Читать книгу Планета Навь - Александра Нюренберг - Страница 7

Губы её были приоткрыты. Напряжение мысли сопровождало движение руки, помешивающей в котле. Сумрак помещения мешал рассмотреть её лицо, к тому же скрытое густыми прядями волос, огненно-осенних, почти багряных. Источник света – нежная и хрупкая свеча на сундуке – скорее напоминала о беззащитности духа, нежели стремилась выполнить свою прямую обязанность.

Что-то очень пугало. В комнате было что-то страшное. Сундук? С острым акульим гребнем, утвердившийся на земляном полу на четырёх когтистых металлических лапах, он был приоткрыт – в пасть его был вложен топор, дабы вместилище не захлопнулось. На лезвие топора застыли густые, насыщенные всеми оттенками красного, пятна.

Да, сундук был неприятен. Его вид намекал на что-то, будил продлить возникшую мысль… но дело не в нём.

Наконец, она поняла. Кто-то следил за ней. Не женщина, размешивающая варево. Хотя глаза у неё острые – это было понятно по тому, как она прикусила губу белым клыком, по тому, как нацелились её жесткие рыжие ресницы.

Нет, не женщина.

Она рассмотрела и вздрогнула. Из-под лавки в упор на неё смотрел большой чёрный пёс. Два умных суровых глаза. Прямо в упор, в глаза.

К такому трюку художники прибегают безотказно вот уже миллионы лет.

Славная иллюстрация.

Да.

Со вздохом Нин перелистнула страницу, прочитала на следующей под виньеткой в виде скорпиона несколько слов, ещё фразу из середины тесно усеянной текстом страницы и закрыла книгу – провела белыми пальцами по кожаному неровному переплёту.

Десятник-лосяра, мужичина с большой бугристой головой, которую увенчивала непротивная плешь в окаймлении мелко кудрявых, неожиданно нарядных остатков волос, уперев толстый кулак в брюхо, стоял – в небо смотрел.

Небо было ужасно – зной не пожелал даже выбелить его. Это бы ничего. Зной не дошёл до милосердия белизны – властвовал жёлтый цвет и свет был жёлт, тягуч, не сушил, а исторгал липкие вещества из-под кожи. Первая Звезда неистовствовала.

Пейзаж – десятник знал это слово, так как хозяин вечно его, тово – употреблял и завсегда иронично: так вот, пейзаж сей самый не так чтобы радовал глаз. Ежли честно, а дамочек тут нету – растянул бы и двинул сей пейзаж так, чтоб не видать его до самой доски.

Желтизна покрывала ойкумену до горизонта – да и был ли той горизонт? Не шутка ль он? Жар выдавливал на равнине из камня жилы. Блеск давал надежду – то был Его блеск. И я не про Абу-Решита.

То был блеск Золота.

Зной! Надгробиями вывороченная порода покоилась по всему жёлто-красному сгоревшему призрачному плато. Пятиугольные холмы, подвластные силе Кишара, молча сносили удары жары.

Рабочие по тоскливому сигналу плоского круглого била расходились кто по казармам, грудой насыпанным к востоку под куполом звездозащиты, кто на участки. Из-под земли, начинавшей мелко дрожать, скорее ощущался, чем слышался спуск вагончиков.

До белизны выгоревшие чёрные робы с логотипом компании, скидываемые на ходу, рекой перекрыли движущиеся дорожки.

Ещё одна группа в оранжевых комбинезонах под конвоем, вооружённым обычным образом, направилась на запад к спуску в подземное жильё.

Серебряные солнечные батареи меркли под силой света – первая звезда, Солнце властвовала над этим бесконечно замкнутым миром и своих собственных вассалов словно в кулаке сжимала.

Десятник ждал, спокойно стоя башкой в солнце.

– Сила?

Он откликнулся на оклик, шевельнув плечом широким, будто под робой уложены доски. Длинный инженер, молодой, но измученный Солнцем до чёрных кругов под глазами, сошёл с дорожки и оглянулся на садящийся в версте катерок-шатун.

– Да тут какой-то шишмак вроде прибымши. – Ответил на невысказанный вопрос не слишком низким для такого головореза полуторным баритоном десятник.

– Кто?

– Да редактор.

Молодой аннунак на сложное слово не покосился, устало кивнул.

– Сочинение писать будут, вероятно. На тему доблести.

Инженер переложил из-под мышки, окружённой тёмным трудовым знаком, тяжёлый зубодробитель для глухой руды, под другую, такую же, и сделал пальцами клювик. Пооткрывал клювик, безмолвно изобразив устами «ля-ля».

– А то. Ты иди до жены, я его обратаю. И в шоколад закатаю.

Инженер улыбнулся слабой улыбкой.

– В самом деле. Спасибо, дружище.

– Ходи, ходи.

Инженер откровенно спешно удалился. Десятник посмотрел вслед без ухмылки. Представил, что увидел редактор с неба, оглядел треноги, квадрат сто на сто с какой-то неладной жидкостью, отделитель, ржавый и недостойный второго взгляда.

Злато ты моё.

Лён. Белые нити. Нин провела гребнем, наблюдая, как между зубцами выходят тонкие полосы света. Она вспомнила старую историю о том, как девушки спасли фею озера от чудовища. В награду им был дарован лён, его культура, красота и благородная прохлада.

Она смотрела, как упал волосок, прямой, как линия в бесконечности. Он падал, отражаясь в её глазах. Страница отвечала оглушительным шелестом бури.

Нин зажмурилась, услышав грохот падения волоса.

Если бы в комнате был внешний источник света, волос бы зажёгся на острие. Но ни Первой Звезде, ни трём лунам нет доступа в комнату.

Она была недавно перестроена. Возле дома в садике ещё стремятся, соревнуясь с тополями, взлететь леса. Тополя вековые. Здесь всё так быстро растёт. Двенадцать тысяч лет?

Нин думала, закручивая драгоценный лён в небрежный узел резкими движениями. Разве так обращаются со столь прекрасным украшением? Но она знала, на что она способна. Знает ли кто-нибудь, насколько она сильна и решительна?

Губы, изогнутые луком сжались, не утратив красоты. Но если бы её кто-нибудь увидел, то не сказал бы, что это их маленькая беленькая Нин, кроткая врачиха, ради услаждения врождённого стремления к совершенству, ставящая безобидные опыты.

Она подцепила коготком волос со страницы. Во имя шутки прочла ту строчку, которую подчеркнул волос. (Иногда она любила древние суеверия).

Прочитала и усмехнулась, захлопнула книгу, оставив на месте биологическую закладку.

Никто не прочтёт.

Включила новый, недавно опробованный Мегамир – эта версия была доработана лично ею. В комнату легко вошли призраки всех комнат её усадьбы.

Перелистывая взглядом комнаты, она нахмурилась и уже сама мысль её приоткрыла самую дальнюю дверь. Она посмотрела вниз – там, под полом…

Впрочем, к ней можно пройти из сада… Посмотреть на тополя-трёхлетки?

