета заменяли в последние два года всё, – но… мы смутились. Уж больно красивы и интеллигентны были эти молодые женщины. Словом, мы плохо себя ценили, наши самооценки, видать, заметно остыли, как термометры симулянтов при виде главного психоредактора.

Старшая рассмеялась – она ощутила наше беспокойство – и смех вышел из уст подбадривающим мелодичным звуком.

– Просто нам нужно рассмотреть наши носики в маленькие зеркала. – Она поднялась, шурша бесконечной юбкой. В складках тускло-оранжевого шёлка, растекаясь, отразились огни свечей.

Светлая тоже медленно вытянула из-за стола серый шлейф и с ним выросла над мерцающими ломтями жёлтого сыра и опустевшими фиолетовыми бутылками вся – небольшая, но длинная, и ручки повисли, выпустив ткань.

Нас выставили. За похожим на полурастаявший кусок масла порогом праздничный дух ночи и перемирия вогнал в наши лёгкие веселье. Набережная и сплочённые группки прохожих увлекли нас прочь от закусочной, к кораблям.

Корабли действительно того стоили.

Гавань, приподнятая над штилевым сизым океаном, загнанным в бухту с узкой горловиной, как дух в амфору, ласково укачивала их с полдюжины. Округлые в виде семейного торта, опоясанные галереей жирного сливового крема преобразовательных грозовых секций каждый, с увенчанными опознавательным штандартом верхушечками, они так и светились в ночном небе, осевшем под тяжестью огромных, в кулак моего товарища, звёздами и хвостами наглых комет.

– Хороши. – С необъяснимой тоской высказался медведь.

Я смолчал, не пытаясь выяснить, говорит ли он о предметах неодушевлённых. Когда мы вернулись, знакомых наших след простыл, а кельнер, чей вид напомнил мне, что хомяки не должны носить смокинги, пояснил довольно хмуро, что дамы уже расплатились по счёту наполовину.

– Ах, ну вот ещё. – Расстроился медведь и попытался всучить кельнеру такие чаевые, что их хватило бы на весь чай в южном полушарии, если пить умеренно.

Я успокоил его чувствительную душу, как мог, и мы разошлись по комнатам, прихватив по бутылке. Я постоял перед своей дверью и, кивнув собственным мыслям – они у меня случаются – водворился в апартаменте.

Угнездившись на краешке кровати и не спеша избавляться от шнуровки, я ждал. Бутылка, как пёс, грелась у моей щиколотки. Свеча была помещена мною так, чтобы осветить дверь, ибо ведь и глаза кошки освещают норку мыши.

Огонёк жил в бутылке, как первый зажжённый огонь из корабельной иллюминации, и мерещился мне кораблик в этой бутылке.

Я смотрел на молчаливую дверь, и с тоской почему-то ждал, что вот она приоткроется. Ждал, вероятно, долго. Обычно я легко определяю время во время первого облёта чужого орбитального аэродрома, скажем. Когда из простецкой вековой тьмы, убаюкивающей нервы лётчика, выглядывают глаза нового мира – вступаешь на сцену, и рампа у ног обещает, что всё будет по правилам, чего, конечно, никогда ещё не было.

Дверь… ну, что она сделала? Приоткрылась – верно, полоска темноты легла в комнату – тень. Я по тени угадал и не удивился.

Это была та, нежная.

Тень сужалась в талии. (Её тёмная сущность обладала теми же габаритами, что и материальная проекция.) У тени было всё, как подобает – и развившийся вечным символом бытия локон покачивался над плечом. Плечо – приоткрыто, оба восходят вместе со стволом шеи и головой в высокой причёске, как та штука над айсбергом, на которую, вестимо, положено смотреть дураку-капитану.

Свеча в её ручке была большая, толстая, и воск стёк уже изрядно в лодочку шандала.

Сделав мне знак свечою, отчего закономерно в углах засуетились притихшие чудовища и страшные полуночные сны, глазами показала вдобавок разрешение не вскакивать. (Я, конечно, бац, вскочил.)

– Я знаю, что вы устали. – Слышу я. – Но я просто в благодарность за ужин и общество зашла. Перекинуться парой слов и пожелать вам самой доброй ночи, добрый вы человек.

Так и сказала – слово в слово.

Я, даже труда себе не давая усмехнуться, доложил:

– Вы правы. Я устал. Увы…

– Война. – Говорит она и вопреки преамбуле, сделав два шажка, усаживается на кровать, да так по-хозяйски, запросто, будто не хрупкая дама, а целый солдат.

Я вернулся в своё уютное седло и, как подобает Всаднику, овладел ситуацией. У меня было ощущение, что я с первой минуты знакомства репетировал перед тем осколком, которому известны мои слабые стороны и нежная кожа (генетический пробел). Ответил продуманно:

– Вы достойны самого изысканного разговора, сударыня, а уж кому-кому, но не солдату Блаженной гвардии хотелось бы вас разочаровать.

Вижу её лицо, губы более яркие, чем мне показалось, а может, тот огонёк разогрел их, разомкнулись:

– Довольно будет и самого простого разговора, гвардеец. Я ценю блестящее общество и простоту, которая свойственна устам, привыкшим отдавать безошибочные приказы.

Так – придётся соревноваться в составлении фраз, предупредил я самого себя, и – увял. Пробормотав что-то, – вроде маленькой птички во сне на ветке, – я увидел, как она с усилием не улыбнуться, понимающе повела пёрышками тоненьких бровей.

Она отставила свечу вниз, дощатый пол высветился, нарисованный лучшим художником, любящим изображать стереоскопически всякие щербинки и те маленькие глаза, которые остаются от стёсанных сучочков. Притом, непременно сделается множество ликов и поз, существ, вытащенных художником из своей памяти, вышедшей замуж за воображение.

Туфелька из-под подола глянула – вот она, мышка, – и свесилась до полу вязаная из белых ниток накидка, кое-как накинутая на локотки наши. Остренькие и гладкие, они наводили на всякие умозаключения не только относительно приверженности косметическим средствам на ночь.

– Вам не… – Спросил я, повторив её жест.

Она тоже тратить слова, очевидно, не была расположена. Подхватила накидку и уютненько закуталась – в самом деле, продуло бедолажку.

– Который час? – Спросила она после молчания, которое ей далось без малейшей неловкости.

Ну, вот, теперь понятно – зашла в тёмное время суток красавица к доброму гвардейцу, чтоб узнать точное время. А я-то думал.

Она, видать, прочитала в моих нехитрых глазках эту симпатичную иронию, потому как сказала:

– Часы у вас красивые…

Я медленно подымаю взгляд – ибо ведь я сей секунд потупился, чтобы ответить на вопрос гостьи – и, подумав… (подумав!), отвечаю так:

– Так приятно это слышать. Эта вот штука – мой старый друг. Можно сказать, частица моей плоти.

– Потрескалось стекло… Потемнело.

– Верно.

Я посмотрел туда же, куда и она. Потом уткнулся в её милые серые глазки, раскосые, большие – точно день хмуренький проглянул в два оконца, и такой пейзаж там открылся странный, что ли… в общем, хочется подойти, приблизиться… да, приблизиться и заглянуть, а то и… ещё ближе…

– Ближе!

Показалось ли мне, что это слово прозвучало, – ну, прошептал кто-то из угла? Губы её остались неподвижны – если не считать выжидательной и немного притворной улыбки.

Я уже снова сидел ровнёхонько. Мы – она и я, и те, кто там в серых окошках наблюдали за нами – сделали вид, что ничего не сделалось. Может, гвардеец устал. Может, он спать хочет? А? Логично, ночь же.

Но соврать самому себе я не мог. Да, я сунулся к ней… придвинулся, вот даже постель, гостиничное покрывало, утомлённое страстями большой дороги, может свидетельствовать против меня.

Причём… Сунулся не из каких-то, знаете, побуждений. Вообще – оставим эту тему. Да и темы нет. Я-то помню, кто – я.

Сунулся, потому что меня потащило в эти серые окна и вот… вот! Уже увидел краем сознания чего-то там, и ещё мгновение, как говорят порядочные доктора, и… и? был бы там, вероятно.

Знаете, что это такое, когда в остекление Рау заглядывает вражеский лётчик, подлетевший на безмолвно проскрежетавшем по воздуху своём Рау?

Вдруг чужие глаза открывают неправильность войны, глупость происходящего и пр.

Прр… гау-рау! Вжик! Трах-тарарах.

Нехорошо.

Ну, ладно. Ладно!

Посмотрели мы с нею на моё правое запястье, на рукав мундира, помнившего своё детство у портного также плохо, как я себя до того, как мне в башку вдвинули много чего. Из-под рукава моего на внутренней стороне запястья высовывалось стеклянное в серебре полукружье. И стрелка видна – маленькая.

– И, тем не менее, – продолжил я беседу, – я дорожу ими сильнее, чем даже куском метеоритного стекла, которым бреюсь… виноват-т.

Она улыбнулась еле-еле, и у меня морозцем прихватило за воротом, как бедного медведя, когда он видит Переделанных. Впрочем, чего его жалеть? Его жалеть нечего. Да, в точку. Я, не отрываясь, смотрел на её рот, поблёскивающие от влажности губы и эту улыбку с чуть выступающими кончиками клыков. Ничего такого – они у всех выступают чуточек. Просто они у неё были на неизмеримую величину длиннее. Ну, да это пустяк.

– Вот бы посмотреть на этакую редкость.

Я сглотнул и покосился на бутылку вина. Она перехватила взгляд и кивнула, при этом сделав деликатнейший жест отказа. Да я и сам передумал – я понял, что не успею отбить дно у бутылки, а без холодного оружия с заострёнными краями дальнейшая беседа в стиле быстрого переброса репликами будет неполной с моей стороны. Впрочем, я драматизирую, сказал я себе. Но, снова взглянув на неё, понял, что лучше воспользоваться разрешением и хотя бы утолить жажду.

– О… – Шепнул я, и в поисках более комфортной посадки, подвинулся на кровати, схватившись за металлические рога какого-то существа, в порыве фантазии приделанного создателем над изголовьем. – Да мне стыдно, сударыня… видите, как мне стыдно? Чтоб я даме такую пустяковину да показывал?

Заметила она, что я хотел отсесть, чтобы создать дополнительное расстояние между нами?

– А вам не стыдно за рога хвататься? – Со смешком в голосе, но с несмеющимися глазами ответила она. – Вы не пьяны ничуть.

Стало, как водится, тихо, если не считать казавшегося мне страшно громким потрескиванья двух огней.

– Долго же вы ждали под дверью.

Она посмотрела на стёртую огнём свечу.

– Нагореть могло и в трактире.

– Могло.

– Но не нагорело.

– Быть может. – Легко согласилась призрачная моя гостья. – Не погасить ли вашу?

Тут меня откровенно продёрнуло холодом. Я ласково ответил:

– Да ни в коем разе.

– Что так?

– Хочу видеть вас.

– А вы меня, как разглядели, хорошо?

Я начал фразу относительно относительности такой штуки, как время – мол, когда пуля пущена, на неё не нагля…

И тут случилось со мной постыдное – в кои-то веки военный фонтан мой дал осечку, засорился, мерзавец, и я – умолк. Да, на полуслове.

И она поняла меня и не осудила. Впрочем, я всё же попытался расковырять своего журчащего друга, и пустить хоть вялую струйку.

Глядя в дуло осанистого серебряного потёртого пистолета, я то и дело отвлекался на сделанную вокруг отверстия надпись – там надпись была, поверьте – и никак не мог прочитать. Не то, чтобы я не ожидал этого, ожидал, само собой, просто не предполагал, что мне придётся вспомнить некогда приобретённое (и за малоупотреблением почти утраченное) умение читать на языках коренных национальностей ближнего космоса.

– Что же касается пространства. – Непринуждённо забросив в дульце фразу, я и бровью соболиной не трепетнул. – То оно тоже относительно.

Она кивнула гладко причёсанной головой, и слабые блики по золоту отозвались сполохами боли в моём мужественном сердце.

– Конечно, конечно. – Серьёзно подтвердила она. – Сплошь и рядом люди, самые разумные, неправильно оценивают обыкновеннейшие расстояния. Им кажется, к примеру, что ничего не стоит это расстояние покрыть и совершить действие, но вот кунштюк, – она прицокнула нежным язычком совсем не вульгарно – он даже стал виден, пунцовый и острый, – в дело вступает опять-таки время.

– Бывает. – Вяло поддакнул я, то есть помятый офицер, которого прервали, когда он ко сну готовился. Улыбка Джоконды всосалась в полотно, складка от угла рта к носу заменила полукружие смеха, как у бедолаги Тима Талера, столкнувшегося к ночи с её (ночи) прародителем.

И вспомнил офицер сразу многое.

Я вспомнил, как мы, совершив обряд застенчивого знакомства, шествовали по улице, и встретили кошку, сшитую природой из лоскутков – лоскуток серого вместо жилеточки, рыжий треугольник под мышкой, где у солдата даже под душем чешется призрак пистолета, белая невинная пилотка. Моя нынешняя ночная госпожа тогда сказала, указывая на кошку:

– Гений. Вы посмотрите, какова Наследственность.

Вздрогнув от сильного ощущения, теперь я понял, что это она о себе говорила. Человек, будь он лиса, волкодрак или беглый полторашка-милашка, часто говорит о себе – надо только слушать. Слушать! Мало мы слушаем друг дружку, мы ленивы, вот почему мир наш, несомненно, падёт в скорости под напором свежих общительных миров.

И родится новый мировой порядок, о котором так долго говорили нам некрасивые дяденьки из голубых прудов наших домашних Покорных.

Я отвлёкся – под дулом пистолета обычное дело.

– Где же? – Спросила она, и чуточку шевельнула дуло на локте правой руки, а пальчики левой так и не охватили пистолетное брюшко покрепче – видно, хорошо чувствовали себя на старте. – Пожалуйста, дайте мне… и, я клянусь честью, ничего вам не сделаю.

– Честью, говорите? – Откликнулся я. – Вы такая красивая, что у меня голова кругом идёт, и умны вы на редкость, как дракон в кошке… но честью от вас не пахнет… простите. Пахнет приятно…

Я потянул носом.

– Но…

(Заметить прошу, ежли не составит труда – я старался всё это время не попадать в её серые окна. Так как понимал, что на второй раунд борьбы с обитателями её внутреннего мира – разумеется, это не символ – не готов.)

Поскольку я заранее и поступательно рассчитываю свои телесные движения, а бывает, и мыслишки могу чётко направить в нужном направлении, удар почти не застал меня на месте. Она тоже где-то обучилась самодисциплине, а так как и насчёт ума я не преувеличил, то в следующую за моим прыжком секунду или ещё через одну, капля-серебрянка, тяжёлая, как поцелуй, капля выстрела прибила моё левое запястье к полу, а над моими глазами оказались два проклятых серых…

– А… – (Это я сказал.)

И пульсирующих чечевичных зрачков тоже было два, ежли вы следите за ходом моего повествования.

Рассказывает посторонний наблюдатель.

Далеко на юго-востоке крупнейшего из девяти материков третьей от Звезды, седьмой от Врат планеты, на внешней стороне одного из колёс, под галактическим языком на дне Улья, в небольшом, низко расположенном в чаше бывшего вулкана, неторопливом и незлом, мягко катящем бочкообразные, густо синие волны, море, расположен полуостров в форме почти правильного ромба.

Геометрический кунштюк довольно глубоко погружён в тихие, полные рыбой и моллюсками, поблёскивающие даже в безлунные ночи, воды. Северный угол, срезанный по самой серёдке закутанной в потёртый жёлто-зелёный плед горы, опущен в море ниже западного.

На этом кусочке земного теста, выплеснувшегося из формочки, живут мирные люди, принадлежащие к разным народам и расам, но соединённые сходством из-за одинакового образа жизни. Несколько вялые, они не ведут войн, но отпускают своих детей на войны Великих Соседей.

Слюна у них вязкая и густая, как след виноградной улитки, и кровь гуще и движется тише, чем у жителей континента. Кровь у них тёмно-красная, почти пурпурная и скоро останавливается, если они ранят себя домашним инструментом или острым крючком лозы на одном из множества виноградников.

Они поклоняются – каждый по принадлежности к роду – разным могуществам и силам, персонифицированным в образах понятных и живых. Особо почитают они небесных учителей, которых хорошо видят с побережья и с плоской глади внутренней степи на своём, низко просевшем под некогда прошедшей небесной конницей, небе. В их честь они называют свои лавки, и даже парикмейстерская посвящена Вечерней Звезде. С течением времени они почему-то очень полюбили почти неприметного на небе посланца богов, которого, по своей простительной наивности, окрестили покровителем торговли и воровства. К торговле они питают особую склонность – даже страсть, если бы это слово было применимо к их тихой натуре.

Великий Трисмегист, соединяющий миры во всех домах и временах, никогда не сердился на них за это.

Верят они и в Первопричину всего существующего.

Слышали они, кстати, историю про Кого-то с Берега Озера, который хотел переменить всё к лучшему. Но знают эту историю как-то обрывочно, и плохо представляют, каков был тот незнакомец и чего, собственно, хотел.

Имеются и поклонники различных философских течений. Они слегка назойливы и по праздникам стучатся в дома, чтобы выведать, что хозяевам известно об истинной мудрости. Как нарочно, это всё сплошь бесцеремонные женщины или мужчины, с папкой-портфельчиком подмышкой, а жители полуострова превыше всего ценят гармонию и прелесть творения – будь то женщина, мужчина или кисть винограда.

Сами они не способны создавать произведения искусства – если не считать винограда, разумеется, который у них красив, как ёлочные игрушки.

Так получилось, что среди них не родился ещё ни поэт, ни скульптор, ни музыкант, способный соперничать с товарищами по цеху из Большого Мира.

Может быть, летний зной, никогда не превышающий нужной температуры, и зимние дожди, когда небо обволакивают творожные пухлые тучи, препятствуют образованию внутреннего огня – во всяком случае, той силы, которая способна породить вдохновение, безумие и насилие. Если бы здесь появился кто-то вроде Незнакомца с Берега Озера, его бы не преследовали…

С их точки зрения, насилие – бессмысленно, а они прагматики.

К предательству, впрочем, способны, но без оттенка величия, так – по мелочи.

Море в глубине тоже обленивело, загустело и превратилось в нечто вроде супа-рассольника. (Это такое кушанье, которое никто ни в одной семье не желает подъедать и остаток, обвиняя друг дружку в расточительстве, выплёскивают тишком в городскую бухточку для весёлых и жадных морских птиц.)

В коллективной памяти жителей славной пенинсулы упорно держится старая история о том, что на дне моря хранится абсолютное оружие, спрятанное или оброненное в пучину во времена великих битв, происходивших по неизвестным причинам и неизвестно чем закончившихся. Это вселяет в их души необъяснимую гордость и спокойную уверенность в себе, хотя они и не ищут это оружие, и посланников с материка не поощряют к этому – правда, и не препятствуют.

Это, скорее, и не в их власти. Ломоть питательной почвы, пропитанный сладчайшим соком, вечно является частью более крупного земного пирога, то того, то сего в разные времена. Он так часто переходил из рук в руки с разным даже количеством пальцев, что бедняги никогда толком не могут вспомнить, какому официальному идолу им следует умиляться и какие сакральные песни в текущий период петь не возбраняется. Ошибаться не рекомендуется, это чревато некоторыми неприятностями, вроде… ну, не будем сейчас об этом, это как бы и ни к месту.

Сей, издающий аромат забродившего винограда, шматочек планетной плоти почти в точности повторяет форму главной ячейки Улья – о чём они не знают, но зато знают об этом в небе, ибо немногие земли могут похвалиться сходством в такой степени. Перевозчик и Письмоводитель особенно внимательны к ним именно благодаря этому.

Они любят покупать статуи и картины у чужих художников и украшают ими свои сады, внутренние дворы, виноградники, улицы и побережье.

Также любят ковры с вышивкою на различные темы и непременно с полудюжины этих произведений разложены в каком-нибудь приятнейшем городке на магистральной улице, что ведёт резко кверху от развилки, где около полумиллиарда ярролет назад, если считать от Крестовины, шёл ожесточённый бой за свободу Двух Вселенных и находился штаб Великой Армии.

Теперь здесь магазинчик, где торгуют то сандалиями и цветными платьями, то гигантскими капустными и ужасными свиными головами из резины для украшения старинных праздников в память о временах, когда царило варварство во вкусах.

Есть у них устойчивый культ, которому они верны, сколько себя помнят. Культ состоит из двух составляющих. Это – лестница и кошка.

Разнообразные лестницы: каменные, винтовые, зигзагом, крылечки, каскады, буржуйские и бюджетные, узкие для влюблённых и широкие для колясок с младенцами, усиленные песочком для высоких и толстых, детские на лепестковую ступню трёхлетки, пологие для приезжих и взлетающие почти отвесно вверх для местных, экономящих время. И – кошки, мелкие кошки домашних пород – баловни и дети улиц, матёрые худые самцы и миловидные охотницы, интриганы и дикари, с шерстью шёлковой, бархатной, ёжиком, локонами, с количеством расцветок, которое мог бы рассчитать только Покорный… и крупные дикие кошки. Да, и такие здесь имеются.

Чем связаны между собой составляющие культа – неясно, да полуостровитяне и не задаются таким вопросом. Правда, кошки часто сидят на лестницах…

Лестницы они строят повсюду – возможно, в этом отчасти вина рельефа – они шутят, что у них нет «дальше и ближе», только «ниже и выше», а мелких кошек приветствуют безвозмездными подношениями и позволяют им жить при лавках и городских учреждениях совершенно свободно. Львов, тигров и иных они поселяют за Оградой во внутренней степи, но за муниципальный счёт не кормят. Любят и других животных, склонны к воздержанию от мясной кровавой пищи, особенно в летние месяцы.

Что же касается экономики, то она вся основана на гостиничном постоялом деле. В тёплый сезон, длящийся семь месяцев, население полуострова увеличивается так же всемеро, и тогда случаются беспорядки, очень-очень редко – убийства, ответственность за которые следует возложить на привнесённый гостями побережья огонь иных материков.

Сами себя считают коренным населением. На срезанном седле северных гор высятся останки древнего храма странной формы, на фоне неба в любое светлое время суток читаются башенки, крылья, колёса, а основание храма покоится на чём-то вроде львиных когтистых лап. Всё это указывает на то, что жители – потомки переселенцев издалека, но они отвергают это и не позволяют изучать храм пришлым умникам и сами не изучают.

Население растёт медленно, и, как правило, естественным, самым приятным, образом. Живут долго. Цвет кожи летом тёмный, зимой значительно светлее. Радужки глаз у людей разных этносов схожи – всевозможных по степени глубины оттенков зелёного цвета. Поэтому ли они любят с детства историю про Изумрудный город – мне пока непонятно, но любят, и самой первой читают малышам, ещё не овладевшим их сложной, непохожей на материковую, азбукой. Верхние клыки, несмотря на склонность к вегетарианству, хорошо развиты. К полноте совсем не склонны, несмотря на то, что очень любят покушать. Походка всегда такая, будто они только что насытились – плечи развёрнуты, взгляд мечтательный. Готовят они еду тщательно и даже волнуются при этом. В пище никогда не встретишь ни волоска, ибо это пугающая примета, но что она предвещает – они забыли.

