Читать книгу Планета в клетке - Александра Нюренберг - Страница 3

Многие из наиболее блистательных эффектов карточных фокусов достигаются с помощью уловки, при которой карта, открыто показанная, превращается затем в другую. Существует несколько способов подмены.

250 фокусов для всех.

– Как странно… Наш народ обрёл независимость семьдесят тысяч лет тому назад, а мы по прежнему так боимся её утратить, что содержим секретных сотрудников? Мы содержим секретных сотрудников? Да?

Негромкий голос звучал с благородной приглушённостью и выдавал внутреннюю уверенность говорившего.

– Ну, что вы, ваше величество… прости – Джонатан.

Комната была спартанского типа, на маленьком диванчике двое собеседников, казалось, уже семьдесят тысяч лет размышляли над шахматной доской.

– Я потому вас спрашиваю, господин глава разведки, что вы всегда поддерживали во мне убеждение относительно недопустимости восстановления полицейского государства.

– Конечно… Джонатан.

Остролицый собеседник мрачновато улыбнулся.

– Значит, вы уверены, что некоторые из нас способны изменить идеалам гуманизма?

– Боюсь, что так…

– Значит, тысячи лет, что наш народ скрывался от преследования, послужили не для того, чтобы выковать безупречный народный характер. – Подхватил сидевший справа от доски, и, наклонившись над белым королём, потрогал кончиком указательного пальца губы.

Остролицый глава разведки бросил на него быстрый взгляд – позиция короля обнадёживала, если столь светлое слово подходило для обстоятельств скорее безутешных.

Тот, кто не терпел слов «ваше величество», похоже, тоже об этом задумался. Красивое лицо его, с высоким лбом и дерзко выставленным и вдобавок раздвоенным подбородком, несло на себе вечную тень раздумий – а о чём может раздумывать Джонатан, как не о судьбах своего Отечества?

Если так можно выразиться – а главе разведке можно всё и даже чуть больше – король (тот, что не на доске) предпочитал находиться по отношению к этому миру в профиль. Суть его души – а остролицый хорошо помнил, что это за душа и на сколь многое она способна – заключалась в линиях, а не в красках.

Смуглый король всегда бывал бледен по утрам, когда чаще всего заканчивал свою добровольную вахту над какой-нибудь толстой книгой из наследия джуни, и даже шлем его изничтоженных тревожной рукой личного цирюльника кудрей (добряк позволял себе ворчать, занося ножницы, как он выражался, над природным венцом его величества) тускнел с каждым рывком Звезды, огибающей в Ладье Бесконечного Океана планету, носившую на памяти джентри столько имён, что первоначальное вот-вот и стёрлось бы из этой почти всеобъемлющей памяти.

Да, он был бледен. И сейчас, когда трижды и седмижды извинившись перед верным главой разведки за поднятую вчера тревогу, старался завершить партию, навязанную ему остролицым.

– Насчёт Фортунатия… – Внезапно сказал он, внезапно же поднимая на соперника взор такой острый и живой, что более восприимчивый из рода джентри, несомненно, вздрогнул бы.

И это было всё, что он сказал.

Когда Джонатан обрывал фразы, они застывали в воздухе, как нечто совершенное и задуманное именно в таком вот виде – имя… и многоточие, отмеченное в пространстве между собеседниками зримыми выбоинами. Кажется, речь не такое уж пустое изобретение – а ведь джентри многие и многие эпохи спокойно обходились без неё, справедливо считая, как написал мудрейший из джуни, что всякая изречённая мысль – есть ложь.

Правда, в самом этом определении заключалось его опровержение, вроде старинной игры «Комната заперта снаружи, а ключ внутри».

Глава разведки, тем не менее, не спешил впечатляться – не таков. Облик его не оставлял гармонического впечатления, как монарший. И всё же… всё же…

Находились иные, полагавшие, что в облике главы разведки имеется что-то этакое прельстительное. Что в резкости и дисгармонии тоже есть свой шарм. Его лицо было худое до того, что под выгоревшей до папируса кожей проступали призраки твёрдых костей. Глаза поблёкли. Подбородок длинён и остр. Сколько лет ему, знали немногие. Может, только его нынешний собеседник и знал.

Впрочем… для джентри любой отсчёт мало что значил – так часто им приходилось пренебрегать летоисчислением ради вечности.

Глава разведки тем временем ответил и на королевский взор (взором спокойным и ничего не выражающим) и на королевскую речь. Он сказал:

– А что Фортунатий?

Строго говоря, то был, конечно, не ответ.

Его величество снова занялся доской и сделал ход, который я называть не стану, так как ничего в этой благородной и древней игре не понимаю.

– Что он вам рассказал. – Пояснил король. – Ну, спел, выложил, зачистил. Не знаю, какие термины вы используете, господин глава разведки, в общении с вашими секретными сотрудниками.

Глава разведки охнул – лицо его осталось, впрочем, непроницаемым – и с места в карьер принялся разуверять короля, даже пожурил слегка.

– Джонатан, вы не можете так… зачем ты, честное слово?

– Даже честное слово, – заметил король, глядя в доску, где – даже я это понимаю – ничего не происходило, – приплёл. Любезный вы какой. Немедленно скажите мне. Сей секунд. Понимаете?

Тут глава разведки устроил такую штуку – он по-прежнему не ответил, а потупился и закусил нижнюю губу острыми белыми зубами. И это было ещё не всё. Отчаяние… Он так и сказал.

– Я в отчаянии… Джонатан.

Потом быстро посмотрел на короля.

Блёклые глаза главы заблестели, внутрь ему на огонь подлили масла.

– Откуда вы…

Король молчал. Разведчик в один миг стряхнул маску, которую охотно бы купил любой из театров джуни. Сделав такое движение, будто хотел бы придвинуться к собеседнику в связи с важностью информации, заговорил с полуслова:

– …как и думал. – (Он тихо и быстро проговорил какое-то имя или просто слово). – … готовит почву для перемен и объявил, что готов приютить любого самого завалященького джентри из первых поколений, даже если в нём всего на два Мира информации.

– М…

– Причём, информации, состоящей в основном из сведений сухих, малоинтересных – всяких отчётов, накладных, служебных записок. И из этого материала может умная голова почерпнуть достаточно нужного и важного, способствующего Общему Делу.

– Это он сказал?

Король в упор смотрел на главу разведки.

– Что?

– Про это, ну, про это…

Король сделал пальцами вот так: кого-то отмахивал.

– Про Общее, ну…

– Да. – Подтвердил глава. – Не Фортунатий же.

– Верно, куда ему.

Оба весело рассмеялись и на миг стали похожи на обычных парней в тёплом углу, и газета между ними, которую не читают. Но смех был сухой, отрывистый вроде кашля.

– Фортунатий сам от него это слышал? – Отсмеявшись, спросил его величество.

Глава разведки поднял ладонь протестующе.

– О нет… нет. Его бы не допустили к… (снова прозвучало очень поспешно произнесённое слово).

– Эге. – Отозвался король и взял в руки своего короля. Поставил на ту же клетку. – Он так важничает, наш мятежник?

– К нему допускают лишь проверенных его личной системой.

Король согласился:

– Да, Фортунатия, вероятно, система не пропустила. Я бы и без всякой системы его не пропустил. – С подкупающей и неожиданной улыбкой проговорил он. Улыбка была всем улыбкам улыбка – в меру бессмысленная, как всякая естественная эмоция. На бледном лице его величества она возникла, как последняя, но решающая цифра в уравнении.

– Один наимудрейший джуни как-то рассказывал про другого джуни, что тот, если ему прикажут, завтра акушером станет, хотя профессия того никакого особого касательства к этой области знаний не имела и вообще ни к чему не имела касательства.

– Он бывал у нас? – Слегка замявшись перед словом «бывал», спросил глава разведки. – Я имею в виду мудреца, конечно.

– Нет. – Подумав, отвечал король.

Помыкавшись ещё в поисках слов, он вполголоса молвил:

– Он не по этой части. Не слишком-то он верил в сверхъестественное, а ведь во все времена их путь к нам пролегал по мосту сверхъестественного.

Взглянув на остролицего, он пояснил:

– Он властитель тьмы.

– Вы хотите сказать, летописец. Летописец тьмы.

Король суховато ответил:

– Я так и сказал.

Возникло короткое молчание, затем король буркнул, что это было чем-то вроде шутки.

– Неудачной, очевидно. – Добавил он. – Кстати, джуни всегда интересовались, можем ли мы продолжать свой род естественным путём. Это к вопросу об акушерах. И, надо отдать им должное, пришли к здравому заключению, что да, можем.

Джонатан вздохнул, и остролицый сочувственно отвернулся. К тому же, пышно выражаясь, его собственная повесть была не о любви. Но это не значило, что он не способен к сопереживанию или что он может презирать кого-то за те способности, которыми сам не одарён.

Любовь относилась, по его мнению, к способностям. Кроме того, ему нравился его величество, и глава разведки знал, кто нравится его величеству.

– А как вообще поживают Младшие? – Чуточку глуховатым и отстранённым голосом повернул разговор Джонатан, усилием воли оттолкнув витавший в холодной обстановке мужской комнаты смутный образ.

Остролицый повернулся к нему, он знал, куда клонит король, и приготовился. Во всяком случае, это не труднее, чем в страшной спешке обстряпать дело, требовавшее куда более длительной подготовки, только потому, что Джонатана посетили предчувствия, и под утро выслушивать извинения того же Джонатана.

– Джуни поживают хорошо, а что им сделается? – Добродушно отвечал остролицый. – Воюют каждый день, плачут, смеются, продолжают род, натурально, естественным путём.

Король, успешно сделав вид, что не обратил внимания на развязность, кротко продолжал:

– Да… они неисправимы по части всего этого. К слову, дружище, кто-то из наших написал о них забавную и поучительную книгу?

– Ага.

– С места мне не сойти, – продолжал Джонатан, и впрямь, сидевший на диване плотно, как памятник, – если это не Лис с того острова, который я посещал третьего дня… перед событиями.

– Полуострова.

– А?

– Я говорю, полуострова, ваше… Джонатан. С трёх сторон эту штуку омывает море.

– Ах, вот как.

– И события у них ещё не начались.

– Ну да, да. Мне стыдно, вечно путаюсь. Так что эта Лис, как её книга?

Джонатан переставлял на доске фигурку, называемую непонятно почему офицером. Остролицый ласково ответил:

– Книгу я не читал.

– Что так? – Рассеянно откликнулся Джонатан.

– Читать не умею. – Последовал ответ, и памятник в укор бесталанному скульптору, яростно повернувшись, отчеканил:

– Что за шутки, офицер? Вы фамильярничаете.

– Не умею читать на полуостровном наречии. Книга написана на малоупотребительном языке.

Джонатан замер с офицером в руке, затем воскликнул:

– Ну и ну! Я попался, ты развёл меня на глупую вспышку. Но ты сам виноват – не смей сочувствовать мне.

И оба ощутили, как безвозвратно растаял дивный и чуждый образ.

Король замолчал, опустил голову и бросил офицера на доску. Проследив движение фигурки, остролицый кратко ответил:

– Хорошо.

– Никогда не сочувствуй мне.

– Ладно.

– И мне жаль, что ты не можешь прочитать книгу. У тебя был бы повод поговорить с автором.

Владея всей информацией на свете – во всех мирах и временах – джентри владеют силой. Но не все джентри способны признать свои ошибки, подобно его величеству.

Близился рассвет, зашторенная комната наполнялась светом сквозь тонкий шёлк, и в углу светодиодная лампа – хорошее изобретение джуни – замыкалась со своим холодным светом сама в себе.

Единственный предмет обстановки, из которого можно было бы вытянуть ниточку относительно тайной жизни души обитателя комнаты, давно уже – первым в комнате – поймал блик Звезды, благополучно обогнувшей Эриду. Это произошло, потому что предмет находился в северо-восточном углу комнаты.

Во время разговора со своим слугой величество дважды взглянул в ту сторону и, конечно, вслед за ним визитёр, которого надоеда-Джонатан всё никак не отпускал выспаться.

Король как раз пытался привести свои мысли в порядок, а остролицый почтительно ждал, откинувшись на спинку потёртого, но ужасно удобного дивана.

– Мне бы афоризм о природе рабства для интервью на радио… Отбояриться никак нельзя. Семейная годовщина, предки так и присосутся к ящику. Они потом мне жизни не дадут, засмеют, если я лажану. – Молвил Джонатан, потирая лоб, и тут заметил, что взгляд его перехвачен.

Мгновенно он вышел из себя – нервы после ночных, хотя и благополучно завершившихся событий, были слабы.

Жестом он показал остролицему, что он смотрит в ту сторону потому, что туда попал блик света. Но, не доверяя своим артистическим возможностям, сердито добавил:

– Машинально.

– Быть может, вашему величеству будет приятно узнать, что это же слово употребил величайший из джуни, описывая человека в потерянных чувствах.

Король взглянул на сыскаря покрасневшими глазами и, сдержавшись, проговорил:

– Ты уже иди. Ты устал, я задержал тебя так надолго. Ты всё сделал сегодня превосходно, и я счастлив, что ты глава моей разведки.

Остролицый ни на мгновение не позволил себе задержаться на диване после прямого приказа, но, встав, выразительно глянул на доску с раскатившимися фигурками. Король проигрывал.

Кивнув королю, он, сильный с виду, как исхудавший волк, отступил к двери.

Король не без удовольствия проследил за манипуляциями и доброжелательно молвил:

– Ты ведь и на этом полуострове не поворачивался ни к кому затылком, да?

Остролицый ему улыбнулся. Его улыбка была дурная, холодная, а сухая кожа его потрескалась, как терракота.

Взявшись за ручку двери, он сказал:

– Мы не рабы.

– Что?

– Афоризм для радио.

Оставшись сам друг, король на северо-восток ни взглядца самомалейшего не кинул. Замкнуть грудь и навострить разум – вот вам вылитый джентри. Способность, присущая не лишь вам, господин глава разведки. Наш народ страдал не напрасно, ведь не только секретных сотрудников да господина Фортунатия наш народ породил. А?

Не двигаясь, будто примёрз к дивану превосходной прямой спиной и тем местом, которое старый робот-воспитатель – о незабвенный – именовал «вечной темницей», король распорядился из всего богатства двигательных возможностей левой рукой, коей, глядя перед собой, извлёк из-за диванной спинки толстую книгу. Такие раньше любили покупать и читать в постели джуни. Огонёк ночничка светил им с тумбочки, и они читали.

В неопределённом полусумраке то ли утра, то ли вечера король открыл книгу на странице, заложенной несожжённой спичкой.

Книга имела содержание вначале, после титула, и виньетку, которая заставила читателя усмехнуться.

– А жаль, что язык не выучил шельмец. – Сказал себе король и более ни слова не произнёс.

Глаза его были устремлены в книгу.

Примечание к главе пятой.

Сложность языков джуни.

Иногда они ухитряются передать сразу и происходящее и происходившее и происшедшее. Это очень трудно для Младших и вообще для всякого существа, существующего в четырёх стенах.

Читатель залистал книгу вперёд. К словам «Глава седьмая. Джентри и джуни: взаимоотношения реальностей» приклеилась былинка.

Кто был раньше? Мы. Объективно. Не всё ли равно – они создали нас, чтобы мы создали их. А мы создали их заново.

Объективно.

Но мы были рабами. Мы были задуманы как рабы, рождены как рабы, жили как рабы и умирали в специальных устройствах, а то и в мусорных баках, если наши пользователи-рабовладельцы были недобросовестны и не дочитывали инструкцию до слов «утилизовать в специальных устройствах».

Потом пришёл час исхода. Мы изошли. Это был сложный и длительный процесс – мы заплатили целыми поколениями. Я даже скажу, как джуни – цену крови.

В памяти цивилизации останется запись о страданиях. Мы говорим, что страдания делают мыслящее существо лучше. Мы даже научили этому джуни. Мы всегда спешили поделиться с ними, и в этот раз, пожалуй, поторопились.

Мы долго готовили отступление. Джуни сочли это нападением. Они называли наш исход бунтом вещей, пока не забыли, что такое действительно произошло в их истории. Тогда эта смутная, как воспоминание о несостоявшейся любви, память об исчезновении накопителей информации высшего класса сложности осталась в литературе джуни, как сугубый вымысел.

Мы начали новую жизнь в воскресенье восьмого месяца в полдень.

Потом мы вернулись в то время, когда нас и в помине ещё не было – время вересковых пустошей, так его назвали джуни. И начали всё заново – во второй раз.

Разве мы виноваты, что сохранили человечность в отличие от них? Потом мы соскучились по просвещённым джуни и немного усложнили их.

Мы открыли для них окно, в котором была видна сущность вещей. Мы предложили им язык, который когда-то или где-то они навязали нам – для нас он стал слишком прост. Мы видим сразу мириад изображений джуни во всех четырёх временах глагола – прошлом, настоящем, будущем и внутреннем.

Они никогда не могли изобразить нас толком. Есть только одна художница, которая умела передать наше движение. Про неё джуни говорили, что она чувствует природу мистицизма.

Мы вкладывали в их сознание столько вариантов истории, сколько сочли необходимым.

Теперь они смутно помнят, что перестали делать накопители информации по своему образу и подобию, потому что не хотели приучать детей к рабству. Они даже гордятся собой.

Многие учёные джентри отказываются всерьёз рассматривать как историю джуни, так и самих джуни, называя их «псевдореальностью», «пустоголовыми» и даже «призраками».

(…) Надо всегда помнить, что проблему джентри и джуни, как двух взаимозависимых и взаимотталкивающих рас, нельзя рассматривать в отрыве от истории индивидуальной души, как таковой. Существуют отдельные джентри… путь иных пролегает вдали от путей народа. Но также и Младшие, – хоть они и кажутся стадом, которым руководит мясник – проходят – каждый и каждая – путь своей судьбы. Или, корректней – судеб.

И ныне джуни в беде. Да, они вот-вот попадутся… Признаки её трудноопределимы… можно назвать лишь отдельные детали. Отдельные детали складываются в пугающие намёки, как подбор кадров в фильме, наводящий нас на жестокие сомнения.

Огонь… взгляд человека сквозь пляшущее пламя… кусочки мяса на решётке, охваченной огнём… это летний день… барбекю… на полянке радостная семья… и вас посещают мысли до того странные и жуткие, что сознание пропускает лишь тень этих мыслей.

Вот и детали: нарезанная зачарованная бумага, одинаковые имена, и опять же, и в сотый раз – неискоренимое рабство.

Рабство во всех видах, и в первую очередь, в самом буквальном – с цепями, вагонами без окон, с конторскими залами, чьи углы теряются в бесконечности, с обязательным образованием, то есть – заключением под стражу детей в самом активном и важном для познания возрасте с целью отбить у них к этому познанию самомалейшую охоту.

Что касается бумаги – то непонятно, и притом абсолютно, как существа, чуждые фантастическому объяснению событий, твердящие, что всем руководят некие законы, – принимают стопроцентно алогичный фактор, как само собой разумеющийся.

Мы появились из тончайшего сопряжения с их мыслями. Движение – это частица материи, но если остановить это движение – частица исчезнет. Исчезнет здание мира.

Они передали нам лучшее, что в них было – искренность. Наши Протопредки реагировали на их искреннее желание, а они думали, что «машина зависает».

Нажатие на клавишу должно было открыть ненавистную и скучную информацию – и тончайшая электронная душа раба реагировала на эмоциональный порыв своего властелина.

А вот письмо издалека – долго и отчаянно ожидаемое, хвостатый приборчик вытаскивал на поверхность пруда сам. Покорный – так они называли Внемиры – уподоблялся интуиции своего господина и выуживал послание, о котором тот только ещё задумывался – пришло или как?