Командор только высадил гостя и сразу смотал на другую посадку. Десятник ровно секунду зрел схваченные бечёвкой дула новых карт в кабине и – поминай. Полюбопытствовал лишь тогда гостем. Редактор был дядя молод, редковолос и толстоват, в пиджаке. Пожалуй, ровесник наших-то, предположил про себя десятник. Но в госте было что-то, что преждевременно его старило. С простодушием натурально умного аннунака десятник решил, что виной сидячий образ жизни. Молодые господа всегда в трудах, полсуток в вертикальном положении, хозяин так тот и вовсе может по две ночи, так сказать, не ложиться. А этот, видать, соблюдает режим дня. Гость горячо и с нарочитой свойственностью пожал ему лапу пухлыми душистыми пальцами.

– В Новый Дом вас свести, твоё благородие?

Дядя наотрез отказался, пожелал сразу полезть под землю. Так он выразился.

Как скажете, как скажете, молвил в уме десятник, потёр плешь, велел дяде надеть шляпу и повёл, мощно закрыв на мгновение весь свет спиной-комодом.

– Командор вас хоть покормил на орбите-то?

Редактор словно бы удивился, что так вольно говорят о командоре, но справился.

– Да… премного благодарен.

– Полезли, пан?

– Полезли. – Только и вякнул бедняга-редактор.

В полутьме коридора жар не ослабел, только ядовитее сделался, сушь подземелья полезла в горло нехорошо. Десятник объяснял, роняя грубые весомые слова:

– Вниз в голову спуск. Вроде как в кроличью нору.

Интересно, что кролик думает. Так, трясясь и страдая, что выглядит смешно, подумал посетитель.

– Дробилка.

– Винт.

– Метла бабья.

Десятник осклабился, вертя в пазах что-то вроде большого совка для мусора.

– Садишься, аккурат, той штукой, что для того завсегда снаряжена, едешь. В трудных местах.

Речка руды блеск источала, понравившийся редактору, почитавшему кое-что в литературе.

– Богатая.

Почему шахтёры все такие красивые, подумал он. Сплошь лбы, носы и подбородки – все такое рельефное, как у высших с Нибиру не увидишь часто.

Жгучий короткий кашель одного из них, видного атлета-старика испугал его. Тот был в робе, прочие в деликатных длинных трусах. Десятник понял.

– Они не при краватке, панычу. – Трогая место, зарезервированное цивилизацией для галстука, объяснил он. – Дюже жарко.

Редактор оглядывал новый мир – особенно всё-таки изумляли рабочие. Все шахтёры сродни Хорсам. Десятник, с которым он демократично поделился мыслью, сделал губы:

– Мабуть, Хорсы тута и зародились, постепенно, знать, почернели.

И загоготал так, что сделался лешим из сказки. Потом прервал смех, засветил вежливо фонарём в лапе в личико редактору, оглядел.

– Да вы здесь кабыть бывали. При свете не признал. А тута возраст изгладился, вы помолодели, господин, смотрю… бывали?

Тот улыбнулся бледно.

– Да… бывал.

Они возвращались. Вагончик напоследок подкинул его. Он с ужасом оглядел пустое пространство, где играло смертное Солнце, кладбище руды.

«Не забыть».

– Простым, так сказать, солдатом.

– Теперь-ка вы, – прищурился, – генерал?

Тот пожал плечом. Предположил с робостью:

– Ну, полковник?

Десятник занёс лапу, и тот едва заметно пожался, но лапа опустилась милосердно на плечо. Редактор не поморщился. Страшные работяги усмехались вдалеке. Редактор видел зубы на чёрных лицах.

– У нас тута имеется полковник. – Поднял десятник бровь густую с усилием тысячелетней игривости. – Хороша.

– Дама?

– Сказано – полковник. А чего вы тогда не остались? Целинку подымать? Самое для молодых дело.

Редактору тут показалось уже нарушение субординации, но он сдержал внутри поднимающееся давно возмущение – с той минуты, как командор Энлиль сир Ану молвил ему, сажая одной рукой катер, другой же протягивая ему блокнот-навигатор: «Господин редактор, позаботьтесь о себе на нашей земле».

– Не сложилось.

– А.

Их земля, видите ли. Колония вы. В новостях с уважением, но всегда в меру, в меру. Мера – черта божественная. А тут – гонор, звезда светит, как в сломавшемся солярии, низший класс свободен в словах и жестикуляции.

Сам командор, конечно, внушал уважение беспредельное – но и он, с природным золотым венцом, с чистейшим профилем, с покрасневшей благородной кожей на запавших щеках и выбритом подбородке, – оказался всё же не таким, как ожидалось в редакции.

Царский главный сын был худой и сильный, слишком выставились кости глазниц, что-то непонятно жестокое померещилось в добрых глазах, голубых, в соломенных ресницах, слипшихся от того, что командор вспотел, управляя катером, рассчитанным на команду, один. А на шее порез от чрезмерно трудолюбивого бритья. Эта чрезмерность во всём – без края степь не степь, непрорванное пламя под жёлтой выжженной землёй, пугающая неприкрытая нагота труда, пот крепкий как духи. Страсти чувствуются, как в монастыре, где собрали слишком много бывших разбойников.

Говорит главком нарочито тихо, будто горлышко сдавило. Будто напугать не хочет. И это-то пугает. Кто они? Аннунаки?

Десятник позвал:

– Ваше это благородие, ступай умоисси. Я до хозяина.

Энки громко сказал, почти не щурясь на этот лукавый свет:

– Летит и светится моя судьба.

Десятник, гигантским задом к нему, разворачивая свёртки, отозвался с одышкой:

– Чего?

– Я сны хорошие видел. – Пояснил, улыбаясь.

Сны хозяина десятника не интересовали. Он распрямился с кряканьем или кряхтеньем.

– Это вот. На-ка.

Энки принялся помогать разматывать трос, вытягивая, как фокусник изо рта, из свёртка:

– А ты, Силыч, сны-то видишь?

– Бывало.

Десятник мигнул.

– Бывало.

Энки погрозил.

– Не те. Ты вот, я не пойму, крякаешь или кряхтишь?

Десятник вдруг улыбнулся.

– Сам, хозяин, вот уже тысяч двадцать лет понять не могу.

Энки по-женски вздохнул, перехватив трос через вздувшуюся крупными мышцами красно-коричневую руку.

– По-эридиански время считаешь.

– Где живу, об том и считаю. – Не вполне грамотно, но внятно срезал.

Энки закрепил трос. Рожа хозяйская, славная и ладная, блестящая, как ботинок, обросший щетиной, выглядела озабоченной.

– Слабоват.

– И не говори, сир. Такой волосню бабе завязывать бы не дал. Оборвётся.

Побросали связки пудового троса на крюки, ещё поругали качество. Энки вышел на солнышко, ужасно насвистывая, постоял, мирно подставляя тело в протёртой светом одежде тому же свету – терзай меня, терзай.

Десятник вылез из норы плешью-красавицей, посмотрел.

– Рубаху смени, хозяин.

Энки, сделавший пару шагов по каменистому выцветшему пятаку, оглянулся.

– Лётчик, что ль, герпес какой привёз?

– Газетчика.

– Ага.

Пошёл. Не оглядываясь, вытянул руку, махнул.

– Сменю.