Свои волосы они часто красят и перекрашивают, и об истинном цвете их густых шевелюр, бород и усов (в двух последних случаях речь, конечно, о существах мужского рода) догадаться трудно.

Перешеек, соединяющий полуостров с материком, заграждён необыкновенно изящною кованой решёткой вышиной до первой звезды, где кончики пришвартованы к Неподвижным Камням из астероидного кольца.

В воде по бокам перешейка по всей длине дежурят морские офицеры, следящие за приезжающими и отъезжающими. Дрессированные небольшие акулы содержатся по обе стороны шоссе, по которому движется летом поток старинных машин (в новых сюда не допускают). В воде загадочно поблёскивают акульи цепи.

Конные разъезды охраняют степь и ручные фонари с волновой начинкой, высоко поднимаемые всадниками, сигналящими друг другу, побуждают львов выть и рычать по ночам. Львы подходят к Ограде и смотрят на всадников жёлтыми глазами. Все животные уже много поколений рождаются здесь, в Степи. По традиции, львят кладут на колени к человеку, чтобы они пропитались запахом приёмного родителя. Этот человек, смотритель степи, рождён в тот месяц, когда Ярра вплывает в размашистое весеннее созвездие. Тем не менее, настоящие львы полны смутных сомнений и до конца не могут определиться, как нужно вести себя со всеми остальными людьми.

Из летописи тьмы.

…ну, так вот, я передал вам эту рукопись. Я передал её неохотно, так как она плохо написана – во всяком случае, первая часть. Вернее, она оставила у меня самого неприятное ощущение. Мне трудно поверить, что я – её автор. Очевидно, как уже было мною сказано, из-за того, что первая часть почти не отделана. В сущности, это собранные разрозненные материалы по проблеме.

Связать отдельные факты…

– сообщения из Внемира

– из газетёнок, тех местных, дешёвых, где колонка новостей движется до ужаса медленно, а набранная жирным комик-сансом передовица местного графомана так и торчит на одном месте

– поспешные записи разговоров, услышанных кем-то и когда-то

– сделанные на слух или по памяти копии перехваченных сообщений из древней сотовой сети

– конспекты научных монографий за последние две тысячи ярролет, авторы которых не подозревали, что сделали ценные наблюдения, так как думали и говорили совсем о другом

– собственные выводы, записанные так кратко, что трудно вспомнить ход мысли

…связать непросто для того, кто уже разбирается в проблеме… и невозможно для того, кто знает о ней совсем немного – из официальных колонок в таких вот газетах.

Но у меня не было времени обработать факты, вы знаете почему. (Тут я должен добавить – негромкий смех).

Будет ли нескромностью заявить, что рукопись привлекла бы внимание читателей и критиков, если бы могла попасть на свободу? Я шучу – даже гипотетическая возможность такого поворота мною не учитывается. Это противоречит реальности, созданной такими умными ребятами, как вы.

Рукопись останется у вас, и вы будете её читателями и критиками.

Но если… о! если – человеку в моём положении простительны любые состояния психики, и у меня даже появилась впервые в жизни оплаченная государством роскошь предаться мечтам – и если, (вы смеётесь? нет? ну, спасибо) – если, повторю в третий и последний раз, история проблемы, изложенная мною с учётом мнений сотен заинтересованных в правде лиц, прорвётся когда-нибудь туда

– в утренние лучи нашего прекрасного Ярры

– и настоящие немеханические синицы будут болтать о своих многочисленных делишках

– и грубые собаки подерутся морозным утром

– кошки же будут сидеть по трое на лестницах и мысленно обмениваться мнениями по поводу нового магазинчика

– а стая толстых голубей с треском взлетит и кого-то ударит в лоб крылом – многие оценят то, КАК рассказана мною эта история, несмотря на то, что первая часть, конечно, никуда не годится.

Впрочем, вторая часть (о восьми стихиях) гораздо лучше, а третья (про наследника и наследство) и вовсе понятна насквозь – работа была завершена мною, когда будущее (моё и проблемы) уже не составляло секрета. Пришло успокоение, лоб перестал гореть, а руки леденеть от страха. Страха больше нет.

Меня не пугает осуждение. Да, что там – безразличен мне сделался даже сарказм. А что уж хуже этого озлобленного бастарда иронии. Поэтому я оставляю первую часть в живых. Она дорога мне, так как сопровождала мою эволюцию, и не в последнюю очередь важно то, что я сам видел многие события, хотя освещение здесь, конечно, оставляет желать лучшего.

(Из показаний з/к #*#, данных им по его собственному желанию ранним утром (7.30 а. м.) в одно из последних чисел декабря (очевидно, 20) в 37 037 году от Высадки, в таком-то от Начала Миссии, в таком-то от Сотворения Новомира, в тринадцати миллиардный семи ста миллионный от появления времени.)

Показания были оформлены, как следует из сопроводительной записки (утрачена), в качестве приложения к обширному тексту.

Текст уместился на, примерно, сотне листов пергамента или в пересчёте – на стандартной пачке очень плохой канцелярской бумаги, какой пользовались в конторах семидесятых годов предпоследнего века Старомира (так называемый, Мир на Монете, неучтённый эксперимент). Текст существует в одном экземпляре в частной коллекции Его Блаженства, хотя, возможно, значительный фрагмент или скопированные в сжатом виде отдельные главы – находятся на Плантации или, что менее возможно, в силу хорошо продуманного контроля – на Фактории. Насчёт контроля… это был комплимент, ребята.

Из книжечки Флоры.

Каждые семь поколений в каждой семье рождается кунштюк, Семёрка, копия своих предшественников, коих согласно летописи Балкона, довольно много. К счастью для полиции и родных, архивные свидетельства за семь лет приходят в полное убожество, ведь даже такую важную штуку, как накладные, хранят всего три года, а фамильные портреты… те и вовсе безопасны – тот же человек в другом платье другой человек. Устные предания сбивают с толку… Да и кто из родовитых или безродных сможет достоверно описать своего семь раз прадедушку или – убеждены в её высокой нравственности – семь раз прабабушку. Вот оттого-то никому из нас не приходилось столкнуться лицом к лицу с живым зеркалом и убедиться в своём сокрушающем обаянии. Да это и хорошо, разве нет?

Сане Бобровой не повезло. Она узнала, лапочка. И, видите ли, дело не в обаянии.

Из дневника, хранившегося в военно-полевой сумке.

Так-с, так, прочтём вот этот текст. Вот она – рукопись. На двух листах превосходной, как сколок слонового бивня, бумаги. Листы сохранялись неаккуратно. Вот даже, стыдуха-то, какое-то пятнышко. Животный жир от съеденной пищи, капля духов, слёзная жидкость – можно бы и определить, но я не буду. Не имею времени. Края листов обтрёпаны, но надрывов нету – бумага, как я сказал, приличная. Такой пользовались в последние годы Старомира, для того, чтобы копировать Доказательство Личности о принадлежности к Сословию Рабов, или, как сумели определить с разночтениями археолингвисты – ксиву, гренку, отпечаток.

Наверху два прокола – хотелось бы мне добраться до других листов, с которыми были сшиты эти. Исписаны оба с одной стороны. С отступом. Культура текста соблюдена, хотя составитель торопился. Торопился, а всё же переписывал, причём, свои же собственные заметки.

Вот разлетелся хвост отсутствующего абзаца – так, финтифлюшка. Черновик лежал на чистых листах, писавший задевал их пером, а потом перебелил на них свои же расчеты.

Ну, мои хорошие…

Кузьма Ильич Увалов.

Прародитель из расы «Слон/Свинья/Черепаха».

Инструмент в городском оркестре – рояль.

(Превосходно берёт высокие ноты).

Огромный, с рыжими бровями.

Роль в городе – сеть универсальных магазинов, большие деньги, большой вес в общественном мнении.

55 лет по о.с.

Грех – чревоугодие.

Проруха – закупка дряни у недостойных поставщиков.

Телесная особенность – плечи. Очень они у него мощные.

Пётр Набычко, прозвище за глаза «Булыга».

Прародитель – «Бык/ Носорог».

Инструмент – барабан.

Слегка с виду бандит, но с оттенком благородства. Вот в чём оно заключается, сразу не поймёшь. Он – вроде как оживший револьвер, такой же ладный и драматичный, в своих дешёвых и аккуратных костюмах, сидящих на небольшой, сбитой, как тяжёлая звезда, спортивной фигуре.

45 по о.с.

Роль в городе – строительство, подрядчик, прораб.

Грех – гнев.

Проруха – отдаёт материалы налево, активно способствуя строительству Мандалы и вообще готов жертвовать многим ради высадки первопредков. Хотя по своему материалистическому мировоззрению верит в явление плоховато, скорее – умозрительно.

Телесная особенность – скулы, строен, вспыльчив, хорошо дерётся (если понадобится).

Тиберий Янович Сухих.

Прародитель – «Акула».

Инструмент – виолончель.

С поджатыми губами, долговяз. Слова тратит почти как деньги, которые вообще не тратит. Посмотришь, подумаешь: вот плохой чиновник, который в момент испытаний оказывается лучшим другом.

50 лет.

Роль в городе – нотариус, прокат водных мотоциклов, в последний сезон увлёкся катамаранами (пятьсот в час, гарантия безопасности и вежливости, прелюбодеям – отказ).

Грех – холодность, гордыня.

Проруха – сдаёт мотоциклы выпившим, берёт безопасные взятки под соусом пари и спортивных ставок, оформляет документы таким господам, которым вовсе бы не следовало иметь документов.

Телесная особенность – рот. Он у него вроде прорези в почтовом ящике, и так же ничего не обещает. Кроме того – злоупотребляет некоторыми деталями одежды. Например, носит пиджаки с подплечниками, что придаёт специфический очерк его, в общем-то, недурной фигуре. Эта старомодность отчётливо фальшива, ибо на деле человек он стопроцентно современный.

Покорный у него всегда новейший, наипоследней модели, а врушка таков, что Роберт, увидев как-то раз, что механическое существо оставлено хозяином на уголке стола (редчайший случай) и решив нечаянно сунуться в раздел Вызовы, запутался и врушка завизжал у него в руках. Пришлось извиняться и наспех фантазировать перед Тиберием Яновичем, до того поджавшим губы, что и почтовый ящик уже не вспоминался. Мерзкая машинка перебила бедного Роберта и обвинила… но Сухих внезапно смилостивился и заткнул маленького доносителя. С тех пор редактор легонько вздрагивает, едва увидит, как нагрудный карман нотариуса начинает пульсировать. И поделом. Нечего чужих врушек подбирать.

Номер шесть, он же…

Ну что ж, это пропустим. Тем паче, что срамное пятнышко именно здесь поместилось, размочив бумагу и превратив буквы в диковинные пиктограммы.

Роберт Шеев.

Раса – прародитель «Лебедь/Дракон».

Инструмент – арфа.

Отлично водит вертолёт, дурно – машину.

Брюнет с эспаньолкой, злопамятный и мрачный.

Роль в городе – газета, лизун.

Сороковник парню, но выглядит свежее.

Грех – лесть, продажность.

Проруха – злоупотребляет заказным творчеством, в том числе, отзывами на спектакли, книги и матчи, всё пошиба местного.

Забавная слабость – неистово верит, в отличие от Петюши, в скорую высадку первопредков (хотя деньги на Мандалу даёт неохотно), даже во сне видит летящих драконов.

Телесная особенность – локти, суетится, как курочка. Пытается занять всё место в комнате, расхаживая и присаживаясь в неожиданных местах (край стола, например, или ручка кресла – завизированные тысячелетиями культуры посадочные места для красавицы-секретарши – не могут мнить себя в безопасности даже во время важных встреч и даже очень важных встреч, что бесит остальных посвящённых).

Перекидывает ногу на ногу, громко пересказывает мультфильмы.

Оч-чень красив и, как сказано, свеж, моложав. При знакомстве производит благоприятнейшее впечатление, но впоследствии, как признавались некоторые, хочется его прирезать.

Евгений Титович Витой.

Прародитель – «Змей».

Инструмент – свирель.

Шалопай, высокий, сложён астенически. Не зная, сразу не решишь – плут Евгений Титович, который нагреет вас на самом дорогом или профессор этики, читающий лекции даже без конспектов.

55 годков.

Роль в городе – аптека и оптика. Два этих магазинчика держит он на улочке, уводящей вон из города на северо-восток мимо полиции, мясной лавки и какого-то неизвестного мне особняка с огромной задумчивой собакой на ступенях крыльца и резной решёткой на двустворчатой двери.

Грех – многознание, мудрствование, пьянство (перманентное и воодушевлённое).

Проруха – подсыпает кой-чего для Общего Дела в своё фирменное общегородское Успокоительное.

Телесная особенность – прекрасный танцор, ноги – прелесть…

Словом, составлено грамотно, корректно. Довольно разумная картотека. Правда, неполная, это понятно. Хорошо было бы также объяснить слово «проруха», повторённое пять раз. Цифры и сокращение о.с. – конечно, возраст по обычному счёту. А то ещё есть другой счёт.

– Какой? – Спросил Кузьма Ильич.

Собеседник вкусно показал зубы. Это улыбка, догадался Кузьма Ильич, и принахмурился.

– Как дамы в городе говорят. – Объяснил парень с повадками гиеновой собаки. – Радио ОБС. Одна дама сказала.

– Дама, значит.

Кузьма Ильич стал ужасно грозен и молвил:

– Откуда она знает про другой счёт?

– Да ведь дама-то и не знает.

«Эдин это…»

Это слово и было нечаянно написано составителем картотеки на основном листе, пока работал он над черновиком.

Потом было оно перечёркнуто и добавлено уже на другом листе – Эдин, лагерь первый, Один, Единица, одиночка.

Лагерь Единица был ужасен. Клетки и вольеры. Протянутые сквозь прутья многообразные руки. Прутья обыкновенные железные. Жирные от смазки.

Поверьте мне, я вовсе не для того рассказываю, чтобы внушить вам омерзение, вызвать вполне понятную брезгливость. У меня брезгливости-то нет, у меня жалость.

Вот что писал автор картотеки:

«… …. ……. ….. …. …… …… … … …. ……»

/Цитата утрачена/.

– Вы оторвали головы фигуркам в газете, которую вам дали для технических нужд. Почему?

– Полагаю, ваш психолог немало заработает, когда напишет вам на эту тему маленькое исследование.

– Вы намекаете на извращение чувств, которое психологи везде видят?

– А вы?

– Мы думаем, что у вас повышенное уважение к человеческому лицу.

– Ну, это же хорошо?

– Вы разрезаете тюбик с пастой для зубов, чтобы использовать по возможности весь материал?

– Да. Хотя она закончилась несколько лет назад, так что вам придётся поверить мне на слово.

– Вы гадаете по случайным разговорам прохожих?*

– О да.

– Когда вам предстоит важное новое дело, вы красиво одеваетесь и приводите себя в наилучшее физическое состояние?

– Конечно. Только вам следует поработать с лингвистом. Тут следовало употребить другое грамматическое время. Впрочем, и эта роба довольно симпатичная. …Вы не ответили, хорошо ли, что у меня повышенное уважение к человеческому лицу?

– Вы заметили?

– Смотря, что считать лицом и кого – человеком.

(Допрос был прерван, так как лицо, его проводившее, удалилось, раздражённо дёргая хвостом).

*Вопрос вычеркнут, но прочесть удалось.

Разговор возле ограды.

Протяжённая территория в центральной части полуострова, предназначенная для диких животных, огорожена, и сама ограда примечательна. По всему периметру степи двоятся парные скульптуры скрученных дюжих змей, рельефных, как мускулистые руки. Каждая пара обвивает могучую колонну, будто из земли проросло древо, укоренённое столь глубоко, что сама мысль не смеет последовать за его корнями.

Головы змей, благородных очертаний и с легковую машину каждая, в ту ночь соприкасались по-лебяжьи. Степные тени увлечённо играли в пустых глазах статуй и наполняли призраком дыхания раздутые ноздри. Ещё одна особенность могла бы остановить взгляд наблюдателя.

Змея слева в каждой паре выглядела мрачной, правая, с приоткрытой и приподнятой на углах пастью, несомненно, посмеивалась.

Степь была необъяснимо темна под тремя лунами, взошедшими разом. Вот они – с пивной котёл, почти правильной формы оранжевая Фата над невидимым океаном на востоке, маленький треугольный обломок – младшая Леля – в этот час она издавна занимала место над зубцами южного леса, и покачивающееся бледное лицо с голубыми глазами и губами по имени Мен.

Голубоглазая всегда помещалась над степью и настойчиво двигалась над полуостровом, снижая полёт. На прохожих бюргеров она производила сильное впечатление. Им начинало мерещиться, что она намеревается упасть на улицу именно их тишайшего городка. Конечно, это оптический кунштюк – Мен всегда катилась в прорытом небесном тоннеле к тяжёлым низким горам, похожим на спящих слонов. Выпасть шансов у неё нет, хотя лузы не заросли, а ближе к Шву имелось слабое место. Если бы Мен подтолкнули, она бы скривила траекторию к северной лузе, а тогда и весь тоннель раскачало бы, как неустойчивый, плохо закреплённый жёлоб.

Решётки львиного парка ярко блестели, и только иногда легко пролетающее над степью чужое облако стирало тенью смеющийся лик змеи или целую пару этих занятных любовников. В эти минуты решётка растворялась в черноте.

Так всегда казалось приближающейся с мерной музыкой топота конной эскадрилье. Сегодня их было лишь двое. Тёмные кони скакали весело, их удлинённые лики отпечатывались на мелкохолмистой скатерти стократ увеличенными, и это пугало маленьких животных и прочих жителей степного града.

– Смотри, смотри, Ионафан. – Негромко молвил один из всадников.

Последовало выразительное молчание. Спросившему не было нужды дожидаться ответа. Краем зоркого глаза он заметил, как гигантский теневой профиль командира кивнул ему. Вижу, говорил он без слов.

Решётка растаяла в лунном свете, и за призрачной поблескивающей паутиной проступили львы, жёлтые и спокойные.

– А что, Ионафан. – Заговорил младший с тёмным лицом и светлыми глазами под туго перетягивающим лоб платком. – У тебя не бывает необычного чувства тут, под горой?

И он сделал движение вверх сильным подбородком. Там, в сером прозрачном небе виделись всякому гигантские львиные лапы и колесо с обломанными спицами. Расколотили небожители старинный буфет вкупе со швейной машиной.

– Чувствуешь, не иначе – вышел из клетки.

Тот, кого назвали Ионафаном, по всей повадке человек почётный, чьё лицо оставалось в тени полей шляпы, спокойно проговорил:

– А то нет, что ли.

Младший выслушал и, наклонившись к массивной голове коня, ласково дунул из трубочки губ в острое дрогнувшее ухо.

– Я слышал историю об отпущенном мире. Вроде как сбежала Вселенная.

Старший, вытаптывая яркий блик Фаты копытами своей пепельной чудовищной стати кобылы, даже не глянул на гору – что он, не видел бабушкиного буфета?

– Квадратный диск… – Усмехнувшись, ответил он, и кобыла с ним вместе фыркнула:

– Хрысс…

– О каких-то властителях…

– Я не верю в заговор.

Так как младший собирался снова заговорить, Ионафан перебил:

– Знаю. Когда ребёнок застрелит портрет. Когда король украдёт своё отражение. Когда чудовища соберутся средь бела дня… и прочее. Вздор.

Младший, показывая луне лицо, состоящее из острых углов, нетерпеливо заговорил, будто лунный свет сводил на нет святость субординации:

– Вздор, так точно. Но есть другие сказки. Про седьмую жизнь. Тот, кто проживёт семь жизней, спасёт мир.

– И будет предан другом. – Сурово оборвал Ионафан.

Младший не сумел уняться вовремя. Похоже, что-то пряталось в сегодняшней ночи, заставляющее забыть правила. Даже каменные змеи выглядели до ужаса убедительными, а та, что смеялась, заставляла прислушаться к тишине, которая, впрочем, была почти совершенной.

– Это другая история. Ты про двух братьев, которые пришли с облаков?

Ионафан поступил мудрее – он промолчал. Младший опомнился и виновато отвернулся.

– Там, где двое, один всегда предатель. Даже если не хочет.

Сказав это, Ионафан решил, что разговор окончен. В виноватой мине приятеля почудился ему невысказанный вызов. Тот прошептал:

– О малом народце…

Жест нетерпения попал в столб голубоватого света.

– Эти?..

Младший, наконец, понял, что старший слегка тяготится разговором. Помолчали, Ионафан кивнул. Младший понял и повёл рукой по воздуху. Пруд Покорного пунктиром выступил из темноты.

Они вглядывались в дрожащий от лунного света Внемир, воронкой закруживший степь. Мелькнула львиная лапа на горе, высветились мелкие камушки, затем плеснула вода, и плавник сторожевой акулы мягко прорезал масляно гладкую поверхность бухты.

Ионафан рассматривал местность, проступающую во Внемире. Подвинув взглядом карту, долго следил за неподвижной скатертью по обе стороны проездного мола.

– Я у отца в сундуке нашёл… – Шёпотом вновь заговорил младший, наклоняясь с коня. – Чудесная старая вещица… пробовал, не работает, а жаль, честное слово. Как живая… Птичка, представь. Отец и сам не знал, откуда у него. Может, с войны, когда их в замке расквартировали. Прихватил, как трофей. А крылья и глаза вострые. Таких теперь не делают.

Старший внезапно отвёл его реплику рукой в тяжёлой перчатке. Нежные звуки за оградой пропустил, болтая о старой вещице, его спутник, и теперь звуки приблизились, перебили разговор. Внемир легко зарос, свёл воронку по краям, заштопал.

Они подъехали к ограде.

Львы рыли землю. Их было трое. Ком грязно-золотого пуха и стройных тел головами в одну сторону. Случайный отблеск сначала показался последним огоньком из угасшего Пруда.

Они переглянулись.

– Я достану. – Шепнул младший.

Он покинул седло так быстро и ловко, что движение вышло почти незаметным. Снял с плеча хлыст с длинной рукоятью и просунул за ограду. Львы отвлеклись, один посмотрел через плечо. Человек подцепил мигнувший снова предмет, лев ударил игрушку лапой, но двое других спокойно отошли в стороны, тёплые и равнодушно дружелюбные.

Спутник Ионафана, подойдя в три мерных шага к лошади, протянул львиный трофей вверх, в полутьму. Леля, любопытничая, выпустила тонкий дрожащий блик, и стрела света угнездилась в стремени, скользнула вдоль руки младшего, перетянутой под выпуклостью мышцы ремнём с пряжкой, и зажгла костерок в припрятываемом предмете.

В это время один из львов, перекатывая золото лопаток, поднялся и мотнул башкой. В глазу его загорелся огонёк, но был то левый или правый, младший не сообразил, хотя был лёгок на мысль.