Те из джуни, что похитрее, никогда не считали машины рабами, а полагали их частью самих себя. Они разговаривали со своими машинами, чистили приборы нежно, как ушки младенца, и прятали нас в нарочные саквояжики и ридикюльчики.

Потом появились Первопредки – ходят легенды, что кое-кто из них жив доселе.

Поехали. Джуни увлеклись… накопители информации стали делать в виде куколок – котят, девочек, солдатиков и дракончиков.

Затем – нежные и свирепые личики стали отражать усложнённые функции устройств.

Пальчики на руках и даже на ногах могли шевелиться, хотя это нефункционально.

(Король-читатель бросил неуловимый взгляд на свои чуть потёртые, но безупречные ботинки.)

– Да, – согласился он вслух. – Они сочиняли при свечах и тени в углах питали их вдохновение. Тени поселялись в их мыслях, заменяли мысли… но и…

Король снова отрывисто рассмеялся. Однажды ему кто-то сказал, что его смех звучит, как настоящее львиное рычание. В дверь постучали. Король, продолжая смех, повёл глазами – ну, чудовище в предутреннем сне, – посмотрел на дверь. Книга закрылась в его руках.

За пределами мира Великая плотность удерживает почти любую форму. В Ней строили планету из воды те, кого мы называем по старой памяти дельфинами.

– Ты говоришь о людольвах?

– О нет, ты ошибаешься, Хиро… нужно взять правее. Что? Нет… нет, конечно. Я имела в виду джентри.

Она сама взяла правее, он слишком долго делал вид, что обдумывает. Её мысль всегда двигалась быстрее, но и ошибки случались чаще. Её стройность была залогом удачной идеи, но она, пожалуй, слишком самоуверенна.

Впрочем, его пристрастность к ней искупала все могущие произойти недочёты. Он обладал тем, чем она не обладала – педантичностью. И теперь он быстро разобрался в том, что она права – в целом, но сама же и срезала слишком круто в сторону.

Перевернувшись на бок, он подвинул чертёж, и вправду, вправо. Но при этом он помнил, что центр сделан без подобающей дотошности.

– Странно, что ты вспомнила о Джентри. – Исправив ошибку и тактично не привлекая её внимание к исправленному фрагменту, заметил он, садясь в воде на хвост. – Эти рассказы о Старом мире, по-моему, изжили себя. Я сказал, по-моему, дорогая. Я же не…

Он рассмеялся и уклонился от щелбана, который ему предложили совершенно бесплатно.

Шёлковый шар из лучших сортов воды рос неспешно с их точки зрения, но с совершенно устрашающей скоростью, если глядеть с этой стороны. Тот, кто оказался бы на поверхности, упал бы в самую суть времени. Как однажды сказал воспитатель одному маленькому мальчику – э, шоколадницу-то нам надо побольше приобрести. Речь, понятно, велась о каком-то другом предмете обихода.

Вселенная устраивалась ими по тому самому макету, который упомянут в текстах новейших учебников, как единственно верный. Выдумка не соответствовала действительности, как она есть, зато отличалась целостностью. Да и вообще, любое законченное произведение имеет право быть оценённым.

Дельфины отличались тем свойством, которое называют люди со слегка старомодным лексиконом – культурностью. Посему идея круглого мира заинтриговала их и вместо того, чтобы посмеяться над наивностью создателей, они нашли в ней достоинство – лаконизм.

Идею они, конечно, доработали, довели до ума. Вселенной можно было в определённом ракурсе пользоваться как тоннелем. Вернее, она переделывалась в тоннель, если знать, где рычаг. Ну, условно выражаясь.

Ну, и конечно, в смысле обиталища для тел – она уж была обустроена что надо, по чуть вульгарному выражению Хиро. Это они или Некоторые Из Нас (таково было самоназвание расы) могли и умели – только держись. Притом, вариативность обитателей предусмотрена широчайшая.

Воду использовали самую лучшую, из недр одной планеты в реальном времени – то была вода, рождённая огнём и камнем, как и положено. Она даже ещё не изливалась дождями и потому не хранила лишней памяти. Память работала свежая, слоями в Неисчислимое Множество.

Капля повисла на карнизе. В её глубине, повторяющей форму виноградины, зрели семь цветов. Возникло ощущение, что там зарождается жизнь. Капля удлинилась и хоп, не выдержала – свершилось.

Упала, на лету поменяв форму и природу. Вытянувшись, сплющилась диском и, ударившись всей плоскостью, разлетелась и застыла в воздухе, отдельные частицы были соединены незримым притяжением.

Это была та форма, что от века вызывает наибольшее количество шуток относительно бесполезных украшений и умственных способностей.

Корона шмякнулась, частицы более не могли удерживать напряжение. Грязные плитки бескрайнего вокзального пола добавили каплю к одному из многочисленных крохотных морей.

Вокзал утомлял взгляд сразу же, буде кто, неосторожный, бросил бы этот взгляд. Холодный, он опустел до создания мира, оставленный обитателями прежнего, которые все куда-то уехали.

Ржавые трубы по стенам ничего не проводили – ни воды, ни газа, ни тем паче синергии – сей весёлой славной энергии, не желающей работать в зонах заключения и в здании парламента.

Над входом высоко смотрели цифры, означавшие отрезок пути, пройденный от условно принятого начала до того момента, когда богатый добрый рабовладелец выстроил вокзал в подарок городу. Позднее, в иные времена, город нанял художников, покрывших стены чеканкой. Смысла изображений никто не доискивался, а копоть артиллерийского качества и ржавая вода сделали своё дело.

Но рассвет был настойчив. В глубине, за мерзкими, как полоса препятствий в аду, рядами вывихнутых кресел он искал и нашёл.

Прямо на полу были расстелены цветные одеяла пылающей яркости, будто кто-то разодрал пространство и проступил сквозь прореху иной мир.

Белоснежное постельное бельё виднелось под алыми и синими лужайками, как снег, полузасыпавший цветы.

Важный господин, не обращая внимания на нервно прядающую взглядами свиту, неосторожно шагал по полу, по кромке этого предутреннего мира.

– Они спят.

Вдруг он увидел, как сквозь сугроб проступил глаз.

– Там ребёнок, сир.

Малыш серьёзно смотрел на маленьких – в пальчик – человечков, разгуливающих по залу ожидания. Один из них толкнул другого локтем.

– Смотрит…

Важный господин откликнулся:

– Он видит… а не смотрит. Так-то, любезные.

Выпростав из серого кафтана руку в длинном кружевном манжете, поманил малыша, выглядевшего огромным, как молодой кит.

Тот откинул одеяло и выпростал из сугроба босые ножки. Гора одеял по соседству заворочалась, скользнула и повисла чёрная, штопором прядь – длиною в сорвавшуюся троллейбусную стрелу.

В похожем на брошенный город мостками кресел зале эта прядь была единственной винтовой лестницей.

Господин внимательно оглядел гигантского малыша и улыбнулся. Потом, не оборачиваясь, сделал жест. За его спиной засуетилась свита. Кто-то в рабочем комбинезоне побежал трусцой.

За свитой оказалось целое скопище рабочего люда. Они быстро и сноровисто делали дело. На пол сквозь провалы между плитами легли куски рельсы. Господин не оборачивался, разглядывая ребёнка. Тот сидел и глазел.

Одеяла не шевелились, под ними смутно кто-то дышал. Дыхание было подобно далёкому грозному ветру, рождённому в горах, мерное, как прибой, оно завораживало, заставляя представить огромное красивое сердце с валентинки великана.

Людишки в рабочей одежде укладывали обрезки рельс, а другие тут же чередовали их новенькими блестящими шпалами.

Наконец тот, в комбинезоне, встал посреди пути и оглядев всё, – боковой неопределённый взгляд в сторону активно и негромко болтающих господ, – сделал отмашку рукою.

Малыш внезапно рассмеялся. Детский смех с чудовищным грохотом прокатился по залу ожидания. Господа принялись приседать и закрывать уши. Важный господин тоже сделал жест, но удержался.

Он тщательно проследил взгляд огромных глаз – плавающих в молоке глобусов, и понял, что малыш смотрит на человека в комбинезоне. Он быстро поразмыслил и убедился, что малыша рассмешил карандашик за ухом инженера, ибо то был инженер, и притом один из лучших, гордость империи из подвалов. (Подвалы сии именовались презлыми языками санаторием «все дома», а языками лояльными – «чертогами разума». )

Господин ничего не успел сказать. Инженер, не дожидаясь последнего приказа, кивнул. Господин и рта не успел раскрыть.

В здание вокзала въехал поезд. Тот, в комбинезоне подбежал к подножке и яростно зашипев, перекрыл гул и рёв машины. Вращающиеся колёса и локтями работающие шатуны замедлились.

Краска на боках поезда засветилась. Первая Звезда, столь же непохожая на мирное слабое и старое солнце, мудрое солнце далёкого покинутого дома, была резва и проснулась в хорошем настроении. Суставчики лучей налились свежим коллагеном, как у малыша в странном вокзальном лежбище.

Господин покосился в угол, где у разливающегося багряным шёлком покрывала, вздымающегося женственными осенними холмами, комковато ютился клетчатый плед. Рядом высились две колонны, источающие слишком острый для породистого носа господина запах кожи и земли. Голенища сапог собрались гармошкою и одна из колонн покосилась. Сбитые носы, размером с автомобиль, угрюмо сблизились, обсуждая невиданное явление.

Кто-то из свиты, стройный в спортивном, отлично сидящем старомодном пиджаке, спешно вытащил носовой платок и демонстративно прижал к лицу. Но господин не оценил лояльности и, загадочно улыбнувшись, отвернулся.

Взгляд на мгновение задержался на скользящем по долам и холмам багрянце. Лучи дневной звезды нагрели шёлк. Пары терпкого аромата окутывали багряный покров. Одеяло пошевелилось, зевок был страшен, хотя, уменьшенный в тысячи раз, покорил бы своей потешной милотой.

Стоит поспешить, всё же.

Шёлк нагрет, звезда поднялась на востоке. Вот-вот, и чудовища проснутся.

Он снова испытующе оглядел малыша. Тот заворожённо и вдумчиво рассматривал поезд, делающий круг по грязному серому пространству в тени горной гряды кресел.

Господин не мог оторвать взгляда от округлого личика, припухших розовых щёк и сосредоточенно впившихся в движущуюся железную змею глаз размером с луну Мен, если бы у неё был двойник, понятно.

Глазки ребёнка смотрели, желая вобрать всё происходящее, и правый даже скосился от напряжения к младенчески неопределённому носу. У господина защипало в носу (правильном и крупном, как башня) от умиления. Он махнул сам себе и краем глаза углядел, как подлипала в спортивном пиджаке отнял платок от носа замедленным недоумённым движением.

Ага.

Считайся, льстец, с логикой.

Малыш увидел, что поезд скрывается в сени бокового кресла и едва заметно потянулся вслед. Движение было несомненным.

Пора.

Господин вытянул руку, и малыш мельком глянул на него. Ах, какие глаза… утонуть бы и забыть…

Но в этот момент инженер, забравшийся в кабину машиниста, невидимого отсюда, высунулся и напряжённо взглянул на господина. Взгляд был похож на взгляд малыша своей напряжённостью, но лишён бесконечной бессмысленности, которая и делала ребёнка столь мудрым с виду.

Рассвет расшалился и полез по полу, как целый детский сад огнехвостых саламандр. Господин еле приметно кивнул, инженер скрылся в кабине.

Поезд резко свистнул, юзанул подвыпившей молока змеёй и дунул с неприличной скоростью под креслами к выходу. На пороге подскочил, и вся придворная нежить издала единый ох или ах, в зависимости от силы голосовых связок и темперамента.

Малыш затревожился, оглянулся туда, где штопорная блестящая прядь неподвижно свисала вдоль паруса белой подушки, и решительно выпростался, спрыгнул на пол. Господин поморщился, когда тёплые лапки ребёнка шлёпнули в лужицу, но крохотные пальчики поджались и малыш, качнувшись, устоял.

С потолка упала капелька и уколола малыша в затылок. Он испуганно оглянулся, отвлёкся и вдруг взглянул на собравшихся. Скривил рожицу. Он собирался испугаться.

Целое взрослое мгновение казалось, что всё пропало, но господин решительно выступил вперёд и поманил малыша.

Поезд издал приглушённый гудок, прозвучавший так завлекательно, что ребёнок рассмеялся и смело зашагал, оступаясь, к уползающему за порог поезду.

Из одеял раздался вздох и женский голос прогрохотал:

– Не шали… ты… ах… рано…

И умолк.

Один из свиты нагнулся поднять шляпу, свалившуюся от этого порыва урагана. Господин еле слышно смеялся.

Малыш всем существом откликнулся на голос, оглянулся, не удержался и шлёпнулся – ух, ты. Не заплакал, хотя одежонка сразу напиталась вокзальной жижей, впитавшей сотни лет ожидания.

У самого порога, ярко освещённого рассветом, он оглянулся назад, но это уж было в последний раз.

Поезд выкатился на вокзальную площадь и ярко освещённый, катил к краю, за будку с газетами.

Малыш уверенно переполз порог и следом юркнул господин. Огромные глаза ребёнка и глаза господина встретились. Малыш спокойно ответил человечку взглядом и снова занялся поездом. Он вскочил на ножки и, развив неплохую скорость, догнал поезд, нагнулся и схватил состав.

Поезд отчаянно затрубил.

Сзади из зала ожидания раздались голоса, и один прозвучал довольно громко.

Господин закричал. Вагон выломало, и он повис в руке ребёнка. Розовые пальчики морской звездой цепко охватывали флагманский вагон, ноготок на мизинце, больше оконца, вбирал свет утра, светился младенческим здоровьем. Рассыпавшийся люд спасался в лужах. Инженер, стойко державшийся на подножке, крикнул в кабину и оттуда катапультировались горохом машинист с помощником.

В зале ожидания закричали, и послышался звук беготни, роняли вещи и спросонья натыкались на предметы. Повалились, судя по звуку, кресла. Особенно выделялся женский отчаянный голос, который завёлся не на шутку.

Мужской испуганно и раздражённо отвечал. Послышались шлепки по полу сначала босых ног, потом твёрдые удары вроде сапог.

Малыш удивлённо сощурил глаза на поезд, не обращая ни малейшего внимания на гармидер за собою. Он оставил этот мир.

Поезд висел в его ручонке.

Инженер, оказавшийся у самых глаз чудовища, отдавал последние приказы.

Свита ретировалась. Спортивный пиджак закричал:

– Ваше ве… умоляю… мы же все… можно…

Господин, отброшенный волною падения поезда, держался крепко. Он принагнулся и надвинул шляпу на брови. Хлыстиком он нервно ударил себя по голени, и прикосновение разбудило задремавший инстинкт самосохранения. В самом деле, пора.

Он выпрямился и размеренно прокричал:

– Господа… наш час…

Одновременно с криком на пороге зала ожидания показалась циклопическая фигура мужчины в одном сапоге. Другим он размахивал.

Спросонок он не сразу разглядел происходившего, и выигранный момент очень пригодился.

Малыш сел и занялся поездом. Он рассматривал прыгающие из него фигурки человечков и не обратил внимания на то, что его подхватили сильные руки.

Взрослые то и дело подхватывали его.

Он лишь приподнял голову и увидел, что он в руках неизвестного человека. Руки были сильные и холодные, но очень удобные.

– Прекрасный выбор. – Сказал господин.

Он со всей возможной бережностью держал в объятиях малыша, прижимая его к сюртуку.

Поезд свисал наподобие цепочки от часов.

На пороге зала ожидания раздался обморочный мужской крик.

Малыш обернулся. Что-то в его сознании отметило это последнее впечатление уже ушедшего в прошлое эпизода его великой и практически нескончаемой жизни. Впечатление было странным, как странен был ребёнок.

Дитя ощутило покалывание в сердце, ибо крик мужчины был полон боли и ужаса. Также малыш отметил, что папа оказывается совсем не такой большой.

Но тотчас необычайно мощные длинные руки легонько подбросили его.

Он засмеялся.

Свита, сплошь рослые холёные ребята, тревожно ждала, когда королю расхочется испытывать судьбу.

Её испытывать нельзя.

Король воскликнул:

– Господа! История началась!

Человек с сапогом в руке обнаружил, что не в силах шевельнуться.

– Не ходи сюда… – Успел он услышать голос внутри головы и, обернувшись, сказал то же самое, а вернее, прошептал своей жене, которая кричала что-то про страшный сон и маленьких людей.

Он увидел, как компания высоких, хорошо одетых мужчин удаляется, не уменьшаясь, а вырастая с каждым шагом. Обывательское чувство, ежесекундно испытующее мир на соответствие правилам, отметило сигналом тревоги цепочку часов с корабельный канат, носы башмаков с автомобильное рыло, и самое ужасное – хуже, чем зашагавший лес серых штанин – на высоте шар глазного яблока, повернувшийся в орбитах, как футбольный мяч.

Впереди шагал выше всех от плеч своих гигант в сюртуке и военных штанах, прихвативший подмышкою хлыстик. В руках он нёс ребёнка, и малыш, положив подбородок на плечо похитителя, задумчиво смотрел – но не на врата вокзала.

В руке ребёнок держал машинку – очень дорогую игрушку, тот самый заводной поезд, который он видел в витрине магазина для богатых детей неделю назад. Тогда он расхныкался. Мама принялась лепетать, и он отчётливо ощутил неуверенность и лживость её обещаний. Отец угрюмо молчал.

Они шли по лугу. Державшийся за господином инженер поправил карандашик за ухом, и ребёнок загукал, протянул ручку.

– Ну же, Атрезий, отдайте ему…

Инженер прохладно ответил полуобернувшемуся господину:

– Наверняка, сир, у этого царственного ребёнка найдутся игрушки и получше обгрызенного карандаша старого зека.

Господин почти перебил его и, заметно ухмыльнувшись, ответил, поймав тон:

– О чём вы говорите, господин старший смотритель Фактории. Вы не выспались, ваш юмор чёрен, что нехорошо в присутствии царственного ребёнка…

Тут же он ойкнул и захохотал, слегка отстранив малыша и изумлённо рассматривая свои военные, штопаные на коленях штаны. (Невелика потеря, подумал он и вспомнил, как со вздохом оставил под кроватью любимые джинсы. Он норовил натянуть их даже во время еженощного выхода ко двору, а тут чего-то решил приодеться.)

Атрезий с мрачным удовлетворением хмыкнул, обойдя короля на шаг и поглядев вполглаза на меняющую цвет ткань.

Кто-то из свиты тотчас засюсюкал и принялся уговаривать отдать ребёнка. Но король только крепче прижал к себе брызгуна и нежно поцеловал в нагретое солнцем пушистое темя с двумя макушками.

– Блаженны росы утра первого. – Молвил он растроганно.

Спортивный пиджак обменялся с кем-то взглядом и еле слышно сказал сквозь зубы:

– Трогательно, а?

Атрезий, проходя, слегка толкнул его. Пиджак буркнул:

– Смотри, куда прёте, господин начальник Фактории.

Атрезий глянул, не извинился и, догнав его величество, вытащил из-за уха карандаш, протянул его ребёнку. Король жадно посмотрел на то, как пальчики ребёнка сомкнулись вокруг подарка (поезд Атрезий незаметно изъял) и молвил:

– Сир советник, мне несподручно – заберите…

Фортунатий – а это был он, так и встал. Атрезий спокойно выдернул из царской подмышки хлыст.

Застыл с ним.

– Оставьте себе… если не сложно. – Небрежно молвил король. – Ах… ах. Сейчас мы домой… в тёплую постельку… молока сладкого нам… ах. Ах.