Перешёл диспетчерский путевик, сунулся в конфетную будку – пощупал пятернёй «конфеты» – большие баллоны с эрзац-электричеством. Выходя, вспомнил наказ десятника и принялся стаскивать рубаху. Энлиль стоял возле будки. Братец, чистенький и беленький – картинка – сразу рассердился, но поздоровался хорошо и спокойно. Пожимая грязной широкой ладонью узкую сильную ладонь, Энки спросил:

– Сам как?

– Твоими молитвами. – Сухо ответил командор – не любил разбитного лексикона. И начал:

– Тут редактор главного столичного еженедельника.

Энки насупился.

– Не знал, что в Шуруппаке есть еженедельники, кроме еженедельных походов в… Ты понял? Или ты уже до того дотрудился, что не понял? Правда, у Нин в медпункте есть стенгазета. Про москитов.

Энки шумно почесался.

– Прекрати. Чтоб вёл себя.

– Есть, сир.

– И почему ты голый?

Энки обрадовался, подбоченился с зажатой в кулаке рубахой.

– Жарко!

– Приведи себя в нормальный вид. Нам не хватало колоритных снимков.

– Пусть женщины радуются, жестокий. И что вы раскомандовались мною?

Энлиль удовлетворенно кивнул.

– Твой вышибала тебе слюнявчики меняет. Хорошо, хоть кого-то слушаешь.

Энки уходя, обернулся:

– Так ты понял? Про москитов? Сильно кусают, черти. Меня вот укусили. Хочешь, покажу? Ты не забудешь.

– Ты куда? – (Не в норме, никогда не кудакает.)

Энки воздел руки, опустил…

– Туда, куда и царские сыновья своими ногами ходят. Можно?

– А ты бы мог не всё жестами объяснять? Я понимаю вербалку.

– Тогда в медпункт сходи. Раз у тебя с вербалкой хорошо.

Энлиль, хоть и так на осанку не жаловался – будто ему линейку к спине привязали, – ещё чутка распрямился, как парень на поле боя, которому врага на спине нести сто вёрст. Выгоревший мундир натянулся на плечах наотлёт, глаза потемнели.

Энки гаденько улыбнулся.

– Сходи, сходи.

Энлиль посмотрел на отвернувшегося и передёрнувшего плечами Энки. Тот обернулся и проорал издалека:

– А ты куда?

Энлиль крикнул:

– На кудыкину гору!

Энки кивнул – расслышал, и, отойдя, подскочил и вдарил подмёткой о подмётку. Достигается, очевидно, длительными упражнениями.

В таком-то вот неплохом настроении решил Энки побывать по дорожке домой – помоюсь, что ли, в самом деле – у сестры.

Он открыл купол их семейным общим знаком, начертив его по дрожащему от зноя мареву указательным перстом. Белый домик, калитка. Высокое до полу окно в сад, блестят белейшие нежнейшие занавески, которые то неподвижны, то расхаживают от ветерка с полянки.

Энки любовно, с благоговением чумазого мужика отодвигая занавески, залез в окно, прошёлся по комнате. Свет Звезды обуздан. Комната нибирийской девы, притом девы учёной. Ах, маленькая наша…

Он заметил, что в анфиладе на пару пальцев приоткрыта дверь. Ведомый своим главным приоритетом, заимствованным у профессора Рики Тики Тави – «пойди и посмотри» – Энки втянулся в коридор. Открыл дверь и долго молчал. Воровато оглянулся и исчез за дверью.

Чудаковато здесь. Наверное, потому что в комнате отсутствует окно. Конечно, в этом нет ничего такого. Но… маленькая белая Нин, её светлая душа. Он здесь не бывал. В смысле, в… ну, вы поняли.

Энки с возрастающим чувством недоумения осмотрелся: красные, нет, багряные, густо-багровые шторы полузакрывают обманку – арочное окно в переплёте красного настоящего дерева. За окном – чернота. Это, наверное, тот самый дополнительный трюк для Мегамира – отсюда можно, как сплетничали рабочие, увидать даже световые башни возле Плуто.

Энки шагнул к шторам, толкнул столик со стопкой вкривь и вкось сложенных книг.

Ах, Нин – да ведь это старые настоящие книги. И кто их читает?

Подняв книгу, Энки подержал её в ладони – и она открылась. На странице лежал волос Нин. Но тут же книга упала из руки Энки. Перед ним развернулся Мегамир Нин. Что это?

Энки затаил дыхание. В дальней комнате стали открываться шкафы с образцами.

Стеклянные страницы перелистывала как будто рука Энки. Наконец, всю комнату заслонило изображение…

Они крутились вокруг Энки. …Волосы?

Волосы!

Он прищурился. Да это семейный архив!

Все оттенки золота – тускло-прокуренный порочный волос деда. Рыжий и светящийся короткий – мамочка… чистое золото Энлиля.

А вот белый, просто белый волос Нин. Лён… а вот и мой – рыжий и толстый. Проволока просто. Пробы негде ставить.

Энки прикусил губу. Хорошо, что здесь нету супа.

Волосы скручивались и разлетались. Видна была их структура, разные оттенки в необычном освещении.

Он подумал. Думал по правде, этак. С напряжением мысли. Аж волосы зашевелились.

И вдруг лён и проволока сблизились и закрутились. Два волоса вращались вместе в неистовом вальсе.

Энки показалось, что он сдвигает их своей мыслью… И тут его чуткий слух, инстинкт, вроде как у Сушки, когда он ищет молоко, подсказал ему – во дворике кто-то идёт милыми лёгкими ногами.

Энки, как бешеный, хлопнул книгой по столу. Мегамир закрылся. Он выскочил из странной комнаты. Он знал, что не признается Нин в том, что наделал.

Дверь в белую девичью гостиную открылась. Нин вбежала и сразу подозрительно уставилась на брата. Энки, в несвежих одеяниях, но с лицом свежим, как рассвет, безмятежно сидел на полу возле книжных полок.

Он встал, не опираясь руками.

– Я тут старался ни к чему не прикасаться. Ничего тебе тут не запачкал.

Нин сделала над собой усилие, чтобы не кинуть взгляд в анфиладу.

– Что тебе? – Нелюбезно спросила она, зачем-то трогая узел волос над затылком.

Энки проводил её движение взглядом карих ясных глаз.

– Вот сейчас разобижусь вдребезги. Я пришёл…

Энки обошёл Нин по кругу.

– Пришёл, сел на пол…

Нин окончательно успокоилась… Энки от явного нечего делать зашебуршился на откинутой столешнице секретера – древнейшая штука, из детской в Нибиру привезена. Ему попался какой-то журнал, очень старый. Он листал его под взглядом Нин с умно-глупым видом. Вернулся на страницу, которую залистнул.

Энки повертел, рассмотрел с видом сыщика оборванный край, перевернул, зашевелил губами.

– А что… – Начал он, поглаживая свой живот и подымая взгляд на зачем-то пытающуюся остановить занавески Нин.

– Нечего трогать мой рабочий стол. Сам знаешь, у меня чудес много. Так и в лягушку превратишься.

Нин бросила на него короткий скользящий взгляд, и Энки сразу рассердился.

– Если я такой грязный, что тебе противно смотреть на меня, даже останавливать взгляд на моём, понимаешь, лице – так и скажи. И нечего лицемерить.