Копыто кобылы небольшим городком, вроде уменьшенной копии НЛО, придавило двадцать дюжин стеблей сочной травы. Удалялись в степь Ионафан с оруженосцем.

Темнота ночи сделалась осязаемой, а свет Мен лился, как из отвинченного крана. Степь содрогнулась, и из глубины донёсся стон. Всадники в полной мере ощутили то, о чём толковал младший. Высоко над небесами клетка почуяла нечто, принадлежавшее ей, и только ей.

К слову, если потом не будет другой возможности, – сбежавшая Вселенная, о которой упомянул один из собеседников, и была их собственным миром.

Из летописи тьмы.

С дюжину призрачных пластин, овальных, но время от времени дисциплинированно принимающих вид дисков, легко и точно вставили в небо рядком на небольшом отступе.

Издалека – если бы кто-нибудь посмотрел – пластины расположились в форме глобуса. Выглядело так, будто кто-то нарезал в поперечнике планету или яблоко, но силы притяжения удерживали части, как единое целое.

Каждая пластина имела винтовую запись, на некоторых бороздки были повреждены или накладывались друг на дружку.

Если бы гипотетический наблюдатель подплыл поближе к Слойке – а именно так называют это устройство – то он мог бы услышать лёгкую фонограмму: вроде далёкой музыки или перебора троллейбусных проводов.

Когда Слойку погрузили в разрезанное небо, она прекрасно там поместилась. По бокам надреза свисало чёрное смятое, как ткань, пространство с расплющенными светлыми кляксами звёзд.

Затем пространство стащили край к краю, и звёзды снова показались. Ткань была натянута, сшита крупно скобами, затем стежки замелькали быстрые и значительно мельче, рука точно отмерила нитку до локтя – оптимальная длина для работы такого рода.

Слойка медленно возникла среди звёзд: она была похожа на мяч-прыгунок, и не углядишь, что её покромсали на кусочки.

Диски внутри Слойки зажили своей жизнью, закрутились, и немедленно началось считывание объёмной записи – тут тебе и трёхмерка, и звук, и запах, и душная грива льва зашевелилась – он побежал, работая поршнями великолепных лопаток, и акула поплыла и кого-то укусила.

В углу онлайн-ойкумены всё это дело вызвало возмущение, начала крошиться звёздная штукатурка, две галактики внезапно за три триллиона ярродней срослись наподобие крыльев и прочее подобное тому.

Слойку подтолкнуло и унесло фотонным ветром в сторону и вглубь вещества.

Бедная игрушечка! Правда, она имела массу около трети всей видимой ойкумены и вмещала примерным счётом дюжину мирозданий, не считая вариантов, иногда записанных своеволием случая поверх основного текста.

Один из экваториальных ломтей, из тех, что имели самый основательный диаметр, никак не мог успокоиться. Он нервно подёргивался и, в конце концов, сорвался с невидимой оси.

Расплывшись из круга в ромб, забытая пластина моталась между другими дисками. За всю её историю пару раз случилось, что она даже покинула Слойку и тихо плавала между настоящих чужих звёзд, пока её вновь не втащило на прежнее место.

Труд был окончен, реальность выбрана, Судьбы предрешены, погрешности обеспечены, боги названы – всё это вопреки Первопричине, Которая молча страдала в каждой выдуманной душе и даже в каждом волоске из гривы льва в далёкой степи.

Загулявшая пластина была не то чтобы лучше иных, просто её содержание часто оказывалось логичнее или, как выражаются джуни – правдивей. Насколько это вообще возможно в зыбком мире, где мысль, слово и дело расходятся максимально. Тем временем, в желобке пластины, в душном холодке маленькой комнаты на глубине достаточной, чтобы вызвать клаустрофобию у потомственного крота, летописец тьмы перелистывал свою рукопись.

Он восхищался собственным открытием. Два яррокруга назад, в те времена, когда предпоследний властитель дум обитал в пещере на одной из лун Господина Время и охотился между звёзд, распростирая могучие драконьи крылья, кто-то опубликовал в газете число.

И это было число жертв – жертв войны – первой войны за этот оборот Колеса. Открытие летописца заключалось в том, что число это было неправдою. Число это относилось к войне второй… но как получилось, что его обнародовали за четверть века до того, как число это обрело плоть и кровь?

А всё было до ужаса понятно летописцу.

Некто задумал это число ещё раньше. Значительно раньше. Или в другом месте. Или там, где не было места для времени. Во всяком случае, одно понятно – там для того, чтобы сосчитать людей, не пользовались единицами, а сразу десятками. Там не рыдали, увидев сломанную детскую игрушку в опустевшем почему-то доме.

– Нос медведя… – Сказала Саня. – Слышите, няня?

В утреннем полумраке из кресла под окном ответа не последовало, только блеснули неправдоподобно круглые стёкла очков, затем спицы, затем чашка, которую взяли с подлокотника и вернули на место. Льстивый тон воспитанницы няню не тронул.

Саня подождала, неуверенно улыбаясь – она знала, что няня разглядит улыбку.

– Да, ты обещала вспоминать об этом, когда почувствуешь, что завираешься. – Послышался красивый старческий голос. Он тоже поблёскивал.

– Когда я не вполне понимаю происходящее. – Протестующе молвила Саня.

Няня легко согласилась:

– Я так и сказала.

Медвежий нос – большой пластмассовый нос – был найден Саней во время уборки на чердаке и небрежно выброшен ею в порыве избавления от ненужных и никчемных вещей. Часом позже ею же был найден медведь – давняя детская игрушка, которую Саня полагала потерянной. Медведь был встречен с искренней, но избыточной радостью – избыточной для взрослой девушки, имеющей образование, работу и даже Увлечение, как выражалась няня.

Возможно, некоторая чрезмерность пафоса была связана именно с желанием прекратить разговор об этом самом Увлечении с большой буквы.

Так или иначе, но Саня и в самом деле растрогалась не на шутку – были упомянуты давние события, столь давние, что казались страницей из книги сказок, которую, кстати, тоже нашли.

Далёкий дом в иной стране, необъяснённые никем происшествия детства, память о которых подёрнута паутиной – а пауков Саня никогда не боялась.

– Душечка… – Говорила Саня, горячо прижимая медведя к щеке. – Помнишь, как тебя забыли на железнодорожной станции? А потом, когда мы ехали обратно, ты сидел на скамейке, такой грустный? Только вот не помню, куда мы ехали и вообще, кто это – мы.

Со здоровой брезгливостью она аккуратно поцеловала медведя в пыльный нос, вернее, в то место, где он некогда был, и покосилась на Агнию Яковлевну, спокойно перебиравшую маленькими сухими ручками в чемодане, надписанном «старинные носовые платки».

– Няня, вы гляньте только, какая у него толстая…

Няня рассмотрела огромный клетчатый платок, затем склонилась в глубину чемодана, как в пещеру, и, не глядя, махнула.

Саня послушно замолчала – требования к речи и подбору слов у Агнии Яковлевны были определённо викторианские. Быть может, потому подолы Саниных юбок даже при самых пылких телодвижениях не поднимались выше коленок – хотя, причём тут подбор слов? Коленки, к слову, были просто загляденье.

Продолжая вытаскивать какие-то штуковины из чемодана, наводившие на мысль об исполинах и исполинских носах, няня задержала в воздухе руку, производившую отмашку, и Саня заворожённо уставилась на крошечную морщинистую кисть. Рука няни символизировала власть, тайны рода и глицерин, предпочитавшийся всем хорошеньким скляночкам с дорогими зельями, которыми Саня убеждала пользоваться свою дорогую воспитательницу.

Няня молчала – а молчала она артистически, не хуже Джулии Лэмберт, которая, как известно, взяв паузу, держала её, сколь возможно, долго.

– Что?.. – Слабо спросила Саня.

Няня коснулась коготком собственного маленького и очень горделивого носа. Собственно, он был самую чуточку крючковат, что не мешало ему быть горделивым.

Саня вдруг всё поняла и вспыхнула, прикрываясь медведем. Отстранив игрушку, она с известным отвращением оглядела несчастную медвежью мордочку, но упрёк, прочитанный ею, заставил её поспешно и опрометчиво пообещать:

– Если я снова захочу сделать глупость, няня, вы только скажите – Нос Медведя.

Агния Яковлевна не ответила – она редко отвечала на Санины речи, если они не носили явно выраженного вопросительного характера, что постоянно выводило Саню из себя.

Могло показаться, что няня забыла или не расслышала опрометчивого обещания. Но теперь стало ясно, что это не так.

– Итак, дорогая, нос медведя. – Повторила няня. – И больше я ничего не скажу.

– Но речь идёт об очень достойном… об очень достойном и милом… – Начиная гневаться, сказала Саня.

– Это вот медведь достойный, хотя ты и выбросила его нос. – Последовал исчерпывающий ответ, и одновременно с этими словами рассвет за окном вошёл в свою силу, а в комнате выступил из сумерек гигантский секретер с поднятой и запертой на готический ключ тяжёлой столешницей.

– Он не медведь, верно. – Что-то сообразив и овладев собой с неожиданной лёгкостью, вкрадчиво согласилась Саня.

– Кто же?

Няня складывала рукоделие в корзину, потом поднялась из глубин кресла без усилий и почти перелетела к секретеру. Саня подошла, чтобы повернуть ключ и придержать столешницу. Упрятав корзину в боковой ящик, няня повернулась к Сане.

– Если вы о том самом… о том, что вы мне говорили…

– Именно.

Саня покачала светлой головой.

– Не знаю.

– Уверена?

– Я думала об этом, не скрою.

– И ты не можешь назвать номер?

Саня явно не желала продолжать, но всё же сказала:

– Он из… наверное… впрочем… нет, я…

– Вот как.

Затем няня произнесла то, что Саня страшилась услышать:

– Если ты сама не в состоянии позаботиться о себе, приведи его сюда.

Всадники со своими тенями, унося меркнущий гул степи под копытами учёных коней, исчезали в безмерной глубине открытого ночного пространства. Путь они держали к северу, к Воротам – каменным насыпям, уводящим по растоптанной широкой тропе вокруг подножия низких холмов.

Жёлтые пульсирующие глаза большого льва отражали крошечные картинки удвоенно, хотя лев вроде всадниками не интересовался. Львица лежала, выдвинув лапы перед собой.

Две луны соперничали – золотым и голубым, лучи их заливали поляну внутри вольера и посягали на крохотный лесок, обрывающийся классической опушкой в трёх львиных прыжках от ограды.

Фата была похожа на голову купчихи. Эта бюргерша с кирпичными щеками отличалась здоровой красотой, волосы цвета проржавевшей меди или перестоялого мёда крепко прилизаны на прямой пробор, лоб низкий и широкий, глаза прикрыты, так что ни за что не понять – о чём она думает.

Покачивающая головой Мен бледнела на её фоне, но стоило задержать на ней взгляд, и глаза её, растворившие щепоть синьки в озёрах, прихватывали взгляд и топили в этих нестрашных омутах. Левый глаз, если смотреть с земли, из травы, казался меньше, и это только усиливало впечатление ловушки, в которую попал смотрящий.

Да кто тут, к счастью, смотрел-то? Никто.

Младшенькая Леля была, и вправду, так мала, что этот треугольничек серебра, будто кто прилепил к небосводу клочок конфетной обёртки, заметить сходу и вообще непросто.

Напомню, что до войны конфеты, особливо дорогие, заворачивали в два слоя бумаги. Внутренний всегда был серебряным. Некоторые, правда, толкуют даже о трёх слоях, но это уж, пожалуй, слишком. Это уже сказки из толстого, самого старого сборника с затёртым именем на прогоревшей целлофанированной обложке.

Львица медленно повела головой, Фата то ли в шутку, то ли всерьёз увенчала её короной. Свет лун смешался, на опушке замелькали огоньки, до того крохотные и хорошенькие, что их можно было бы счесть розыгрышем нулевого часа.

Лев тоже посмотрел. Движение огоньков сопровождалось еле заметным гулом, как если бы надвигалась армада бражников в поисках виноградных лоз.

Зашевелилась густая трава, гордость заказника – считалось, что её невозможно вытоптать. Во всяком случае, жалованье главного агротеха не уменьшалось ни при каких экономических обстоятельствах – хотя честный малый клялся, что газон просто-напросто заколдован.

Лоснящийся «партер» у самой сетки – место лёжки львов, разглядывающих посетителей – отразил мелькающие огоньки в больших бесстрастных глазах. На открытое место вышла фигурка высотой с огрызок карандаша, тем не менее, излучавшая отнюдь не прозаическое величие. Возле фигурки мягко горел яркий фонарь размером со спичку – его держали высоко поднятым.

Львица, не меняя позы, сложила голову на лапы и задумчиво разглядывала фигурку. Раз, когда фонарик нечаянно пустил луч в зеницу её ока, она смигнула, но не отодвинулась. Фигурка приблизилась и сделала такое движение, будто поклонилась и извинилась одновременно. Впрочем, все жесты странного посетителя были отчётливо сдержанны и отмечены интеллигентностью, что ли.

Следом за монархическим лицом, беспокоя кончики трав, выдвинулись из травяного леса, и вышли на свет со своими фонариками лица неизвестные, но державшиеся чуть в стороне и позади обладающего властью.

Лев сел, простодушно положив хвост с кисточкой наземь, и с видом углублённого внимания уставился на кавалькаду.

Маленькие господа беседовали между собой вполголоса, что и создавало ощущение налёта бражников. Изредка слышался смех, в немыслимой дали на просторах сновидений звенели колокольчики.

А ведь есть же эти просторы, господа… И звенят, вероятно, колокольчики.

Монарх некоторое время находился в раздумьях, в том оцепенелом состоянии духа, когда невозможно оторвать взгляд от хорошо знакомых предметов обстановки, словно всё вокруг обновилось, и суть вещей стала очевидна.

Усилием воли он оборвал свои мысли и обернулся, причём, свет его фонаря, как из душа, обдал придворных, затихших сразу, без всяких остаточных смешков – видать, были дисциплинированы и воспитаны.

Монарх размеренной поступью приблизился к тесному кругу домочадцев. Стоящие впереди и окружавшие толпу гвардейцы еле заметным движением ружей салютовали властителю, вероятно, не любившему помпу.

Расступаясь, придворные кланялись тоже слегка, с достоинством. Монарх рассеянно, но приветливо здоровался со всеми. Львам хорошо был слышен его прекрасный, очень низкий голос – ни игры, ни притворства.

Кивком удостоверив свой дом, что более не намерен докучать им присутствием, монарх, выйдя из толпы – если подобным обидным словечком позволительно обозначать разнообразную общность лиц – вдумчиво пошёл прочь, вокруг гигантского, будто кус тающего иридия, львиного тела, вглубь вольера.

Несколько гвардейцев – точнее, трое, один из которых был очень высок, на голову выше прочих – сопровождали его, следуя в отдалении.

Властитель с военной свитой достиг львиной тропы, ведущей к небольшому озеру, и вскоре их силуэты потерялись во тьме.

Оставшиеся почувствовали себя освобождёнными, как дети, любящие своего учителя, но безмерно счастливые его отлучкой.

Помолчав, круг придворных разразился усиленным гулом голосов, а колокольчики звенели теперь без перерыва.

Разойдясь по двое, по трое, они скоро усыпали светлое местечко, как лунная рассада.

– Какие новости? – Благодушно спрашивал толстяк в куртке с подозрительным капюшоном и в спортивных штанах.

Он пристал к группке из полудюжины молодых и изящнее одетых придворных, затем покинул их и нагнал троих, шедших в стороне неторопливо и обменивающихся короткими репликами совсем уж тихо.

– Новости? – Переспросила черноволосая дама.

Она с лёгкой досадой переглянулась с мужчиной, у которого было ухоженное, но какое-то нечистое лицо. Костюм-тройка очень ладно облегал его фигуру с широкими плечами и длинными ногами.

– Да, да. Новости. – Спокойно повторил толстяк, и на мгновение его сиплый добродушный басок прозвучал так, что исключал всякую мысль о простодушии. – Беглец, мятеж, перемены… что там ещё? Вы об этом что-нибудь слышали? А, Фортунатий? Чего ты молчишь, любимчик?

Мужчина-тройка не выказал и толики того неуютного желания оглянуться через плечо, которое не смогли побороть ни дама с чёрными волосами, ни её спутник – мрачный парень с острым умным лицом.

Правда, проделали они это неприятное движение по-разному: остролицый явно с намерением убедиться, что прочие находятся вне слышимости. Что касается дамы, она откровенно испугалась, хотя трусихой не выглядела.

– Перемены, значит? – Взвешенно и врастяжку повторил Фортунатий. Холодные маленькие глаза его, проделанные наспех уже тогда, когда красивое лицо с совершенно прямой линией высокого лба и сурового носа, с великолепными губами и выступающим подбородком, было закончено, блестели мутными льдинками в луже.

– Да, да. – Невозмутимо проквакал толстяк. – Они самые!

– То есть, мой старый добрый – я надеюсь – недруг Прото, ты разумеешь состояние, при котором верхи не могут управлять по-старому, а низы начинают неудержимо сплетничать о верхах?

Дама и вовсе побледнела и теперь выглядела совсем юной, а её мрачный спутник ещё потемнел лицом. Выставив острый подбородок, он вмешался в становящуюся интересной беседу:

– Если я сообщу тебе, неутомимый собиратель истины, мол, всем уже известно о том, что в войсках великого информационного народа началось брожение и что некий рядовой или даже младший офицер сбежал с бесценной рукописью, важной для будущего и прошлого – ты в таком разе успокоишься и уйдёшь? Ибо смотреть на твою рожу мне не очень.

И остролицый едва заметно кивнул на девушку, показывая нахалу Прото, что у него есть более приятное для зрительного нерва зрелище.

Прото не очень искренне рассмеялся и начал было говорить:

– Я не сотрудничаю с… Как ты можешь такое подумать о толстом Прото? Я всего лишь подхалим и шут при дворе всего лишь наследника.

Львица вскочила и всмотрелась в темноту, куда ушёл король. (Караул был давно отослан и телепался на обочине.) Шлёпающий звук человеческих шагов послышался на тропинке, и следом сдавленный крик испуга.

В лунном свете, выйдя из темноты, пошатывался от волнения молодой помощник при львиной кухне.

Разглядывая происходящее и присутствующих с высоты среднего мужского роста выпученными голубыми глазами, – такие могли бы быть у брата Мен, – он, очевидно, хотел вскрикнуть, но не смог.

– Оп-па. – Заметил Фортунатий-сановник.

Человек закрыл глаза, потом, смешно помаргивая, открыл, огляделся, с силой вцепился ногтями в собственное запястье – словом, не упустил ничего из процедуры распознавания сновидений.

Затем он произнёс неугаданное слово, приличное на слух, но совершенно обморочным голосом.

Он перевёл взгляд на львицу, на льва и произнёс их имена. Казалось, эти привычные приятные звуки должны были уравновесить его разум, как перекосившиеся аптечные весы, которые по преданию, некогда держала над полем сражения Первопричина… держала себе, пока какой-то шалый истребитель не влепился в одну из чаш случайно, или, как говорят иные, не случайно.

Лев равнодушно отвернулся от него, а львица посмотрела, но мельком. Они знали, что юноша тщится выработать смелость характера, для чего приходит сюда, на территорию северо-западного прайда, почти всякую ночь между объездами. Фамильярности он себе не позволял, поэтому ничего нехорошего пока не произошло. Впрочем, если бы к неприятным волнам страха, исходившим от посетителя, не примешивался благоговейный восторг, львы, возможно, не стали бы терпеть нарушителя.

– Что он сказал? – Переспросила дама, заметно развлёкшаяся явлением нового лица.

В её голосе появились ласковые интонации. Она задрала забавный подбородок, размером с самый маленький лепесток.

– Он удивился. – Бросил сановник. – Ему бы глотнуть чего.

– Имеешь ли ты в виду росу на травинках волшебного луга, ты, чванливый обладатель спортивного пиджака?

Фортунатий мельком оглядел егозящего и оскаливающегося толстяка, во всяком случае, часть его, ибо Прото так просто взглядом не окинешь.

– Именно. – Процедил он. И сразу же отвернулся. – А где его величество?

Он винтом повернулся на каблуке, не намереваясь осчастливить пресловутой росой визитёра, но увидел только остролицего, поспешно уходящего в тень и прикладывающего палец к уху.

– А… – Заметил, как бы про себя, лощёный Фортунатий. – Лис, ты видела… Лис?

Но молодая брюнетка его покинула. Она подошла поближе к человеку, без усилий поднялась в воздух, поджав зачем-то левую ножку и вертя каблучком, и ласково сказала что-то прямо в голубые глаза мальчишки.

Парень повёл головой, коснулся виска и, повернувшись, пошёл прочь.

Лев неодобрительно разглядывал его спину. Хвост льва шевельнулся.

– Клавдий, – заметила, не поворачиваясь, но спускаясь на землю, черноволосая дама, – не стоит тебе раздражаться по пустякам.

Львица тихонько заурчала, будто смеялась. Так оно и было.

Король, которого тщетно искал Фортунатий, был найден ни кем иным, как остролицым мрачным молодым господином.

Впрочем, стоило лунному свету вклиниться на правах третьего между собеседниками, как молодость остролицего оказалась под вопросом, хотя мрачности не утратилось ни чуточки. Скулы его, нос и подбородок мог бы оценить поклонник готических шрифтов, а пергаментная кожа, хотя и обтягивала брутальный каркас, свидетельствовала о десятилетиях небрежения ветрами и сухим климатом.

Внимательному его слушателю, напротив, освещение только убавило годы. (Речь, конечно, не о яррогодах, а об этих местных, коротеньких.) То ли общение с занимательным приятелем, то ли ещё имелась причина – но лицо короля, круглое и простодушное с фасада и драматичное рыцарское в профиль – заметно посвежело. Уголки губ приподнялись, а глаза засветились в ответ милой Мен.

Его величество, сбросив груз монаршего величия, оказался просто славным парнем, из тех, кого барышни именуют «симпотными» и «милягами». Создавалось впечатление, что он рад передышке и это самое величие для него вроде неудобного костюма, в котором не присесть, не повернуться. Это впечатление было верным, но остролицего такие нежности мало интересовали.

Он тихо говорил, склонив острый нос и башмак подбородка, так, что между ним и королём пространство оставалось короче вытянутой руки. Это всегда свидетельствует и о короткости отношений, тем паче что ни миляга-король, ни суровый остролицый не походили на тех джентри, которые подпускают к себе ближнего на расстояние ближе вытянутой руки с пистолетом (выдуманным).

Пистолета и в самом деле луна не увидела. Король слушал приятеля внимательно, но невольно отзывался на вольности лунной ночи и короткий нос его раздувал крылья.

Остролицый и это приметил.

– Ветер с Белого острова. Там сейчас вылупляются лебеди, а запах, так сказать, лебединых пелёнок создаёт эффект пролитого дорогого одеколона.

– Хорошо.

– Рад, что тебе нравится.

– Дружище, ты так говоришь, будто ты причастен.

– К этому я не причастен.