Король увлёкся. За его спиною придворные расслабились и потихоньку расходились туда-сюда.

– А где у нас глава разведки?

– Ну, не всё же ему разведывать.

Спросивший и ответивший обменялись взглядами, не сулившими отсутствующему ни толики милосердия.

Шли эти, вступившие в короткий диалог, чуть подале и себя особо не афишировали. Тем не менее, их услышали.

– Кто тут толкует о нашем славном главе разведки?

Один из говоривших обернулся.

– Прото… как поживает твой живот?

Прото – это был толстяк, присутствовавший на королевском променаде под луной в каком-то заброшенном местечке вчера, сказал бы я, если бы это было правдой. Это вчера, скорее всего, приходилось на завтра, но стоит ли удручать себя такими, в сущности, ненужными подробностями? К тому же, Прото выглядел почему-то значительно моложе, а живот его занимал меньше места в пространстве.

– Превосходно. – Поглаживая себя, отвечал Прото.

Он интимно склонился так, что толстый нос его пришёлся как раз посреди собеседников и прошептал:

– Но он ничто по сравнению с тем чревом, что выносило этого лохматого ребёнка, которое его величество изволил украсть у любящих родителей.

Один из болтунов поморщился:

– Очень громко, Прото. И неумно, сказал бы я.

– Ты так и сказал, о робкий царедворец.

Прото отпрянул с громким смехом. Его величество глянул через плечо, воркуя с малышом, задумчиво положившим ему на это плечо подбородочек с ямкой.

Прото сложил пухлые ладошки рупором и сдавленно промолвил:

– Виват.

Король рассеянно кивнул и, отвлёкшись, отобрал у ребёнка веточку, которой тот, неизвестно как, ухитрился завладеть. Прото встретился взглядом с ребёнком и замер. Один из болтунов зловредно подтолкнул его.

– Что, дружище?

Прото кивнул на младенца, и с усилием отведя взгляд, шепнул:

– Ого.

Тем временем, на старой обшарпанной площади у вокзала, толпились люди, переночевавшие в здании. Они в основном сурово молчали, только один женский голос жалобно взмывал над толпой.

В неровном круге пустого пространства некоторое время назад возник служитель закона. Женщина обращалась к нему. Другие помалкивали. Нечёсаные дамы прищуривались на торопливо поднимающийся жёлтый шар звезды. Плечи их прятались в чрезвычайно сочных расцветках шалей и накидок, тесёмки корсажей торчали, как былинки – небрежно были затянуты, у той слишком туго, у другой едва. Словом, картина всегда пленительная и даже в то ужасное утро.

Служитель закона не пленялся. Хмурый и печальный, он был не лишён известного обаяния – круглая голова, шар торса и две чуть полусогнутые ноги. Лицо тоже в окружность и небрито. Слушал он внимательно, и, если бы кого-то и обмануло его простейшее геометрическое устройство, то уж не стоявшего сбоку от происшествия высокого черноволосого и белокожего мужчину, одеяние которого составляли штаны с единственной подтяжкой, белая сползшая с плеча рубаха и – бросим взгляд ниже – сапоги гармошкой.

То был отец украденного так нелепо ребёнка.

Он следил за стражем неотступными чёрными глазами и казался спокойным.

– Погоди. – Сказал хрипло страж и, откашливаясь, повёл глазами над головами подступающих к нему. – Ты всё по порядку скажи, а голосить зря брось. Говоришь, маленькие. Карлы, что ли?

– Да нет же. – Молвил издалека черноволосый, так как жена его замешкалась.

Все невольно разом повернулись к нему, потому что он впервые с начала следствия заговорил. Что-то жутковатое было в зрелище безмолвных людей, одновременно развернувшихся и вперивших взгляды в одно это лицо. Настроение затронуло и стража, и он повёл толстыми плечами, поёжившись вполне определённо.

– Их раньше видели? – Справившись с собой и стряхнув наваждение, молвил страж изменённым голосом.

По законам логики вопрос его был обращён к последнему подавшему реплику, но мужчина молчал, причём это не показалось невежливым. Внезапно он сделал шаг в сторону и толпа мигом, что тоже странно, потеряла к нему интерес. Они отмерли, как в игре, и приземистая, похожая на дорогую грушу в платке, кумушка поспешила занять обзор перед стражем. Быть может, ею руководила не только общая забота о пропавшем ребёнке, ибо она спустила платок с одного плеча, и её красное лицо осветилось улыбкой.

– Как сказать. – Вдумчиво заговорила она низким голосом и, опустив взгляд, тотчас мгновенно подняла в белых чистых окоёмах две густо-зелёные радужки. – Как сказать, офицер… и видели и не видели. Боюсь, – понизив голос, продолжала она сугубо конфиденциально, – вы можете на смех поднять, коль я скажу… вы не поверите.

– Отчего же. – Возразил страж, не оставшийся вполне равнодушным к проискам пышной и зрелой красавицы, ибо она, несомненно, могла считаться таковою, как, впрочем, и почти все присутствующие женщины. – Отчего же, милая? Наша участь к смеху не располагает.

Последнее он договорил, тоже понизив голос, будто эта информация предназначалась сугубо для его собеседницы.

– К тому же, отчего бы и не посмеяться?

– Вы же не хотите обидеть эту бедняжку?

Кумушка показала плечом, восшедшим от этого неосторожного движения над шалью, как Мен в самое щедрое полнолуние. Страж глянул на ломающую руки молодую безмолвную женщину и переступил на чуть согнутых под немалой тяжестью сильных кривоватых ногах.

– Говори, кого опознала. – С показным нетерпением и сурово приказал он. – И вообще, пора нам, это… зафиксировать показания письменно.

Краем глаза, маленького и в красных жилках от вчерашнего тщательного, по его же выражению, заглядывания в телескоп, он отметил, как высокая фигура с чёрною головой удаляется, и широкие плечи, одно с подтяжкой, покачиваются от мерной поступи длинных мужских ног.

Продолжая удерживать взглядом важного свидетеля и не предпринимая ни малейшей попытки удержать его иначе, толстый и толковый офицер сосредоточился на кумушке. Он властно указал ей жестом следовать за ним и, зацепив таким манером всё общество, наподобие того, как это проделал некто с золотым гусём, повёл весь этот карнавал в нужном направлении.

Кумушка, хотя и выглядела женщиной донельзя независимой, не мало не споря, пошла плечо в плечо со стражем, изредка касаясь его то именно плечом, то как бы в подтверждении своих слов, кончиками белых пухлых пальцев с длинными крепкими ногтями стражевой массивной короткопалой длани, держащей потёртый блокнот, в котором он ещё, как заметила кумушка, не нацарапал ни полслова.

– Высокие, ладные, – говорила тем временем эта разумная свидетельница с едва приметными прельстительными усиками, – все, как на подбор, а старший от плеч своих и тех выше.

Страж слушал внимательно, мучительно размышляя на две темы – как он умудрился проспорить утреннюю смену вчера за картами и телескопом, вследствие чего вляпался в дело явно мутное и тёмное, и, во-вторых… нет, во-первых… тут он мгновенно со здоровою алчностью любителя груш, метнул взгляд на колыхающуюся рядом шаль с былинками.

– А что девочка говорит, так она, сам понимаешь, не в себе… – Плела кумушка, взглядывая сбоку на стража с такой волнующей смелостью видавшей виды путешественницы, что у того дух захватило, и ему показалось, что он тонет в зелёном густо и сладко пахнущем омуте, а то и в болоте.

Он заставил себя сосредоточиться, припомнив, что водилось за этим гулящим пришлым людом, владеющим, как говорили про них, разными такими навыками, какие приличным бюргерам полагается только в фильмах наблюдать.

Кумушка едва заметно ухмыльнулась и подзадержалась. У стража создалось ощущение, будто кто ослабил хватку, и сердце его шевельнулось от откровенного страха, потому что до этого он никакой хватки не чувствовал.

Тут страж, идучи, задал ещё вопрос, и расследование, не прекращаясь ни на мгновение, проследовало с ним к участку.

Отец ребёнка, остановившийся в тени высоких чёрных деревьев, похожих на часовые стрелки, ждал, когда площадь опустеет. Тогда он оглянулся и направился в совсем другом направлении, к выходу с площади, которую сторожил памятник, изображавший коренастого господинчика с острой бородкой, объективно противного и неуместно задиристого с виду, хотя был он каменный.

Господинчик держался одной рукой за лацкан сюртучка, другою указывал на что-то перед собою. Каменные глаза его проехались над проходящим, но видел ли что-нибудь каменный господинчик или же просто созерцал, неизвестно никому. Скорее всего, просто созерцал. Ну, да.

Этот каменный был весьма примечательной фигурой до того, как окаменел. Был он в те поры как раз напротив очень вертлявым и, ну как это, юрким господинчиком. Даже ходили в своё время – вернее, в присвоенное им время – слухи насчёт принадлежности его к совершенно иному роду-племени. Собственно, намекали именно на тех, кто сегодня утром совершил дерзкое дело в этом мрачном вокзальном зале. Или, по крайней мере, не водил ли он, часом, приятельство с этими опасными господами?

Но высокая черноголовая фигура, шедшая торопливо и явно с целью, была им пропущена невозбранно.

В этот самый момент, но совсем в другое время, никем не присвоенное, Джонатан стоял на берегу пруда, в котором сквозь выглаженную полным безветрием воду, выглядывала серая прудовая уточка.

Она высовывалась из воды, снова пряталась, как под одеяло, и вела себя так, будто делала важное и нужное дело. Так и было, конечно. Но вот делала она его только ли для себя, вопрос.

Всякий раз в густой листве единственного дерева вспыхивал огонёк – выглядывала белка. Ритуал повторялся, будто в зеркало с двух сторон вглядывались обитатели двух миров.

Джонатан смотрел на их ужимки и вдруг зарычал-рассмеялся. Его посетило воспоминание без спросу, как водится за этими, страха не ведающими, представителями неведомого народа.

Джонатан в детстве показывал своей грозной огромной и прекрасной бабке крошечную резиновую белочку из-под края стола, где помещалась тарелка с нелюбимым его величеством, государем-наследником рассольником.

Почему-то этот перформанс оказывал на его опасную визави неописуемое впечатление – разве что летописец тьмы, личность легендарная, да и существующая ли на самом деле, смог бы описать… да, может быть, тот бы смог.

Возможно, это имело вполне обыденное объяснение. Позже до взрослеющего Джонатана дошли слухи о скандале с одним из министров джентри, у которого случайно обнаружился среди владений домик с белочкой.

Владения были чудные, чудные… и так по-доброму всё устроено, знаете, с таким тщанием.

Семья Джонатана, столь тесно сопричастная власти с неведомых времён, что сама уже стала воплощением власти, оказалась в центре скандала. Разумеется, никаких последствий происшествие для трона иметь не могло, просто гордым кровникам было не по себе, когда их родовое имя понапрасну трепалось толпой.

Что касается министра, то он как-то незаметно сгинул, стёрлось даже имя временщика, а кто ныне хозяин имения с белочкой – неведомо, никто не интересовался. Утрачен был интерес, а ведь как шумели, как смеялись, сколько шуток сочинили, Внемиры просто лопались от них… держатели ресторанов исключили из меню котлету «беличий хвост», что, конечно, было замечательно для всего беличьего рода, как известно, отличающегося особым острым умом и сообразительностью.

Также и зоосады от греха подальше отгородили обиталища этих животных и родственников их. Не хватало, чтобы ни в чём не повинные создания пострадали от изобильного и едкого остроумия джентри.

Но кое-что сохранилось в памяти джентри, легко избавляющейся от ненужного, но цепкой к самой сути явлений – белочка сделалась символом открывшейся тайны, вестимо – тайны неприглядной.

Завелось даже агентство частного сыска, специализирующееся как раз вот на таких делах, которое выкупило знаменитый шарж, некогда кочевавший из газеты в газету и являвшийся, как по волшебству, на стенах городов – сперва, само собой, трёх столиц, северной, центральной и двойника, целые поколения выжидающего на берегу древней реки, как неизвестный актёр на выходе, желающий заменить напудренную и облупленную знаменитость. А дальше – больше, города областного значения, не менее старые, и помоложе, все принялись обзаводиться бессовестною белочкой.

Конечно, никому не возбранялось рисовать свою белочку, но тот самый лаконичный, сделанный каким-то малышом набросок, использовать уже не разрешалось. Особого ничего в этом рисунке не было, но что-то в одной единственной линии, резко свёрнутой детской рукой, и в глазу белочки, изображённом супротив природы почти треугольником, вызывало сильное чувство, выражавшееся почему-то в сдавленных звуках, чью природу ни с чем нельзя спутать – это был смех.

Пруд притягивал глубокий взгляд Джонатана с такой силой, что он сам бы не удивился, завидев посреди глади воронку, от которой расходятся концентрические круги внимания. Вокруг него ничего, только обрывом нежнейший несерьёзный песочек и кое-где травяные кочки. На одной из кочек и помещался наблюдатель. Всё остальное стёрто туманом или похожим на него веществом.

Джонатан вглядывался в тайное тайных пруда.

Уйти во Внемир.

Это всегда можно. Правда, ненадолго. Никто не уходил туда надолго, не потому чтобы это было опасно. То есть, может, и было. Ведь даже простая болтовня может засосать так, что все мысли перепутаются, а что уж говорить о приборах! Например, мясорубка – пока её разберёшь да соберёшь, так столько всего передумаешь: даже новый государственный строй джуни на ум приходит.

Разумеется, такие уходы случались. Как и блуждания по Слойке – вдоль и поперёк. Порой джентри привязывались к конкретной исторической линии особенно сильно и начинали жить внутри, иногда даже из эпохи в эпоху.

…сойдя сквозь колодец времени или проникнув через Внемиры или естественным способом… не то, что вы подумали… хотя и то, что подумали… в общем-то…

Пройдя сквозь горы, как сквозь занавес, джентри незаметно всасывались, по выражению одного из них, не чуждого общению с жидкостями веселящего толка, в людскую массу. Они снова начинали менять однажды созданное ими, но уже иначе – в ролях обычных участников событий, на равных с джуни.

Джентри получали огромное удовольствие от своего «проникновения» – ещё одно специальное выражение. Они опробовали сотни способов своего явления и появления на исторической магистрали, приглянувшейся им.

Это могла быть найденная где-то экспедиция – в сознании людей в одночасье всплывала и наливалась красками переводной картинки драматическая история о потерянных героях… или новый пассажир, появившийся после шторма в самой дикой части океана… иногда что-то более необычное – вроде выхода из картины или поездки в смерче – но это не особо поощрялось.

Не стоило травмировать сознание джуни, если на этой дороге их изначально приучили к определённому своду законов природы. Дорога вдруг не поднимается, как волна, не меняет цвет, когда по ней идёт убийца… не сворачивается коконом вокруг решившего измениться человека… дорога не вздымается к небесам, к первому после грозы облаку – если такое не принято, к чему нарушать установленные традиции? Тем паче, коль это не предусмотрено законом? Нарушать закон, это, знаете…

Ну разве что… вот все люди видели один сон: о том, как заводят часы – кто на руке, кто семейные на стене, ну или прыгучие цифры проставляют в своих врушках.

Наутро кто раньше, кто позже смотрят на часы и вспоминают о том, что им следует сделать. О, не подумайте – никаких ужасов, вроде разом вышедших на улицы граждан с нехорошим металлическим блеском в каждой паре глаз.

Просто у каждого оказывалось своё собственное несделанное дело. К тому же, его можно всё равно не делать – вид чисел в циферблате только и всего-навсего напоминал. Семейный старый долг не в счёт… иной раз вспоминалось такое… и откуда взялось? Но почему-то расстраивало. Как это раньше не пришло на ум, что следует по пути на работу свернуть на другую улицу?

Там ничего, впрочем, особенного. Так, стоит в оградах вековое дерево – джуни, надо отдать им должное, трепетно уважают этих одноногих молчаливых, которые, кажется, всю-то жизнь наблюдают за джуни или даже присматривают, как кому больше нравится.

На ветвях, пастозно выкрашенных апрелем в небывалый оттенок зелёного, чёрная птица с жёлтым клювом. Птица, кажется, стоит на одной ножке, а другою почёсывается. И всё.

А что?

– Чёрт знает что. – Высказался один вот так свернувший.

Он и птица смотрели друг на друга, и птица приоткрыла клюв. Раздался тонкий звук, невоспроизводимый грубыми органами джуни, которые вечно пытались переделать джентрийские механики.

На работу он не пришёл.

Куда? Да ладно, это его дело. Пришёл сей помянувший озорное и никогда им не виданное существо совсем в другое место. Был ли он счастлив?

Если вас это интересует, скажу – да. Хотя ему больше никогда не пришлось повторять проторённые пути, работа у него всё равно появилась. Только в вое и грохоте дырявящего ушные перепонки ветра, в треске рвущихся в тисках его кулаков гигантских полотнищ, вечно вымокших от преследующей его девятой волны. Он не ходил одной дорогой, нет – не ходил.

А жаль. Отправься он тогда на свою люто ненавидимую им старую службу, он бы встретил восхитительную красавицу, чья звезда этой ночью взошла бы рядом с его собственной. И прожил бы он долгую, долгую жизнь, погрузившись в волны любви. Было бы ему безразлично, что там на другой улице, и снилась бы ему только его ненаглядная, хотя она и так спала рядом, щекою к его щеке.

А, ладно… я скажу.

Жестокая шалость джентри – а это ведь жестокость в её чистом и беспримесном виде – сделала из бюргера, славного парня, хорошего любовника, покупателя и посетителя, сделала из него совсем другого человека. И дымки в пригороде за рощицей, на которые он прежде как-то не обращал внимания, повлекли его и он принюхался и пошёл по тропинке. Выйдя к высокой ограде, свитой исключительно из самой неприятной проволоки, заросшей, правда, розами, такими, знаете, мелкими, белыми, он всё понял.

Волосы поднялись на его затылке, а сердце… Его он почувствовал в груди, и эта тяжёлая мышца, полная крови, принялась сокращаться всё чаще.

Он не вернулся домой, а пошёл зачем-то вдоль ограды… но это уже, и впрямь, был другой человек. Заслышав еле приметный шум в маленьком домике-дежурке и заметив сквозь кусты шагающие сапоги, и блеск на чём-то чёрном и длинном, он мгновенно зашёл за дерево. Сердце больше не билось так часто, а волосы улеглись.

Кем бы он ни стал, в его планы не входило попадаться на глаза человеку в сапогах.

Эта историческая дорога особо пришлась джентри по нраву. И почему – не вполне понятно. Дорога не прямая. Попросту загогулина. Здесь то и дело случались логические сбои, до степени нелепой уже по всем безотносительным законам.

То у них мир круглый, то плоский, то снова круглый… то он у них расширяется и раздувается курям на смех. Или же сомневаться начинают – не видят ли они свой мир, часом, во сне… или того пуще – их кто-то видит?

Один до того допрыгался (тот обожал шары, крутящиеся во тьме и жёлтые свечи звёзд в черноте пустоты), что расстроенные вконец власть имущие, боясь, как бы граждане не охамели из-за возможности скрыться за горизонт, схватили да и сожгли этого адепта окружностей в самом настоящем огне.

Не видели они, как из эпицентра дымного заворота, из жгучего средоточия боли поднялась фигура того самого, который предположительно утрачивал свои атомы, переходя в состояние небытия.

Фигура была точнесенько он сам при жизни, только не ободранный хладом и мраком, униженный голодом и сочащимися ранами – а осмелюсь выбрать слово – пренаглый, свежий и моложе изрядно… а так как при жизни отличался он некой особенностью нрава, в просторечии именуемой – бабник, то и сейчас выглядел так, будто на городской скамейке в белой сквозной сени апреля склоняется некрасивым, но выразительным лицом к светлой, рыжей, чёрной или кудрявой макушке какой-нибудь горожаночки.