Нин помедлила и спокойно сказала:

– Энки, ты, правда, чрезвычайно грязен. Мне, действительно, немного страшно смотреть на тебя, но ещё страшнее представить, что тебя увидит командор. Он, как тебе известно, не терпит малейшей расхлябанности.

Энки сразу утешился и махнул.

– Он меня уже видел и не умер. А что это, зачем это, какая-то дата записана… – Шерудя глупыми пальцами в журнале, молвил он.

– Не пойму… – Нин посмотрела на журнал. – Тебе, мой друг, что за дело? – Мягко добавила она. – Это могут быть мои рабочие записи и… рабочие записи. Положи, пожалуйста, на место.

– Чувствую, – не положив журнал и продолжая бездарно тискать полиграфическое изделие, – что мне тут не рады.

– Энки, у тебя неприятности, что ли? Положи, пожалуйста.

– Чиселки какие-то. Это когда же было? Три года, три года… Какие неприятности? Какие неприятности? Ах, нет. То есть, да. Ну, да. Неприятности. В смысле, Энлиль притащил сюда какого-то начальника.

– Вероятно, это пресса. Положи, пожалуйста. Помню, Энлиль нам с медсёстрами говорил.

– А мне нет. Мне никто ничего не говорит. Мне вот, спасибо, Силыч словечко молвил, он меня не бросит. Более я никому не нужен. Можно, я у тебя умоюсь?

– Нет.

Энки, не веря ушам, переспросил:

– Это почему?

– Если тебе угодны объяснения, изволь – я люблю свой дом и не хочу, чтобы он превращался в руины. Что несомненно произойдёт, если ты заведёшь привычку тут умываться.

Энки был так оскорблён, что в поисках достаточно разящих слов очень долго молчал.

– Так, значит?

– Иди, родной. Иди, сделай, что тебе Силыч сказал.

– Куда положить? – Упавшим голосом спросил он, протягивая Нин свёрнутый наподобие телескопа журнал.

Она мягко забрала и, посмотрев в телескоп, улыбнулась. Энки сразу обрадовался, почуяв, что нравоучения закончились.

– Я бы очень осторожно умылся. Так слегка, обещаю.

Нин посмотрела на то, как Энки символически плюнул себе в кулак и повозил по лицу. Она покачала головой, пытаясь разгладить страницы.

– Тебе дорога эта дата? – Задушевно спросил Энки.

Нин поманила его пальцем, и когда Энки склонился к ней, прошептала:

– Вода. Мыло. Мыло. Ещё мыло. Много мыла. Иди.

Энки посмеиваясь, вышел из собственного дома, где он не нашёл мыла, ступил на первую ступень винтовой лестницы, как снизу окликнули.

Энки свесился над высохшей речкой, где посреди стоял десятник. Плешь красная в венчике. Что-то случилось.

– Чего? На редакторе кто-то женился?

– Ни.

Десятник собрался и, выдохнув тревогу, спокойно сказал:

– Здесь на номер седьмой …маленькая неприятность.

– Дуэль, что ли?

Впрочем, медлить не стал, сбежал вниз, оглаживая на случай встречи с редактором рубашку.

Он увидел сидящих, как птицы на взрытых холмиках, рабочих, курящих сигареты, чего не делают птицы.

Сбоку его привлёк одноглазый красавец в туго повязанной по грязным кудрям тряпке и примерно такой же вместо нижней части одеяния. Верхней не было и торс одноглазого лоснился, как латы. Сидя как лесоруб, одноглазый чрезвычайно элегантно поставил локоть на поднятое колено и пускал дым неторопливыми клубами, как завод во времена плановой экономики.

Энки принялся соображать.

– Привет, ребята.

– Здравствуй, барин.

Энки опустил лицо и выпятил ладонь, помотал выставленным чубастым лбом.

– Э, так не пойдёт. Нет. Забудем сразу. Трепотня насчёт верхов, которые не могут, а низы чего-то там серчают – эт не по мне, ребята.

Ответ был мгновенный и непечатный в дыму. Одноглазый, который у них, конечно, навроде президента курительного клуба, весь затрепетал.

– Попользовались, крепостники. Будя. – Сказал бледный с опухшим тяжёлым лицом рабочий в строительной куртке, завязанной вокруг мощного стана.

– Без профсоюза говорить не будем. Можешь не строить из себя крутого.

– Я и не строю. – Расстроено ответил Энки и почесал подбородок. – Вот ни трошечки.

Опухший шагнул к нему.

– Работа прекращена в полдень. Смена не выйдет. Собирайте ваших.

– Да? – Удрученно сказал Энки.

– Профсоюзный лидер – два. И вызовите с Родины… чтоб нибириец. Ваших чокнутых аннунаков не треба. С ними и языком не двинем.

– —У вас, как я понял, какие-то нехорошие враждебные намерения?

Сзади подошёл десятник, каменными глазами оглядел собрание – двигались белые как яйца глазные яблоки с малыми выцветшими радужками. Он, а за ним мятежники и Энки, оглянулись на знакомый звук.

Дорожки зашевелились, пошли пассажирские буйки.

Над головами пролетел и усилился ропот.

– В товарняке тоже бунтуют.

– Но не все. Буйки вон, один, третий. Даже один грузовой.

– Это у кого дома семья осталась. Кого можно за горло взять. – Вдруг сказал непохожий на прочие голос.

Нарочито хамский, но металлически напряжённый. Энки нашёл говорившего. Наконец, президент-курильщик развязал язык.

Десятник хотел высказаться, но оставил свой большой язык лежать неподвижно за зубами.

– Пой ты, хозяин. – Негромко молвил он Энки в ухо. – Я только испорчу.

Энки сказал, ни на кого не глядя:

– Обдумаю я, это самое.

Повернулся к десятнику.

– Силыч.

Отошли под звенящее молчание.

– Ну, ты спел. – Печально заметил Силыч.

Энки отмахнулся.

– Подумать надо, друг.

– Чего тут думать. Пущай пушки господина командора думают. Вона. Взбунтовались по-старинному. По полной. Даже от снегирей представитель. Из клетки послание сунул конвоиру.

– Сколько тебе раз повторять, снегири тоже аннунаки. Только это оступившиеся аннунаки.

Солнце тут врезало Энки, он потёр плечо.

– Горячий поцелуй.

– Чего? Братику изволите свистнуть? Или тово… Звонить деду? – От волнения, охватившего тисками сильную тушу, еле пробормотал десятник.

– Да не. Без нас, я думаю… позвонят и свистнут. Эвон, крутятся тут. Костюмы.

– А тут ещё этот шишмак. – Переживал десятник.

– Ну, их. – Энки подумал вслух. – Сдать бы его Нин, в кокон бы замотала, вылупилось бы чего талантливое.

– Он теперь напишет.

– О, я вас умоляю. Это меня беспокоит меньше всего. Вот этот курильщик – это личность. Вот писатель хороший был бы. Если бы в революцию не подался. Лаконик.

– Он у них неофициальный лидер.

– А есть официальный? – Ужаснулся царский сын. – Ох, ты, чудны дела. Пойду говорить, совру чего. Мороженое куплю, в кино, это, поведу. Есть у нас кино?

– Как не быть.

Заторопились оба. Вернулись, и возвращение противников с полдороги вселило сразу ужас в робкие души мятежников.