– А…

– Не вертись, впрочем. Пока нас не подслушивает эта осинка, я хочу узнать, что ты думаешь.

Король повиновался, и остролицый продолжил тихо рассказывать. Речь шла об одном из джентри Простейших Времён.

– Этакий жабёночек, неспешно выбиравшийся из кармана по зову хозяина и владыки.

По словам остролицего, случился казус – в башке джентри оказалась заперта информация, но и кликовый код оказался там же.

– Ну, надо же. – Отозвался король. – Оплошность, каша слиплась.

И всё бы ничего, но и сам джентри – или его так вообще называть некорректно? – оказался потерян. (Тогда они ещё не начали сбегать. Просто – потерян.) Как вскрыть комнату, если ключ внутри?

– Это ты меня спрашиваешь?

– Ну, не осинку же. Давай, ты же король, в конце концов.

– Вот за это спасибо.

Король шмыгнул с глубокомысленным видом.

– Когда это произошло?

– Ты слушаешь, как обыватель. Я же сказал – в Простые Времена.

– В Простейшие.

– А, всё же слушаешь. Когда они путались в проводах, даже волнового Внемира не было. А в свои твёрдые Внемиры они засовывали наших предков в виде безголовых коробочек. Тогда ещё начали для забавы делать их в виде фигурок. В основном, для детей.

– А потом из-за детей и перестали. – Добавил король.

Остролицый, слегка раздражённый тем, что его перебивают, ухмыльнулся.

– Приучение к рабству, так это звучало. И они оказались правы. Этот жабёнок…

– Маленький жаб.

Остролицый не обратил внимания на филологические игры владыки. Он сделал жест нетерпения. Король Джонатан послушно заткнулся, тем паче, почуял уже – дела, и впрямь, припахивают тревогой. Не часто приятель его и глава разведки позволял себе дёргать плечом, вроде барышни, у которой финансовый отчёт не сошёлся со второго раза. Если честно – то совсем не часто. А по правде уж вовсе полуночной, то король мог бы припомнить только один такой случай.

(Хотя с финансовыми отчётами в королевстве джентри постоянно проблемы.)

– Этот родоначальник всех беглецов, оказался вещью в себе. – Проговорил остролицый мягко и спокойно.

И король ответил в тон:

– Что это значит?

Остролицый помедлил.

– Такая оплошность произошла только раз за всю историю, ваше величество. Даже и вы, и я, по нашей благоуханной юности, не можем помнить. И даже в Покорных нельзя отыскать сколько-нибудь приличных ссылок. Разве что открыть мифологический словарь. Сохранилось несколько разбросанных источников, и в них, пожалуй, можно разглядеть намёки на то, что произошло.

– Говори яснее, шпион.

– Ясности хочешь? Не дождаться ли нам светоносного Ярру? Или тебя устраивает призрачный и неверный свет, который так полюбился нашему народу?

Джонатан молчал. Понял, что следует подержать паузу, если он хочет добиться вразумительного текста. И он правильно сделал.

– Эпоха, когда появились «те», Джонатан, твоё величество.

Король ничего не сказал.

– Король ничего не сказал. – Задумчиво прошептал остролицый. – И он правильно сделал, клянусь первым безголовым Джентри.

Джонатан взглянул на него из самого средоточия света Мен.

– Ты приходишь сюда каждое полнолуние. – Заговорил он. – Клянусь, я знаю, почему. Что ты хочешь найти?

Остролицый с почтительной усмешкой склонил подбородок.

– То, что мне не принадлежит.

– Ай-яй-яй.

– Разве не ты назначил меня главою тайной службы?

Джонатан угрюмо посмотрел наверх, на колыхавшиеся кончики трав.

– Каюсь. Но я сделал это, ибо среди моего народа устойчивы предания о некой организации, столь же древней, как сам наш народ.

– Фу-ты. Это ж детский фольклор.

Они встретились взглядами, но Мен встряла между ними.

Запись на неопознанном носителе.

На планете покрылись зелёными лесами оплеухи от гигантских космических камней. Рисунки молний казались рукотворными в чёрном небе, которое было гораздо ближе тогда. Сама жизнь, всегда убеждавшая себя, что она себе и цель, и средство к существованию, почти забыла, что некоторые считают её просто напросто болезнью, передающейся любовным путём.

Первопричина долго не размышляет. Первопричина, если позволите, влюбчива и, пока планета думала-думала, уже замесила тесто из глины и воды, омочила персты в тонизирующей жидкости (рецепт недоступен), и вскорости горы и неспящие долины испуганно любовались человечеством.

Зачатое в любви, оно представляло из себя гигантских львов – вернее, похожих на них существ – сильных и покрытых коротенькой шёрсточкой золотого, чёрного, рыжего, густо-синего цвета. Плечевой пояс был у них хорошо развит, они легко поднимались на задние лапы, хотя коленки у них выгнуты правильно, как и подобает существам, желающим хранить устойчивость, не болеть артритом и при желании дотягиваться до всего, до чего хочется дотянуться – в разумных пределах, как пишут в брачных объявлениях.

Мозг людольва (поспешное определение разговорного характера, напрочь застрявшее в позднейших космобиобиблиографиях) развился до подобающего размера и в затылочной части не имел комка искусственного происхождения, условно называемого ЭР-комплексом. Не значилось в сердечкообразных ДНК записи «подчиняйся» и ни следа информации о неизбежности иерархии. Ритуалами и не пахло. На планете, простите, пахло в основном цветами, так как людольвы имели природное обыкновение закапывать ненужное – а ежли иногда и внюхаются вдумчиво, так что ж… сразу, бывало, фыркнут и сочинят детский анекдот.

Они всё знали заранее. Рождались с неиспорченной памятью о Путешествии, потому познание, заключающееся в разрезании прехорошеньких жабят, отменилось само собой. Торжествовало знание. Кушали очень аппетитно всякие вкусные вещи с веток. Первопричина позаботилась о приданом – мириады первых обитателей мира – мудрых деревьев – жертвенно обратились в почву, жирную и нежную, и никогда разорванная зубами плоть не будет так питательна, как выращенные Первопричиной плоды.

Чем же они занимались? Родители любят детей, тем паче любила Первопричина. Она не ставила перед собой никаких задач, дети были и всё тут.

С чем сравнить это глупому летописцу? Так в позднейшей истории музыкант не мог объяснить, зачем пишет музыку и приходилось ему грубо шутить насчёт неоплаченных счетов.

Человечество занималось любовью – чрезвычайно разнообразно, погружаясь в неё с ушами – торчком стоявшими рыжими и чёрными ушками, слышавшими не только любовную перебранку, но и томную слегка скрипучую мелодию, которую издавали двенадцать планет Детского Сада.

У людольвов действовало около пятидесяти чувств – того, что мы теперь осмеливаемся называть чувствами. Они видели, как лепестки цветка подрагивают и начинают светиться лампочкой – крошечные частицы вещества под их взглядом менялись и строили новые формы. Надо ли укусить друга за плечо? Как велик кит, глубоко плывущий и едва темнеющий в толще воды? Что за небесами? Как отучить малыша дёргать меня за хвост? Ведь он сильно дёргает, мерзавчик.

И они были не одиноки. В смысле, они не отделяли себя от остальных – камней, цветов, воды и бабочек.

Вы извините меня, прошу вас, за эти странные ничего не объясняющие словечки – « в смысле», «одиночество» и «вина». Тогда их никто не знал, так как смысла не нужно было искать, одиночество, пожалуй, можно сопоставить с рассматриванием неба, и никто не был ни в чём виноват. Разве что тот малыш, кусающий отца за хвост сильнее, чем надо бы.

И они любили баловаться. Но нам не понять. Они, к примеру, могли долго смотреть в воздух и делать в нём дырки – так силён взгляд невинного и способного творить существа. Иногда дырки оставались даже после того, как людолев, соскучившись, удалялся на зов подруги. Он помнил, что видел там, в глубине разверзшегося вещества света что-то необычное – тёмненькое и клубящееся. Иногда звук, разложенный чуткими ушами, доносил шипение или отдалённый вой, непохожие на все звуки земли.

Кто сделал дырку поглубже? Ах ну вот – ну надо ли искать виноватых там, где нет преступлений? Там, где никто не заподозрит то, чего не бывает – преступления?

Быть может – я о дырках – это сделал тот малыш? Дети, они… и так далее. Даже в созданном по любви мире. И особенно в таком.

Преступление, между тем, зрело.

Так «те» и пришли. С неба ли? Или из глубины потревоженного атома?

Потом говорили, что «те» пришли с неба. Ну, положим.

Маленькие господа, которым, похоже, нравились все три луны – или они нравились лунам – всё ещё толпились на лужайке возле рыжего перелеска.

Львица шевельнулась, и её вспыльчивый друг Клавдий дёрнул хвостом. Рыжий перелесок передвинулся к югу. Это вызвало лёгкую ажиотацию среди прогуливающихся, особенно среди дам. Послышались смешки, юбки принялись подбираться над тонкими щиколотками, будто эта мера могла помочь дамам спастись бегством.

Фортунатий мрачно заметил:

– Эти шутки с соотношениями величин несколько надоели.

Он провёл рукой по лоснящемуся рукаву отменного костюма.

Прото всполошился:

– Не вздумай мне тут…

Он заколыхался и указал в сторону, за рощицу, состоящую из стеблей альпийской травы. Эту траву высаживали по указанию смотрителя степи для львов. Степной господин справедливо полагал, что кошка – она всегда кошка. Мол, полезно для пищеварения.

Сия полезность всё ещё укрывала в своей тени удалившихся от общества короля и начальника его разведки.

Фортунатий хмыкнул:

– В присутствии короля сделаться великаном? За кого ты меня принимаешь, Прото? Или жир тебе мозги залил? Чтобы меня обвинили в измене вот тут, не сходя с места? Я, знаешь ли, не хочу повторить участь некоего джуни, которого похитили маленькие человечки.

Прото замахал руками.

– Что ты. Я и не надеюсь, что ты окажешься столь неосмотрительным.

Он задумался. Оскорбление Фортунатия ничуть не понизило его настроения. Он подмигнул заплывшим глазом.

– Интересно, как он потом объяснил всё происшедшее домашним?

– Полагаешь, жена ему не поверила? Что вокруг него крутилось множество крохотных красавиц?

Прото собирался изречь нечто в ответ, но тут из-за его плеча послышался сладкий голос:

– У него есть история и про великанш.

Лис, та самая, что успокоила молодого погонщика львов, ничуть не испуганная передвижениями рощицы, в упор смотрела на Фортунатия.

– Луны закатываются, как глаза в обмороке. Время истекает. Быть может, пошлём кого-нибудь поторопить его величество? – Выдержав её взгляд, предложил лощёный господин. – Скажем, милую даму…

Лис фыркнула. Прото побледнел и качнулся. Но это телодвижение придворного не было, конечно, вызвано эмоциями милой дамы. Качнулась сама степь. Под ногами маленьких господ трепетала вытоптанная львами дорога. Небо отчётливо дёрнулось к северу, будто скатерть, которую дёрнул невоспитанный щенок.

Среди придворных началась паника, пока сдерживаемая дисциплиной. Из-за рощицы выбежал король, подняв руки и звучно выкрикивая:

– Домой, господа! Уходим!

Как ни забавно, вид бегущего короля совершенно успокоил присутствующих. Быть может, потому, что Джонатан не выглядел испуганным, но встревоженным – и опять же, не за себя.

Неторопливо появился начальник разведки.

Пока луны менялись местами на северном склоне неба, дамы и господа, не теряя достоинства, удалялись в альпийские кущи, полезные для львиного здоровья.

Там ещё некоторое время мелькали их фонарики. Мифический звон колокольчиков терялся среди их ропота и смеха. Да, они смеялись… таков Малый народец. Их гораздо труднее заставить плакать.

Но выражение румяного лица Джонатана, задержавшегося с остролицым в арьергарде, не было весёлым.

– Это то, что я подумал?

Остролицый огрызнулся:

– Откуда я знаю, ваше величество, я ведь не информант, чтобы читать мысли. Я всего лишь глава вашей разведки.

Джонатан не оборвал хамоватого разведчика, но, скрывшись за стволами травы, последний раз обернулся.

Лужайку, залитую прыгающим светом, увидел он. Клавдий со своей умной подругой медленно поднялись. Варианты рыжего отлично гармонировали с зеленью лужайки.

Серые Врата приближались, когда Ионафан жестом остановил спутника. Тот вопросительно приблизился, хотя кобыла загарцевала и вдруг раздула ноздри, точно учуяв что-то постороннее.

И была она права. Ибо запах небытия совершенно излишен для нашего мира.

Далеко на востоке ещё виднелась последняя пара змей. Та, что смотрела на мир без иллюзий, ярко осветилась мелькнувшим из ниоткуда светом. В её глазу отчётливо зажёгся пронзительный шарик огня.

Ионафан сделал жест, который можно было истолковать только, как просьбу или приказ отдать что-то. Младший послушался. Склонив голову, он рылся в седельной суме. Затем он протянул нечто блеснувшее старшему. Тот забрал протянутое и тут же поднял свободную руку.

Разом луны погасли. Только змеиное изваяние, будь оно одушевлено, смогло бы что-то разглядеть в такой тьме.

Правда, случайное облако тут же отплыло.

Ко вратам неторопливо рысил старший всадник. Он держался за упряжь одной рукой. Другой он стиснул длинную гриву кобылы, порывавшейся удрать вместе со своим всадником, который теперь неподвижно свисал с седла. Его руки касались редкой выжженной травы, а выражения глаз не сумела бы разглядеть мрачная статуя – слишком далеко.

Ионафан не добрался до Врат. Он шепнул тайное слово, и конь замер. Некоторое время всадник со своим печальным ведомым напоминал по неподвижности камень. Внезапно он ожил и, бросив на произвол степи ведомого, так скоро погнал коня обратно к ограде из змей, что на мгновение слился с темнотой.

Рассказывает «военнообязанное лицо».

Она рассматривала то, что вытащила из нутра моих командирских, а я с пола рассматривал её – и в этом повороте играющего света она была чудо, как мила.

Она отошла так, что я её не видел. Я знал, что невесомая штучка занимает места не более, чем ромбик между её согнутым указательным и большим пальчиками. Спрятала.

– Не похоже на грязный обломок, которым грязный солдат соскабливает щетину.– — Сказала она, протопали ножки. Я задрал голову. Она, глядя на свечу сквозь метеоритное стекло, любовалась пламенем. Пистолет лежал на рогах кровати.

– Зато часы теперь будут показывать верное время.

Часы мои – благородный гибрид войны и мирной жизни – она заново собрала ловкими коготками, завела, захлопнула крышечку, а затем чувственным и ласковым движением положила в изголовье постели, за что я испытал благодарность к ней.

Ценю хорошее воспитание, не покидающее человека и в трудную минуту – не декоративное украшение, а истинную драгоценность.

Она подхватила своё оружие, и теперь правая её рука была направлена в мою сторону, а в левой она держала моё жалкое военное зеркальце. Чем-то оно ей глянулось.

– Ради любви к логике, – взмолился я снизу, – щетина тоже грязная?

Она думала о своём и, наконец, заговорила:

– О чудище обло, озорно, огромно и лаяй. Когда же ты будешь повержено? Когда же ты будешь разрушено? Что придёт на твоё место?

Я терпеливо выслушал приблизительную цитату из старейшей Летописи Мрака. Я даже вспомнил, кому принадлежат эти слова. Она глянула вбок и вниз.

– Больно вам?

Я промолчал.

– Если бы вы были на стороне свободы, – присаживаясь, для чего ей пришлось подобрать юбку, и, наклоняясь к моему раненому запястью, сказала она.

– То что бы было? – Без вызова спросил я. Отверстие в моей руке ныло от потери, словно я долго писал роман, а, дописав, остался один одинёшенек и задохнулся оттого, что герои мои ушли куда-то.

– Вы были бы на стороне свободы.

Потом она вышла.

«Так она отняла у меня Последнюю Вещь в первый раз». – Прочитал только глазами, не вникая, летописец и неопределённо ухмыльнувшись, отозвал из пруда Покорного маленького солдатика. Тот вышел на твёрдое воздушное крылечко и, отбив шаг-другой, замер. Летописец, не глядя на него, записывал последнюю фразу на листок обыкновенной бумаги. Рядовой вдруг свалился на стол. Летописец с состраданием посмотрел на него и деликатно двумя пальцами вернул в строевое положение. Шёпотом пробормотал слова извинения, пожал плечом так, будто над ним подымалось крыло.

Пропущенное слово тревожило, – комар тоненько подвывал над ухом, в самом мозгу, и было имя комару – сомнение.

Из летописи тьмы.

Их было семь и вовсе они не были голодными духами. Совершенно цивильные господа. По виду – кто массивный с хоботом, кто предпочитал ползать на бронированном животе, кто смеялся диковатым смехом и прочее.

Нет, ну седьмые – они очень напоминали людольвов и вообще, они, кажется, не одобряли проект. Эти господа так и остались загадкой, их мир находился страшно далеко за Балконом. Им сопутствовали, сообщает предание, какие-то птицы. Но, возможно, это ошибка при передаче информации, выдуманная подробность.

Остальные шестеро приземлились, конечно, не одновременно. Но после небольшого выяснения отношений в предбаннике Детского Сада, поломав несколько вполне лояльных планет, пришли к Соглашению.

Теперь вопрос – что погубило людольвов, способных, как и всякие, совершенно – я подчёркиваю и обращаю ваше внимание на подчёркивающую линию – совершенно невинные – существа, убивать даже взглядом при необходимости?

Как и всегда, когда виноваты родители – мужчина и женщина – Первопричина, да Она, Она, погубила их к Своему горю и недоумению.

Когда они были переделаны настолько, что уже не могли убивать взглядом, полным любви, когда и самой-то любви, о печаль, о ужас, – поубавилось в них, вот тогда они и стали вспоминать, как всё было.

Но и забывать сразу же.

Тогда уже Шестеро построили клетку вокруг мира. Не слишком просторная, со всякими утомительными подробностями вроде узловатых ржавеющих сочленений, она была двойной. Пруты сплава покрыли изоляцией – чем-то вроде плотной шкуры – и рассеивающим антирадаром.

Правильный куб, – возле полюсов пустовали широкополые конусы, – простирал свои характеристики на расстояние в три планетарные атмосферы.

Шестеро устроили Эдем. Сначала добровольно и с глубоким детским интересом, а потом по мере утраты ума и любви – тоже добровольно, как экземпляры эксперимента, приняли участие в этих делишках людольвы. Но они уже были испорченные – в буквальном смысле испортился механизм, бережно сочинённый Первопричиной. Так снимается хороший фильм – продумываются в сценарном листе главные моменты, а детали сами совпадают, ибо главное-то сделано на совесть. Рабороботы потоком выходили с конвейера изобретателей. Совсем испорченное сырьё во имя гуманности и голубого неба уничтожалось.

Цель-то у гостей была самая святая – посеять островок разумности во вселенной, оставить семя своё с планет, которые были для них родиной.

Кроме того, по мере накопления материала, создалась как бы сама собою фауна-флора, столь несоответствующая духу планеты, что создатели могли возгордиться и считать себя – и впрямь и вкось – создателями.

А ещё выяснилось, что необязательно стремиться к одной цели – целей может быть много, там где вообще завелась эта всегда опасная дрянь (цель).

Можно создать материал заведомо второго сорта… да и о себе стоит позаботиться. Каждый хотел, чтобы основой для Жителя послужил он сам. Пришлось пойти на компромисс. Решили, что пусть будут шесть рас.

Хотя зачем это родительское стремление… ежли речь о тех, кто заведомо будет хуже. Родители-то о другом, обычно, мечтают.

Они посматривали на свои творения и гордились немного и ужасались, ну, как полагается – находя в биологических роботах сходство со своими телами.

В конце концов, одурев от запаха сжигаемой в печах плоти и сладкого смрада над полями, они убедились, что придётся взять за основу двуногое прямоходящее – конструкцию странноватую, но казавшуюся почти идеальной.

Для этого выломали колени вперёд, распрямили гибкие позвоночники… потом выяснилось, что это всё весьма ненадёжно… позвоночники стремились искривиться, ноги болели.

С глазами тоже перемудрили. Кончилось тем, что засунули первую попавшуюся схему.

Но гости – теперь хозяева – торопились. Сами не зная, почему. Особенно окрылил их – тех, у кого не было крыльев – успех с новым сортом мозга. В большую черепную коробку, сократив лобные доли, вдвинули куда-то над шеей сгусток проводов из биоматериала с записью нового алгоритма – вместо «знаю-помню-предвижу» – «решаю-познаю-боюсь». Связи с действительностью заменили набором команд.

При этом вначале утратилась напрочь какая-то такая штука и печи запылали вовсю. Штуку назвали, помявшись, «известным непослушанием», и огорчились ужасно.

Но дальнейшие пробы выявили сначала пару существ, затем ещё несколько, не утративших устойчивой склонности к известному непослушанию. Тревожная тенденция – более заметная склонность к «этому самому» существ женского рода – заставила их задуматься и послужила появлению череды горьких и иногда остроумных шуток, породивших в свою очередь целое искусство – забытую историю, или иначе мифологию, сказки.

Рассказывает какое-то там лицо… с перекошенным на нём выражением…

Забудем обо мне…

Облокотиться я не мог – всё ж так-таки гвоздём рука прибита. Некоторое время я смотрел на левую свою ручонку, – да, пора и ею заняться, лево не всегда означает плохо, – представляя, как бы она превратилась в лапу дракона или ещё кого похуже.

Пустяки-с.

Поэтому я просто занёс свободную руку с отпечатком, слегка кровавым, от часов, и честными армейскими ногтями попытался вытащить постороннюю деталь. Эх, гвоздодёр бы мне.

Настроение у меня было плоховатое, с какой стороны не глянь – не из-за гвоздя, понятно.

Хорошенько нащупав шляпку гвоздя нервными пальцами, я потянул и вытащил. Сел, рассматривая – благороднейшее серебро в форме тончайшей иглы. На память оставлю.

Кряхтя и вообще состоя из затруднённых нечленораздельных звуков и забавной мимики, сел я из положения лёжа. Всякие нехорошие вещи, которые я мысленно говорил о себе, уже исчерпали лимит приличия, поэтому я решил успокоиться, избрав в качестве средства успокоения грабительницу.

Перебирая в уме гвардейском всякие подробности – выражение глаз, особенности произношения и маникюра, некоторые жесты, литературные отсылки в бытовых репликах и, конечно, чистую и сострадательную меру пресечения в виде серебряной пули – я само собой уже знал, кто она.

Существо она безмерно жестокое, до того жестокое, что жестокость где-то там граничит с милосердием, безличным и тоже безграничным. Из чего я бы вывел, что мы с нею два сапога пара, если бы злоупотребление поговорками не было осуждено различными авторитетами в изящной области.

Итак, поехали дальше на перекладных, когда схемка устоялась. Но, ах, как она была недодумана. Взять хоть эту необходимость кутать существ, ибо они стали мерзлявые, в результате неумеренного применения распадающихся в лабораторных смесях веществ. Ну, облысились начисто. Почти.