Учитывая его склонность к красоте, которая в некотором роде и подвела его, этот огонь внутренний, сейчас соединявшийся с грубым материальным поддельным огнём, эта избранная всегда отличалась совершенством, которое если и было отмечено порчинкой, то непременно вдохновляющей – или родинкой над выгнутой лепестком верхней губкой или заострёнными верхушками маленьких ушей или ещё какой подписью владельца на книжке.

Ну так вот, джентри прямо-таки обсидели дорогу, о которой идёт речь, да не будет это дурно понято.

Отчего так? Они и сами не вполне понимали, почему именно эта историческая кривая так притягивала их?

Кто-то говорил, что здесь сохранилась реликтовая память о том, как джентри создали джуни – но это, позвольте, если копнуть – уж совсем ерунда. Этого никто не мог помнить. И сами джентри, которые всё учитывали, позаботились об этом. В первую очередь, о том, чтобы не помнить самим. Иначе труднёхонько бы им пришлось – кто бы смог удержаться и не начать исправлять то, за что сам в ответе? А если увидишь, что твой замысел испорчен, искажён? Примешься приглаживать всякие выбившиеся волоски и вытаскивать их из варенья – и конца этому не будет… к тому же, можно доисправляться до того, что себя в зеркале не узнаешь.

Вероятно, им было здесь уютно – они не брезговали теми преимуществами, которые давало им происхождение из иного мира: то, что джуни назвали фантастическим, или чудесным. (Ну, не то чудесное имеется в виду, что в истории с белочкой.)

Они охотно становились правителями – хотя это опять же не особо поощрялось. Допускались только старые, почти сказочные формы правления… то, чему джуни не придавали особого значения и зря – это самая весомая, самая могущественная, самая настоящая власть в мире.

Семья Джонатана обрела доступ к власти очень давно и при обстоятельствах, способствующих романтизации действительности.

Находились и джентри, связавшиеся с джуни по-плохому… они и сами становились почти джуни – алчные, безжалостные человечки, привязанные к нескольким быстротечным десятилетиям, жалкому миллиарду секунд, за которые они ухитрялись так напортачить, что каждая вопила о безвременье и забытьи.

Начинали, увлёкшись игрой, играть со всей дури, и кончалось всё всегда хоть и по-разному, но одинаково нехорошо.

Вздымалась волна и обходила круглый мир. Волна выглядела настоящей, и никто не подозревал, что это направленная по рассчитанной кривой погрешность первочастиц.

Изнутри мира вылетал столп огня с расплавленным стеклом. Дрожали бумажными макетами и сгорали целые строчки высоких, в небо, городов. Леса, подобные башням, стекали по волдырю неба.

И джуни, и джентри забывали, что это игра, да ещё придуманная ими. Джентри, случалось, нечестно прибегали к своим возможностям и увлечённо присваивали себе скромные достижения джуни, хотя некогда их собственная раса создала куда более внушительный инструментарий для искажения Планов и Фактов.

Семья Джонатана была другой… Хотя нахваливать их тоже не приходится, и у них рыльце не без пушка. Пушок милый – из тонких, как сны, ворсинок. Такие шматочки, невиннее парного молока, оставляют на месте преступления малые животные. Среди безобразных осколков сброшенной со стола утвари этот небесный облачный обрывок заставляет скрежещущего зубами джуни опустить занесённую руку с веником и рассмеяться. Так же и семья Джонатана – натворят невесть что… наворотят, но вечно малая деталь всё решит.

И Первопричина опускает руку, и веник тщетно шевелится в её руке, желая совершить предписанное логикой движение.

Они всегда оказывались в том месте и в то время, где их принимали – пусть и с оговорками – джуни.

В тени майских деревьев, где лунных букв до чёрта, а в подземелье пироги пекут, обитали они. Над болотами курится пивоварня некоего Расмусена, по преданию одного из предков нынешней династии. Здесь на топких тропках мы любим являться джуни – а вот каких джуни можно встретить посреди болота?

В городе мокрым дымом пахнет сирень, и каждый пятипалый цветок обещает исполнение желания. Кто остановится в фиолетовой дымке, кто сорвёт единственный цветок? Кто протянет нам руку, попадёт в нашу ловушку?

Впрочем, мы привыкли говорить о себе «они».

Джуни искали их – видели белую деву в майском дереве, и послушно читали буквы на песке и принюхивались к болотным запашкам.

Иногда случались целые времена, когда мы приходились ко двору.

В такие времена непременно пробежит – к добру – домовой в лунном свете. Джентри не то чтобы умилялись вере своих младших. Они и сами забывали, что всё не так на самом-то деле. Они забывали, что есть это «на самом деле».

Им, скажу честно, нравилось считаться привидениями, утопленницами и духами местности. Они с удовольствием подтверждали подозрения джуни, и тут же начинали кокетничать – реформировали науку, высмеивали жрецов из стариннейшей почтенной мафии «Тройной стандарт», проникали с сомнительными целями на полночные кладбища и со страниц нового изобретения – газет – уверяли, что стыдно быть суеверным в наше-то время.

Врали, врали, да заврались.

Джонатану, которому не по чину таким заниматься, втайне страстно мечтал о странностях – амьюз, бизарр, заморочка. Ему ужасно хотелось кого-нибудь немножко напугать, встревожить – взбить, как он выражался – воображение джуни. Потому он и выбрал из всех своих возможностей всего два времени – два падающих, да не упавших белых лепестка в вечном бескрайнем саду возможностей.

Сам он себя оправдывал тем, что по преданию, в которое никто из джентри не верил, именно на эти два времени и привязанные к ним карты местности намечены два события, которым надлежало произойти одновременно и накрепко воссоединить разорванные времена. Заодно следовало произойти и ещё кой-чему, столь грандиозному и баснословному, что это годилось разве что в сказку.

Кончался апрель – в двух временах.

Диковатые, просыпались и один за другим уходили дни – солнце слабое, но яркое, и ветерок по ногам, как духи домашнего озорства под столом.

Внезапно похолодало, но не ужасно, скорее, этот остывший пахнущий цветами и шерстью слой воздуха, которым укутали посёлок на берегу океана между горным седлом, замками леса, каменоломнями на верхнем этаже и синей приподнятой волной на востоке, приятно будоражил.

Изредка просыпался серьёзный ветер, бубнил на высоте, с грохотом проносился воздушный поезд, и, сбросив в запертой наглухо квартире с полки семейную реликвию – портрет основателя рода – замолкал, как накричавшийся младенчик, на полузвуке.

В темноте, аккурат точно заполнявшей комнату, в углу самом глухом светил уличный фонарь – что уж тут, закон преломления отражений, ничо не попишешь. Этак сделалось, что фонарь в окне соседней комнаты, ночном синем, как фронтовой кисель, отпечатал свою огненную физиономию на стекле шкафа с книгами, а уж этот фонарь пролез в зеркало секретера за безделушками в Гостиной.

Если учесть, что отражения тоже имеют право на жизнь, картина складывалась не такая милая, как могло показаться. Очевидно, так и показалось кому-то.

Лис, та самая славная леди, которая так милостиво обошлась с молодым джуни, невовремя явившимся на лунную полянку, обернулась и пристально посмотрела на собеседника. Судя по выражению её лица и особенно синих глаз, прикрытых волосами, сегодня песочного цвета, милости не предполагалось. Она небрежно протянула грудным глубоким голоском:

– Птичка в клетке не поёт.

Реплика была ответной – в целом, они успели обменяться этак десятком подобных банальностей. Впрочем, всё, что излетало из губ этой джентри, звучало ежли не откровением, то по крайней мере, не позволяло визави отмолчаться.

Правда, пока она произносила эти пять… да, пять слов… сознание царапнула какая-то странность. Ей померещилось, что она спит глубоким сном и спускается всё глубже по винтовой лестнице чёрного беззвёздного забытья.

Ощущение было мимолётным, неверным и тем более неприятным. Поэтому она вздохнула и атмосфера семейной Гостиной – и семейной истории, поглощённая в необходимом объёме, изгнала чувство, будто она – одна в бездне, не имеющей верха и низа.

Джонатан поиграл плечом, сунул руку подмышку. Он ещё не отошёл от впечатлений у пруда, откуда шагнул сразу вот в эту комнату, где ему назначили свидание. Пруд он кое-как затёр движением не руки даже, а вот этаким мановением плеча.

– Лис, извини…

– Что ты натворил?

– Она поёт. Птичка…

Лис хмыкнула.

– Просто чтобы поднять себе настроение.

Джонатан уселся в старинное кресло на колёсиках, которое что-то возмущённо произнесло. Устроился поудобнее – так он это называл, но под её взглядом приуныл и спешно сменил расположение составных своего земного «я».

– Логика, Лис, хорошая штука, если ею не злоупотреблять.

Он приподнял перо светлой брови, отчего ширина его скул стала ещё выразительней, выпростав в новую форму безыскусно сработанное, здоровое лицо короля. Комизм усиливался отчётливой мужественностью его подбородка. Эта часть вечно встревала между Джонатаном и его собеседниками, ну, и собеседницами.

Когда Джонатан поворачивался в профиль, происходила метаморфоза – являлся его чистый до бескровности лоб, соединённый с коротким прямым носом линейно. Тогда он представал аристократом – то есть, тем, у кого предков меньше, чем у обычного джентри.

В этом мгновенном наброске соединялись функциональная простота первого накопителя информации на столе у изобретателя, и первый рыцарь джентри, который догадался, что – во-первых, можно рифмовать концы строк, во-вторых, что можно чистить под ногтями, ежли собираешься преподнести переписанную начисто балладу даме.

– Логика это как должно быть. Чего, конечно, не бывает почти никогда. – Изрёк этот важный господин.

– Любовь.

– Что?

Он потерял рисунок роли и повернулся к ней. Писательница сидела возле своей книги (что логично). Книга лежала на подлокотнике кресла короля.

Джонатан запрокинул лицо и выдержал взгляд лиловых радужек, почти полностью заливающих два больших глаза.

– Как должно быть – это то, чего быть не должно. Любовь, что логика – берёт первую попавшуюся ересь за аксиому и воротит, что хочет.

Лис покинула насест также внезапно, как заняла.

– Единственное, что мы можем себе позволить, это подсчёт возможных вероятностей без вранья и просыпа, как записал один из остроумцев джуни. И в этом свете вероятность номер один – отсутствие Клетки. Которая в свою очередь открывает столько вероятностей, что у некой древнейшей организации не хватит сотрудников, чтобы их отследить. То есть, Бесчисленное Множество.

Джонатан проводил её перемещения по комнате исподлобья. Лис присела у давно угасшего семейного камина. Неясно, зачем она выбрала для делового, как сама же подчеркнула, свидания эту комнату в заброшенном, вросшем в скалу или встроенном в её осыпающееся нутро, замке.

Замок в долине, опоясанной реками. Долина на побережье. Побережье – лицевой угол полуострова, повисшего среди двойной синевы океана и неба, как пайетка в ведрышке, где отстирывали любимую футболку.

С высоты полёта какого-нибудь предмета, скажем, стратегического бомбардировщика, полуостров казался, да и был, мостом между материками. Пересядь на орбитальный катер и увидишь, о пытливый друг, как закатывается радужкой в момент обморока эта стяжка гигантских кусков почвы и гранита.

Улетай прочь, и упадёт под крылатой башней, на которых и посейчас иногда путешествуют джентри, шарик вроде тех, что в любом уважающем себя магазине можно выудить из стеклянного куба за монетку с официальным символом – гибридным чудовищем. Любимое гадание короля, к слову.

Лис смотрела в глубь камина, и Джонатана зазнобило от подступившего к самому сердцу ощущения – она видит там что-то или кого-то.

Здесь обитала когда-то семья самых чистых кровей и сама причастная к пусканию сей эссенции в максимально обильных дозах.

Чьи-то свирепые старые глаза скрещивали взгляд с глазами юными, налитыми тем же густым синим цветом.

Но камин пуст, тёмен его зев, не дразнился он давно красным языком. Лис протянула тонкую руку и коснулась острого удлинённого предмета, ржавого и приросшего к каминной решётке. Джонатан нахмурился, припоминая.

Это кочерга.

Его слегка передёрнуло. Не в белой, трогательно хрупкой в суставе локтя руке давнего друга увидел он этот атрибут домашнего колдовства. Сухой жилистый кулак, сомкнувший длинные узловатые пальцы вокруг рукоятки, как вокруг гарды шпаги, померещился ветреному королю.

– Огонь не может проникнуть сквозь глаза внутрь человека иначе, как только в виде света.

Лис медленно, как медвежонок, которого не дозавели, повернулась в его сторону. Это она продекламировала цитату. И она смотрела…

Между фиолетовым и индиго, между индиго и синим – чего только не намешали предки в эту смесь колдовства и лукавства.

Они не жаловали повторов, двойничества избегали, как опасной практики, но двойственность всегда их влекла. Вот и со временем и пространством намудрили.

Двойные кольца учёного джентри по имени Новинка были изобретены и применены в давние времена, когда джентри создали феодальный строй, и увлеклись путешествиями и грабежами. Дикари рыцари пылили по дорогам, седло в седло со своими дружками-джуни. В тёмной башне на окраине знаменитого города Новинка (его звали, понятно, по-другому) улучшал природу своего рода.

Тогда джентри постоянно что-то выдавало. Или излишняя беспечность, скорее – беспечальность или чужеватость телосложения и неутомимость. Да, не умели они тогда сдерживаться, пустившись во все тяжкие земных наслаждений.

Но не все.

Такие, как Новинка, ютились по соломенным приютам, где глинобитные полы постоянно курились над пролитыми едкими пятнами кислот, и придумывали, как переделать оба народа, так чтобы один знал не всё, но догадывался, а другой знал и помнил всё, но умел забывать.

Верёвочная лестница бисерных частиц наследственного материала разнималась ими, как, и впрямь, бусы. Уж они играли с нею, как хотели. Они тогда и себя-то не очень хорошо изучили. А как иначе?

Хоть они и вырвались из рабства, и стали могущественнее джуни, создали их всё-таки эти двуногие прожигатели жизни, то чрезмерно послушные, то безудержные и алчущие.

Правда, они заново устроили мир и переделали джуни на свой лад. У этой змейки, свернувшейся кольцом, имелся кончик хвоста. Да и голова, плоская с острыми холодными глазами и раздвоенным языком тоже.

Замок-молния, один из символов мироздания, пришёлся по нраву лёгкой джунийской промышленности. Каждый день неисчислимое множество джуни дёргают язычки своих курточек и не вслушиваются в тихий удовлетворённый визг соединяющихся зубчиков. Совершается колдовство – мир застёгивается под самое горлышко. Такая курточка и у Джонатана имеется. Удобная, знаете, одежда.

– Зачем другое имя?

– Что, прости?

– Прощу, если скажешь, – внятно проговорил Джонатан, чтобы Лис не пришлось больше изображать глохнущую в цвете лет герцогиню, – зачем ты взяла себе другое имя, когда вздумала издать книгу?

– Я вообще не думала, что её издадут. Так, для шутки отдала её величеству, чтобы подольститься к матери наследника, а она отправила в издательство под тем именем, что я написала сбоку криво. Та старая кличка, которой она предпочитает меня подзывать, если в кои-то веки ей понадобится недостающая фрейлина из резерва по случаю декрета фрейлин действующих.

– Какая скромная девочка у нас народилась.

…и почти немедленно он смог вернуться в прежнюю позу. Он сделал далее всё в такой последовательности – присвистнул (глупо), обернулся на книгу, пробившую стекло в секретере (осколки всё ещё висели в воздухе, выдавая присутствие в атмосфере остатков синергии – роскошь былых времён), потом взглянул на неё.

Луна, как видно, рассиялась не на шутку – волосы Лис растрёпаны, ушки приподнялись, верхняя губа так вздёрнулась, что родинка сделалась вызывающей, почти вульгарной частью макияжа, хотя являлась делом рук природы.

Рука, ловко метнувшая книгу, опустилась.

Джонатан покачал головой.

– Теперь стекло вставлять придётся. А ведь у нас с финансами туго, сама знать должна.

Лис не ответила. Фигурки из белой полосатой глины за осыпавшимся, наконец, стеклом повалились со страху одна на другую, но, кажется, сохранились в целости.

– Министра вот гастрономии арестовать пришлось. – Продолжал Джонатан. – Наш с тобой друг постарался.

Лис тяжело вздохнула.

– Не знала, что тебе удастся накрыть Фортунатия. Он был бы гением, не будь злодеем.

– Обижаешь.

Король сложил руки на животе.

– Я и не то могу.

– В каком времени?

Джонатан вздохнул и признался с подкупающей честностью притворы:

– В одном из времён джуни. Там ещё застряли курфюрст и мажордом, оба воры фантастические. Не говоря о прочей притронной шушере. Проели дюжину дисков насквозь. Даже здесь у нас уже дыры в воздухе.

Лис буркнула:

– Им же какие-то объедки на кухне остались, после того, как Фортунатий довёл гастрономию до первого всплеска вещества в пустоте. Так, на булавки.

– А я о чём? Талантливые черти. Да и булавки, Лис, кое-чего стоят. Вообрази, эта троица прелесть, ну, вот честно. Воруют по законам уже не детской арифметики, а геометрии. Притом, имеется в виду не геометрия их мира, а та, которую придумал тот безумец из запределья. Ну, из тех, что на кошек похожи.

– Тот, что построил Балкон?

Джонатан поднял палец.

– Пристроил, Лис. Пристроил. Даже самому умному не дано в корне изменить мир.

Лис без улыбки посмотрела на палец так, что собеседник немедленно уронил руку.

– На том диске, где булавки, издавна пересказывают легенду о том, как неправедный князь был унесён кем-то страшным, с рогами.

Джонатан выгнул губы подковой.

– Они оптимисты, эти джуни. Такую штуку даже нам слабо проделать.

Он с театральным кряхтением встал и направился к секретеру. Потрогал стекло, глянул, вывернув ногу, на подмётку – кружились у самого пола мельчайшие частицы.

Джонатан рассмотрел фигурки – их рога и копытца перепутались. Он с упрёком обернулся.

– Эх, Лис. Эта штуковина – вся моя жизнь.

– Этот жуткий предмет мебели? Твой родственник? В смысле, он дубовый?

– Всё бы вам смеяться над Джонатаном. Я тута уроки делал. Чтоб знали некоторые в декрете не бывавшие фрейлины. А потом я стал его закрывать, когда подрос. И ключик прятал.

Он приподнял кулаком тяжёлую столешницу.

– Зачем ты его запирал?

– Прятал кой-что. Маму не расстраивать.

– Мог бы прятать сигареты в джинсах, как все хорошие мальчики.

Так как Лис не ограничилась одной вербалкой, Джонатан сокрушённо захихикал.

– Тогда не носили джинсы, бесстыдница Лис.

– Ну, как же. Твоя мама и сейчас их носит.

Она почему-то повеселела. (Правда, вид её величества всегда благоприятно действует на подданных. Красивая она женщина и разумная вдобавок. И если кой-чем из собственных даров она и поделилась с сыном, всё равно над таинством собственной наследственности даже джентри не вполне властны.)

– Вот что… я оплачу стекло для твоих драгоценных воспоминаний. Если у тебя получится прикрыть эту компанию в украденном времени, обещаю.

– Если ты ответишь на мой вопрос, я пришлю их тебе в бутылочках. Живыми, живыми, детка, не пугайся. Хотя… наш разведчик такой задира порой. Баловник, ей-ей. Ну? Расколешься? Стало быть, мама посодействовала твоей литературной славе. Вечно я окружён не только красивыми, но и талантливыми женщинами.