Они, бедолаги, отступили. Некрасивы были их лица, опечаленные и неверующие. Кто чуть смелее, тот не сразу сделал шажок, многие же – почти все – отошли покорно и с опущенными взглядами.

Иные смотрели на приближающегося хозяина. Энки шёл к ним без дурного намерения, но исполненный новой силы. Невысокий, он становился больше по мере приближения. Он им показался существом иного вида. Чудовищный десятник позади выглядел всего лишь нелепой утварью.

И, слава Абу-Решиту, всю эту мифологию прервал уже знакомый Энки голос.

– С одной легавой не в охотку, начальник.

И тотчас нехорошая волшба стёрлась, и Энки чуть ли не с облегчением вздохнул. Такой коротенький вздох. Лица расправились, угрюмая толпа распалась на мужиков – плечистых, тощих и мощных, разных.

Энки покосился на несгибаемого и звука не издавшего за спиной десятника, который, видимо, исповедовал древний принцип насчёт брани, не виснущей на воротнике. Энки заговорил грубым и весёлым голосом, отдавая себе отчёт, что подыгрывает одноглазому:

– С одним глазом-то обидно, небось?

Он сопроводил слова жестом, который был бы неуместен, будь здесь маломальская дама, но дам не наблюдалось.

Громкий и честный хохот был ему наградой. Энки почудилось, что одноглазый улыбнулся под сигаретой, которую держал уголком красного сочного рта. Но не медля встал и, не заботясь о том, чтобы оправить своё скудное одеяние, сделал шаг по скатику холма вниз. Был он на босу ногу в драных ботинках, прошлое которых свидетельствовало о преходящести мирской славы. Опытный глаз Энки, вовсе не безразличного к мужскому щегольству, отметил, что это ботинки пижона, за ногу его.

– Свои держи, чтоб не лопнули. – Бросил одноглазый. – Буржуй.

Энки ничуть не сомневался насчёт того, кто здесь настоящий начальник, и потому грубил тоже вовсю.

– Ты шутник, а вот ежли я тебя за ноги повешу, тоже шутить будешь? – Ласково спросил он под новый обвал хохота.

Горняки посвежели душой, одной на всех, слушая перепалку двух хулиганов.

– Жену не приводи, разведётся.

Ну, хваток, сказал себе осторожный Энки, на секунду представив, что сказал бы папа, став свидетелем этого братания. А, может, и стал уже. Энки мельком оглядел мужиков. Кто-то из них тут ряженый. На которой роже поменьше подземного мейк-апа? Мысль, что дедов прихвостень вынужден трудиться наравне и пукать заодно с народом, его искренне порадовала. Мелочишка, а греет.

Бунтовщики явно склонились к тому, чтобы выслушать хозяина, чтобы он не сказал. Это было достижение, но на этом следовало прерваться. Энки нутром почуял, что успех следует закрепить и отступить, вплоть до совета с кем-нибудь, хоть с десятником. Потому что даже наглая душа Энки слегка трепетала – энергия бунта, мощь мятежа открылись ему, и он каждой клеточкой своей отзывался на то, что почудилось ему своим, родным, пусть уродливым, но честным.

Слово заветное, слово оболганное пронеслось под грязными рыжими клоками в черепушке царского первенца.

– Короче, (он употребил нецензурное обращение), я подумаю, как с вами обойтись. А ты, шутник, указывать мне будешь…

Думаю о ней. Мы все думаем о ней.

Свобода – как нам тебя не хватает.

Он твёрдо завершил:

– Когда будешь тут главным.

Одноглазый осклабился. Энки, как заворожённый, уставился в прорезь рта – там во тьме не хватало одного из клыков. Одноглазый оказался с ещё одной пометкой.

«Чрезвычайно символично и выразительно». – Пробормотал внутренний голос сира Энки.

– Буду, не сомневайся. Эксплуататоры, кровопивцы. Кончится ваше времячко, уж поверьте. Буду. Придёт время свободных выборов.

– Боюсь, ни вас, ни меня уже не будет в это дивное время. – Заявил Энки. Одноглазый против воли нравился ему – чёртова брутальность, разбег характера – пожалуй, их это роднит. – С чем и себя, и тебя поздравляю, революционер ты мой ненаглядный, пупочка.

Одноглазый ещё сильнее раззявился. Пасть его была великолепна. Энки заделся неожиданным вопросом – как прекрасные дамы относятся к тому, чтобы припасть нежными благоуханными губками с россыпью зубок жемчужных к этому революционному громкоговорителю. Вопрос, можно сказать, соплеменника, не сугубо риторический. Похоже, им это нравится…

Тут тихий свистящий звук отвлёк напряжённое внимание Энки. И он, и одноглазый, ещё до того, как раздался предупреждающий окрик дежурного, и заколотили в било, посмотрели вверх. Поодаль на три ТЭ садился небольшой аккуратный катерок-тарелка с латкой на тощем фюзишке. Не зная, кто внутри, Энки знал, что это может быть только дорогой брат Энлиль.

Мужики тоже отвлеклись. Энки улучил момент и кивнул одноглазому. Тот не меняя выражения, ответил взглядом, тем паче выразительным, что единое око его так и горело. Но Энки опять показалось, что во всей повадке ворюги есть что-то нечаянно лишнее или чуждое его разгильдяйскому облику.

Но как бы ни обстояло с избытком фантазии у вспотевшего царского отпрыска, сговор состоялся. Энки не сомневался, что он назначил свидание, необходимое для дальнейших событий. Сколько бы профсоюзных лапиков не поналетело на дымящуюся кучу – а вызвать их надо – решение будет принадлежать вот этому, в набедренной повязке.

Энки обернулся к кому-то в пиджаке и пожаловался доверительно:

– Заели. А тут ещё какой-то редактор.

Тот смущённо что-то и невнятно сказал.

– Извините, не расслышал, – искренне рассыпался Энки, рука на груди, – а! вот и ты. Вот и ты. Всё летаешь.

Походка командора, неторопливо вылезшего из катера, а вовсе не выпрыгнувшего лихо, ношеный, но безупречный мундир, сам вид катера, глядевшего солдатиком, а не шансонеткой, говорили о внутреннем достоинстве, не нуждающемся во внешних подтверждениях. Словом, тоска. Глаза голубые, Солнце пытается запутаться в волосах. Эх. Оп-па.

Энки двинул к брату с распростёртыми, показывающими щуку, что ли, руками.

– Как изменился, как изменился. Ах! Подрос, ты что ли. С тех пор, как не видались. – Мрачно закончил Энки клоунаду.

Энлиль поздоровался с десятником и кивнул кому-то за спиной Энки, сказав что-то приветливое. Энки продолжал:

– А у нас тут бунт. Классно, правда? Настоящий, со всеми, так сказать, причиндалами. Вот я тебе покажу, ты посмотришь. Ты залюбуешься. Дожили, наконец.

Энлиль оглядел толпу, чуть подавшуюся назад при его появлении, и ничего не сказал. Энки зашептал:

– Ты мне их не запугивай. Я уж нужное знакомство завёл.

– Профсоюзного вызвал?

Энки с досадой отмахнулся.