Кроме того, утратилась первоначальная естественная чистоплотность, и теперь затеялась целая история с водой, мылом и техническою бумагою.

Ну, пустяки.

Для творцов, созидающих новый порядок – мелкие досадности.

Затем этих новых детей природы научили строить города, воевать и презирать друг друга за недостаточную чистоту расы – им внушили исподволь, а иногда и прямо – что более близкое родство с небесными друзьями – лучше менее близкого родства.

Саня вовсе не была наивна. Она совершенно точно понимала, что неизвестный ей человек, пожелавший найти в Архиве старые карты города, непрост. У него, несомненно, цель и помимо карт – он представился геодезистом и даже настоял, чтобы она проверила его документы. Кроме того, он необыкновенно вежлив – не приторно вежлив, как всякая особь грозной части рода человеческого при встрече с обилием яблоневых лепестков, кое представляла собой архивистка. Правда, если бы яблоневые лепестки умели так пристально смотреть зелёными свежими клейкими листочками, то большая часть наблюдателей так бы и оставалась под яблоней, чтобы спать вечным сладким сном.

Нельзя было назвать его манеру вести себя обывательской – ни говорлив, ни нарочито таинствен.

Тем не менее, он определённо подбивал клинья, если использовать расхожее развязное выражение. В развязности тоже не замечен. Историй всяких не рассказывал, хотя почти всё в его поведении наводило на мысль, что истории были и, увы, именно такие, о которых рассказывать не следовало – во всяком случае, под яблоней.

Для таких затруднительных случаев обычно существуют сновидения – они приходят под утро Девятого дня. Принято шутить, что когда заканчиваются Выходные – с блаженного Седьмого по Девятый – человек вступает в Царство Истины, завтра-то на работу. Давно же говорят, что День Колец тоже назначат Выходным – когда экономика устоится. Но, когда это произойдёт, точно не известно. По крайней мере, утром Дня Колец человек просыпается с предчувствием трёхдневной свободы – такое ощущение, будто клетка истончается и прутья тают под пальцами. Странно, откуда бы такие страсти – ведь живём мы в свободной стране.

Девятый день недели – праздник привидений. Появляются Лики в холмах. Небо становится выпуклым. Над улицами летают городские огни. А сны, увиденные в ночь Нептуна, намётывают события, как подол, который требуется подшить.

Саня слыхала также о некоем берущем очень дорого и умнейшем маге, который мог закрепить или спороть намётку, увиденную во сне.

Но дело не сладилось – штука вышла такая: никаких снов в положенную ночь она не увидела. В остальные, обыкновенные ночи, само собой, сновидений не бывает.

Почти миновал Девятый день. Приближался вечер. Десятый считался пропавшим в давние времена. Врата-Плутон, как написано в пособиях по календарному делу, захлопнулся и закрыл целые сутки. Этого дня нет, сразу просыпаешься в День Ярры.

Но Саня не знала, что и думать. Проснувшись в Ярров день, она не спустила тотчас левую ногу из-под одеяла на пол, как всегда делала, чтобы обеспечить себя счастливой приметой на всю Десятку.

Причина, по которой стройная длинная нога осталась в тепле, и проста, и странна.

Саня испытала уверенность в первую минуту пробуждения, что она помнит День Врат. Собственно, она помнила смутные, в неухоженном зеркале мелькнувшие события, или даже их обрывки. Сновидение – или что это там было – принялось неистово ускользать. Само по себе неожиданно – обычно картина сновидения застывала в голове, как реальное событие.

Но теперь ей, сосредоточившись, удалось восстановить только вид из окна. Тогда, во сне – а как можно видеть сны ночью, которой нет? – она посмотрела и ахнула. Полумесяц висел невысоко, и птицы летали вокруг него, чисто драконы. Одна пересекла полумесяц, и наблюдательница долго держала взглядом тёмную галочку, планировавшую среди других, неотличимых.

Утром нежная привязанность к трём ложкам сухих сливок, размешанных в чашке с кипятком, и один взгляд в зеркало заставили её забыть несуразность.

Лестницы, кошки и разговоры на улицах развлекли её, как почти всегда и, когда она вошла в Архив, странности забылись.

Архив помещался в здании древней адмиральской ратуши. На крыше, по преданию, некогда помещался гигантский акулий плавник из загадочного прозрачного камня. Куда он делся?

Акула уплыла, неизменно отвечали бюргеры, если их спрашивал кто-нибудь из гостей города.

Дежурный приветствовал её и пожелал удачного дня. Что-то зацепило её внимание, но тут же отпустило. Открыв старомодное зеркало Покорного, она усердно занялась регистрацией вышедших из употребления описаний местности вокруг городка. Запуская руку по запястье в холодный, чуть липкий пруд и вытаскивая один за другим документы из хранилища, она оценивала их сохранность и возвращала в глубину.

Она слегка морщилась, ибо Покорный щекотал кожу лёгкими разрядами – видимо, за Стеной начиналась фотонная буря, а машина немолода и чувствительна даже к мышам, которые водились в Архиве. Кошки не желали поселяться в Архиве надолго, и только изредка удавалось соблазнить какую-нибудь прощелыгу хорошим содержанием на Десятку, не долее.

Саню воспитали добросовестной, внимательной к делу, хотя, разумеется, не все черты её характера обуздало воспитание. Но в целом, ей привили честное отношение к Обязанностям, и потому она сделала перерыв только тогда, когда вернула на место последнее описание – карту холмов с проступившими ликами. Внезапно она обратила внимание на то, что в углу Покорного колышется знак присутствия Зануды. Её это удивило, так как накопитель информации в последний перед выходными вечер она оставила в ящике стола.

Ящик она выдвинула – накопитель лежал, вернее, сидел среди горстки конфет «Мечта».

Саня посмотрела в маленькие глазки Зануды, задвинула ящик и зачерпнула жменькой из Пруда. Галочка выскользнула из пальцев и когда раздосадованная Саня принялась отлавливать непорядок, скрылась в глубине Пруда.

– Глупости. – Заметила Саня, с грохотом выдвигая ящик.

Зануда теперь лежала на запасном носовом платке. Саня посадила её на ладонь и рассмотрела. Зануда тоже старенькая. Её выпустили в то десятилетие, когда производителей обуяла мода делать накопители в форме живых существ.

Крохотный волнистый попугайчик бирюзового цвета выглядел очень сентиментально. Саня отправила накопитель в Пруд. Попугайчик пошнырял там секунды три и исчез под верхним слоем слишком густого вещества, всегда покрывавшегося плёнкой или даже лёгкой пеной под натиском бушующих в глубине волн синергии и других, менее благородных, энергий.

Саня спокойно отнеслась к манёвру птички – привыкла за несколько лет. Скорее всего, в защитный – так называемый личный слой накопителя – изначально внесены такие ненужные передвижения. Предполагалось, что это утепляет рабочую атмосферу.

Саня подождала, но попугайчик не появился. Ни клювика, ни хвостика. Морщась, она сердито позвала зануду по имени, одновременно шаря рукой в Пруду. Пару раз ей показалось, что кто-то пронёсся мимо её пальцев, и даже нечто вроде тихого звука послышалось. Тут руку, отправленную в Пруд почти по локоть, с такой силой уколол фотонный разряд, что Саня, взвизгнув, выдернула руку и потрясла пальцами. Следа на коже, конечно, не осталось, но с Покорным, несомненно, что-то делалось. Как теперь вызволить накопитель, Саня не знала. То есть такое могло произойти, но, к счастью, никогда не происходило.

Придётся с кем-нибудь посоветоваться, только не с Покорным, который явно не в себе. В этот момент из Пруда всплыло чьё-то лицо. Саня попыталась его рассмотреть, но заметила только, что лицо – мужское и суровое. Следом в пульсирующей линзе, из-под волны, всплыло другое, на сей раз женское, и Саня вздрогнула. Она следила за поверхностью и насчитала шесть или семь изображений.

Лица исчезли. Пруд замер, спрятав утопленников. Саня ошарашено положила руки по обе стороны Пруда. Про попугайчика она и думать забыла. Почему и как это объяснить, спросила она себя несколько раз. В этот момент дежурный привёл посетителя. Саня его знала, ибо в маленьком городке чудо, если вы увидели кого-то в первый раз.

Молодому человеку требовалось описание территории, где размещался знаменитый львиный заказник. Саня вспомнила, что парень именно там и работает. Ему хотелось поговорить, а яблоневые лепестки в его глазах не отражались – следовательно, с ним тоже что-то произошло. И точно. Покопавшись в новом описании, парень заговорил, будто сам с собой, но рассчитывая на сочувствие:

– Странности вот тоже всякие… бывают, знаете.

Саню всегда учили быть приветливой, посему она издала неопределённое междометие, как это сделал бы канувший в самоволку попугайчик.

Ободрённый посетитель сбивчиво и спешно поведал, что один его знакомый видел в степи, – он помялся, – в одном известном месте, где львы, – словом, видел Джентри.

– Видел вот как вас…

Парень почему-то показал на свои губы, видимо, подчёркивая, что всё, из них изошедшее, правдиво.

Когда Саня услышала это слово, она немедленно решила, что ошиблась, и что яблоневые лепестки, оказав своё обычное действие, лишили молодого человека подобающей робости. Она разгневалась.

– Я похожа на человека, у которого много свободного времени? – Спросила она ровным и тихим голосом.

Парень ужасно расстроился и, внезапно, рассмотрев Саню, побагровел.

– Я совсем не об этом. – Заверил он не совсем понятно.

Саня пожалела его и вновь заговорила с присущим ей милосердием:

– Возможно, если ваш знакомый – учёный, который исследует мифы и предания нашей местности, это совсем неглупо. Я могу поискать старые описания в нашем Пруду.

Парень почему-то снова покраснел и заново рассказал всю историю, прибавив:

– У них лица не очень подвижные… будто куколки… но выражение в глазах совершенно как наше…

– Например?

Он подумал

– Ирония.

– Ну, ирония…

– Знаете, они похожи на…

Парень порылся в кармане и вытащил накопитель. Саня улыбнулась:

– Зануда?

Он протянул Сане зануду в форме вполне достоверного солдата.

– Вот такие. Только шебутные.

Саня подмигнула:

– Там только солдатики были?

Парень смутился и поспешно посмотрел на солдата.

– Славный, верно?

– Да. – Согласилась Саня.

– Жалко, теперь таких не делают. Якобы они приучают детей к рабству. А причём тут рабство? Они же совсем бесчувственные, просто машинки.

Саня согласилась, что это неумно. Парень спрятал солдата, при этом он нечаянно вытянул из кармана гигантский носовой клетчатый платок. Саня прищурилась на платок, и что-то вспомнила, но тут же забыла. Это было слегка мучительно, как покалывание в Пруду.

Выглядела она при этом, как монарх Джентри прошлой ночью, когда тот о чём-то задумался. Парень снова всё вспомнил, и ему сделалось не по себе. Тихая поверхность Пруда и серый день за небольшим окном показались ему зловещими.

Он огляделся и принялся благодарить, как он сказал, «за сочувствие».

– Извините за потерянное время. – Добавил он церемонно.

Саня любезно возразила:

– Информация о Вселенной принадлежит всем. И, кстати, вы собирались поискать для вашего друга что-нибудь про его новых знакомых.

От неё не укрылось, что посетителя передёрнуло. Это заставило Саню призадуматься, и она начала вылавливать из Пруда всякого рода описания и другие предметы с большим воодушевлением.

– Вот взгляните. – Заметила она задумчиво, удерживая двумя пальчиками деревяшку, которую вынесло из Пруда лёгким прибоем.

Парень приблизился и тотчас отстранился, как если бы находился в вольере со львами. Теперь его удерживали яблоневые лепестки, но Саня не сердилась. Её вдруг заинтересовала новая задача. Тем более, что Пруд предложил несколько необычных вариантов.

Деревяшка некогда имела форму ромба, и на её полустёртой поверхности можно было разглядеть смазанное изображение.

– Чертёж. – Сказал парень.

Саня невольно вспомнила геодезиста, который смог бы сейчас ей пригодиться, но куда-то пропал.

– Кажется, это западные холмы в разрезе. – Глубокомысленно предположила она.

Парень деликатно возразил:

– Это центральная часть города. Вот новый магазин.

– Разве?

– Да, а это третий этаж.

– Похоже, так.

Они взглянули друг на друга. Парень приподнял дощечку и присвистнул.

– Это же старая вещь.

Саня кивнула и, не сводя глаз с таблички, пробормотала:

– Ею пользовались.

Она заглянула в Пруд и прочитала:

– Кухонная утварь. Традиционный местный узор.

Они засмеялись.

На табличке был процарапан квадрат в круге и по кругу фигурки.

– Это вот кто? – Спросила Саня. – Слон или кабан?

– На Кузьму Ильича похож. – Сказал парень и осклабился.

Его палец показывал на фигурку, которая была подчёркнута.

– Говорят, это он магазин построил? – Рассеянно припомнила Саня. – Люди говорили, мафия, мафия, а, по-моему, это просто Кузьма Ильич.

– Аптекарь, говорят, тоже вложился.

– Евгений Титович такая душка. Он мне в детстве показывал, что такое косоглазие. Это прелесть.

Парень обрадовался.

– И мне показывал.

Саня тронула ноготком третью по кругу фигурку.

– Это морское чудовище. Вроде бы акула, только у неё ручки. Или это ещё пара плавников?

Парень неожиданно для себя вспомнил владельца лодочной станции и счёл, что тот здорово смахивает на Фортунатия.

Размышляя, как можно было бы перейти к теме яблоневых лепестков, он смотрел на дверь, и дверь тихонько открылась.

Поглядев на того, кто вошёл, парень опустил взгляд на доску и увидел хвостатую фигурку с остроклювой головой.

Тут же он понял, что надо уйти, не развивая более ни одной темы. Вошедший – с картами под локтем – поздоровался очень учтиво, общим кивком, но каким-то образом показал, что приветствие относится только к даме.

Дама с полным самообладанием протянула ему дощечку. Переложив карты поудобнее, тот принял протянутое и, глянув, быстро сказал:

– Зодиакальный орнамент. Широко распространён на любом побережье.

Парень вздохнул.

– А я думаю, это западные холмы в разрезе. – Сказал он, надеясь, что Саня оценит его утончённую жертву.

Но пришелец с лёгкостью одержал верх, спросив:

– Вы заняты? Я могу зайти в другое время.

В Пруду что-то требовательно заворковало, и Саня, как безумная, кинулась вызволять попугайчика.

Помощник при львиной кухне и геодезист обменялись взглядами. Геодезист приподнял брови и показал глазами на табличку у него в руке. Помощник при львиной кухне автоматически взглянул и почему-то сразу увидел остроклювое создание, не относящееся ни к одному зодиакальному варианту.

Саня по локти запустила руки в Пруд и делала там хватательные движения. Губы она закусила, а глаза широко раскрыла.

«Ручаюсь, этот бедолага обмирает… что бы он сказал, если бы знал, кто она. А ещё лучше, если бы она предстала перед ним в истинном облике».

Саня обернулась, сжимая что-то в кулаке. Она разжала пальцы и показала присутствующим кроху-попугая.

Львиный поклонник умилился в глубине своего нехитрого сердца.

– Где же он был? – С холодным смешком спросил геодезист. – Уж не к Джентри ли улетал?

Львиный помощник похолодел, увидев, что на устах Сани прямо-таки трепещет: «Вот забавно. А мы только что…»

Но она ничего не сказала.

Понурый помощник при львиной кухне удалился с поля боя, и уныние его было причиной, по которой он додумался похлопать себя по карману только вечером.

Впоследствии с ними охотно делились технологиями военного рода, подобными тем, что в ходу на кухне, особливо, когда требуется привести вещество в наимельчайшее состояние, то есть, попросту мелко порубить.

От людольвов к тому времени мало что осталось – характерно, что им не очень нравились созданные одновременно умные человекообразные обезьяны. И настолько, что много позже из чувства противоречия или юмора они утверждали, что произошли от оных как-то так, с помощью чего-то такого, что им трудно было сформулировать – при их-то нынешних слабеньких мозгах.

Обезьяны смутно наводили их на мысль о сатире, а это кому понравится.

Впрочем, часть людольвов в целях разнообразия и вообще, для удовлетворения любопытства, заключённая в совершенно иные тела и выпущенная в непривычную доселе среду, неожиданно выиграла. Они попросту удрали и одичали очень быстро. Вероятно, причина заключалась в том, что им не успели сменить мозг.

Пересаженные в океаны, людольвы не утратили ничего из прежней невинности, правда, научились ловить и жрать рыб. Но в остальном они, несомненно, остались прежними. Даже больше – чувство познания развилось в них до такой степени, что они никогда в дальнейшем не заинтересовались своими создателями. Зато сухопутные людольвы всегда вызывали в них жгучее и томительное чувство привязанности. Они напоминали им о многом, и даже чужой облик не раздражал – вы помните, что изначально людольвы смотрели в корень явлений, как это делает ребёнок, нечаянно произносящий неприличные слова и вызывающий умиление и неловкость у взрослых.

Сухопутные же, лысые и страдающие болезнями опорно-двигательного аппарата, очень и до странности привязались к существам, совершенно на них непохожим. Хозяева заодно селекционировали семейство кошачьих, во всём видовом многообразии. Некоторые из новых родственников проявляли полное забвение родства и даже изредка норовили попробовать людей на зубок. И всё равно это не мешало людям умиляться мохнатыми мордами, полным оволосением четвероногих тел, хвостами и прочими непохожестями. Для своего отношения они изобрели необычные слова, вроде «величественности» и даже просто «величия», а желая сказать приятное соплеменнику сравнивали его с тигром, у которого, кстати, пахнет изо рта, как вразумляюще напоминала подследственным… то есть, подопытным лаборант с длинной бугристой шеей и кожистыми крыльями, чьи кончики сзади касались сапожков со шпорами.

К счастью, у них появилась возможность сблизиться с предметами обожания. Небольшие и особенно совсем небольшие кошки из созданного побочно семейства стали сопровождать их жизни, и на протяжении До-Времени и после того, как в главной лаборатории разрешили запуск ощущения индивидуально-исторического времени, и, возможно, даже в периоды, существующие на изъятых временных дисках, – словом, всегда-всегда, люди рисовали их, ваяли подобия из глины, вдохновлялись их визгливыми голосами в музыке – словом, любили.

Объяснялась ли подобная лирика обликом людольвов? Или тем, что первопредки из седьмого номера чрезвычайно напоминали людольвов – настолько, что у охраны лабораторий в давние времена, когда проект только начался, пару раз случались инциденты с якобы сбежавшими подопытными. Когда недоразумение развеивалось и бедолаг тащили в дирекцию за покушение на важных господ, седьмые обязательно вступались за невольно провинившихся. Они шутили по поводу хвоста (которого у них не было) и просили не наказывать охранника.

Кроме того, их генетический вклад оказался, как говорили, самым весомым. Ну этого-то я не знаю. Как не могу всё же ответить на вопрос – почему несчастные лысые и болезненные существа, именующиеся ныне людьми, испытывают такое отчётливое пристрастие к созданиям, чьи глаза могут напугать вертикальными зрачками, а когти коварны и остры не в меру.

– Что произошло? – Спросил медведь, присаживаясь рядом и вопреки логике протягивая мне свой драгоценный сосуд – манерку из военного стекла, обтянутую замшей.

Почему «вопреки»? ну, видите ли… Пить и говорить разом могут только великие люди, если они достаточно невоспитанны. Я не велик, не человек и, как всякий убийца, считаю себя достаточно воспитанным.

– Барышня где? – Опять спросил он, уже через некоторое время. Видимо, осознал, что события должны иметь последовательность.

Собрав языком с губ остатки влаги, я изложил ему подходящую версию. Вечная тьма изображала раннее утро. Мой приятель, желая быть деликатным, едва выждал, как стало светлеть. Ему хотелось поделиться сентиментальными впечатлениями о канувшей ночи. Когда он увидел меня с перевязанным запястьем, слова и жесты – сплошь округляющего характера – угасли в воздухе.

Он выслушал – то, что я ему рассказал. Долго смотрел на покачивающиеся перед его крупным носом часы на грязной от моей крови цепочке. Историю, – как часы ни с того, ни с сего были отторгнуты моим телом, – принял безропотно.

Его это особенно – ежли честно – и не заинтересовало. Думал он о другом, и это хорошо о нём говорило.

– Странно. Я думал…

Он замялся. На такое больно смотреть – в буквальном смысле: смех разбирал меня по косточкам, а они давали о себе знать.

– Ты думал – сладилось у нас. – Подсказал я.

Он обрадовался найденным словам, а я – его целомудрию…

– Вступи на дорогу, а дорога поведёт. – Ни к селу ни к городу мудро проговорил он.

Жизнепоток не прекратился. А славно, что у моего брутального приятеля богатая интуиция – ведь прискакал чертяка вовремя. Я уж совсем загибался – не от раны, о нет, конечно. От одиночества, видите ли. Сероглазая барышня всадила в меня вместе с пулькой изрядную порцию обиды. Я обижался на весь мир, что мир, меня, такого славненького, не хочет баюкать на ручках. Может, у меня гормональное расстройство?

Где-то в районе сапог?

Может, мне конфет хочется?

Мы выбрались наружу, предусмотрительно обойдя дверь. Улица, видная из-за плетня, где мы угнездились, оставалась на месте.

В конце улицы свистело.

– А говорят, у Древних были железные птицы.

На соседней крыше забренчала черепица.

– Эти, что ль?

Я, не оборачиваясь, указал на большую тварь, оседлавшую конёк.

– Да нет.

– Так да или нет? В смысле – что они, их седлали и приручили?

Красава на крыше вгрызлась в черепицу. Он, знаете, что делал? Он думал.

– Нет, руками сделали.

– Самолёты, что ли?

– Сказано, птицы. Значит, птицы.

Я грустно засмеялся.

– Шаман сходит с ума, если не шаманит. А солдатик его подблаженства пить молоко начинает…

Он помял пальцами брови и зевнул как плюшевое животное, которое девочка перекормила.

– Даже мудрить не буду, чего ты плетёшь, цуцик. Ты, в смысле, поубивать кого хочешь?

Я в который раз умилился его детской манере обнародовать концы пословиц.

– Ты девочку искать хочешь, что ли? Тебя задело, да?

Я подавил желание сообщить ему, чтобы он зевал потише – птичка железная вылетит, и с досадой возразил:

– Глупец, у меня нет на это времени. Я буду это делать в следующей жизни.

С удовольствием я заметил, что он смутился – ибо он явно не составил расписание в этом смысле. С полминутки я полюбовался его румяной от предрассветных поцелуев славной рожей и изрёк, отворачиваясь и поправляя на себе свои военные приспособления, засовывая то сюда, а это туда, ну вы представили, если уж нам нужна реалистичная картина происходящего:

– Ты, вероятно, не для войны рождён.

Он мрачно молчал, и тремя резкими движениями сунув свою крохотную винтовочку за плечо, большой нож за пояс, фляжку на грудь под куртку, сухо проговорил:

– Если ты поправил бретельки, можем идти.