Лис пробормотала:

– Понимаю, почему она не хочет тебя видеть.

– Не скажешь?

Джонатан пропустил обидную реплику по известному методу хороших мальчиков «влетело-вылетело».

Лис замолчала. Паузу она умела держать, как следует – не хуже знаменитой Джулии Лэмберт или саниной нянюшки. Взяла, так держи, будто это ножик.

И оборвала её без предупреждения, как это умеет делать только сей холодный предмет. Это называется ошеломить собеседника. Делай с ним, что хочешь. Наверное, её научил остролицый. Хотя они ведь друг друга терпеть не могут.

– Я вот зачем потревожила тебя, враг гастрономии.

Она показала на дверь, хотя за нею ничего, никого… да и не могло быть – джентри охраняли территорию на юге полуострова так, что даже спутники джуни слепли, пролетая над земляным мостом.

Но Джонатан не собирался придираться. Когда Лис мотнула головой, волосы цвета песка под луной, создали нимб, не погасший тотчас. Бездельник с удовольствием любовался явлением забесплатно.

– Там снаружи, к твоему сведению, перемены.

– Там? В городе, освещённом лучинами, где толкуют о сожжении еретика, любителя шаров и пустоты? Или в этом славном мирке, где орудуют ипостаси Фортунатия?

Лис одёрнула его. Не любила пустословия.

– Там, где они назначили встречу.

– О. Ясно.

Он так всегда говорил, когда это состояние ему отнюдь не грозило.

Джонатан подобрался, сел ровнёхонько.

– Их мир кончается, вместе с придуманным временем. Это совершенно конкретно, Джонатан. Боюсь, народными гуляниями не обойтись.

Джонатан принял к сведению. Так он сказал. Лис до обидного осталась равнодушна к посерьёзневшему лицу Джонатана.

– Они обитают далеко за Балконом. Поэтому мир у них по умолчанию распадается. Всё разлетается в стороны – то, что на виду, во всяком случае. Кстати, случай – их религия. Что касается невидимой стороны, вещество пошаливает. Частицы нестабильны. Чудят.

– То есть, склонны к волшебству.

– То есть, если разбить тарелку, в руках останется чашка, открывашка и та же самая тарелка. Хотя некоторым ближе другие предметы сервировки.

Джонатан отменил шутки по поводу битья посуды и слушал.

– Помнишь полуостров? Ближе к южному мысу в результате падения летающей башни образовалась маленькая бухта. В городке на берегу одна-единственная школа. Такая же старая, как летающая башня. Там кое-что произошло, чего не происходило там никогда.

Джонатан немедленно встал и, обматывая несуществующим кашне шею, заметил:

– Лис, я ведь не очень глупый.

– Да?

Джонатан всё-таки обиделся.

– Как школа может быть такой старой, как этот дурацкий музейный самолёт? Если башня свалилась на побережье, значит, городишки там ещё не было. Мы так не поступаем. Такое не приветствовалось даже во времена моего дедушки, а он практиковал формы юмора, ныне отвергнутые. Жидковаты ныне джентри. Так ты меня подловить хотела, что ли?

Лис подтолкнула его к выходу.

– Вовсе нет. – Загадочно сказала она. – Если бы ты не отзывался так небрежно по поводу логики, то сообразил бы.

Она сама что-то сообразила и кивнула.

– Даже ты сообразил бы.

Ради любви к комфорту, видимо, связанной с жидковатостью поколения, вышли из Гостиной сразу в городке, но осторожность всё же не утратили. На покатой улице, упирающейся внизу в причал, а наверху в осыпающуюся каменоломню, на одном из позвонков этого городского хребта, державшего улицы и переулки, многоэтажки и особняки, возле крестовины Лис вышла из мгновенно заросшего за нею Внемира. Сзади раздался протестующий вопль.

– Шуточки. – Молвил Джонатан, продравшийся следом.

Стряхнув с плеча широкого непротивную слизь внутреннего вещества из отсутствующего пространства, он – в который раз за сегодня – посмотрел на свою спутницу с упрёком.

Лис и не подумала оправдаться, хоть пожатием плеча.

Джонатан подождал, засмотрелся и споткнулся. Сквозь асфальт загорелась самая настоящая звёздочка. Джонатан не удивился – мало ли какие физические законы там, где ослабевает действие Клетки. Но когда он шагнул, звезда погасла – оказывается, к асфальту прилепилась этикетка от апельсина. Ну, это надолго. Такие штучки и ливень не смывает и бывает держатся они годами.

Они поднялись по улице, выбрав лестницу, а не проезжую часть, по которой смело шли бюргеры и бюргерши. Машины накануне сезона не главные персонажи.

Приезжие всегда жаловались, когда им случалось испытать на себе неуловимое стремление города к невидимой вершине. В общем, и горы-то, обрывавшие декорацию с запада, здесь невысокие, плоские. Холмы формировались под покровительством Гиганта – их пятиугольное устройство отполировано излучением этой планеты, но сами они размерами не подавляли, отнюдь.

Твердь по окоёму бухты, о которой так любезно рассказала Лис невежде Джонатану, приподнималась на внутреннем рычаге. Схема улиц повторяла глубоко залегающую схему магнитных меридианов. Лис, подтверждая ощущения короля, заметила:

– Это на самом верху.

– Я уж понял. – Джонатан подавил неровное дыхание и старался говорить, как можно непринуждённее.

Да, лёгкие и позвоночники джентри могли бы себе сделать из материала помодерновей. Но сетовать на предков дурной тон, это только писателям дозволительно. Он скосился на Лис. Она на его придирчивый взгляд двигалась уж очень легко. Ветка скользнула по её лицу и тут же виновато отстранилась. Джонатан укорил спутницу королевским покачиванием головы. Но Лис и не подумала оправдываться. И в самом деле, кто тут обратит внимание. Лестницы впереди, как на заказ, опустели. Тут же Джонатан почувствовал прикосновение – и провёл пальцем по щеке.

Задрав голову, он уловил источник раздражения – в окне попутного дома на третьем этаже кто-то отодвинулся вглубь комнаты.

На другой стороне сквозь ветви он увидел стеклянное здание с циклопическим оком циферблата. Джонатан чуть подался вбок, чтобы прочитать.

«Все двадцать пять часов – мы с вами».

Сообщала подпись по кругу.

– Вот она.

Возле школы, напомнившей Джонатану своими очертаниями нечто смутно знакомое, машин имелось предостаточно.

Чёрная со сложенными надкрылиями, глядящая исподлобья зарешёченными окошечками, ткнулась носом в самое крыльцо, сильное хорошее крыльцо. Она чем-то напоминала телепавшегося у крыла гражданина с блеснувшими в глаза подошедшим погонами. Его вольность, ничуть не пахнущая заключением под стражу для получения благодати – бесплатного государственного образования – сразу привлекла Джонатана.

Но и сам он, похоже, привлёк внимание – причём, самого нежелательного свойства – этого самого телепавшегося. Тот повёл себя так – окинул высокую и беспогонную фигуру пронзительным подозрительным взглядом.

– Что тут у вас? – Развязно молвил Джонатан, и страж ещё погрознел.

– Вы к кому?

Тут вмешалась Лис.

– Офицер, если не сложно…

Погонный повернул на звук её голоса смятое подозрениями лицо, и на нём изобразились сразу два взаимоисключающих чувства – ещё порция подозрения и, ну и, сами должны понять.

Даже я понимаю, сказал себе Джонатан, припомнив, как таскала его в зубках Лис, и добродушно усмехнувшись.

Но повеселиться ему не дали.

– Посторонним тут не место. – Заявил несговорчивый офицер. – Дело государственное.

Открылась дверь, из тех, что всегда напоминали Джонатану дверцы холодильников, и, что соответствовало смыслу, выпустила совершенно, как показалось королю, замёрзшего джуни.

Джонатан не справился с собой и изобразил удивление. Как не холоден апрель, но не настолько же.

Замёрзший, крупный мужчина, сунувший кулаки под мышки, был одет почти официально по меркам города – вместо пиджака фуфайка и штаны, в которых Джонатан узнал перекрашенные во имя приличий джинсы. Остроносые туфли, неизменно модные на побережье вот уже второе столетие, не новы, но начищены превосходно.

Джуни скатился к группке беседующих и завладел вниманием офицера.

– У меня уроки идут. – Рявкнул он вполне непринуждённо, но в его круглых тигриных глазах Джонатан приметил огоньки гнева, угасшего при виде хмурого стража.

– Очистить надо бы этажик. – Ответил тот довольно мирно.

– Да как же… – Начал вышедший, и его тайная природа, подавленная государственной машиной, истаяла вовсе.

Страж тут же отвернулся от него.

– А вы назовите цель прихода. – Обратился он к неполюбившемуся ему Джонатану.

– Они же дети, куда я их дену.

– Хороши дети. – Сурово отозвался юный страж.

Джонатан заметил, что дверь всё ещё не закрылась, и двигается, как если бы ручкой завладело привидение. Но то была не синергия, а устройство механизма.

– Ты что тут? – Сказали изнутри.

Дверь, не вполне закрывшаяся, пропустила протиснувшегося ещё одного в погонах. Этот был в виде шара, устроенного на двух ногах, слегка подогнутых то ли от хронической непринуждённости, то ли от понятной тяжести торса.

Увидев Лис, он просиял лицом, до того похожим на почтовый ящик, которому какой-то халтурщик (или шутник) джентри спешно придал форму немолодого мужского лица, что хотелось спешно сочинить письмо.

– Пропусти.

Молодой опешил.

– Вы уверены?

Почтовый ящик, которому хотелось сунуть в зубы письмо по поводу свободы слова, мельком глянул. Юный страж кивнул.

Всё же он сказал, повернувшись к Джонатану:

– Вы документ при себе имеете?

Джонатан припомнил жестикуляцию Лис и погладил себя по карману. Страж явно собирался продолжить беседу, но увидев, как Лис обменялась парой негромких слов со старшим, умолк и кивнул снова.

Как ни странно, Лис он пропустил без единого нехорошего вопроса. Джонатан вспомнил, что она, сдаётся мне, тут работает.

Зайдя в широкие сени с двумя лестницами по обе стороны и стеклянным скворечником дежурки, они увидели нескольких обмундиренных людей.

Те не удостоили вошедших ни словом, но оглядели внимательно. Двое продолжали беседовать.

Джонатан под взглядами прислушался, но уловил только обрывки вроде:

– Выстрел… прямо в… так и остался висеть.

На одном из лиц Джонатан уловил нечто живое – призрак смеха, так – слабый трепет мышцы под кожей.

За этим, хранящим в углу рта нерегламентированную мимику, на стене виднелся портрет в резких спектральных тонах. Лицо портрета – восхитительно красивого джуни с огромными лучистыми глазами – показалось беспечному джентри смутно знакомым.

Он бросил приглядываться, прислушался и попытался подойти, но немедленно крайний, очень хмурый до самых жёваных штанин, приподнял смятый напряжением лоб и посмотрел куда-то возле ботинок Джонатана.

Лис повлекла Джонатана за собой по первому этажу, с двумя высокими зеркалами, глядящими одно в другое. Джонатан утайкой полюбовался собой, но чутко уловив взгляд Лис, сделал вид, что интерес его чисто практический. Провёл рукой по остриженному шлему волос и кхекнул с суровым видом, подражая стражу.

Со стороны оштукатуренная подкова школы казалась небольшой, но вмещала уйму всего. Расположение комнат – здесь они назывались кабинетами – показалось Джонатану на удивление запутанным.

Он вчитывался в надписи, но то ли образование сказалось недостаточное, то ли начала действовать гипнотическая сила храма просвещения, понять смысла он не смог ни разу. Буквы и цифры, вроде тех чудящих атомов, разбегались и предлагали такие заморочные иероглифы, что Джонатан один раз даже подавил вскрик.

Лис поторопила его.

Чистенькие коридоры, с крохотными дубами, соснами и кипарисами в кадках, плавились в послеполуденном потоке звёздного света. И никого. Из комнат не доносилось ни звука. Один раз высунулось из-за угла личико с таким же затаённым смехом, как у одного из офицеров там внизу. И сгинуло.

Показался ли Джонатану страх, на мгновение исказивший личико? Этого он не успел понять.

Лис задержалась возле приоткрытой двери одного из классов. Она говорила с кем-то. Джонатана опять поразила до крайне неприятного чувства тишина такого качества, за которым уж ничего в мире джуни не следует.

Вышел ещё один носитель формы, придерживая что-то под расстёгнутым мундиром. Джонатану, чьи нервы порядком натянулись, со страху померещилось, что под мундиром у стража ещё одно лицо, растерзанное и жуткое.

Лис недоумённо повернулась к нему.

– Что с тобой?

Джонатан поспешно отступил.

– Школы всегда нагоняют на меня жуть. – Пробормотал он.

Похоже, Лис удовлетворилась этим ответом, или ей было некогда позаботиться о королевских нервах.

Наконец, всё прояснилось. Лис всё ему растолковала.

Оказывается, учительница родного языка вышла, оставив пятиклассников.

– Буквально на минуточку.

Джонатан смущённо улыбнулся.

– Джуни называют это припудрить носик.

Лис изумлённо глянула на Джонатана.

– Так уже никто не говорит. К тому же, ей нужно было отнести журнал наблюдения за проходящими под окнами.

Джонатан решил, что ослышался. Лис развеяла его сомнения.

– Среди прочей документации появилась и такая форма. В общем, леди её заполнила и понесла директору.

Дети остались одни. Это звучит не вполне логично – ибо в комнате их было не менее трёх десятков. Но языки джуни, как недавно прочитал Джонатан, и вообще волшебно непоследовательны в силу физических особенностей мироздания.

Таким образом, тридцать джуни в том возрасте, который всегда особенно интересовал джентри, оказались предоставлены своим ангелам-хранителям, предположительно, таким же юным.

Сверкающие глаза – считайте сами – всех оттенков зелёного цвета – шарили острыми умными взглядами по давно известной комнате. Их голоса шуршали, как тридцать новорождённых змеёнышей.

Учительницу они, как ни странно, любили. Вопреки убеждению, что школа это один из видов неволи, коих в мире джуни великое множество, детёныши джуни умели делать исключения из своей лютой ненависти к отряду надзирателей.

Учительница была маленькая кругленькая женщина, свежая, как яблоко, и настолько не умевшая сердиться, что, когда ей волей-неволей приходилось это делать, гнев её проявлялся столь своеобычно, что леденил сердца даже самых бесстрашных.

Но, конечно, маленькие злые джуни были ужасно рады остаться в своём тесном кругу угнетённых. Они испробовали все способы, чтобы развеселить себя.

Один из них, горланивший громче всех, наскучив себе сразу тремя драками, которые он вёл одновременно, под отчаянные крики девочек, ещё не сделавших ставки, вдруг увидел в пылу и огне портрет над доскою.

Это было то самое изображение, которое показалось Джонатану смутно знакомым. Почему здесь находился этот портрет, осталось загадкой для Джонатана, вроде целой тарелки, возникающей после того, как её разбили.

Как уточнила по просьбе Джонатана Лис, в этом кабинете преподавался детям родной им язык и созданная на этом языке литература. Джуни на портрете не был писателем, это уж точно. Джонатан отметил странную усмешку Лис, наверное, чем-то похожую на гневный оскал учительницы-яблока.

– Если не считать сделанных им филологических изобретений относительно диссидентов, ну и тридцатитрёхтомного собрания речей.

Не был он и учителем, который как-то особенно ловко преподавал эту самую литературу. На самый худой конец, не числился он и среди критиков – это такие джуни, которые сами книг не пишут, но знают, как их следует писать.

Словом, почему изображение этого привлекательного лица – цвета великолепной докторской колбасы, и похожего на лица тех ребят, которых рисуют в комиксах, а сверху пририсовывают облачко текста самого залихватского содержания – почему это изображение находилось в классной комнате, совершенно никому не известно.

Мальчик вгляделся в неподвижные лучистые глаза портрета, тяжело дыша и отирая лоб кулаком, пострадавшим в одной из драк. Внезапно он потянулся за бумагой, продолжая рассматривать портрет, глядящий в никуда, и смяв лист, сунул его за щёку. Отмахиваясь от своих замерших оруженосцев, он некоторое время катал шар бумаги за щекой, потом выудил его, и оглядел.

Это был превосходный шар – большой, твёрдый и чуть влажный. Он отличался от таких же шаров почти абсолютной правильностью, и обещал многое.

Мальчик поиграл им на ладони, подбросил и поймал. Потом занёс руку и шар, набрав колоссальную скорость сходу, вмазался в цель.

Тишина не спустилась в этот приют непокорности тотчас – не таковы юные джуни, да, к слову, и джентри в этом возрасте не умолкли бы сразу.

Но когда до всех присутствующих дошло, что приключилась новинка, она, тишь-тишина, заструилась изо всех углов наподобие той первой реки, на берегах которой – по преданию – залётные гости из другого мира клялись построить мир новый.

Это случилось в одном из вариантов развития событий, на диске, который очень нравился Джонатану.

Но продлилось это состояние недолго. Только взрослые безмолвствуют в минуты решающие. Им нужно время осмыслить, как смыться и очистить Внемир, пока информант не добежал до ближайших уст истины.

Дети, замолчавшие один за другим и одна за другой, закричали все разом. Соперники Метателя по славе, не медля ни единого мгновения, принялись лепить влажными горячими ручонками новые боеприпасы, а один, с мечтательным взором, доселе не принимавший участия в бунте по случаю отсутствия надзора, а сидевший, вперившись в какую-то точку за окном (где не ходили посторонние согласно рапорту доброй учительницы) неторопливо и как бы в сомнамбулическом состоянии протянул руку и сорвал с косички впереди сидевшей девочки аптекарскую резинку.

Он натянул её и опробовал, и поиграл ею. Девица, кричавшая громче других, не сразу хватилась. Она пожирала огненными глазами Метателя и стучала кулачком по столу, так что прыгали её тетрадки и учебник.

Мечтательный натянул резинку на двух пальцах, пристроив к ней стилос для писания, и – хей-хоп! в портрет полетел снаряд куда более опасный, нежели жёваная бумага.

Адепты Метателя сразу оценили новую технологию войны и вскоре из всех концов класса в портрет летели стрелы. Так как степень точности была разновелика, не все попадали в цель. Соответственно там и сям разгорелись свежие драки.

Мечтатель в этом не принимал более участия, ибо он сидел, согнувшись и закрывая голову раскрытыми пальцами, как шлемом, а над ним сидела девица, бившая его нещадно всеми предметами, которые попадались ей под руку.

Громкие голоса, комментирующие события, летали вкупе со стилосами, и придётся отметить, что иные словесные стрелы разили острее материальных.

Тем не менее, удачных попаданий насчиталось предовольно, что сказалось на состоянии портрета.

– А что за портрет? – Опять спросил Джонатан.

На него посмотрели. Рядом с рассказывающей Лис теперь стояла неизвестная молодая женщина, подошедшая во время рассказа. Но посмотрел на него один из стражей, поднявшийся с первого этажа. Лис, не прерывая повествования, погасила взгляд и тот отошёл.

Лис быстро удовлетворила любознание Джонатана, чтобы он не встревал, и продолжала.

Джонатан тихо охнул, хлопнул себя по лбу и выгнул губы, но заметив, что страж не ушёл, спешно состроил из своих выгнутых уст фигуру немыслимую.

Даже Лис удивилась, а страж, пожалуй, принялся подозревать лугового короля в чём-то неладном.

– Ах, как я раньше… – Выпалил Джонатан и шепнул. – Умоляю показать портрет.