– Да погоди ты. У нас настоящий мятеж, а тебе бы лишь бы всем помешать повеселиться.

– Энки, прежде чем вступать в переговоры, нужно дождаться юриста.

Одноглазый сусликом стоял мирно сбоку. Скромность, что ни говори, украшает существо мужского пола. Энки, показывая новую игрушку, головой показал – не пальцем же, невежливо:

– Вот… представитель коллектива.

Энлиль снизошёл, чтобы посмотреть в указанном направлении. Будь он помельче душой, будь поплоше сердцем – не посмотрел бы. Видал Энки офицеров в армии, где ему было так худо, так худо. Опять же чёртово чувство достоинства и этот… как его… гуманизм – вот командорский набор. Энлиль посмотрел, правда, ни звуком, ни движением губ или чем-то таким в глазах не дав понять, что он увидел и увидел ли. Ну, так ему положено.

– Официальный представитель?

Энки залепетал, что профсоюз позже подъедет, а покамися, отчего не узнать настроений народных и, кстати, вот пользы от этого…

Но он умолк. Энлиль слушал его с ледяным равнодушием, как двухлетнего младенца, хотя неправда – Мардука он слушал всегда с уважением.

Теперь Энлиль рассмотрел одноглазого подробнее. Тот склонил голову, сказал:

– Здрасьте.

От вида растрёпы и распустёхи одноглазого прекрасные губы Энлиля скривила гримаса. Его душа не терпела фальши ни в каком виде, а весь одноглазый, кроме разве что повязки на глазу, но включая лохмотья, неуместную наготу и гнусный взгляд – был весь сплошная фальшивка.

Так Энлиль и процедил.

– Что? – переспросил пухлый рабочий болезненного вида.

– Он сказал «фальшивка».

Энки мысленно простонал:

«Ой, мама, ой мамочка, – и мысленно же услышал, как Эри спокойно и бестрепетно говорит – сыночек, мужчина рождён для того, чтобы то и дело упаковывать свой чемоданчик на военные сборы. Так повелось и поверь, мама тут ни причём».

Словом, Энлиль решил свести на нет всё, чего он, Энки, достиг своей задушевностью и знанием мужской сути изнутри.

Тотчас послышались сбивчивые голоса:

– У нас спилка. Разрубить не сможете.

– Только если откопаете ту штуку и сбросите нам на головы.

При этих словах, брошенных горячим молодым голосом, командор замедленно, как золотой эндемичный хищник, повернул свою на загляденье скульптурную голову. Но не с целью вычислить молвившего нехорошие слова, а потому что и, правда, – слова были нехорошие.

– Вот те раз. Удивился, златопогонник. – Тявкнул егозливый тенорок. – Все знают про ту штуку.

Энлиль повёл себя так – разговоры продолжать, заигрывать даже взглядом не стал. Кивнул и пошёл прочь, оставив всех в недоумении насчёт того, до чего же разные родные братья-кровопивцы. Но, как с обидой почувствовал Энки, вообразивший себя Своим, уважения ему это различие не прибавило. Скорее, бунтовщики зла не испытали, воочию узрев потенциального расстрельщика. Почему бы? Странные аннунаки. Энки вынужден был убедиться в неверности публики. Возможно, дело было в том, что Энлиль никогда бы не назвал этих страдающих дураков публикой. Для него они были проблемой, головной болью и только.

Ясно же, он их ничуточки не жалеет.

Предаться дальнейшему осмыслению суеты сует Энки не успел. Энлиль позвал его, вернее, просто заговорил, и Энки послушно, как какой-нибудь работяга, поплёлся за ним в сторону холмов, где сбоку Солнце силилось прорвать защитный купол над спальным районом.

– Ситуация такова, что необходимо решение государя. Речь идёт о колонии и о такой стратегической штуке, как золото. То есть, тут вопрос выживания.

Энки злился так долго, что, наконец, перестал злиться.

– Короче, «ребята, мы загнёмся, ежли вы перестанете спускаться в эту чудесную дырку».

Энлиль нежно предложил:

– Давай конструктивно.

– Я бы предложил к чертям свернуться. Или конституцию переписать. Скоренько.

Энлиль подумал над этим буйством эмоций и, как настоящий воспитатель детского сада, ловко сменил тему:

– Ты так вложился в эти шахты. Столько сделал.

– Я столько говорил о том, что шахты нуждаются в регулярном переоборудовании, что мне обидно слушать, как ты пытаешься, извини, овладеть мною, брат. Вдобавок за здорово живёшь.

Энлиль не удержался:

– У тебя есть цена?

– Мы вам золото добываем, а Родине жаль раскошелиться! Система безопасности, знаешь, каковская? Кто громче закашлял, значит, пора посылать аварийную бригаду проверять, не попёр ли газ или ещё чего. Только вот бригады нету. Идут те, кто кашляет.

Энлиль посмотрел с волчьим высокомерием, за что Энки от души его возненавидел.

– Душераздирающе. – Бросил Энлиль без выражения. – Портянку дать, слёзы утереть?

– Или нам канареек в клетках цып-цып! Разводить? Ах, нет – твоя добрая душа не позволит мучить животинок.

– Прекрати демагогию.

– Что-то государь скажет насчёт канареек.

– Энки, всё это бесполезная трепотня.

– Чирикнет.

– Пойми, что сейчас нужно просто найти решение. Хотя бы временное. Надо сделать так, чтобы выйти из ситуации с пользой для дела – для шахт, рабочих, добычи.

– Никто спасибки не скажет.

– Родина скажет. Разве это не радость?

– Это всё равно, что требовать от жареного гуся, чтоб он радовался, когда его хвалят.

– О чём речь? Они работают по найму за немалые деньги. Все добровольно по контрактам. Отбор был конкурсный.

– А зэки, дружище?

Энлиль нахмурился.

– Давай без соплей. Только те, кто согласился, желая сократить срок. И им тоже платят.

– Они говорят, что срок здесь идёт не год за три, как обещано, а жизнь за жизнь. Сечёшь? Их мутит и ведёт, и голова у них по утрам тяжёлая.

Энки схватился за собственную и скосился на брата.

– Дай им солёных огурцов. – Злобно ответил Энлиль. – И покончим с этим. Коль разрывают контракт, пусть платят неустойку, а зэкам аннулировать отработку.

Энки понурился.

Энлиль что-то вспомнил, оглянулся, поморщился и показал кивком куда-то за спину:

– И этого Маугли… прикажи ему одеться…

Энки вытаращил глаза…

– Что, так и приказать? Это… ну…

– Что ещё? – Ледяным тоном спросил Энлиль, глядя бестрепетно, как Энки трясётся от беззвучного хохота и хватает себя там и сям.

– Я просто представил… как я ему …это ж неприлично…

– Что тут неприличного? Неприлично в таком виде расхаживать. Это скотство.

– Милый, тебе, по-моему, просто завидно, он-то весь продувается… а ты в кителе. Мне страшно, если честно, на тебя смотреть.

– Тьфу. – Сказал Энлиль и пошёл прочь.

– Ты бы сам ему сказал. – Вслед крикнул Энки, вытирая под глазом влагу. – А я бы в стороне постоял. Надеюсь, ты денег не возьмёшь.