Я обернулся, и мы посмотрели друг другу в глаза. Он взгляда не отвёл – а я-то знаю, как это непросто, когда имеешь дело со мной. Нет, у меня не комплекс величия, просто в моих небольших и не самых прельстительных зеркальцах имеется кое-что нехорошее. Вроде вторая пара органов зрения.

Поэтому я оценил те серые окна очень высоко.

Тут ветром снесло пару черепичных шелушинок – бронированное существо решило покинуть крышу.

– Ты смеяться надо мной будешь… – Начал я.

Он ковырнул в зубе когтем.

– Может, буду. – Задушевно пообещал он. – Может, не буду.

– …украла у меня.

Он всполошился.

– Чего? Я не расслышал.

– А ты бы почаще издевался над людьми, которым спас жизнь.

Он рассердился.

– Толком скажи.

– Девушка… та, светленькая… которая, по твоему предположению, меня задела… она украла у меня кое-что.

Он расстроился и посерьёзнел. Присунулся ко мне:

– Стрелялку какую-нибудь?

Я скорбно повёл подбородком.

– Хуже.

– Хуже?

– Так, с виду пустяк, а на деле…

Он впился в меня взглядом, как двух клещей запустил.

Я похлопал себя по гимнастёрке.

– Моё сердце, толстяк.

Он ещё несколько секунд пялился, потом плюнул – культурно, вбок – вскочил и, бормоча от злости, двинул прочь.

Смеясь вполголоса, я поднялся и заторопился. Теперь я решил, что нам по дороге. Он может быть мне полезен. О, да.

Я крикнул ему:

– Сон тревожный!

Он обернулся, морщась всем личиком – той частью, понятно, что не занята бородой.

– Что? – Проорал он.

Интересно также, что испорченные вконец гибриды из наметённого по углам вселенной мусорка, кое-как передвигающиеся на своих непродуманных лапах, постоянно впадающие в агрессию бывшие людольвы, теперь составляющие человечество, в чём-то остались прежними. Это удивляло и настораживало экспериментаторов, – тех, что в зачатке обладали чувством юмора или любви, – но так как не обращали они должного внимания на этот тревожный фактор, определить его научно не представилось возможным.

Внезапный альтруизм, героизм и прочие необъяснимости объяснили инстинктом защиты, то есть, тем, что оставили в исколотом электродами мозгу человечества от прежней всепоглощающей и бессмертной любви. Понятно, что этим последним термином экспериментаторы никогда не пользовались.

– Бесконечный путь.

Он остановился и посопел, задирая тычком своё главное мужское украшение в сильно посмурневшее небо.

– Это вот верно. – Промычал одобрительно.

Он простил меня за нежелание открыть душу, как девочка, которой подружка под одеялом не сказала имя мальчика. Поразмышляв, он пришёл к умозаключению, что я – циник. Ты моя пупочка, сказал я себе и на девятнадцать секунд задумался – а вдруг я не циник? Вдруг простодушный мой спутник прав? Дело в том, что я себя, вероятно, мало ценю. Как все мы.

– Когда оно кончится. – Продолжал уныло медведь и алчно окинул хмурым взглядом придорожные хилые кусты, которые с Потопа никто толком не удосужился полить. Я тоже глянул вверх – а небо-то, так и говорит: сейчас я как прольюсь дождём.

– Куда мы идём-то? – Спросил медведь, возвращаясь с обочины и накидывая на себя свою пудовую скатку. (Кусты торжествовали…)

Я сделал вид, что не понимаю, о чём он.

– У каждого из нас свои дела, полагаю.

Он собирался разобидеться, но, подумав, наоборот решил засчитать мне балл за щепетильность.

– У меня дел нету. – С обезоруживающей откровенностью (это с винтовочкой-то за плечом, и плечо пулемётом) говорит он. – Ополчение распущено. Я, можно выразиться, вне закона. Потому я бы к тебе приткнулся. Вижу, ты человечек занятой и дело делаешь какое-то.

Речь иссушила его, но супротив логики он отёр лбину лапой. В нём было чувство достоинства, о котором он и не подозревал, и бездна мужественности. Я сделал вид, будто обескуражен и размышляю. Он страдал всё то время, что я делал вид.

– Вот, – сказал я, – ты меня раскусил. И я, собственно, должен бы тебя убить.

Он улыбнулся.

– Я знаю.

– Откуда бы?

– Догадался. – Щурится.

– Ты не лыком шит. – Я завздыхал. – Да, я…

Я подошёл и, задрав башку, сильно пониженным голосом, чтобы кусты не услышали, сознался:

– …на государственной службе.

Мы ещё в таком роде пощебетали и я, поломавшись, как довоенная красавица, сообщил, что я уступил и беру его с собою.

– Ибо ты человечище надёжный и болтаешься зря без всякого дела.

– Готов служить. – Говорит он, содрогнувшись от чувств. – Патерполису.

Меня немножечко передёрнуло, но я и виду не показал. Патерполис обозначал собой около полудюжины личностей, напечатавших уйму бумажек с числами и рисунками достопримечательностей. Засим личности втолковали всяким медведям, что бумажки нужно всегда иметь при себе, даже чаще, чем бумагу технического назначения. При этом личности ни чутка не упарились, так как делом толкования занимались не они. Они меня и наняли – в широком смысле, понятно.

Зато теперь, всякий кто скажет:

– Патерполис!

Имеет в виду этих ребят. И только этих ребят.

Слышите? Запомните, очень вас прошу.

Ну, посмотрите, какой я славный. А?

Разумеется, я персона неоднозначная, поэтому брать с меня пример следует осторожно.

– Послужи. – Говорю я со вздохом. – Хотя моя моральная ответственность так высока…

Он уверил, что понимает, и разговор о возвышенном прекратился.

Было жарко и зябко, тоска шла с нами по дороге. Время дня – самое неопределённое. Тишина зловещая, пейзаж – удручающий.

Так как я кое-что ему рассказал – не о бумажках, ясно – он заметно переменил поведение. В нём появилась собранность и уверенность – я понял, что он обрёл цель и успокоился.

– А этот город, он – большой? – Только и спросил.

– Не очень. – Исчерпывающе солгал этот высокоморальный.

Архитектура вдоль дороги проста: там и сям окаменевшие кучи навоза, а то и целая пастушья сторожка, в которой уместилась бы половина медведя – любая по выбору. Далее окрест пара выжженных войной виноградников (если только лоза не утаила во тьме истощённой земли корень жизни) и обстрелянное зачем-то с воздуха кладбище. Не имеющий опыта чтения местности запросто бы перепутал. (Простите, белые чистые кости.)

Мы решили подойти к городу с севера, с чёрного хода – строго говоря, это был выход, а не вход. Шоссе, залитое маренговым сочным асфальтом чуть более ста лет до того, как по нему бредём мы, люди с целью, довольно лихо мчится вокруг подножия горных тронов, на которых никто не восседает, и, замедлившись возле низких холмов, вползает в город, как опытный клерк при фараоне.

Насколько я помню, наша первая остановка расположена именно там, где город ещё дышит горным воздухом в ветреные дни. Там ещё галерея будет… мостки…

Ах, да, да.

Мы, как трёхлетки, простодушно сели на пол и поели из медвежьего мешка – он был неприхотлив, но разборчив. Откусывая с полкольца знаменитой колбасы, которую вполне можно было, не обидев, поделить с лучшими друзьями человека, я выразил ему благодарность. Он невнятно пробормотал, что его хлеб – мой хлеб, и прочее зажевалось нехалтурной работой прочных челюстей.

В последний раз передав ему на одну шестнадцатую полную манерку, я спросил, есть ли кто-нибудь, кто его оплачет.

Он торжественно кивнул – такие разговоры были ему по душе.

– Нету. – Добавил он и посмотрел в сторону.

– Значит, ты свободен?

Медведь озабоченно помотал башкой.

– Меня это не радует. А ты, – наставительно продолжал он, – разве не понимаешь, что человеку нужно о ком-то заботиться?

Я так понял, что про Патерполис он напрочь забыл.

– Да… – Протянул я, показывая, что я и впрямь задумался об этом.

– Ну и?

Я жестом попросил его упрятать флягу, ибо нам необходимо беречь сей сосуд.

– Я бы мог…

У него глаза загорелись. Найдя в себе силы смолчать, он ждал. Поймал меня.

– Я – человек долга. – Начал я. – И мог бы… ну, ты понимаешь… только из чувства долга. Я всё делаю из чувства долга.

Он рассердился.

– Это не делают из чувства долга.

– Да?

– Это происходит.

– Ого.

Он понял, о чём я бы мог спросить, и уныло принялся оправдываться:

– Это не то.

– Адреска не прописала? – Соболезнующе молвил я.

– Не прописала. – Ответил он с таким похоронным видом, что мне даже стало не по себе.

Я вспомнил дивную тварь с нежными пальцами и сияющими серыми глазами, её серое платье с блеском, а серебряная игла была зашпилена у меня в непроницаемом для уколов кармане.

– Вижу что-то у тебя в глазах. – Честно сознался он.

Я огрызнулся:

– Так отвернись, гадёныш, папа стесняется.

Он подтащил ко мне своё щедрое тело, как телегу – мы лежали по форме вольно расстегнись, и – шнырь – в глаза мне с близкого расстояния.

– Не дыши. – Грю. – Или я начну звать на помощь.

И я довольно убедительно постонал, выдерживая его пристальный взгляд.

– А по долгу, значит, мог бы? – Сказал он на это и, наконец, отодвинул телегу.

– По долгу – запросто. – Отрезал я.

И вижу – у него задвигались уши. Я рывком приподнялся, во рту пересохло – хороши мы, дружки.

Штафирка и расчёску бы не успел достать, а мы уж затаились в кустах по обе стороны шоссе, причёсанные, хорошенькие, рюкзак медведя застёгнут на все молнии, еда переварилась и всосалась в нервные каналы, мозги наши работали синхронно, как сиамский танк (плохое сравнение, он себя не оправдал).

И тогда штафирка напоследях расслышал бы звук и смутно увидел бы то, что мы давно засекли – из-за поворота нашего кудрявого шоссе заявилось нечто и пылило к нам с однообразным зудящим звуком.

Силуэт не прошёл тест в моём копошливом мозгу, и медведь тоже недоумевал, ибо через дорогу бросил мне огненный вопрошающий взгляд.

Я вгляделся и медленно кивнул ему на свою руку, покоившуюся как бы отдельно в развилке сучков и заготовленную для единственного сольного выступления – больше не понадобится. (Да, мне говорили, что я – скромный).

Появилось в небе белое, штандартом, облачко-висюлька и оттого небо ещё больше стало похоже на то, чему положено находиться под сапогами. Нас словно перевернуло в воздухе. И пока облачко болталось и валяло дурака, угасая с тоски, так как залетело в неподходящее место, я, конечно, рассмотрел свою цель.

Дело было в том, что вид не всегда говорит правду – спросите вот хоть Сунь У Куна, прекрасного обезьяньего царя. Медведь, чуть позже меня – а это говорит о нём похвально – тоже распознал видение.

Внезапно меня отпустило, такой слабый угасающий звук не могли бы сымитировать те, кто этого захотел бы. Такая неподдельная усталость была в нём… усталость металла.

Я встал из кустов. Медведь так и съел меня взглядом.

– Порядок. – Сказал я практически одним движением брови. – Это то, чем кажется.

Медведь, сомневаясь, тотчас, однако, вылез из кустов, и мы оба внимательно смотрели на приближающуюся механическую гадалку.

Это была старинная занимательная штучка, наследие довоенных вальсов, туфелек на низком каблуке цвета кофе с молоком и шляпок-таблеток.

Она припылила совсем близёхонько, и мы теперь поняли, почему нас так изумил её силуэт. Наши грубые души забыли картинки в детских книжках, старых киношек мы не смотрели и потому теперь с удовольствием рассматривали её.

Механическая гадалка остановилась – она засекла нас, только когда мы оказались в поле зрения её шальных глаз. Глаза были дивные, но пластик растрескался от долгой жизни на пыльных дорогах, и глаза косили во все стороны. Что-то при этом чудесное оставалось в них, помутневших как от бессонья, будто у живой красавицы.

Она вертелась на месте, юля на своём ходуном ходящем восьмиконечном хвосте, который гигантскими кольцами рос от тонкой талии.

Стоя на хвосте, который тускло мерцал когда-то свежей, а теперь затёртой гравировкой, она оглядела нас.

От талии выше она представляла собой красивую смуглую женщину, прикрытую чёрными богатыми локонами. Локоны не запылились – это было трогательно, так как эти старые несчастные игрушки сами приводят себя в порядок.

Я представил себе, как механическая смуглянка бережно расчёсывает своё богатство, как умывается в ручье – и у меня сердце защемило.

Такой я. Ха-ха.

Лицо самого чистого овала, как сквозь редкий дождь, сквозь патину трещинок и потёртостей развернулось к нам на длинной шее.

– Погадать? – Послышался отдельный от девицы низкий приятный голосок.

Быстро изучив нас, как настоящая гадалка, игрушка выбрала самое подходящее из её репертуара приветствие. Мне послышался лёгкий ох, и я скосился на медведя. Мне сделалось дюже интересно, как он относится к таким штукам.

Одного взгляда и прежде было довольно, чтобы понять – он сентиментален. Посмотрев на него пристальнее, гадалка почерпнула из своего лексикона несколько соцветий завлекающей программы:

– Суровый мужчина, хороший товарищ, дай ручку. Всё, как есть расскажу, ни в чём не совру, счастья нагадаю.

– Уже соврала. – Заметил я.

Девушка посмотрела на меня, и её левый огромный глаз закатил ореховую радужку к виску. Я устыдился.

– Не обращай на меня внимания, возьми в оборот сурового мужчину. – Примирительно посоветовал я.

Медведь, как ни странно, ни капли не смутился.

– Погадай сперва ему, красавица. – Прогудел он, и я выгнул губы коромыслом – гудение было вкрадчивое.

– Дай ручку, котик. – Обратилась гадалка ко мне. (Медведь фыркнул).

Я без дальнейших разговоров протянул руку – на случай, если я недооценил проницательность и всемогущество господ, приславших ко мне тварь, полезно разузнать о любых их методах. Что касается меня – то меня не убудет.

Гадалка приняла маленькими жёсткими ручками мою твёрдую, как дощечка, кисть, расправила мои неприятные на ощупь длинные пальцы своими и перевернула вверх ладонью. У меня возникло ощущение, что кто-то сунулся мне в голову – сунулся и отпрянул. Гадалка покачала головой, вызвав чудесное движение чёрных длинных прядей, и подняла на меня взгляд. Глаза не косили.

– Тебя ждут перемены. – Тихо сказала она и выпустила мою руку.

Свежайшее предсказание было мне не в убыток, хотя я бы так мог предсказывать с утра до ночи, ежли б мне на батарейку подавали. Кстати… я порылся во внутреннем, для встреч с механическими гадалками, кармане и заодно смотрел на нашу сенситивистку.

Безучастно глянула механическая крошка, утратив ко мне интерес, и, знаете? – я обиделся. Оттого ли, что девушка была уж больно хороша – а что машинка бездушная, так что же? То существо, что продырявило мне запястье и надругалось над моей солдатской доблестью, рождено, очевидно, людьми и наделено душой и гражданскими правами – так что будь ты хороша, а машина или человек – не влияет.

И вот осьминожка меня отвергла.

Она смотрела во все свои жгучие очи на любителя Патерполиса, и тот отвечал ей таким задумчивым добрым взглядом, что я взревновал.

Страсти-то во мне живы, только будить их нежелательно.

Теперь я как бы отвечаю за дурака, уж не случилась ли у нас с ним скупая мужская дружба. А гадалка, как я сказал, тоже мне глянулась, несмотря на хвост. Наиздевались над нею люди, навязав красивое личико и пустив скитаться по дорогам.

Гадалка, далёкая от сожалений по поводу своей участи, вовсю работала с медведем. Ради него она сменила программу, открыла ротик… снова замолчала – я прямо видел, как в её благородной голове крутятся на шпульках синапсов варианты.

Наконец осьминожка молча протянула ему, как для объятия расставленные руки. Медведь яко дитятя двинул к ней под незримую музыку гамельнской дудочки. Вот шмыгуны – всё просчитали. Нехитрые мы, видать, создания.

Завладев сразу двумя медвежьими лапами, которые она с трудом удержала своими слабыми с виду ручками, прозорливица улыбнулась необычайно льстивой и милой улыбкой.

Она сказала отчётливым звонким голосом:

– Если научишься танцевать, будешь счастлив…

Вот те нате. Мне, значит, пустышку, а ему – шикарную и забавную глупость.

– Талантливые, проходимцы. – Заметил я.

– Что? – Молвил вспотевший от напряжения медведь. Борода приподнималась на дыбе мыслей.

– Ишь, что удумали.

Он с укором посмотрел на меня. На меня, а не на неё, врунью и приставалу.

– Что мы тебе должны за работу? – Спросил я.

Девушка поломалась, затем робко попросила:

– … на одну батарейку, если господа офицеры будут так милостивы.

Господа офицеры-размазни, конечно, были милостивы сверх меры.

Пропустив уколесившую и ожёгшую медведя на прощанье косящим взглядом попрошайку, мы помолчали, потом я, подумав, окликнул её:

– Эй, там на въезде «Контора истины»! Слыхала?

Гадалка обернулась и, приставив ладошки цветиком ко рту, крикнула:

– Премного благодарна!

Хотя зря я беспокоился, в их защитное поле заложено распознавание недружественных объектов.

Медведь долго не отрывал глаз от драконьего хвоста, вихорьком колесящего в дорожной хмари, от развевающегося чёрного облака волос, однако при этом сказал:

– Надо же, жентельмен. Мне ведь не сказал, а девушке тах-тах выдал ориентировку.

Нельзя сказать, что мы сразу остались сам-друг, ибо присутствие барышни – ведь она барышня, хоть и шалава – ещё ощущалось некое неизмеренное время меж нами, в наших отрывистых фразах насчёт погоды, в мерном шаге наших неутомимых ног. Время, несомненно, перетекало в пространство в этом скучнейшем объективно ландшафте и память о футуристке становилась историей, история же, как известно, делается мифологией наутро после вчерашнего.

О предсказаниях, сделанных нам, мы не упоминали.

7 1973. Стандарт времени: перемотка. Место неизвестно. Фрагмент записи. Прослушка домашняя, ручная.

– Она рассматривала старую карту Высадки.

– Каким образом к ней могла попасть карта?

– Это предмет домашнего обихода. Во Внемире нашла.

– Что ещё за обиход?

Волк, не замечая государственного сарказма, спокойно объяснил:

– Старые Мандалы с картой посадки трактовались, как символические схемы мироздания. Изображения копировались во множестве и тогда, когда истинный смысл утратился. На житейском уровне задержались лишь части целого, которые бытуют благодаря безотносительной художественной ценности.

– Спасибо за объяснения, как трактовались Мандалы. А то бы я всё ходил переживал, как, как трактуются Мандалы.

Волк смолчал.

– И что же она делала с этим сакральным предметом? Капусту, вероятно, на нём рубила?

– Нет. – Коротко молвил волк.

– У вас в голосе ирония, что ли?

– Нет.

– Ну, хорошо, мне говорили, что вы лучший в своём роде, номер первый в своём номере. Поэтому я ещё раз терпеливо спрошу – что эта юная особа делала с картой, где совершенно точно обозначено место и время Появления? В смысле, Проявления. Эта барышня… лямочки, романы Хаггарда, старые игрушки. У неё ведь есть старые игрушки? И подумайте перед тем, как ответить – речь идёт о священном событии, которое раз в одну Историю происходит.

Начальственный взгляд ткнулся в подчинённого. Обычно в результате таких бесконтактных воздействий происходило одно и то же: глаза подчинённого совершали движение в орбитах – подчинялись.

Но, видать, на каждого начальника довольно безначалия. Этот – стройный до высушенности, с абсолютно прямыми плечами – ответил взглядом бестревожным, а радужки в нечистых, с красными жилками белках, не шелохнулись.

И впрямь, что ли, думает?

Начальника посетило ощущение неуютности. Его предупредили, что подчинённый предоставляет сведения особой ценности. В докладе, оставленном на столе начальническом, так и сказано: «…надёжен во всех обстоятельствах, проверен в нескольких временах».

Начальник вдруг заметил, что волк смотрит прямо на него. И хотя принадлежал он к номеру первому и обладал потомственным статусом Прямого Потомка, начальник сделал кое-что впервые в жизни.

Он отвёл взгляд.

Куда же делись сами первопредки? Как они и решили, а они принадлежали к расам, которые всё доводят до конца, что бы это ни значило – они создали шесть наиболее чистых гибридов, в которых и собирались обрести своё бессмертие. К сожалению, полной чистоты мирового порядка достичь не удалось – на семьдесят из ста потомки были генетически совместимы и склонны к эмоционально полноценному общению между двумя полами. Считалось, что первопредки вернулись на небо. Полагаю, это преувеличение…

Иные, возможно, так и сделали, хотя большая часть их захудалых флотов (везде во Вселенной экономят на оснастке кораблей) погибла в реальном времени, и только кой-где на изъятых дисках кой-что сохранилось. В другом времени, понятно, и совсем в другом виде.

Что-то болтали о бункерах, выкопанных со страшной быстротой и оснащённых предметами роскоши… но о бункерах ведь всегда болтают. Тем не менее, легенды о подземных жителях проросли, как грибы сквозь тысячелетия мировой литературы… взять наугад вот хотя бы… ну, да вот хотя бы городок на полуострове, который так и бросается в глаза на глобусе. Тамошние детки непременно получают книжку сказок про Подземное королевство – одну из первых своих книжек.

Впрочем, это может ничегошеньки не означать. Да и не означает, вероятно. Вы как насчёт Теории Заговора? Сразу начинаете смеяться? А то, может, не сразу.

Представители номера три, в просторечии рыбоеды, поджимали щель рта, когда им рассказывали о том, как удравшие людольвы в океане успешно сражаются с побочным продуктом производства – здешними акулами.

Но, что правда, то правда, жили они на планете долго. Советовали своим самым ближним подопытным, чего и как. Самые умненькие подопытные вовсю участвовали в следующей стадии эксперимента. Не просто клетки в Эдеме чистили, а сами возились в лабораториях, иногда на вельми высоком уровне допуска.

Именно этим, ещё хранящим преобладающие видовые признаки шести рас, было поручено опробовать средство, начисто стирающее память. Для начала его опробовали на детях. Смогут ли забыть своё детство?

Делалось это не в приказном порядке, упаси Первопричина. На нашем диске ничего в приказном порядке не делается. Всё – по велению души. Хоть мыла из профессоров и балерин наварить, хоть в ушах этим мылом промыть, всё само собой.

– Немилосердная дама.

– Что? – Проворчала спина медведя.

Он волочил своё тельце в десятке своих шагов от меня этак, что любой марш-бросок заплакал бы и попросил пощады.

– Дама, не ведающая пощады.

– Точно. – Согласилась спина.

– Вперёд.

– Ага.