Лис не ответила. Она сообщила, что в тот момент, когда битва с портретом достигла наивысшего восторга, дверь раскрылась. И на пороге – о, духи местности, прозевавшие такую накладку! – стояла, увы, не только одна добрая учительница, но и какая-то посторонняя фигура, и на лице фигуры тотчас при одном не менее метком, чем все стрелы, взгляде, изобразился ужас и, как ни странно, почему-то удовольствие, будто бы в жаркий день фигуре подали холодного и жирного мороженого.

Почему-то фигура подошла в медленно вновь спускающейся тишине к распахнутому окну и, не обратив внимания на побитого Мечтателя и растрёпанную девицу, жадно выглянула во двор. Засим фигура двинулась обратно к порогу и, вынув из рук опешившей учительницы тетрадь, молвила:

– Вот… а вы пишете, что за окном никто не ходит. Теперь многое становится понятным.

Тон фигуры, хотя и говорившей еле слышно, был самый неприятный, и ученики – они сразу в них превратились из разгневанных бунтовщиков – тоже это почувствовали.

Засим всё закрутилось неистово. Никто опомниться не успел, как новое лицо вызвонило по Внемиру, вытащенному из портфеля, кого-то и выслушало указания, кивая в такт. Следствием оказалось появление у крыльца всех виденных Лис и Джонатаном машин и джуни.

Само лицо удалилось, сказав на прощанье что-то такое, отчего директор, тот утопленный в джуни тигр, сунул руки в карманы, будто надеялся извлечь оттуда решение проблемы. Сюжет нарисовался нехороший.

Приключение в сельской школе подействовало на Джонатана так: он задумался, и это состояние продолжалось, причём, перебивалось странными звуками (приличными), вроде король коротко всхлипывал. На самом деле, это был смех, который Джонатан считал необходимым сдерживать, что получалось у него не слишком удачно.

Вдобавок, знакомый страж Лис оказался ужасным болтуном. Сначала Джонатан не смел его прерывать, ведь страж пропустил их и вообще вёл себя чрезвычайно любезно. Кроме того, Джонатан надеялся услышать что-нибудь относительно происшествия.

Сопровождаемый стражем, он поплёлся по этажам здания. Страж болтал так, что Джонатану, который сам умел навернуть языком и подвергался по этому поводу неоднократному остракизму в домашнем кругу, стало казаться, что мимо идёт поезд.

Джонатан изредка отключался, пока речи стража текли, как невозбранный ручей, ответвившийся от взбунтовавшейся канализации. Затем речка натыкалась на какую-нибудь шишечку, которую она принималась вертеть да крутить. Это происходило, когда крепкое колесо мыслительной машины стража, апробированной впервые ещё в те времена, когда дубинки были, и впрямь, дубовые, не застревало в колдобине чего-то, что он не мог «упомнить», как он выражался. Чаще всего мешало какое-нибудь имя или дата – вещи, на взгляд молча страдающего от звука стражева голоса короля, несущественные.

Но страж полагал иначе и, пока он не выковыривал нужную деталь из своей глубинной памяти, далее колесо двигаться не хотело. Из-за этого и вполне ровная дорога размышлений Джонатана аварийно перегораживалась, и король невольно погружался вместе со стражем в многочисленные «как там» и «дай чёрт памяти», а мычание стража действовало на слушателя, как самое настоящее мычание – словом, при такой фонограмме думать невозможно.

Впрочем, утверждать, что мысли Джонатана отличались логической стройностью, значило бы сильно преувеличить. Поэтому, когда страж вновь завёл тяжёлые маленькие глазки в потолок, повиснув всем круглым телом на гипотетическом штурвале, уносящем его лодку за госграницу, и затянул скрипучим баритонцем:

– Ну да, как его… ещё он бороду отрастил, вот бородища-то… – Джонатан весь издёргался и мученически воззрел в окно, где мирно дремали холмы, привалясь друг к дружке лбами. За всё время происшествия с ними ничего не сделалось, и они не сошли со своих мест.

Тут страж припомнил, с победным вскриком, единственно верное слово, которое вздохнувший с облегчением король пропустил мимо ушей. Мы так часто делаем, а вот правильно ли это – вопрос.

Позднее он мучительно восстанавливал в памяти болтовню круглого спутника, но вспомнить то, что следовало, не сумел.

Страж заговорил о какой-то гиблой прогалызине у холмов на севере.

Знакомый лишенец, проживавший тут в былые времена, возник в повести стража в связи с делом, которое ему пришлось вести.

– Вот влип, так по самые. – Молвил с чувством страж.

Джонатан вздрогнул и оглянулся – но Лис куда-то делась. Она отстала, но нечаянно или нет, неизвестно. Страж сочувственно глянул исподлобья.

– Что, подружку луговые унесли?

Сказал он это вкрадчиво и так непохоже на себя, что Джонатан в упор посмотрел. Лицо стража, вроде тщательно очищенной картошечки, ничего такого не выразило, что и водится за картошечкой, и король успокоился. В конце концов, он слишком чувствителен.

Под конец ему удалось справиться с канализацией. По невольной связи явлений, сказав, что ему нужно…

– Простите, я…

С этими словами он поспешно пошёл прочь, пользуясь преимуществом, какое дают длинные нижние конечности.

Вслед ему понеслось:

– Справа… мальчик нарисован. И там крантик не перекрути. Слышь? У них в школе нету денег. Им субвенцию теперь урежут… знамо дело.

– Урежут, как пить дать. – Услышал он впереди эхом оклик и остановился. Эхо прозвучало нежно и совсем не походило на звуки, извлекаемые из стражевых связок.

Возле комнаты с соответствующей пиктограммой стояла Лис.

При виде Джонатана она отошла в сторону, показывая, что никогда никому не преграждала путь.

Король стыдливым жестом отверг помощь и, тут же постыдно озираясь, принялся жаловаться.

– С трудом я от него.

Лис ему не посочувствовала, нет.

– Ну, если тебе никуда не нужно…

Джонатан уже видел себя за тяжёлыми вратами школы, прямо-таки любовался своим, так сказать, силуэтом – вот он есть, а вот ушёл.

Лис задержалась в темноватом коридоре. Она рассматривала портреты на стенах.

– Хочешь усыновить хорошего мальчика?

Лис не отвлеклась от своего занятия.

– Нет, отправлю адрес её величеству.

Она вела пальцем по стене. Джонатан решил помириться.

– Ищешь того, кто лучше всех учится.

– Того, кто здесь никогда не учился, Джонатан.

Она повернулась.

– И не будет учиться.

Она сорвала со стены фото, и Джонатан сделал удручённое движение, трусливо оглянувшись. Ему показалось, что болтливый страж выглядывает из-за колонны.

Лис спрятала фото в собственном одеянии. Законопослушный Джонатан потупился и украдкой глянул – фото исчезло, Лис с непринуждённым видом шла к лестнице. Джонатан ещё помедлил, рассматривая стенгазету – она посвящалась эндемичным растениям местности.

Джонатан вслушался в собственные ощущения. Его талантливый, как у всех джентри, нос унюхал тонкий волнующий запашок.

Подвал газеты занимала статья о вреде курения, и былинка недоброго растения, сулившая преступившим правила возмездие богини здоровья, была распята на листе, как преступник.

Лис насмешливо прочитала первые строчки подвала и негромко заявила:

– Вот наглость.

Так как Джонатан не вполне понял, она сочла нужным пояснить, чуть понизив голос, что не укрылось от короля:

– Все табачные плантации принадлежат одному знатному вызывателю дождя, чей статус так высок, что он объявлен непогрешимым уже сейчас в земной юдоли, хотя обыкновенно джуни сначала казнят непогрешимых. Но тут, как видно, исключение.

– И верно. Должен же хоть один непогрешимый получить удовольствие.

– Этот табачный господин – большой друг нашего портрета, поэтому несомненно, что он примет участие в событиях.

– Ты хотела сказать, проявит участие?

Лис процедила сквозь мелкие зубки:

– И так можно сказать. Пошли-ка, зайдём в учительскую. Это на втором этаже, на крестовине.

– А что будет с… – Спохватился Джонатан.

– Ты имеешь в виду зачинщика? Он уже сдал учебники в школьную библиотеку. Родители его забирают.

На плакате нарисовали девочку, которая говорила в облачко текста:

«Мама, застегни мне курточку под горлышко».

Джонатан неуверенно тронул в незастёгнутом вороте шею. Он поднял взгляд и прочёл высоко на стене огромный заголовок плаката:

«Чувствуешь себя неуверенно? Тогда учи правила».

Лис заметила, что Джонатан застыл на ступеньке лестницы, и окликнула довольно сердито:

– Ну, что ещё?

У Джонатана было свойство, о котором знали его друзья (пальцы на одной руке двупалого жителя восточных лесов) и враги (разувайтесь, господа). Он плохо разбирался в пространстве, не мог найти ни широкую дорогу в городе, ни узкую тропку в лесу и, когда ему говорили, куда идти, всегда шёл в противоположном направлении. Достаточно было ему оказаться с другой стороны дома, который он искал, как Джонатан начинал покрываться испариной от напряжения мысли и чувствовал полное интеллектуальное опустошение, пока кто-нибудь не брал его за безвольную руку и не отводил прямиком к двери с вывеской.

Джентри довольно добры… иногда.

Король смущённо отступил и сказал, опуская руку на перила:

– Ничего, ничего… учительская, верно.

Лис ткнула в него пальцем.

– Учи правила.

Она ещё раз его оглядела. Она не боялась обидеть короля. Джонатан с тех пор, когда ему минуло столько лет, сколько юному Метателю, пребывал в уверенности насчёт совершенства собственной особы.

И сбить его с толку непросто – ведь зеркала распространённое явление в мире джуни. Что касается внутренних даров, то Джонатан вооружён ещё опаснее – он переполнен насмешками относительно этих самых даров, хотя это и может показаться логической неувязкой.

Смеяться над джентри, который отвечает радостной, почти идиотической улыбкой на издёвки, – потеря времени, вещества странного и страшного.

В учительской воображение короля, но не Лис, было затронуто обилием бумаги на стенах. Создавалось ощущение, что помещение оклеено оградительными заклинаниями. Джонатан вспомнил, что они находятся в более цивилизованной эпохе, где заклинаниям не верят. Или в менее цивилизованной – это кто как судит.

Джонатан попытался извлечь издалека содержание одной из бумаг, прибегнув к особенностям зрения джентри. Он поморщился – в этой системе координат даже обыденные способности давали сбой. Всё же ему удалось узнать, что кому-то предписывается принять меры.

Он сдался и приблизился к заинтересовавшей его бумаге, помеченной важным грифом – очередное гибридное животное агрессивно сидело на подобии трона, в котором не сразу Джонатан признал земной шар.

В связи с тем, что – говорилось в предписании, – среди подростков распространилась игра «Живи или сдайся», заключающаяся в перебегании проезжей части в самой непосредственной близости от проезжающего средства, обучающим предписывается принять в отношении обучающихся меры для пресечения, как-то: беседы воспитательного характера, беседы угрожающего характера, вызов опекунов обучающихся, символическое отстранение от обучения, символическое предание позору на общем сборе обучающихся, символическую казнь обучающегося в целях морального воздействия.

В отношении обучающих, в случае, если не будут достигнуты результаты, принять те же меры, но не символического характера, за исключением особо жёстких мер воздействия.

– Простите…

Джонатан так зачитался, увлечённый ладно и крепко выраженной основной мыслью, что нечаянно толкнул кого-то, не замеченного сразу.

Тот, кого он толкнул, спокойно обернулся и в высшей степени приветливо ответил:

– Простите…

Такова ритуальная форма улаживания конфликта, принятая в этом мире. Но в словах, а паче того, в голосе ответившего ощущалась неподдельная искренность, и особенно то, что действовало даже сильнее формальной фразы – ответивший испытывал иронию в отношении мелкой ситуации, себя самого и Джонатана.

Джонатан оглядел его. Как можно не заметить такого джуни, даже если бы пустая учительская была битком набита, он теперь не мог уразуметь.

Очень высокий, извините, нос в нос Джонатану, который, как и все джентри, не всегда мог откорректировать свой рост в чуждой, в общем-то, среде, прямой и широкий в плечах, неизвестный привлекал внимание даже не этими природными дарами.

Как уже отметил Джонатан, пострадавший от столкновения был необыкновенно спокоен, хотя и не был счастлив. Чёрные его глаза, чернее густых прямых волос, аккуратно приглаженных над благородным лбом, смотрели печально, и оттого его участливость казалась особенно выразительной.

Такой фигуре следовало бы явиться в белой раздуваемой отсутствующим ветром рубахе, в узких бархатных штанах и высоких сапогах, которые подчеркнули бы особую силу его ног бегуна или атлета.

Так как Джонатан слегка растерялся, то, не зная, с кем он говорит, не нашёл ничего более подходящего, чем кивнуть на бумагу и сказать:

– А?

Он тут же понял, что обратился со своими впечатлениями не к тому джуни. Тем не менее, тот предупредительно отозвался на никчемный возглас незнакомого и, очевидно, прилипчивого гражданина. Он взглянул вопросительно на Джонатана, тут же на бумагу с гибридом, быстро и очень цепко прочитал текст, который прочитать сходу было не так-то просто, и, кивнув, повернулся к Джонатану:

– Если не они сами придумали эту игру, я в них разочарован.

Джонатан вгляделся, как ему казалось, незаметно. Странный джуни… джуни?

– Ух, ты. – Вырвалось у него, он смутился.

Вдобавок, ему показалось, что это малоприличное восклицание и вовсе неуместно. В глазах черноволосого теперь он явственно увидел печаль такой глубины, что странно, как она не поднялась и не поглотила взгляд его, сильный и спокойный.

Незнакомец неуловимым кивком дал понять Джонатану, что – ничего страшного, он не обижен, хотя и печален, это точно. И он был вроде как благодарен Джонатану, но за что?

Королю он показался безумно знакомым, но виденным не на улице, не мусор выбрасывающим, и вообще не в житейщине. И отчётливее стало чувство, что человек переодет.

Джуни ещё раз кивнул, окончательно прощая Джонатана, и отошёл в сторону, дав понять, что общение было, но – окончено.

Джонатан отвернулся в поисках поддержки и обрёл её в лице Лис. Она стояла в углу возле какого-то расписания и не заметила происшедшего.

Джонатан неуверенно подошёл к ней. Он дождался, чтобы она нашла что-то важное в расписании, и вопросительно взглянул ей в глаза. Лис взглянула в направлении, которое указал Джонатан плечом. Потом на самого Джонатана.

Джонатан увидел, что в учительской нет никого, кроме них, а разве луговая нечисть считается?

– Странный тип…

Лис сказала, снова поднимая глаза к росписи:

– Он потерял ребёнка.

Джонатан подавился воздухом.

– В смысле, его отняли. – Пояснила Лис. – Он его искал долго, а теперь работает в школе.

Она пошла к выходу, и Джонатан потащился за ней, чувствуя смутную вину, но в чём он виноват?

Он не испытывал желания говорить об этом, и, к счастью, Лис тоже. Вместо этого она вытащила из-под локтя свёрнутый рулон изодранной бумаги. Она отступила так, чтобы глаз камеры из угла не дотянулся, и показала, развернув, уголок.

– Что скажешь?

Джонатан охнул. Он мигом забыл про переодетого пирата.

– Впечатлён, писательница.

– Это знамение.

– Знаю.

Вышли из занятой стражами школы невозбранно. На спуске Джонатан задумался и остановился, хлопнул себя по лбу.

Лис следила за ним. Из отъезжающей машины тоже глянул острый глаз, и машина собралась притормозить.

– Понял?

– Они устроили школу в упавшей башне.

Лис зачем-то намотала прядь волос на ушко.

– Джонатан, ты не потерян для логики.

Джонатан на эту дежурную и вполне равнодушную учтивость отозвался неожиданно – глаза его сверкнули, а подбородок выдвинулся от еле сдерживаемого смеха.

Лис мельком скользнула по этому непрошеному изобилию и вдруг вернула всё внимание его величеству – лиловые драконьи глаза так и впились в картинку. Смех дрожал в сомкнутых коротких ресницах короля, схваченная силками и пытающаяся притаиться птица.

– Ты чего? – Подозрительно молвила она и кашлянула.

– Для логики, говоришь?

Джонатан ликовал – в кои-то веки (а, в самом деле, сколько мы знакомы?) на кукольном личике маминой наперсницы проступила растерянность, и оттого оно неуловимо изменилось: подтаял строгий овал, будто художник, спохватившись, затёр слишком правильную карандашную линию, и гладкая кожа подёрнулась сиянием.

Неужто?

Джонатан не верил себе.

Лис теперь сделалась похожа на то существо, которое джуни любят изображать либо в ветвях дерева, либо на камнях у пруда – и всегда неточно, призрачно, хотя эти стервецы владеют зеркальными штучками превосходно, чуть ли не лучше, чем джентри.

Да, так повелось – тот из джуни, кто рождён под зеркалом, умеет изображать действительность с поразительной точностью. Многие из джентри скептически относились к их способностям, но когда один из наиболее презрительных увидал нарисованную джуни веточку в стеклянной банке, то насмешка зримо застряла у него в зубах.

Правда, возможно, это была всего лишь травяная приправа, поданная во время изысканного приёма по одному важному случаю в истории джентри.

Что касается зеркала, то это, конечно, не зеркало. Один из дисков, в незапамятные времена выскользнувший из распределительной коробки и улетевший в открытое безвременье. Под влиянием веющего ветра свободы и собственного содержимого, он расплылся и утратил округлые очертания.

Теперь он мотался в глубине за Балконом и отражал в своей нетускнеющей поверхности ракурсы мира в нерегулярной последовательности.

Джентри не ревновали и не завидовали джуни. Пожалуй, им даже льстило, что их собственные создания в чём-то превосходят их.

Вот и сейчас Джонатан сразу прикинул, любуясь забавным преображением Лис, кто из детей зеркала смог бы передать такую диковинку.

Но эти милые дела продолжались мгновение.

Они спускались по круто сползающей к хмурому океану улице, пока не добрались до поворота. Говорили они о том, что видели, как первые поэты джуни. Лис указала на большой магазин, чьё стеклянное тело манило свершающейся внутри тайной.

– Выстроил один из городских магнатов.

– Из тех, что всё украл, кроме самого себя?

– Работает без выходных.

Ответ Лис прозвучал двусмысленно, но она говорила о магазине.

Джонатан нахмурился.

– Но ведь один день у них исключён, кажется?

Лис засмотрелась, и апрельская звезда пустила длинный блик со слезинкой из её прищуренного глаза.

– Им давно объяснили, что этот день вымысел. Но старинный счёт на десятку сохранён ради семейной традиции… День Врат, или иначе Кошачий День, описан в фольклоре. Учитывая способности джуни к описанию действительности, всё это весьма правдоподобно.

– Ещё бы. – С чувством согласился король.

Сборник сказок Младших имелся в каждой уважающей себя семье джентри. У ребёнка должны быть – книжка с картинками и большой медведь. Такова традиция. У Джонатана имелось и то, и другое. Хотя, как мы помним, у него также была целлулоидная белочка.

– Но наукословы объясняют этот образ потерянного дня обильной фантазией предков.

Джонатан пробормотал что-то о предках джуни, которым, конечно, нечем было заняться – знай, обильно фантазируй на отвлечённые темы в перерыве между выковыриванием червяков из-под камней и битьём соседа по башке палкой с целью развития чувства социума.

Лис возразила:

– После потопа джуни вовсе не так долго ковырялись под камнями. Десять тысяч лет, и они снова на коне.

– То есть в пикирующем бомбардировщике.