Энлиль с пяти шагов устало сообщил:

– Пойду к сестре. Ты не знаешь, у себя?

– Была. Соскунился, предполагаю? Вы сколько не видались?

Последовал ответ:

– Месяц после ссоры.

Энки удовольствовался наполовину честным ответом и – даже он бывает по ошибке деликатным – только кивнул рыжей башкой.

Энлиль вскочил в буёк, как раз проходивший мимо с утробной жалобой, свидетельствующей о том, что источник местной энергии включён на полрубильника, половчее устроился в вонючей тесноте, сапогом потеснил валявшуюся на полу в окурках забытую робу и ухватился за петлю на поручне, затёртую десятком тысяч ныне протестующих рук до лаковой благородной скользкости.

Буёк понесло прочь, встряхивая, и Энки последнее, что увидел – не склонившуюся в угоду турбулентности светлую и блеснувшую макушку брата.

– Слушь, укурыш, а ну… ты, ты…

Энки вонзил пальчик в середину собственной грудной клетки.

– Я, сир?

– Ты. Иди. Сюда иди.

Одноглазый, делавший вид, что не прислушивался к разговору, повернул к нему зрячую половину.

– Та штука. – Не дожидаясь, когда бывший хозяин соизволит проявить демократизм, сказал он совсем негромко.

– О чём ты?

Энки смиренно подошёл – гоняют меня сегодня взад-вперёд.

– Упомянутая нашим официальным представителем. Она ведь, и вправду, существует?

– А что?

Одноглазый покачал грязными кудрями.

– То есть, ты к разговору об оружии массового уничтожения, спрятанному неизвестно кем неизвестно где под нашими ногами, не готов.

Энки оценил притяжательное местоимение «нашими».

– Меня зовут Энки.

Одноглазый моргнул… долго молчал.

– Ну… Амурри.

– Чё ты дёргаешься? – Задушевно спросил Энки. – Ты большой человек, но ты бы надел штаны.

– А тебе-то что? Я не зэк. Сам решаю насчёт штанов.

– Ага.

– Типа – пока, пока?

– Да чтоб я рабочему классу угрожал. Просто сюда может прийти моя сестра… она женщина, сечёшь? Будет нехорошо.

– Это та, которая в девках? Которая чудищ делает?

– Да не делает, не делает она.

– По любому, мы вам враги. Ты сам сказал, парень.

– Враждебные действия, я сказал. Не враг, а враждебные действия.

– Тю, а разница?

– Видите ли, друг, архитектура слова подразумевает…

Амурри отвернулся посмотреть раньше Энки на подъезжавший маленький внедорожник. Сухопутный пират остановился, и беседующие увидели вылезавших Энлиля и Нин.

Нин поздоровалась, не обращаясь ни к кому, и одноглазый – как почему-то и ожидал с любопытством наблюдавший за ним Энки – ответил очень вежливо.

Опупел, бедолага, сказал себе Энки. Красота Нин поразила Амурри, и забастовщик не собирался делать вид, что это не так – даже во имя солидарности трудящихся перед лицом классового врага.

– Амурри, наш классовый враг. – Представил он, не забывая об обязанностях хозяина. – Амурри, это та старая дева, которая чудищ делает.

Амурри с максимальным достоинством, доступным аннунаку в лава-лава, ответил:

– Ты же сказал, не делает.

– Ну, с командором ты знаком. – Как ни в чём не бывало ответил Энки, указывая на застывшего у машины. – Это тот аннунак, который тебя…

И Энки сделал движение возле собственной шеи, высунув язык.

– Ясно.

Энлиль сказал от машины:

– Нин, оказывается, собиралась в Новые Лаборатории, она обещала захватить меня.

Судя по выражению лица сестры, она не помнила о своём обещании.

Амурри развернулся и пошёл прочь, ни слова не сказав.

Нин сомкнула уста довольно плотно и, также не нарушив молчания, вернулась к машине. Энки вслед поинтересовался:

– Ну, как тебе?

Он качнул головой в сторону Амурри, уходящего прочь. Нин обернулась, посмотрела на Энки и села в машину на пассажирское место. Энлиль в лучшей роли джентльмена. Но джентльмен внезапно вылез со своими сапогами:

– Каков твой план действий?

Энки, собиравшийся уходить, вернулся.

– У меня встреча.

– С кем это?

Энки приглаживал волосы. Глянул, возмутился:

– Нет, а что ты такой подозрительный? С лидером у меня встреча. Пока неофициальным. Помнишь, я говорил.

Подошёл к брату, задумчиво протянул лапу и потрогал мундир. Энлиль опустил взгляд на толстые покарябанные пальцы брата. Поднял взгляд – глазки Энки уставились в упор.

– А ты таким не был в той гостинице. – С нежным укором прошептал он.

Энлиль, глядя ему в лицо, отбил руку Энки так больно, что тот засвистал – уй-ю-юй, подул на пальцы.

Нин недоумённо рассмеялась:

– Я что-то не поняла.

Энлиль сжал зубы.

– Шалунишка.

Энки, указывая на него, жаловался:

– Ну вот, чес-слово, ну, я не понимаю. За что, – обернулся, – дерётся ещё… службист. Я про тот дивную гостиничку у дороги, где мы с ним кантовались после того, как я, – помахал крыльями, – вырвался на волю из армии.

– …Где тебе было так плохо. – Продолжил Энлиль, уже пришедший в себя и готовый отразить атаку.

Энки уходя, посоветовал Нин, указывая на командора:

– А ты расспроси, расспроси его.

Ушёл, всунул голову в окошко – показал безмолвно, сказал губами – спроси.

Для посещения конторы одноглазый надел штаны и корсарскую безрукавку, что добрый Энки расценил, как акт доброй воли, а злой Энки, как проявленную слабость.

– Стыдуха. – Молвил одноглазый, показывая на стену пальцем.

Палец – длинный красивый грязный указательный.

– А? – Шебуршась с чайником, как гостеприимный хозяин, отозвался Энки и мельком через плечико глянул-хмыкнул.

– А.

На стене в теньке за любимою всеми картой шахты со срамотными человечками, изображающими различные виды работ, помещался, давая крен на восток в богатой облупившейся раме портрет государя Ану с подписью «Всегда рядом».

– А чего стыдуха?

– Чегой-то он рядом… я не просил.

Принимая чашку в ладони, одноглазый вежливо поблагодарил, нечаянно выдав свой настоящий голос – сугубо интеллигентский.

Ага – сказал себе Энки.

– И чего – собака он, что ли? Рядом, видите ли. – Снова переходя на, как понял Энки, свой карнавальный голос, продолжал одноглазый и снова запродался – отхлебнул бесшумно и чашку этак взял – ну, чисто профессорский сынок.

– От тебя, дружище, пахнет… – Глядя ему в глаза, сказал Энки и помахал ладошечкой.

Тот, учуяв подвох, не сразу ответил:

– Я, барин, с работы. Извините, в парикмахерскую не зашёл. А чем пахнет?

– Высшим образованием. Семейным воспитанием. Частным спортивным клубом. И прочим. Продолжать?

Тот напрягся, так что волна пошла по мускулистой руке до самого плеча, и не сдался сразу.

– Сильно так, да?