– Любовь не ждёт.

– Это ты хорошо сказал.

Я рассматривал далёкое радужное облачко далеко слева на востоке. (Он думал, я про гадалку вспомнил.)

Мы близко подобрались к городу. Плато выросло к востоку незаметно, тут явно кто-то срезал сотню слоёв шоколадной породы, устраивая горку для малолетних великанов. Асфальт здесь истёрся, как полы в старом доме. Холмы стали похожи на домашних животных, и пару раз мы видели призрачные сооружения с висячими замками.

Возле одного сидел кот. Он и мускулом не двинул, когда увидел нас. Хорошая выдержка.

– Приятно иногда, ради разнообразия, беседовать не с твоей бородой.

Он остановился и вполоборота прорычал:

– Что ещё?

Я локтем показал на восток.

Он задумался.

– Думаешь…

Я легко согласился:

– Иногда я это делаю. Если не сочтёшь меня назойливым, я бы и тебе рекомендовал. Не то чтобы это было полезно для здоровья…

Он явно не последовал совету.

– Ты бы сказал, что у тебя за дело. Хоть словечко. Напустил такого дыму, что я немножко сомневаюсь.

Я поцокал.

– Что, раздумал служить Патерполису? Или ты внезапно вспомнил, что забыл чего-то? Зонтик? Я к примеру.

– Знаешь… – Начал он.

И замолчал. Озеро давно уже ждало, когда он заметит его. Плоское в форме дамской туфельки, оно досыпало послеобеденный сон, и островерхие деревья сторожили тусклые блики на воде.

Откуда оно тут? Зачем? Кто наколдовал тихие воды, утоптал аллею и спрятал своё видение на самом гнусном отрезке шоссе, ведущего путника в город, где царствует обман?

Ибо он там царствует. Но мне, воину, как раз и надлежит его охранять, ведь в нём – покой.

Мы сторожко спустились в крохотный дол и непозволительно долго пялились в воду, ожидая, когда всплывёт хребет чудовища, поджидавшего нас. Я бы в своём сне именно в таком вот местечке и поселил свой худший кошмар.

Медведь выдернул свою винтовочку, наклонился и пошелестел дулом в траве.

– Глянь.

Я всмотрелся.

– А я уж было решил, что ты меня, наконец-то, решил прикончить.

Я поднял из травы книжку, на которую указал мой воинственный спутник.

– Нет. – Сказал он, и я не сразу понял, что он отвечает на мой вопрос.

– Про что? – Это он задал вопрос.

– Это про рыбную ловлю. – Оповестил я. (Всё же он душка. Уверен, что книжка обязательно пишется «про что». ) – Написал человек из седьмого номера.

– Переделка? – Тревожно спросил медведь.

Я утешил его:

– О нет. – Вертя зачитанный том и прочитав пару заметок на полях, я порционно просвещал этого девственника. – Натуральный, голубчик. Жил на берегу речки в лесу с семейством и тово, сочинял. Ежли соберёшься ловить рыбу, прочитай.

– Ладно.

– И если нет, то всё равно прочитай.

Он кивнул:

– А это?

Мы посмотрели на вещмешок под деревом и заняли каноническую позу из памятки «Как работать в паре. Номер один». Там ещё картинка имеется. Пистолеты должны указывать на восток и запад, что они и делали в эти секунды, прыгавшие весело, как блохи из шинели отпускника.

– Отменно сделано, прислушайтесь к мнению вашего друга. – Сказал спокойный голос, от которого так и несло знанием множества языков оккупированных территорий и умением сворачивать цигарку из самого наихудшего табака, не просыпав почти ни крошки.

Властный взгляд держал нас так осязаемо, что мне захотелось стряхнуть метку прицела. Человек в куртке, похожей на бушлат, сделал к нам пару шагов, показывая обе большие узкие белые ладони.

Очень умно и предусмотрительно, проворковал мне мой внутренний голос.

Человек приблизился к нам, получив пропуск в виде спустившихся на пару сантиметров сдвоенных стволов, составлявших, похоже, наше единственное достоинство.

Медведь молчал, сочтя себя неготовым к роли переговорщика.

– Здравствуйте. – Приветливо сказал я, продолжая целиться в правое плечо.

– Здравствуйте, господа.

– Вы тут один?

Он не сразу ответил. Я принялся объяснять:

– Знаете ли, время неспокойное. Люди боятся в одиночестве бродить по дорогам.

– О нет, я не один. Или – да, один. Словом, это зависит от того, что вы считаете необходимым для общества.

– Я считаю необходимым увидеть содержимое этого вещмешка. – Грубо поведал медведь, внезапно обнаружив в себе дипломатические способности.

– О… ну, да. Да. – Человек сделал ещё шаг и вздохнул. – Я надеялся, что вы уже это сделали. Чтобы облегчить наше дальнейшее взаимопонимание.

Он циник, однако.

Медведь шагнул, сминая сонную траву, но я удержал его.

– В этом нет необходимости. – Бойко парировал я.

И опустил оружие, тут же принявшись его упрятывать. Медведь пожал плечами и свою игрушку не убрал.

– Там подарочек? – Медведь изобразил, как что-то откусывает и сплёвывает.

Человек недоумённо, хотя и вежливо, поинтересовался:

– А что ваш товарищ имеет в виду?

Он жестом попросил разрешения сесть, что я ему и разрешил, сделав интеллигентнейшее движение заново вынутым стволом.

– Спасибо. – Он сел, не сводя с нас глаз, и вытянул ноги. Длинные и худые в штанинах гражданского образца.

– Он гранату с вытянутой чекой имеет в виду. – Любезно сообщил я.

А вот насчёт глаз я погорячился. В смысле, я дал маху, злоупотребив множественным числом. Око у него было одно, правое, ясное, цвет не определил бы и полицейский литератор, а левое как будто перечёркнуто грубым швом.

Волосы его, богатые числом, распадались двумя скобками над изрядным лбом. Подбородок ему тоже кто-то за семь поколений до него затеял забавный, что ли. Я автоматически даже посмотрел в небо – месяц поискал. Но месяц приладили к его лицу, видимо, чтобы предупредить тех, кто не сразу увидит то, что я-то сразу определил. Характер…

– Так кто же составляет ваше общество? – Жестом спросившись и садясь, продолжал я светскую беседу, как если б мы с ним были два лесоруба.

– У меня тут ученик.

– Где он?

Он повел рукой и чудно разулыбался.

– Со мною…

Я завертел головой и учтиво молвил:

– Быть может, у солдат его подблаженства что-то со зрением, не спорю… или вы владелец какой-нибудь летающей штучки, которая обрушит нам на головы бомбочку-вонючку?

Медведь неуверенно посмотрел бородой вверх и вбок.

Я потрогал свой карман – не тот, где пришпилена иголка.

– Но нет, я уверен, вы высоко цените двигательные реакции солдат его подблаженства.

Медведь снова влез:

– И если напарник у вас не в вещмешке, хотя бы частично…

– Фу. – Сказал я ему. – И всё же, – снова обратился я к собеседнику, не забывая об устройстве его лицевого угла, – если вы сочтёте не лишним удовлетворить наше любознание…

Человек легонько потрогал вещмешок и позвал:

– Мой друг… идите сюда. Шагом марш!

Медведь немедленно успокоился и с недоумённым состраданием посмотрел на человека.

Вещмешок завозился, и из недр его вышла фигурка в октаву высотой, – если брать октаву детской ручонкой. Фигурка носила военную форму и являлась рядовым.

Я услышал тихий ох, и, глянув косо, узрел то, за что заплатил бы деньги, если

бы время было невоенное.

Медведь под бородой побелел и поднял руку со стволом.

Встревожившись, как бы он не сделал какой невежливости, я привстал, но он, оказывается, всего лишь собрался обвести себя охранным жестом. Только руку перепутал.

– Маленький Народец, спаси и сохрани меня первый медведь…

Наш знакомец, ласково смотревший на солдата, крепко прошагавшего среди травы и вставшего у ботинка озёрного господина, перевёл взгляд на теряющего несгибаемость и оттого помилевшего медведя.

– О право, нет… не беспокойтесь. Я вас представлю…

Он обратился к солдату, поднёсшему два пальца ко лбу и застывшему.

– Ах, мой друг. – С лёгкой досадой возразил ему человек, наклоняя стёклышко пониже. – Оставьте это.

Я понял, что тут требуется.

– А-атставить! – Тихо рявкнул я.

Солдат опустил руку и прищёлкнул каблуками. Будь он в иных масштабах, выглядел бы здоровенным обалдуем, не хуже медведя.

– Вольно.

Человек обратился ко мне и прошептал:

– Никак не уговорю его отказаться от этих церемоний.

– А почему шёпотом? – Спросил я.

Он взглянул на меня с интеллигентным укором.

– Но мне неловко… в третьем лице о присутствующих не говорят.

Я взгрустнул.

– Запомню.

Лицо солдата не выражало обиды, оно вообще мало что выражало. Обыкновенное лицо солдата – я таких повидал.

– А вы книжкой, я вижу, заинтересовались. – Отвлёкся этот, со швом.

– Да, он хорошо про рыбу пишет. – Хрипло высказался медведь, зачем-то взявший книжку и прижимавший её к тому месту, где у него под всеми покровами находится большое, сейчас мощно заработавшее сердце.

Мы оба с владельцем плаща воззрились на него снизу вверх. Я – приподняв бровку (жаль, не выщипал), владелец бушлата – с высочайшей степенью доброжелательности.

– Вы – поклонник… – Проговорил человек-бушлат, и я понял, что медведь к нему в любимцы попал.

Солдат тоже быстро посмотрел на медведя, и того слегка продёрнуло по толстым плечам. Так ему и надо.

– Надеюсь, – сладко предположил я, – вы не будете беседовать о предмете вашего обоюдного увлечения…

И я развёл руки в стороны, держа ладошки дощечками. Плащ рассмеялся и, смеясь, весело успокоил:

– О, нет… нет.

Он предложил нам перекусить, мы предложили ему, и слово за слово, обустроили себе пространство на какой-то газете, сложенной, как я заметил, аккуратно, и служившей скатертью-самобранкой целый сезон.

– Вы в город, я из города. – Отламывая хлеб, говорил он. – Не спрашиваю, разумеется, по каким делам, но страшно жалею, что не смогу сравнить наши впечатления.

Солдат прохаживался у самой воды, и я видел, что он при исполнении. Потом он прилёг и вроде как задремал.

– А что, у вас есть впечатления? – Становясь подозрительным и грозным, спросил медведь.

Поскольку выглядел он при этом так, как если бы пострадал на пасеке, то впечатление оказалось несколько подпорченным, подобно газете, на которой под горбушкой я прочитал два слова из заголовка. Два слова сказали мне много больше, чем чтение целой толстой книги по истории.

– Впечатления всегда бывают. – Уклончиво усмехнулся наш хозяин и мельком глянул на кромку воды, что от меня не укрылось. Вот как.

Солдат привстал и подвигал головой, будто у него началось головокружение.

Наш хозяин аккуратно свернул горбушку и с откровенной тревогой позвал его:

– Друг мой…

– Тут бы аспирину. – Ляпнул медведь, пожалев солдата.

Хозяин с испугом посмотрел на него и потерянно проговорил:

– Ах, не знаю я… дружище! – Снова воззвал он. – Он такой впечатлительный человек. Такое случается с простыми и ясными душами, когда они осознают правду. Господин рядовой!

В его голосе мелькнули отчаянные нотки. Я уж собирался чего-то насоветовать, даже вскочил, но тут солдат выпрямился, пропечатал дюжину крепчайших шагов к нам и проговорил молодым бодрым голосом:

– На жёстком диске планеты под пустыней видны стёртые реки.

– Вот и ещё предсказатель. – Вырвалось у меня.

Голос солдатский звучал вовсе не пискливо, а как здоровенный баритон, который вы услышали сквозь две двери.

Наш хозяин быстро глянул на меня.

– Да, он такой.

Я присел рядом, стараясь дышать потише.

Солдат выпрямился, как трава после сапога.

– В городе… – Сказал он. – Они соберутся в мирном городке на побережье… семёрка…

– В каком городе? – Предусмотрительно спросил медведь, очевидно, решив, что ему выдают тактическую схему.

Мы с хозяином переглянулись.

– Тс. – Попросил коллекционер солдатиков, и живой глаз заблестел.

– Медведь и волк на войне, это их история. Если попасть в бороздку, – вдруг солдат повернулся в сторону медведя, который медленно присел на корточки, придавив коленом траву возле солдата, – если попасть, можно уничтожить вечное зло.

Медведь открыл рот в бороде, и я толкнул его в бок.

– А живём мы на планете, где раз в три дня льёт ливень смерти.

Медведь невольно посмотрел в посветлевшее небо.

– Тень отсылают в тенесборник, а тиран выходит из-под земли, как нечестивый дух из могилы.

Медведь закашлялся, и я пропустил слово.

– …дважды погребён.

– Средство для вечной жизни. Механизм, высвобождающий силу вечной жизни, сломан.

– Вот те раз. – Прошептал я.

Солдатик развернулся и бросился прочь в траву. Наш хозяин шагнул за ним, но остановился.

– Мы посторожим книгу о рыбной ловле. – Успокоительно пообещал я. – Идите.

Тот отверг наши услуги покачиванием головы.

– Что это с ним было? – Осмелился заговорить медведь.

Солдатик вернулся маршевым шагом и, встав во фрунт, сообщил:

– Время ухода.

Наш хозяин подумал и, запахивая бушлат, в карман коего забрался солдатик, согласился:

– Верно.

Не обращая внимания на присутствующих, он поднял руку, глядя прямо перед собой.

Тотчас он переменился. На нём был мундир, а помолодевшее лет на двадцать по о.с. лицо обрамляла жесткая шкиперская бородка. Вокруг него истаяли кусты, и часть озера истёрлась. Мы увидели поле боя в огне и дыму. Гул наполнил воздух. Дуло танка двинулось к нам, хотя сам танк был обрублен. Прогремел самолёт-бомбовозка.

Но гул стих, а наш хозяин в штафирской одежде стоял с указкой у школьной доски. Детский смешок вызвал невольную улыбку на его гладко выбритом лице.

– Что за… – Обморочно начал медведь.

Молодое лицо учителя закаменело, глаза загорелись, из-за спины поднялись острые бронированные крылья.

Остромордый дракон сидел на скале, океан вокруг крушил волны на горизонте. Волна росла возле нас, по ней сделали срез ножом. Свист ветра перекрыл тишину, а дракон глянул на нас и взлетел.

Тотчас озеро вернулось и тишина.

Я обернулся к медведю.

– С нами был один из властителей дум.

Тот молчал. Он понял. Меня это заставило призадуматься.

– Где он сейчас?

– В иной обители. Но его собственность осталась у нас.

Я поднял вещмешок. Из него выпала книга – потрёпанный учебник Естественной истории. Рассеянно я открыл и стал читать: Мироздание, по новейшим данным науки, представляет собой полую пирамиду. В глубокой древности, когда физика находилась в зачаточном состоянии, люди полагали, что мир – это гигантский воздушный шар, который расширяется. Несколько великих учёных, высказавших догадки об истинном положении вещей, были казнены. Теперь, когда мы располагаем сведениями, полученными с помощью мембранных кораблей-расширителей…

Рассеянно скользил я такой эфемерной штукой, как взгляд, по строчкам, сочащимся страхом и ложью. Мой взгляд оставлял зримые следы на бумаге плохого качества – нерадивый я ученик, порчу книжку.

Я прикидывал, как лучше использовать подсказку – если это подсказка не от тех, кто сидит в серых окнах.

Возможно, я романтичен. Но вообще-то властители дум просто так не являются простым людям.

Медведь терпеливо переминался, сапоги скрипели. Я ощущал его как пространство, занятое глупыми честными мыслями. То, что надо, для такого пройдохи, как я.

Но я ещё не знал, позволю я ему идти со мной или нет.

Из летописи тьмы.

Властителей дум было девятеро за всю Настоящую историю. На дисках с черновыми Историями для отработки лучшего рабского варианта кое-кто из них встречался в розницу, но вся девятка оптом – ни разу.

Первый был из номера один – большой боевой слон. Второй был мангуст, быстрый, как мангуст и почти такой же быстрый, как молния. Третий – ловчий сокол с высоким полётом и холодными глазами. Далее появился гигантский тур с обманчиво добродушными глазами и ленивой повадкой. Почти тотчас – чудовищных размеров и страшно свирепый медведь, боявшийся только крыс и никого и ничего больше ни на небе, ни на земле.

Он ещё жил, когда на сломе эпох сообщил о себе единственный из номера семь – заметьте, этот номер гуманистов дал только одного Властителя дум. Властитель был печальный и превосходно воспитанный лев, с замечательным чувством юмора, стыдившийся своей природы, само благородство.

Он умер перед войной, и так странно умер, что много говорили об этом и подозревали всякое.

Затем – Белый Волк, о котором уже сказано.

За Волком – из номера шесть мудрее и спокойнее всех длиннолицый змей с крыльями, рассудительный и настойчивый.

И вот не стало и его, а последний из Властителей был заточён в любимую тюрьму Блаженного. Властитель опять был дракон, похоже, пришло время драконов. И хоть я вовсе не понимаю всякой болтовни об аристократах, памятуя рассуждение того смуглого о дереве с засохшими ветвями, и особенно то, что в этой стране часто спутаешь князя и раба – всё же, то, что он был чистокровный дракон, было ясно с самого первого взгляда.

Племя, храня извечные традиции, проводило посвящение мальчиков в статус взрослого. Семилетние отнимались от матери и запирались отдельно, их потчевали священным средством, полученным от сотворения мира. На самом деле, средство было поспешно доработано неделю назад по реальному времени, причём, учёный (из расы номер один, до крайности неторопливой) получил нарекание от других номеров.

Предполагалось дальнейшее использование этого средства каждое семилетие с помощью массовых технологий обработки населения.

На полуострове Луо свобода была забыта через час реального времени и через сто лет времени, вмонтированного в затылки граждан-подопытных. Сто лет аккуратных небольших решений, касающихся всяческих мелочишек, чтобы обеспечить плавный, практически незаметный переход. Создание нового человека потребовало коллективной памяти о причинах ограничения свобод, дабы само слово свобода приобрело совершенно новый оттенок, а затем и смысл.

Оказывается, всё должно иметь причину. Так и сделали. Там – пугающая вспышка памяти о теракте в адмиральской ратуше – а следом просто необходимый для мирной жизни свод правил въезда-выезда, проверок на дорогах, новых ассигнований на дополнительный контингент патрулей; сям – угроза иноземного государства (которое, натурально, существовало), а следом – новая система паспортизации, камеры на уличных перекрёстках… ну и прочее.

Ромбик Луо трижды перекрашивали на карте в зависимости от того, что показывала кривая тревожности в мозжечке испытуемых. Всякий раз это происходило совершенно естественно, по желанию самих испытуемых.

Так из карнавального охлократического айсберга на последних трёх минутах эксперимента территория стала неотъемлемой частью демократической империи, где карнавалы имели сугубо прикладное назначение.

Тут же была приложена к правому полушарию мозга геополитическая карта планеты. Планета была вполне реальна – записана на одном из дисков Слойки. По мере того, как вращался диск, запись ежесекундно претворялась в бытие.

Жёлтая и зелёная из-за раскраски двух гигантских клоков суши, планета грела в лучах дневной звезды два обитаемых основными разумными видами материка.

Правый – если смотреть, встав на флагманский камень в поясе астероидов – всю историческую дорогу целиком занят страной, чьё название менялось, а суть оставалась.

За тридцать тысяч лет она воевала трижды в освободительных войнах, трижды в завоевательных.

На другом материке раньше тоже была одна страна, но она распалась на девяносто девять.

В океане плавали четыре больших острова, на каждом страна – Лёд, Другая, Олово, Трёхэтажная.

Также за двумя крупными полуостровами был закреплён статус так называемых заповедных территорий – там некогда высаживались колонисты «со звёзд». Так записано в коллективной памяти, со словом «якобы», всплывающим как-то неуверенно.

Имелся кочующий ледовый щит с общей тюрьмой, не отмеченный на картах для широкого пользования (из соображений безопасности) и выстроенный под литосферой в огнезащитной капсуле город.

Что касается милейшего Луо (а он был славненький, в окоёме небрежно срезанных ледником низеньких тёплых гор, с кастрюльками прибрежных городков, в которых Мен заваривает густую кашу из тьмы и света в ночи своего торжества) – то именно здесь предполагалось собраться Первопредкам, чтобы решить досадную проблемку. При всём их соборном могуществе, требовались людишки вроде меня – помеси номеров с неожиданно заявленным генетическом преимуществом в искусстве наблюдения, выслеживания и соответственно хватания.

Кроме того, дамы и господа из противоположного лагеря – как та, что навестила меня в гостинице – изрядно укрепили свои силы. Из горстки гордых замарашек с гаснущим на устах «я вам ничего не скажу» они выработались в организацию холодных и остроумных профессионалов. Цель у них была – отнять кой-что. И, как видите, они в этом преуспели.

Ваш покорный слуга, увы, оплошал. То есть, по правде, мне следовало плакать и кататься по земле – до того оплошал. Но в том-то и дело, что я был – помесь, я был ценностью во всех отношениях. Именно поэтому я плакать не собирался и телодвижения совершал самые умеренные. Я знал, и пославшие меня знали – если уж оплошал этот… словом, замены мне не было.

Что ж, по крайней мере, мы теперь понимали, насколько возросло могущество сопротивления. Очевидно, для таких успехов пришлось кое-чем и пожертвовать. Ради благой – с их точки зрения – цели, они сами сделались в некотором роде злом.

Ничего, ничего. Я найду леди и ласково попрошу её вернуть украденное. Я даже найду время полюбоваться ею – думаю, нескольких секунд мне хватит.

А пока следует добраться до городка, и, хотя он пребывает в другом времени и даже измерении, присмотреться – готова ли местность для высадки. Именно здесь, в одном из слоёв, проводились – виноват, проводятся – опыты по внедрению готовой Истории в память горожан.

На этом же полуострове, только на другом диске военнообязанное лицо из гвардии его подблаженства отпускало шуточки по поводу закона о заключении… не пугайтесь раньше времени – о заключении брака. Брошюра с упомянутым текстом была найдена в вещмешке властителя дум, который покинул двух приятелей пару минут назад.

– Не понимаю, что тут смешного. – Возмутился медведь. – Кстати, не забывай, что ты дал обещание влюбиться из чувства долга.

– Друг должен быть закрытой книгой. – Возразил я, закрывая брошюру после слов «Любовь делает человека нравственнее и побуждает к переменам».

– Чего это?

– Тут и требования хорошего тона, да и приятно что-нибудь узнать о нём этак вдруг.

Медведь улыбнулся с милым коварством.

– Я и так о тебе кое-что узнал.

– Правда – не то что, что произошло, а то, что произнесено. – Изрёк я с таким видом, будто произвёл эту мысль с некоторым усилием.

Присвоив собственность властителя дум, ибо, как согласился даже совестливый медведь, она ему не понадобится там, куда он удалился, мы обнаружили к нашему совместному удовольствию большой красивый пистолет в боковом кармане вещмешка.