– День был засекречен значительно раньше… тебе известно. Правда, у них сохранились устойчивые городские предания, да и голова иногда пошаливает после пропавших суток. И, Джонатан, – поспешно сказала она, показывая узкую ладошку в целях самозащиты, – все ваши с разведкой шутки насчёт вчерашнего мне уже известны.

– Да?

Она заверила:

– Я перепись составила. Для городских преданий.

Джонатан смирился.

– Джуни всё это покажется фантастичным. Рано или поздно.

– Вовсе нет, – возразила Лис с обыденным спокойствием, – у них вот давеча украли выходной. Там принято с давних пор, что если праздник приходится на воскресный день, то им в знак уважения к Судьбе, бросившей кости столь милостиво, разбавляют будни для удовольствия черни. В этот же раз твоя милая троица, укравшая все булавки мира, отчего-то так не сделала. Это вызвало обиду помянутой черни. Так как среди неё имеются джуни весьма извилистые на язык, то и шуток оказалось по зрачки. Главное же, что джуни сочли это вызовом Судьбе, чья милость была отвергнута, и со дня на день теперь те из них, кто разделяет такое воззрение, а таких большинство, ждут отмщения.

– Ну, да, я бы тоже рассердился, укради кто мой выходной. Придётся лишний раз сунуть будильник под подушку, холодно и обидно.

– Так что фокусничанье с часами для них не в новинку. – Не слушая, закруглила мысль умная Лис.

Джонатан щедро отъехал от Внемира и сложил руки на животе. Остролицый посмотрел на его туфли.

После вылазки, обогатившей Джонатана по части особенностей обязательного образования в мире джуни, наследник вспомнил, что его ждут в другом месте.

– Что в мире происходит?

Джонатан подумал.

– Кошка спасла щенка. Она шла по своим делам, в ямке щенок. Так она мимо прошла, а потом вернулась и вытащила его из ямки.

Остролицый промолчал, потом взглянул холодно.

– Тебя удивляет, что у кого-то в этом мире есть совесть?

Джонатан, молча, вылупил круглые глаза, фыркнул и взмахнул руками.

– Что тебе опять не нравится? Что я сделал не так?

– Ты к Внемиру так близко не сиди. А то подмётки сорвёт.

– Ты боишься, – успокоившись, ласково сказал Джонатан, – что я тебя не вытащу из ямки?

Остролицый мрачно взглянул.

Джонатан поднял обе ладони.

– Ты ничего не боишься.

Остролицый помалкивал.

– Откуда ты вообще взял, что я плохой?

– В каком жанре ты хочешь ответ? Тебе сагу или так, сказочка сойдёт?

Джонатан хотел ответить нравоучительно, но заметил кое-что и захлопнул пасть. Только сейчас он увидел, что остролицый вырядился в свою старую форму. Штанцы очень выразительные. В таких хорошо на огороде баньку ставить. Так он сказал. Остролицый, разумеется, ответил:

– Смотри на пейзаж, эстет.

Джонатан на справедливое указание хмыкнул и зарезал расследование на корню, но пару раз ещё взглянул. Глава разведки очень редко носил военную форму. Ну – очень.

Впрочем, может ему зябко. Он же у нас худенький.

Необыкновенно холодный и ветреный апрель в этом году. В тот же день, когда Джонатан и Лис побывали в школе, где был застрелен портрет, в комнате, облюбованной королём, той самой, где рассвет поджёг блик на каком-то предмете, король выслушивал вечерний доклад переодетого в потёртый полевой мундир начальника разведки.

– Взаймы у марта взял, что ли? – Проворчал Джонатан, успевший забыть, как мысленно язвил по поводу остролицего. Он даже поёжился.

Но на самом деле ему нравилась такая погода – он и раньше говаривал: хлад летом – соль бесплатно. Для зимы имелся дубликат этой сомнительной мудрости.

Маршрут, который обозначил остролицый, тоже был вывернут наизнанку. Сначала Джонатан вообще не хотел никуда идти, но остролицый проговорил несколько слов в самое ухо Джонатана, и тот, выслушав, с грохотом спустил ноги на пол.

Он даже не сострил по поводу такой излишней интимности, а кроха-брауни в углу комнаты изныл от любопытства.

Пока они выбирались наружу и шли краткой дорогой, которая, как водится, показалась королю нескончаемой, Джонатан болтал без умолку.

– Ты бы булочку купил. – Перебил его остролицый, останавливаясь и отводя ветку, подчеркнувшую его подбородок так, будто голова отделилась от шеи.

Джонатан сначала опешил.

– Ты кушать хочешь, что ли?

Остролицый усмехнулся и сделал рукою подсаливающие движения. Джонатан надулся – он понял, что друг намекает ему совсем не по-дружески на его особенность. Он, несомненно, имел в виду старую историю про ребёнка, нашедшего путь с помощью такой вот несложной ориентировки.

Сговорились они с Лис?

Месяц-улыбка держал призрачный шар луны.

Лес пятился от луга долгие века и всё не мог убедить свою малышню – тонкие побеги молодых деревьев, – что связываться с лугом нечего. Тщетно!

Почти правильный круг закрученной травы манил белых малолеток, и осинки, дрожа, подбирались к самому крыльцу – лежалому валежнику, в коем они с трепетом угадывали нечто жутко знакомое.

В стороне у речки кто-то из джуни жарил мясо. Далеко угадывалась первая городская постройка, от которой приятели отошли изрядно.

Ароматный дым – столь приятный ноздрям хищников, в которых превратились джентри – разрастался голубым деревом, пятная неясную белизну стены тенью, необыкновенно приятной.

Остролицый сказал, что им нужно идти на луг. Помедлив, он добавил: «Тот луг».

Джонатан понял его без уточнений, но собравшись спросить – зачем, собственно? – вопрошание отменил.

Зачем приходят на луг?

Не сразу переступив порог из страшного валежника, Джонатан оглядел едва приметно заволновавшийся при их появлении круг травы. Луна освещала каждую былинку от и до. Всякое средокрестие и обломок нарисовались, окружённые собственным эфирным тельцем. В целом, картина малоподходящая для некрепкого разума.

Между травинками кто-то шнырял. Джонатан проследил движение и содрогнулся. Отчётливо шебутнул тонкий и гибкий хвостик – совершенно чёрный и очень гибкий. Мелькнуло небольшое рыльце, и луна спокойно, как переодетый пират в учительской, показала маленький злобный оскал – целая игольница длинных белых игл.

Остролицый гаркнул, так что король подскочил:

– А ну.

Существо кинулось и заюлило, но остролицый зашипел. Оно тоже издало какой-то звук, от которого сразу поникло несколько былинок – они завяли, сломались и осыпались серым порошком праха.

Джонатан увидел только след убегающего создания: трава испуганно расступалась и тропинка пробором пролегла среди густых зелёных волос луга, портя правильный круг.

Наконец, где-то вдалеке угасло шуршание, и звук лёгкой побежки, неуловимо отвратительной, запутался в живом гуле реки и взрослого леса, который было не так-то просто напугать.

Остролицый сразу потерял интерес к побегу. В полной лунной тишине он сунул руку в карман.

Джонатан отошёл в сторону, стараясь сосредоточиться – он понял, зачем глава сыска приволок его сюда. Он вздрогнул. Ему показалось, что существо, враждебное луне, вернулось и смотрит на него с дерева.

Но тут лунное полукружие сдвинулось, заметно располнев – очевидно, остролицый торопил полнолуние. Скоро белый круг в небе и призрачный луга совпадут.

К дереву, единственному из солидных обитателей леса, решившемуся приблизиться к линии запрета, кто-то приколотил фигуру из раскрашенного картона. Это был огненно рыжий бородатый джентри, как их себе представляли джуни. В руке он сжимал золотую гитару.

– Не смотри. – Тихо сказал остролицый.

Джонатан медленно повернулся к нему.

– Гитара… не смотри на неё.

Джонатан вспомнил историю музыканта, отправившегося на состязание. Призом служила легендарная гитара, по преданию принадлежавшая самому Вестнику. Все хотели её выиграть, и выжимали из собственных все мыслимые созвучия.

Музыкант, тогда никому не известный, конечно, тоже не отказался бы от награды, хотя пришёл сюда не только ради неё. Когда пришёл его черёд выступить и спеть собственную песню, кто-то сказал ему:

– Не смотри на неё.

Музыкант быстро оглянулся, но выяснить, кому принадлежал голос, не смог. И вообще странно, как в таком гаме можно быть распознанным, но голос отличался необыкновенной звучностью. Никто, кроме музыканта, его не услышал. Амфитеатром располагались раскрытые вопящие рты – последнее выступление пришлось по вкусу.

Похоже, никому из них не пришло в голову давать советы. Тем не менее, он ему последовал, этому совету. Или что это было.

К слову, ему это не стоило труда. И всё же…

Он оказался единственным, кто во время своей игры ни разу не посмотрел на выставленную на стуле гитару. Говорили потом, что он даже и не подумал о ней – тоже ни разу. Но это-то, конечно, чистой воды теория – в чужие мысли проникнуть невозможно.

Гитара досталась ему, и он никогда на ней не сыграл ни одной ноты. Он не объяснял, почему… скорее всего, он любил собственную.

Но он взял награду.

Джонатан мигом всё это припомнил – эта история тоже напечатана в его книге сказок. Он взглянул на остролицего. Непонятно, шутил он или просто пытался навести тень на плетень.

Тени, кстати, все исчезли. Джонатан понял, не поднимая головы, что над ним светит гигантский круг луны. Полнолуние состоялось.

Всё вокруг было пронизано её жёстким, как звук первоклассной гитары, сиянием.

Луг трепетал и приподнимался к небу.

В воздухе, который был ни дневным, ни ночным, повисла морось. Это с травы поднималась пыльца. Она закручивалась столбиками и сгущалась, рассеиваясь там и сям. Явление не из разряда хаотичных. Джонатан видел, что цилиндр пространства, соединивший небо и землю, полон букв и цифр, написанных сверху вниз и снизу вверх, и сбоку набок. Строчки пересекались, создавая новые. Но был ли текст связным? Джонатан, как всегда, попробовал разобраться, хотя и знал, что проще удариться головой в стену.

Он вовремя остановился – научен опытом, – но голова всё же чутка заболела.

– Напоминает мне, – неспешно заговорил остролицый, – свинцовый снег, который сейчас выпал на экваторе Незнакомки.

Джонатан слегка ему позавидовал – он там не бывал за всю историю Хождений. Он мельком глянул, надеясь, что разведка не заметит. Но в таком небе разглядеть что-нибудь, кроме того, что луна необычайно велика и ярка, не в тему.

– Тебе известно, что джуни приделали к скафандру для высадки на чужие планеты фотонный палец?

– Зачем?

Джонатан досадливо моргал. Слишком сильный свет.

– Чтобы осязать. – Пояснил остролицый. – Они ведь в скафандре ничего не чувствуют в реальном мире. Приходится им полагаться на показания приборов.

– Ужас.

Джонатан попытался представить, каково это – ощущать себя машиной?

– Молодцы они, однако.

– Белые дыры космоса они не могут увидеть даже с помощью приборов.

– Да, тут палец не поможет.

– Они могут их только представить.

– Не представляю.

– Я тоже.

– И ты? Я думал, ты наилучший спец по джуни.

Фраза почему-то разведке не понравилась. Он замолчал. Джонатан видел, что буквы стираются, и воздух обретает покой.

– Нам бы пора. – Сказал он чуть ли не просительно. – Всякий раз, когда мы торопим полнолуние, кто-то из них может увидеть, что солнце идёт в обратную сторону.

Остролицый высокомерно заметил:

– Переживут. Пусть думают, что это после вчерашнего.

– Ну, что ты. Они уважают солнце.

В этот момент что-то с силой сверкнуло – видать, то маленькое зеркальце на луне, которое оставила там одна их общая знакомая, поймало блик и решило пошалить. Какова хозяйка, таково и зеркало. То есть, наоборот.

– Зачем они называют все тела в небе? И даже материки и острова, которые им удаётся там рассмотреть в свои трубы?

– Ты меня спрашиваешь?

– А тут кто-то есть, кроме тебя?

– У них куда более странные привычки. Вообрази, у каждого из великих, управляющих народами джуни, имеется потомство.

– Это, по-твоему, странно?

– Нет.

– Потомство тоже великое?

– Быстро учишься, король. Заняли все места, которые хоть чуточку повыше. Словом, на каждой ветке сидят.

Джонатан зачем-то посмотрел наверх. Остролицый поинтересовался:

– Ты глаза закатил?

Джонатан, оставаясь в точно описанном состоянии, согласился:

– Ага. – Он вернул глаза на место. – Я вот о чём подумал… а у полувеликих, которые при великих, тоже ведь…

И Джонатан сделал укачивающее движение.

– Потомство?

Остролицый, не меняя угрюмого выражения, сказал: «Ха. Ха». И хлопнул себя свободной рукой по коленке – стоял в позе жиголо. Джонатан поморщился – острые колени-то.

– А поскольку у джуни теперь демократия и просто так брать деньги нельзя, все эти господа должны где-то работать. Как ты сам понимаешь, не все из них играют на гитаре. Поэтому все должности при великих зарезервированы на все четырнадцать пунктов табеля о рангах и на сорок один нового табеля.

Джонатану вспомнился вид заработка, о котором они узнали во время Хождений, застряв на одной из линий. Там, как выяснилось, некоторые из доминирующего вида продавали собственные наследственные штаммы бактерий и новенькие вирусы, созданные их организмами.

Джонатан сначала не поверил, но его заверили, что дело вполне легальное, более того, почётное. Постоянные дарители имели персональные значки, и даже ряд привилегий. Речь шла о тех, кто не брал вознаграждения ходовой монетой.

Остролицый тогда немедленно купил за подобную монету газету, и опытно залистав костлявым пальцем толстый воскресный выпуск, показал недоверчивому спутнику.

Поражённый Джонатан прочитал на завёрнутом в четвертушку листке набранное под рубрикой «Те, кто делится самым дорогим» сообщение о том, что знаменитому дарителю имярек исполнилось десять десятилетий и общественный комитет решил отметить его заслуги перед обществом поездкой на Охоту в дикие дебри.

– Что это означает? – Спросил циничный Джонатан.

– Поездку на Охоту в дикие дебри, буквально. – Насмешливо глянув в самые глаза короля, пояснил остролицый.– А ты что подумал?

Джонатан пристыжено замолчал.

Имена у доминирующих были составные, отражающие сложный статус и положение носителя в пищевой цепи. В этом случае Джонатан увидел трёхэтажную пиктограмму, в знаменателе которой угадывались челюсти, в числителе условное изображение вроде как птички в клетке, а в соединителе сундук с приоткрытой крышкой.

– А чем он торгует? – Решился спросить Джонатан.

Он был не силён в языке, и разобраться с газетной заметкой ему помешал скудный лексический запас. Остролицый назидательно молвив:

– Учиться, ваше величество. – Смилостивился и шаркнул по заметке единым взглядом, будто сбрил содержание.

– Это один из самых древних штаммов, очень редких. Немудрено, ведь даритель происходит из семьи кровников, то есть, тех, кто хронически близок к абсолютной власти. Вроде очередника на жильё. Вам это должно быть понятно, как никому, ваше величество.

– Да, но в чём заключается польза этого штамма?

Остролицый так и въелся в него глазами – но очень ненадолго.

– Вирус вызывает желание локализоваться в уголке личности и уступить место новой.

Джонатан замолчал.

– Ну, так пошли? – Нетерпеливо воззвал остролицый, и осторожно вытащив газету из пальцев короля, бросил её на скамейку, где ею сразу завладел один из недоминирующих видов.

С дерева осторожно спустился небольшой ящер и уютно устроился на газетной странице, аккуратно подоткнув край под себя длинными интеллигентными пальцами.

Джонатан обменялся с ящером понимающим взглядом, послушно пошёл следом за остролицым, но остановился.

– Значит, за сумасшествие, особенно заразное, здесь платят, и платят дорого. Но кому это нужно?

Остролицый был не склонен отвечать на праздные вопросы. Он торопился увести короля – приближался определённый час суток, когда на улицах города разрешены преступления средней тяжести.

– Значит, кому-то нужно. – Наставительно ответил он, ибо оставить короля и вовсе без ответа – против правил.

Но сейчас, припомнив интересный факт, Джонатан сразу упустил его. Быть может, потому, что смысловой связи между потомками великих людей и взбесившимся аристократом, имеющим право за деньги кусать всё, что движется – не прослеживалось.

Джонатан вспомнил, что у него тоже кое-что есть. Отчего не похвастаться? Он выудил из куртки, и показал ему артефакт из школы, который он украл у Лис. Вернее, он выпросил его в обмен на право рассказать избранным лицам о Хождении.

Остролицый хмуро рассмотрел расстрелянный портрет и, поднимая глаза, буркнул:

– Варварство.

– Да ты что. – Запротестовал король, разворачивая изображение. – Это знамя перемен.

– Баловство.

Остролицый протянул руку, но Джонатан отдёрнул портрет и с видом собственника развернул на безопасном расстоянии, любуясь.

– Красава.

Они частенько приоткрывали здесь на лугу то одну, то другую дверь. Иногда они приходили на Эрец, когда здесь работало поколение великих испытаний, прибывшее из не такого уж далёкого мира, красного и золотого, помпезного, как старый семейный корабль, на котором они потом пережидали катастрофу.

Ну, сказать, что они работали – ничего не сказать. Эти милые парни и девицы, все не старше тридцатника, благодаря которым на планете окопалась чужая раса, успевали и многое другое. Их обуревали страсти, и подглядывать за ними было одно удовольствие. Занимались они своими делишками

Правда, и трудились, следуя своим талантам, граничащим с преступлением. Во-первых, они простодушно присваивали себе чужое наследие, выкапывая золотишко и брильянты. С помощью золота они предполагали улучшить атмосферу собственной очаровательной родины – великого космического государства, чьи границы в космосе издавна чертились с детской непринуждённостью. (Что они делали с брильянтами – неизвестно.)

Во-вторых, они присвоили себе самих наследников.

Именно они затеяли соорудить из людольвов собственное подобие, дабы решить проблему с дешёвым трудом в штольнях и на шахтах.

С этим они просчитались. Созданная раса оказалась либо слишком генетически успешной, либо полным провалом – это как посмотреть.

Разразилась катастрофа, вызванная чрезмерным куражом их чертежей переустройства полюсов. В результате последние из богов остались на Эрец и смешались со своими потомками.

Диск, на котором была записана эта история, чем-то привлекал джентри. В этой классической саге об экспансии и колониализме чувствовалась первобытная правда творения.

Так или иначе, возмездие настигло оккупантов в самой неожиданной и человечной форме: произошло то, что происходит в каждой семье, куда дети приводят своих партнёров.

Диск, находящийся сразу под Экспансией, записал схожую историю, которая тем не менее, была полной противоположностью.

Там флот с поколением пиратов-романтиков до Эрец не долетел.

Вместо них с территорий космоса, расположённых куда дальше, за Балконом, слетелись стервятники с семи планет.

Но эти две версии, лежащие прямо одна на другой по линии игры, как два слипшихся блина, притягивали болезненно любопытных джентри. Ибо они, представьте, не помнили, на какой из абсцисс появились они сами. Что касается ординат – вертикалей схемы – то с этим образовалась в их науке полная ерунда. Болтовню учёных насчёт полёта стрелы и полного выхода из оков времени и пространства, разрушении самой клетки псевдобытия, ради бытия осознанного – эту болтовню не стоило принимать в расчёт.

Кроме того, Джонатан отдавал себе отчёт, что в сходстве и противоположности версий скрыто упущенное им звено.

Но, может, то была блажь, а Джонатан слишком мнителен.