– Почему же он его в кармане не держал?

– Да штатский, что с него возьмёшь.

Медведь весь покачался в знак несогласия, перебрасывая доп. груз через плечо и пряча пистолет, который мы разыграли на хоп:

– Эге, штатский. – Протянул он. – Не видал ты, что ли, как этот штатский возле танка в погончиках стоял. А на мундире копоть и дырка от пули… – Задумчиво добавил он.

Шоссе погрузилось в тишину, как верёвочка в воду. Так бывает после появления властителей. Время вроде бы теряет ориентир и может поплыть в другую сторону. Над облаками загудело, и мы, сомнамбулически задрав башки, увидели – за стеклом мира летит что-то.

Мерно взмахивая крыльями, предмет тем не менее к птицам отношения не имел. Мы обменялись парой предположений, в частности, не очень приличных. Потом всё отмерло окончательно и мы потопали по шоссе к городу.

Мы уже увидели хрустальный акулий плавник в двигающейся к нам дымке города. Знаменитая адмиральская ратуша являлась одним из стариннейших строений побережья, с того самого года, когда удивительный доктор изобрёл лекарство от всех болезней разом. Принимаемое в измельчённом виде, оно оказывало на редкость успокоительное действие.

Об этом я толковал медведю, и тот, представьте, догадался.

– Порох, что ль.

Проворчал мрачно и этак скосил недурной свой ротик в бороде, будто принял помянутое средство в слабеньком растворе.

Я остановился – туман, приноровившийся к нашему шагу и вплывавший из-за последнего дикого холма, тоже притормозил и повис, помахивая плащом, как наш мимолётный друг у озера. Поглядев на медведя, я только башкой качнул.

– Чего выставился?

– Да ничего, вот пусть будут свидетелями духи неба и земли.

Он засопел.

– Думал, раз я простой, то и вовсе того….

– Да, да, да?

– Дурак, да?

Я поспешно отверг самообвинение нервного, оказывается, медведя. (Хотя примерно так и думал.)

Ещё тот доктор удосужился придумать очки и штуку, сквозь которую так весело смотреть на небо, где духи земли бывают в гостях. В общем, тоже очки, только посильнее, повоеннее. Это я уже не стал обсуждать с медведем, ибо совершенно точно, что он этого не знал.

На балу, в защищённом реальном пространстве-времени.

– Рабороботы всего лишь… Но страшно милы в своих неожиданных химических воспоминаниях. – Сказала дама-лебедь, читая результаты исследования священного средства.

Вернее, она была что-то среднее между оной птицей и драконом. Перепонки её руконог и хребет из высоких зубцов соединялись в единое целое согласно требованиям гармонии. Стан затянут в мундир экспертной службы.

Сказала она это на балу. Как раз в этот отрезок реального времени в большом приморском городе, где жили в основном её дети, как она говорила шёпотом, ибо вслух так называть подопытных было как-то не то, чтобы неприлично, ну – неофициально можно, – так вот, во время столкновений в центре этого города и пожара в Ритуальном Доме, стража получила приказ неизвестно от кого отвести подразделения c места событий.

В маленькой стране – такой площадочке для отработки и закрепления навыков послушания, – шла война. Дама умилялась тем, кто не поддавался закреплению навыка. Это было с её стороны нелояльно, но мы ведь свободные люди.

– Что вы так смотрите? – Потупясь, спросила она и метнула взгляд из-под ресниц в сторону. – Свободные мы или нет, в конце-то концов?

Рыжеватый волкообразный парень почтительно ей поклонился, но его острую морду слегка изменил оскал. Он был из тех, кто улыбаться не умел, поэтому его оскал действовал на некоторых дам совершенно необъяснимо.

– В конце мы превратимся в пар. – Сказал он, распрямляясь и рассматривая сослуживицу.

– Вы знаете, – стремясь избавиться от смущения, заметила дама, – они верят в то, что не умрут после… ну, после. Это так трогательно.

– Какой препарат это вызывает?

– Вы плохой. – Хмуря брови, сказала дама.

Огромный слоносвин вмешался, весело прохрипев:

– Это у них защитный инстинкт.

– Ещё бы. – Ответил волк. В профиль он был похож на сон башмака, как он превратился в человека – знаете, такие остроносые. – Они видят огромное количество брака ежедневно и сами топят печи.

Дама расстроилась.

– Ну, вот не надо… не надо так. – Попросила она.

– А вы не пробовали на себе вытяжку «инстинкт сопереживания»? – Спросил слоносвин и расхохотался.

Волкообразный неожиданно подхватил его трубный смех неприятнейшим и сумасшедшим хохотком.

– Вы ужасно смеётесь. – Поморщилась дама. – Вам не идёт.

– Кому? – Спросил слоносвин не без игривости. Его забавлял номер, особенно крылья и ресницы.

Волк прервал смех.

– Это попахивает расизмом. – Любезно подсказал он.

Дама заметно испугалась и подавила желание оглянуться за крыло. Слоносвин похлопал свой бокал так, будто хотел то же сделать с дамой.

– Бросьте вы, Волкодрак. – Велел он примирительно. – Вы на себя оглянитесь. Вечно шутите этак… а девочку мне тут пугаете.

Он с ещё большим интересом посмотрел на даму, чей клюв совсем выцвел от обиды. Похоже, новый глоток символизировал полную расслабленность номера один. Он увёл даму, прогудев через плечо:

– Стыдно женщин обижать. Прошу не считать меня расистом.

Волкодрак не принял сцену всерьёз и, еле заметно двинув углом рта с самым лёгким на свете презрением, отошёл тоже, чтобы не мешать танцующим.

– И в паре катаемся, и прыгаем – все делаем! – Услышал он вскоре голос дамы.

Она совсем утешилась и рассказывала о новом катке, залитом в кратерке небольшого вулкана. Эта подпалина посреди равнины была окружена слоем рассеивателя, работающего от светотурбины Сатэ-Сади или Господина Время, по-старому. Исполинский столб времени, текущий от планеты, фокусировался в телескопе на одной из башен Большой Аллеи, и отбирался для местных сил безопасности.

Недавно приделали небольшой крантик, не вполне легальный, для того, чтобы без страха выходить на Дикие Просторы. Руководство – шесть номеров Совета – делало вид, что не замечает вольности, да и то – если не нарушать правила, то зачем же тогда их придумывать? Даже подопытные склонны к этому проявлению разумности.

Благодаря крантику, дама могла радовать глазной нерв склонных к эстетизму сослуживцев самодеятельностью на льду. Лёд, кстати, был из цельного алмаза, не самый большой – девять с чем-то метров в диаметре, но для разбега хватало.

В другом уголку разговор вёлся ёрнического характера. Так всегда бывало, если появлялся номер шесть. Колеблясь на паркете, мощное тело змеи поигрывало хвостом, в то время как раздвоенный язык – прямой проводник небольшого, но невероятно ёмкого мозга – простите, колебал собравшихся, они буквально колыхались от легчайшего смеха, вызванного тонкими непристойностями змеи и её выпадами в адрес руководства. (Понимаю, что я нарисовал первопредков самыми чёрными красками, как не умеющих и не любящих шутить злыдней, но не уличайте меня – да, в этот вечер они смеялись вовсю.

Должны ведь случаться исключения?

И это был их последний вечер – в некотором роде. Ибо в тот вечер они заложили в будущее, к которому относились пренебрежительно, как к закваске, взрывное устройство… словом, приняли решение.)

Рассказывает военнообязанное лицо.

Громкий и всё перекрывший голос колоссального колокола, к которому присоединились маленькие голоса маленьких колоколов, заставил замолчать улицу.

По мере уменьшения размера колокола издавали мельчавшие звуки, а самый младший, видать, совсем кроха приплакивал, как птенец, разуверившийся в родителях.

За поворотом, резким как вскользь брошенное злое слово, под галереей, где заключаются под лунами городские браки, выпросталась площадь.

Мы оказались на нервном и живом перекрёстке, и лица прохожих волнами окружили нас. Я видел, что они обращают на двоих в форме особое внимание.

Я – переделка – был ими опознан. Мои шнуровки и спокойная поступь вкупе с суровеньким личиком выдали меня с моими несложными волчьими потрохами.

Я знал, что они видят – волка, воина регулярной армии и самого шайтана. Но они чувствовали и кое-что ещё. Когда волк разгневан и вкусил смерти, Само Небытие выползает из недр его переделанного мозга. То, что не поддаётся переделке и не было распознано хирургом, резавшим мой мозг, легко узнавали обычные люди и почти-люди – мой гнев был иного рода. Они обращали на меня больше настороженного внимания, чем на торопливо шагавшего большими шагами на длинных ногах моего нового спутника. Тот благосклонно рассматривал красавиц, и, хоть он был попросту хорош собой, рассматривали красавицы меня, бедолажку.

Золотые треугольники заклинательного дома, конечно, в тему сочетались с голубым очень высоким, как всегда над домами такого рода, небушком. На страшной бесчеловечной высоте рассёк голубизну киль небольшой лодки – сейчас она пустовала. Лестница поднималась к треугольному входу.

Во дворике, с предупреждением не парковаться и не толпиться, расхаживал некто в болотных сапогах, не смотря на сверхъестественно липкую жару

На стене плотно наклеенная бумажка что-то злобно повествовала о пиве, питие коего приравнивалось к нехорошим вещам. Я остановился и, почти интимным жестом поглаживая вздёрнутый подбородок, сделал вид, что с величайшим интересом читаю листовку под взглядами ожидавших автобуса бюргеров. В сапогах стража стало жарче, чем он планировал, ручаюсь. Я содрал листовку хищным и хамским движением оккупанта и ощутил, как по жилам людей в толпе пробежал лёгкий освежающий разряд – тайный удовлетворённый смех. Приятно, что здесь все так ценят пиво.

Я отшвырнул бумажку, чувствуя, как я красив – подбородок, идейность и прочее – и увидел, как гад в сапогах весь передёрнулся. Так вот, кто автор текста и да здравствует литература.

Мой дружок с его вольным и прельстительным видом ополченца в мягком тряпье, славно сидящем, как выражаются дамы, на его симпатичных, сугубо мужских формах, гордо развернулся, показывая размах плеч. Весь его вид сообщал – да, вот этак-с, милые вы. Но симпатии площади были и так на нашей стороне.

А всё потому что, братья и сёстры, свобода, если и повеет, как ветер, так сразу одурманит, кого хошь. Любого испуганного в седьмом поколении, хоть на миг, а наполнит счастьем, призрачным, конечно – ведь на миг. Ну и, конечно, потому что мы физически привлекательны.

Мы обменялись с ним взглядами и сговорились – торжественно свернули к дому. Да, мы свернули к дому.

Лесенка о девяти вечных ступенях из зелёной, особенно отделанной лавы, по традиции, местного вулкана заискрила под двумя парами неухоженной мужской обуви – верный знак хорошего качества заклинаний. Я выгнул губу одобрительно, кивнув львице со львёнком справа. Мой товарищ боевой подымался, вдавливая трогательно неуклюжие сапожки в Лакмус Веры, со стороны Льва-Отца, гордо глядящего, как все кошачьи, в никуда поверх суетных бюргерских макушек.

Красавица Львица нежно смотрела на толстого мохнатого младенца, прильнувшего к её огромной лапе, и трепет электрического разряда подтвердил мне, что жрец-скульптор был, и вправду, знатоком своего дела – отпостился до зелени в глазах и пониженное давление в результате продуманных мышечных нагрузок довело его до чистоты Духа чуток не абсолютной. Вдохновение, как Снежная Королева, едва не зацеловало его до смерти.

И теперь, когда по лесенке поднимался тот, кто нёс в себе инфекцию Небытия, чуткий материал реагировал немедленно – а я? Бедный волкодрак, о, о, бедный… я оборвал зарождающийся в глотке вой. Медведь не покосился на меня – есть в нём этакая деликатность, что ли. Он тревожно ковырнул когтем в передних зубах, и я совсем разумилялся.

Внутри пахло подлунными травами, и магнетически сияли огни. В центре зала шевелила голубыми лепестками огромная конфорка, изображая недосягаемое небо, а жрец – огромного роста, стройный, и, естественно, с широким безупречно прямым носом и наглой повадкой льва, с локонами, собранными в хвост до пояса, перетянутого шнуром, – спокойно через плечо посмотрел на двух грязных военных, пришедших смыть покаянием мирную кровь.

Предстояло утреннее моление о дожде, обычное в это время круга.

Жрец одним движением распустил свой хвост, густая грива рассиялась, струясь, на могучих плечах и откормленной спине. Сливаясь с музыкой, двигался он вокруг огня. Когда он начал танец, даже я волчьими глазами не уловил – их этому учат. Он будто пребывал в танце всегда, и танец был всегда. Его поступь, пульсирующая страстью, и мощная стать хищника были накрепко вживую соединены со звуками страшно затягивающей музыки и словами мольбы к Фате, Леле, Мен и Ярре. Слова врезались в уши слушателей так, будто иголка скользила по двадцать тысяч лет назад вырезанным в космическом камне бороздкам.

Я слушал вполуха – даже переделки поддаются магии заклинательных домов. То, что во мне имелось доп. – не поддавалось ничему, пожалуй.

Медведь был напрочь заворожён. Я не судил его. Князь континента миллион лет назад избрал эту форму поклонения Небу и Земле именно за красоту ритуала – он выбирал из предложенного, и заклинательные дома, сохранённые после катастрофы жителями Придверья, покорили его несложную полувоенную, слегка развратную натуру.

Треугольники из чистого золота, напоённые дымом сладкого корня и музыкой, заставляющей трепыхаться клеточную жидкость до завалященькой митохондрии, великолепные самцы-служители, пляшущие, как львы над поверженной антилопой, движущиеся картины и видения в радужной пелене храма – всё это утешило и покорило его. Он выбрал. Что уж говорить о чистой натуре медведя – он просто наслаждался и отдыхал душой.

Служитель замер, хотя воздух вокруг него продолжал пульсировать. Я подошёл, вдыхая дым.

– Отражающий небеса. – Позвал я культурно приглушённым голосом.

Мне мой баритон не нравится – высоковат. К тому же, мне не нравится использовать это обращение – бездарно с точки зрения литературы.

– Что тебе, детка? – Ответил он рокочущим голосом, рождённым в львином чреве, что набито останками антилоп.

Был он – само милосердие. Будто всю жизнь ждал, когда на утреннем молении к нему приблизится грязный военный.

Он, не стесняясь, подобрал с плеч золотые пряди, и женское движение только усилило его брутальность. Пахло от него крепкими духами и его начищенной шкурой – кошки не потеют, а излишек тепла отдают, ложась на землю или паркет.

– Видите ли, ваше благородие, в чём штука…

Я посмотрел в его гигантские глаза – сидят навыкате и похожи на свежие яйца, на которых нарисован голубой кружок с острым зрачком. Он понял, о чём я думаю – их учат. Мгновенно он исчез предо мною. Я и глазом не повёл – ни одним из своих красноватых невыспавшихся глаз. Краем зрения я заметил его высокую фигуру возле соседнего светильника в мутной радужке огня.

– Даже не знаю, как сказать…

Я продолжал говорить, глядя на пустое место – и верно сделал. Он снова явился предо мной, тяжёлый и плотный. Тогда я откровенно глянул вбок – у светильника таяла его фигура.

Служитель дождя одобрительно и без улыбки кивнул мне – дескать, пошалил, сознаюсь.

– Согреши, детка. – Промолвил он сладким и тёплым басом.

– Зачем бы это? – Не сразу ответил я, чувствуя, как он неторопливо читает мои мысли.

Мои мысли были, как холодная кровь на изголовье общественной скамейки, и должен без стыда сознаться – он читал их почти безошибочно.

– Ибо ты знаешь, что стал лучше. – Объяснил и подавил зевок – его ноздри затрепетали. – А это путь в объятия того, кого к ночи не поминают.

Явственно я узрел – золотые его кудри сползлись по плечам за спину и сплелись в косу – лицо с широким ясным лбом и подоконником подбородка открылось.

– Согреши, и снова захочешь стать лучше. Начни заново.

Я представил, как он рубит дрова на заднем дворишке своих апартаментов. Им предписаны смысловые физические упражнения.

Я склонил голову в знак покорности – нас так учили.

– Но как же, ваша честь, – слабенько возразил я, – у меня задание, я должен быть чист.

Он усмехнулся – голубиные глаза остались неподвижны, а вот зубы он мне показал.

Я повёл винтовкой в сторону алтаря.

– В храм с оружием не ходят. – Приветливо заметил он.

– Иногда ходят.

Тут я без всякого злорадства увидел, что степень его покоя заметно понизилась. Он хотел оглянуться, но лёгким усилием остановил свою могучую шею.

Нет, он не все мои мысли прочитал. Почти, но не все. Поэтому теперь он слушал меня с заметно большим увлечением.

– Где? – Спросил я.

Он промолчал. Затем отверз уста:

– Ты, детка, переутомился. Великий воин должен отдохнуть. Я принесу тебе огонь и вино.

Он повернулся ко мне спиной, я ждал, сделав вдох, и он обернулся, меняясь на глазах.

Он так близко подошёл к метаморфозе, что я ощутил излучение, рождённое его перерождающимися клетками. Глаза метали огонь, а оскаленная пасть издала тихое кхакающее рычание, ткань на плечах треснула.

Он прыгнул – виноват, не на меня – не настолько же я нежен.

Поскользнувшись и со скрежетом когтей проехавшись по сборному, ручной работы паркету, он издал воющий звук, и я разобрал человеческое слово:

– Убирайся…

Отдышавшись, я промяукал:

– Не раньше, чем вы, вашество, передадите мне инструктаж.

Я снова увидел метаморфозу – пасть срослась в симпатичные мужские уста, и уста снова улыбались. Он погладил местечко на плече, куда я взглянул – клок рыжей шерсти торчал из небесной прорехи.

Я понял – он смотрит на арку входа, к которой довольно элегантно прислонилась дубоватая фигура медведя.

– О чём ты, чадо? – Спросил он, распрямляясь во весь рост, вроде колонны, выросшей не на месте. (Вот бесстыдник! Он ничуточки не смутился, что на глазах у прихожан отжимался от пола). – Объясни…

– А чадо вот о чём. – Пробубнил из душной теплоты медведь.

Он отлепился от арки и притопал к нам, я попутно попытался кой-что ему внушить, позже узнаем, получилось ли.

– Нам нужно, ваше э-э… благородие, то самое…

И пальцами показал. Мы со служителем посмотрели на эти толстые пальцы, пытавшиеся изобразить нечто утончённое.

Не оборачиваясь ко мне, златокудрый красавец с удивлением спросил:

– Он что, в деле?

Услышать от аристократа специфическое выражение – впечатление, способное окрасить жизнь в новые тона. В общем, я сделал свой день.

Я кивнул, и служитель культа, не поворачиваясь, выгнул губы.

– Новые кадры.

Я картинно раскинул руки.

– Разве мы знаем друг друга, ваше благородие.

Он вдруг цепко посмотрел.

– Хочешь сказать, солдат, что не видал Блаженного?

Я выгнул губы.

– А вы, ваше благородие?

Он подумал.

– Видал, а как же. – Протянул он.

Медведь, который, кажется, слегка обиделся нашим интимом, грубо буркнул:

– Ну? Есть у вас…

Служитель кивнул и, обычным человеческим способом переместившись к подставке для свечей, пошарил в центре круга, несколько раз сунув руки в огонь. Возвращаясь, он выглядел озадаченным.

Медведь снова завёлся.

– Вы, уважаемый, с нами шутки не шутите…

Львиноголовый весело отозвался:

– Ни, ни.

– Так вы отдадите?

– Уже отдал. – Игриво сказал он.

Я поднял руку и взглянул за манжет – оттуда высовывалась мятая бумажечка, вроде тех, на которых пишут имена для поминания.

– Блестяще. – Пробормотал я. И мы с отражателем обменялись понимающими взглядами. Медведь осёкся.

– А…

Потом отвернулся, сказав тихо что-то вроде «шуточки…»

Я откланялся, деликатно удерживая винтовку двумя пальцами.

Когда мы покинули гостеприимного вызывателя дождя, медведь не сразу заговорил. Я видел, что он умирает от нетерпения, и решил было его помурыжить, но вспомнил драку в пригороде и передумал. Вот что с волком делают долги.

– Это.

Я протянул ему листок, и он не сразу и с подавленной опаской принял. Повертел.

– Имена…

Он поднял на меня вопросительный взгляд.

– Да. – Ответил я. – И, как ты уже сосчитал, их – немного. Это те, у кого может быть важная вещь. Ты когда-нибудь слышал про Клетку?

Он поборолся со своей нижней челюстью и почти сразу одержал верх.

– Ну, слыхал.

– В незапамятные времена, когда люди ещё жили в парке развлечений, то есть, в лагере Единица, Клетка была повреждена мятежниками. Вроде как они считали Клетку бякой…

Он слушал.

– Ну, букой. Такие глупые были эти мятежники. И они её повредили, а кусок Клетки – совсем махонький – припрятали, в залог того, что они когда-нибудь уничтожат всё сооружение.

– А…

– А добрые отцы-основатели должны вернуть этот кусочек. Потому как сделать новый невозможно. Клетка вроде как цельное живое существо и отторгнет новую ткань.

– Натянуто как-то… – Протянул он, и я подивился его мудрости.

– Знаешь, друг мой, ты почти прав. Они и натянуть её пытались, и чуть не взорвали. Словом, кусочек надо вмонтировать на положенное место, но сначала его нужно вернуть.

– И ты ищешь?

– Перемежая поиски с интересом к пепельным блондинкам, ты хотел сказать?

– Я не хотел.

– Хотел, хотел. В общем, я – тот, кто должен возвращаться.

– Откуда возвращаться?

– Оттуда.

– Если ты, – прошипел он, стискивая кулак в кармане и вообще всячески выказывая признаки неуравновешенной психики, – не будешь говорить серьёзно, я – пас.

– Я и говорю. Я должен возвращаться, даже если я умру.

Кулак в кармане обмяк.

– Ты… из этих?

– Или из тех. Не уточняй, если не силён в притяжательных частях речи.

Он не отошёл в сторону и не пал ниц. Я в нём не ошибся.

– Я думал, ты выдумка. В смысле, не ты лично.

Я завздыхал:

– Хорошо бы.

Он снова на секунду напрягся, но выскакивать с новой порцией сомнений в моей серьёзности не стал.

– Или тебе фокус показать? Нет? Я так и думал. Не буду.

Он разжал кулак с запиской… сначала-то он вытащил его из кармана.

– И здесь…

– Те, кого я навещу первым делом.

Он протянул мне листок.

– Мы.

– Что-с?

– Я не силён в частях речи, это верно. Но… «Мы».

Я помолчал в нужную плепорцию, как говаривал некий кузнец.

– Ценю.

«Мы» отошли от крыльца, где львиное семейство продолжало заниматься будничными делами, и, миновав площадь, по которой мотался сорванный мной листок, спустились в город.