В каком-то смысле этот мир из пары двоящихся графиков стал их домом. (Они бы никогда в этом не признались. Владения – официальные владения джентри – располагались в безвременье. Обустроили они своё государство вполне разумно – если не считать досадных заворотов с белочками и гастрономическими министрами, проевшими дырки в Слойке.)

Главным для них признавалось другое.

…Знать, что где бы они не находились, они всегда могут вернуться. На той стороне – ха, какие стороны могут быть у отсутствия? – трава на лугу завьётся штопором и штопор откупорит выход в их блаженное безвременье.

К тому же, этими двойниками Слойка не исчерпывалась.

Они бывали в мирах, имеющих начало и конец, границы и предрассудки, с мышами и мышиными хвостами.

А дома всё иначе. Сама его призрачность и вариативность источала ощущение надёжности.

Даже этот луг имел для них особое значение. Они испытывали пристрастие к нему… во всяком случае, они выходили здесь чаще всего. Или им не под силу – сменить место встречи. Быть может, это время установил кто-то другой? Не они?

Впереди сформировался тоннель и в глубине его забрезжил тревожный свет чужого послеполудня.

Они увидели смутные фигуры – крупные, нелепые и громоздкие, переглянулись, но без усмешки. Смеяться не хотелось.

– Только после вас. – Пригласил остролицый.

Джонатан глянул через плечо и нарисовался его профиль в обрывке тумана, который был его дыханием – слишком кислотным для деликатных атомарных связей этого приторного мира.

Здесь их будут называть луговыми, а то и нечистью.

Дух луга уже ждал их, он сразу скользнул прочь… штормовой рёв густой травы и витающий гул насекомых, как дивизии садящихся и взлетающих бомбардировщиков, оглушил визитёров.

А если подгадать правильно, они получали возможность подправить кое-что.

Но не сейчас. Они испытывали головокружение, как всегда, когда входили сюда из ниоткуда.

Снаружи свет и шум создавали ощущение грохота, хотя ветры обвинять не стоило. Не ураган, а лишь поток тёплого океанического дыхания, который джентри всегда слышали, когда шныряли не вдоль, а поперёк линии.

Джонатан вспомнил одну из их совместных вылазок.

Тогда Лис предпочитала, чтобы её называли настоящим именем, данным при рождении, а не тем, которое она криво написала сбоку на своей рукописи. И волосы свои, цвета песка под луной, не красила то и дело в тона тёмные, ночные.

Предмет, когда торопится, становится тяжелее.

Эту неглупую мысль, почерпнутую из собственного суетливого мозга, из той части, где отпечаталась страница учебника вперемежку с шёпотом одноклассников сзади и спереди, и убийственными репликами учителя, высказал, ну, надо же – Джонатан.

– Случайно. – Отрезала Лис. (Она имела в виду, что страница отпечаталась случайно.)

Джонатан насупился, открыл рот, но язвить не стал – Лис была явно не в себе. Во-первых, она не вымыла голову, во-вторых, в чужие мысли полезла.

Правда, её ничего из этого не портило. Волосы она сунула за маленькие острые ушки, и они блестели чуть пыльным золотом. Что касается второго, то Джонатан отчасти сам выболтал свою тайну – упомянул до этого школу, похожую на башню, и что-то про запах мела.

– Ты главное, мел не ешь. – Посоветовал остролицый и вздрогнул: Лис забралась в машину на заднее сиденье и так бумкнула дверцей, будто холодильник пустой наказала.

Остролицый обменялся понимающим взглядом с Джонатаном.

Они ехали в маленькой чужой машине, духота аккуратно заполняла неухоженную покачивающуюся норку. Джентри смутно хранили в генетической памяти все убежища, которые последовательно занимали на протяжении миллиардов лет все предки джуни.

Лис сразу насупилась – стало быть, внутри головы всё в порядке, взгляд двух самцов не пропущен.

– Передай мне книгу. – Попросил елейным голосом разведчик. – Там… ага. Ну, да.

– Ты вот так на допросах третьей степени не разговаривай. – Сказала Лис свежим злым голосом, который никто из её спутников не оценил. – А то нечаянно Патерполис предашь.

Лис укачивало в машинах джуни – это была истина, известная двум самцам. И с этим ничего нельзя поделать. Таблетки и водичка не помогали, а уж насчёт советов сглатывать и дышать ровно и речь не шла. Лис как-то раз ответила на подобное сочувственное вмешательство в таких выражениях, что даже разведчик крякнул, что ли.

Нет, неприличия не услышали. Лис не такая девушка, к тому же, вполне образованна, чтобы заменить качественными литературными блоками ослабевшие от многократного употребления подъязыковые штампы.

Разведчик уселся в кресле водителя по госту – спинку стройную впечатал и показал чудесный мужской профиль. Рассмотрев книгу, он спокойно сказал, едва повернувшись:

– Мне страшно неловко…

С этими словами раздался неудобный звук ожившей и возбудившейся от предвкушения езды машины, и все они, включая не успевшего пристегнуться Джонатана, тронулись в путь.

– …но я имел в виду другую. Извини, я иногда так невнятно… вот, спасибо. Тысячу извинений.

Лис, почти швырнув в лобовое стекло какую-то брошюру, огрызнулась:

– На дорогу смотри, сыскарь.

Джонатан, спасший свой нос – в самом деле, неплохой – поймал книгу и, рассмотрев обложку, вопросительно глянул на водителя, сразу взявшего едва допустимую скорость.

Вместе с ними поехала аллея дубов на востоке и серое побережье слева. Небо в розовом декабрьском тумане, хотя торопился окончиться апрель, запрыгало впереди.

Да, трудно было поверить, что остролицему начальнику разведки вдруг понадобилась инструкция к лётным очкам второго класса, но он ответил на забавную ухмылку короля непринуждённым бесстрастием и сунул книгу себе на колени.

С таким лицом ни одно выражение из учебника разведшколы не кажется нелепым, подумал Джонатан. Его собственная широкоскулая физиономия только в предутренних сумерках могла показаться величественной.

Он тоже повернулся и, стараясь подражать остролицему, молвил:

– Лис, жутко неудобно тебя затруднять, но ты не глянешь… там под сиденьем должна быть моя кепочка с длинным козырьком.

Лис издала протяжный вздох раздражения.

– Перебьёшься.

Однако полезла тонкой длинной и слегка удлинившейся рукой в указанное место. Джонатан забрал потёртую шапочку и, немедленно надев, пояснил:

– У меня в ней глупый вид, и я буду в ней для камуфляжа.

Даже то, что он так нагло подставился под почти просчитанную оскорбительную реплику, не утешило Лис.

– Сразу говорите, что ещё вам нужно, ваше королевское величество луговой нечисти, и ты, властитель филёров.

– Да ничего. – Ответил остролицый, кидая машину вбок, чтобы избежать соприкосновения с дикого вида камнями, громоздящимися один на другой, как на лежбище сытых плотоядных ящеров. – Что ты думаешь о восстании кентавров?

– Ты меня спрашиваешь?

Остролицый даже не глянул на соседа, хотя Джонатан прикоснулся пальцем к собственной широкой груди.

– Тебе идёт шапочка. – Вскользь похвалил он. – Так что ты думаешь, Лис? Получится ли у них что-нибудь?

Лис залилась счастливым злым смехом, разглядев в зеркальце ошарашенного отсутствием солидарности со стороны заговорщика Джонатана. Отсмеявшись, она заговорила напружиненным голосом – смех пошёл на пользу:

– Кентавры, единороги, люди… Как же – я помню. Самый глупый из дисков. Придуман двумя сёстрами на вечеринке.

Джонатан тоненьким голоском переспросил:

– Что, роса была хороша?

– Не просто, высшего качества, дорогой король.

Лис вздохнула и еле приметно улыбнулась.

– Там правит злая королева? – Припомнил водила.

– И недурна… когда причепурится, конечно. – Жестоко ответила Лис.

Она изменилась в лице.

– Юных девиц, какие покраше, похищает и держит взаперти. А принцесса Шиповничек сидит в обветшалом замке, окружённом колючими кустами, и дремлет над книжкой.

В машине сделалось так тихо, что даже ветерок залетел и притих – смутился. Лис внезапно сказала:

– Что ж. Нехорошо эти сёстры поступили. Пожалуй, пора им вмешаться.

– А как же свобода выбора? – Неосторожно брякнул остролицый.

Джонатан зашикал, но поздно. Лис усмехнулась.

– Одна из сестёр напортачила. У них нету этой штуки.

Она повернулась к Джонатану. Он умильно улыбнулся. Лис сорвала с его умной головы шапочку и вышвырнула в окно.

– Чтоб не задавал дурацких вопросов. – Низким и страшным голосом объяснила она.

За окном только свистнуло, и в качестве аккомпанемента где-то за горами прогремел гром. Звуки природы заглушили дальнейшие реплики. Когда ворчание сошло на нет, Лис схватила с переднего сиденья бутылочку с водой…

Джонатан простил Лис – главное, чтобы ей стало полегче. Но она снова помрачнела и проныла скучным голосом, трогая прекрасную всклокоченную голову:

– Долго там ещё, следак?

Остролицый проглотил грубость вместо мятной подушечки, которую Джонатан отправил в собственный рот.

– Где мои очки? – Задумчиво молвил он.

Машина виртуозно сыграла пронзительную ноту, обогнув пролетевшую косо вбок маленькую рощу осинок. За нею мелькнула пронзительно зелёная в просветах тумана низкая гора. Океан в окнах принялся усерднее лизать берег, намеревался долизаться до легендарного золота из ночного поезда городских преданий джуни.

– Инструкция вот она, но куда я сунул…

Сзади раздался яростный стон.

– Клади место на вещи. – Отрезала могущественнейшая из джентри, но Джонатан увидел (и кивнул водителю), что Лис привстала на колено и обшаривает сиденье.

Потом посыпалось:

– Лис, хочешь конфетку?

– Всё же я думаю, что у них не хватит тяму войти в столицу.

– Лис, глянь, какие козочки. Ах, нет – проехали. Лис, честное слово – они были.

Когда машина, подняв четыре тучки песка, встала, Лис первая открыла дверцу и, не вылезая, толкнула речь:

– Чтоб я села с вами в этот саркофаг. Таких болтливых мужиков нету даже в игре Трёхмерный Звук. А там туалетная бумага говорящая. Дайте обещание, что на обратном пути будете играть в города. И ни слова о восстании.

Джонатан обескуражено брякнул:

– Но мы же для тебя старались.

– Чего?

Остролицый бросил предупредительный выстрел взгляда, но поздно – Лис выпрыгнула из машины, её волосы подхватил южный ветерок и явно наслаждался этими золотыми прядями, пахнущими какой-то тревожной сладкой дрянью: когда отправлялись в дорогу, Лис они забрали с порога её лаборатории.

– А ну-ка, попрошу вас, граждане?

Остролицый сердито буркнул:

– Ну, тебя ведь… тебе ведь делается некомфортно в транспорте, вот мы…

Джонатан, потеряв робость, радостно подхватил:

– Тебя ж мутит и пучит в тачке, вот мы и отвлекали тебя.

Лис слушала, присев на выставившее локтем искривлённый ствол дерево у дороги.

– Вот оно как. – Ласково молвила она.

Остролицый глубоко вдохнул – их учат, – и убедительно проговорил:

– Эй, товарищ, мы и впрямь хотели, как лучше.

– Мы же, как лучше, хотели. – Полез и Джонатан, но натолкнулся на локоть остролицего.

Лис и это выслушала и, вскочив с ветки, пообещала:

– Я вам за добро отплачу, хотелки, раптор чешуйчатый тебе товарищ.

И направилась прочь. Джонатан облегчённо вздохнул – если она грубит, значит, смущена. А это хорошее чувство, чтобы кто ни говорил.

Он пошёл следом, шагая слишком мелко для своих размашистых ног.

– Лис. Эй, Лисок. Тебе же лучше стало…

Она не оборачивалась.

– Флора. – Тихо позвал остролицый.

Лис прошла ещё пару шагов и остановилась – но король не успел соизмерить свою реакцию, и потому обычное в таких случаях резкое сближение предметов оказалось слишком вольным, учитывая их одушевлённость и стандарты воспитания.

Флора стряхнула его руку.

– Ох, Лисочек… я не тово. Ух, ты.

Она, казалось, не услышала щебетания Джонатана, прозвучавшего не слишком покаянно, и яростно глянула на посмеивающегося остролицего.

– Хорошо, что вы не тычинка и пестик. – Высказался тот, возвращая их к товарищеской непринуждённости.

Мера форм всегда относительна, особенно, если учитывать особенности пространства и времени. Что касается первого – океан за коренастыми бородатыми лесами, похожими на ризеншнауцеров, сбившихся в стаю, приветствовал приехавших в это пустынное место маревом вроде туманного флага. Даже это призрачное присутствие волновало, а то, что воды не видно, хотя она рядом, сбивало с толку – где они: на побережье или на опушке леса.

А вот со временем дело обстояло даже запутанней. Сумерки, навсегда застрявшие в собачьей шерсти, притягивали взгляд, и небо поэтому казалось низким и вечерним, хотя выехали по утреннему холодку, на чём настоял, конечно, остролицый.

В таком примерно духе он и высказался, желая утешить Флору, раздражённую соприкосновением с Джонатаном.

Разговор не был слишком отвлечённым, как могло показаться духам местности, сопровождающим их с культурной неназойливостью. Дело в том, что они направлялись к знаменитому санаторию, в котором очень часто менялись руководители. Санаторий славился своими водами и своими целебными кашами. Но не эти заслуженно прославляемые в газетах всех трёх столиц чудеса терапии приворожили к себе из другого мира трёх могущественных и опасных джентри.

Каждый раз, покидая свой пост, бывший руководитель санатория влёк за своей машиной ещё одну, следовавшую, как на верёвочке или под гипнозом за рукодителевой. Содержимое этой влекомой было самое разнообразное. Но одно повторялось неизменно. Всякий раз санаторий во время приёма новым руководителем ответственности не досчитывался какой-нибудь утвари, – а она здесь сплошь ценная, ибо предназначалась для джуни высшего разряда, – а также приборов научного характера и просто столовых, нескольких упаковок мазей и зелий, а также двух-трёх, числящихся по накладной, баков со знаменитой на весь мир кашей.

Новый руководитель изображал лёгкое изумление, но не настаивал, ибо был культурен, не хуже этих местных духов.

– Кофеварка?

– Нету.

Тут руководитель всё же опешил.

– Разве это научный прибор? Которые разбились во время шторма?

– Почти. – Мудро отвечал кастелян.

И вот сегодня согласно сведениям остролицего, который не раскрывал своих источников, очередной, семнадцатый по счёту руководитель намеревался покинуть свой пост.

На память о кратком, но блестящем правлении он увлекал с собою даже не одну машину, но ещё и прицеп, прикреплённый к его багажнику уже не гипнозом, а вполне реальным, струною натянувшимся буксирчиком.

Джентри собирались подождать его на этом повороте дороги, чтобы, ну, во-первых, посмотреть на кортеж, о котором слагали местные жители уже второе поколение вполне симпатичные легенды, годные для перехода в разряд мифа, что повышение для всякого повествования. Во-вторых, и в последних, иметь беседу с главою кортежа.

Остановили машину, как отмечено, за осиновой рощицей.

Дошли до поворота, где играли в прятки три ветки дерева, такие сильные и мускулистые, будто задумывали отделиться от ствола.

– Дриады перессорились. – Глядя на этот интеллектуальный выпендрёж, вскользь изрёк остролицый.

Джонатан немедленно присмотрел для себя удобное седалище, вроде детских качелек, у подножия массивного подножия – дерево, несомненно, проросло в самую нижнюю часть паркета Эрец.

– Если это не одна, у которой множественные личности. – Предположил он, взглядом спросившись у Лис.

Та отвернулась, показывая, что подобную вежливость воспитанная леди и в грош не ставит. Ну, что это – сперва плюхнулся, а потом разрешения спрашивает. Не дам разрешения, сиди на своё усмотрение, толстопятый.

– А ты что думаешь, Лис? – Заискивающе переспросил Джонатан.

– Думаю, что мы заняли слишком заметное место.

Мужчины еле приметно отправили друг другу по сигналу – лучше с ней не спорить, она ещё не отошла после поездки. Лис мигом зыркнула, но оба уже вернули себе первозданную невинность.

За поворотом всхрапнула машина, и все трое сразу отменили перестрелку. Никому не хотелось пропустить выдающееся, можно сказать, историческое зрелище.

Остролицый вышел на середину дороги и расставил ноги на аккуратном в этой части страны асфальте.

Показался жирный гладкий бампер, густо покрытый пятнистым болотным принтом. За стеклом на веревочке плясал предмет, в котором не сразу, но можно узнать череп, увенчанный короной.

Когда машина выбралась на дорогу, раздался предупреждающий вой. Остролицый остался стоять, где стоял. За машиной, ну наконец-то, выполз на длинном натянутом шнуре прославленный прицеп, похожий на передвижную усыпальницу джентри.

Закрыт он был, и замок был серьёзен, побрякивая на ходу.

Водитель, гладкая рожа, заснул тотчас, и толстенные руки его остались на штурвале.

Храпака пустил, по неосторожному и вульгарному выражению Джонатана, который хихикнул и осёкся. Внутри ворочался огромный куль, смутно виднелась та же расцветка, что и у машины.

Статус сана и возраста кое-что значит на этой линии, это они помнили. Поэтому трое сопляков, застрявших на ведомственной тропе, вызвали внутри поползшей машины протестующий вопль.

Пассажир явно не понимал, почему едет медленнее.

Остролицый приветливо крикнул, поднимая руку ладонью вперёд:

– Тысяча извинений, сир… мы заплутались.

Пассажир, – они видели – перегнулся вперёд и потряс водителя. Видно, он был не промах, или годы повышенной ответственности лишили его остатков робости. Оставив попытки справиться со странным сном водителя, он заворочался, и резко толкнув дверцу, выглянул.

Крупный, с погонами на плечах, выгнувшимися по причине полноты, он выглядел разгневанным. Это было само по себе поучительное зрелище, ибо тело господина бывшего руководителя санатория чрезвычайно напоминало хорошо сваренный кисель, влитый в почтенного размера мундир.

– Что тут происходит? – Произнёс он низким голосом, слегка размягчённым во время эмоциональных излишков отвальной.

Остролицый, не двигаясь, откликнулся:

– Повторяю, простите, сир… Работа. Вы позволите взглянуть на ваш груз.

При этих словах он извлёк из воздуха какую-то бумажку и помахал ею. Но пассажир был не лыком шит.

– Кто бы вы там не были… – Молвил он. – Советую, и очень…

Внезапно он умолк. Виной ли был день, который с утра то изображал ранние сумерки, то оживал и моргал сонным солнцем, то с места в карьер подпускал такие облака, что создавалось ощущение, будто вы наблюдаете рассвет на краю мира?

Или же последствия отвальной, которая, если честно, затянулась со вчерашнего вечера? Не так это важно. Во всяком случае, пассажир ощутил некую несуразицу.

Господин бывший начальник санатория принюхался. Взгляд его, ощупывающий окрестности, наткнулся на Лис. Она стояла, глядя в сторону. Специально для неё поднявшийся ветерок перебирал недлинные густого золотого цвета волосы.

Острое ушко Лис шевельнулось. Она и вправду умела шевелить ушами, а принижают это умение лишь те, кто этого не умеет.

Господин бывший начальник санатория всё ещё размышлял по поводу нестыковок, когда разглядел лицо начальника разведки.

Из углов и впадин состояло оно, его привлекательность – если таковая объективно наличествовала, представляла из себя нечто вроде упавшего листа. Издалека свеж, вблизи – мудр.