– Продыху нет, милый. – Заверил Энки. – Вдобавок ты ногти чистишь.

Тот поджал пальцы целомудренным движением и чуть не выронил чашку.

– И платки носовые, небось, каженный вечер сам стираешь. – Неумолимо продолжал Энки. – Ты красивый холёный парень… эвон, лоснишься весь, следишь за собой. Потому и без штанов ходишь. Ты, милый, образ создаёшь. Куришь декоративно. …Так. На филера не похож…

– Спасибо и на этом.

– Трижды пожалуйста. Разве что глаз…

Одноглазый неожиданно обиделся на бестактность. В оставшемся оке загорелся огонёк.

– Досье почитай, папенькин сынок. – Огрызнулся одноглазый.

– Ты, очевидно, и вправду, революционер… из хорошей семьи. А какое такое досье?

– Будто ты не в курсе?

Одноглазый присмотрелся.

– А ты не в курсе… у тебя допуска, вероятно, нету. Маленький ещё, да?

– Ну, ну, ну. Ну. – Слегка рассердился Энки. – Не распускайся мне тут. Счас я тя без допуска арестую и посажу в сырую темницу.

– Крысу не забудь принести… из лаборатории этой красавицы, которая по вашей вине останется в старых девах.

Одноглазый вдруг вспомнил про свой чай и с удовольствием отпил. Энки отметил, что черты лица одноглазого строгие и чистые. В нём была истовость, такую Энки наблюдал у молодых деятелей парламента.

– А зуб чего не вставил? – Примирительно спросил Энки.

– Это память дорогая. – Тотчас ответил революционер и осклабился. – В темнице, мой друг, расстался я с этим зубом, будучи сам подвешен так за оба запястья, что ногами не вполне доставал до пола. Как сейчас помню.

Энки содрогнулся. Он был сыном мира и ни на минуту не забывал о давнем полудетском обещании, данном самому себе. Его натура противилась любому проявлению жестокости. Всякие кровожадные рассказы о деятельности дедушкиных личных служб, изредка и урывками достигавшие Эриду, наводили на него откровенную тоску.

– Жуть какая. – Не скрывая своих чувств, молвил он, и одноглазый зорко глянул – не насмешничает ли.

Увидев, что нет – спокойно и не без похвальбы усмехнулся сам.

– Вижу, папенькин сынок, ты больше по части игры на арфе.

– Кто же вёл с тобой такую интересную беседу? – Собравшись с мыслями, сухо спросил Энки.

– Те, кому не нравятся парни с высшим образованием, размышляющие о судьбе своего народа. Идём, покажу, эксплуататор, какие коридорчики в новом разломе.

Вышли из конторы.

– Да, кстати, – вовсе не небрежно сказал Амурри, – командор, я слышал, упомянул юристов, что совершенно разумно.

Энки рассердился. Даже приревновал.

– Разделяй и властвуй. – Сказал он.

Амурри, показывая лицом, что говорит серьёзно, перебил его:

– Так вот, можешь ему сказать, что с этим всё в порядке.

Энки разозлился:

– Спасибки. Сейчас в соплях побегу к младшему брату докладываться. Я так понимаю, всё в порядке, потому что у тебя есть…

– Юридическое высшее.

Энки невольно испытал благоговение к парню, способному сидеть на лекциях до трёх дня.

– И я догадываюсь, что и это не всё. Договаривай, не щади самолюбия недоросля.

– Ну, и у меня степень.

Энки тяжело вздохнул.

– А вообще-то, – сказал парень, словно желая утешить Энки, который явно расстроился, – я по другой части. Не домосед я. …А это кто?

Энки посмотрел на погон, мелькнувший над голыми плечами.

– Так. Флотский какой-то. Командор приволок. У них проект чего-то страшного.

Амурри прищурил око.

– Далеко он забрался, чтоб поплавать. Кораблики из газеты по ручью пускать будет? И по лужам у ручья, трам-там-там?

Энки поусмехался.

– Не. У него планчик.

– И он знает, к кому с планчиками обращаться.

Энки взъерепенился.

– Циничный вы народ, революционеры профессиональные. – Дёрнув плечом, сказал он. – Не знал, что одноглазые могут себе позволить роскошь подмигивать.

– Иди…

– Некуда, братец.

– Я тебе не братец. И ты соврал, конечно. Это ты приволок флотского.

– С чего ты…

– Это правда, что ты ведёшь приватные переговоры с маршалом относительно флота?

Энки не стал одёргивать одноглазого пройдоху. Показал пальцами.

– Совсем махонького.

Полисадничек сбоку от временной постройки, кое-как накрытой сборным куполом для полевых работ, понравился ему. В тёплом воздухе над жёлтыми и белыми цветами возникали и исчезали мотыльки, душа Энлиля не нашла ничего зловещего в этом мирном зрелище.

Во время короткой поездки было сказано всего несколько ничего не значащих слов. Если честно, а он всегда хотел быть честным с собой, Энлиль замирал от тщательно спрятанного ужаса перед тем, что он может увидеть.

Возле крыльца беленькой времянки с изящной мансардой для домового Энлиль обернулся на виденное ещё во время поездки возникающее между холмами и исчезающее, пока внедорожник прыгал по неладно загрунтованной тропе, здание.

Подобное по форме коробке с тортом внутри, скрываемое натуральной эридианской рощей местных краснолистных деревьев, вроде тучек на палочках, оно и притягивало и отталкивало мысль командора.

Широкая аллея, светлая и безмолвная вела к Детской, как домину окрестил приятель-инженер. Что скрывалось за этим словечком, командор не желал даже предполагать.

– Зачем поехал? Ведь тебе это чуждо…

Она заботливо нагнулась к нему, вглядываясь такими же, как у него голубыми глазами в опущенное к рулю кроткое лицо брата. Ресницы его тоже были опущены. Нин померещилась почти жертвенная готовность, которая её одновременно и раздосадовала и, что греха таить, обрадовала.

Свет гладил подбородок командора, ласково забрался за воротник мундира на шее, и торчком вставший клок гладких волос, чуть длиннее, чем позволяет военная мода, растрогал Нин.

Про себя она решила, что будет терпелива с братом. В конце концов, он сделал над собой усилие, чтобы всё же посмотреть на её работу. Это так по-родственному.

Она знала, что его убеждения, его уверенность в незыблемости некоторых нравственных постулатов, даже его тщательно скрываемая, как и подобает искренне верующему, религиозность, или точнее, набожность, – оскорблены тем, что ему известно о её намерениях или о том, что он считает её намерениями.

В машине было тихо.

– Хочу убедиться, что не нарушен закон. – Холодно сказал он, едва повернув к ней лицо. – Видишь ли, я отвечаю за нашу безопасность.

Энлиль всегда отталкивал от себя мысль о том, чем занимается Нин в своём волшебном замке. Эта мысль была для него чем-то осязаемым, имеющим отвратительную форму. Соображения общего порядка, вроде облыжного – научные эксперименты нашей забавной младшей сестрички, – для него с его глубинной порядочностью, не могли, разумеется, служить оправданием.

Она была очень близка ему – и в буквальном смысле, вот как сейчас, когда она старается сесть поближе и пытается заглянуть в глаза. Такой интимности он мог ждать только от неё. Все знали, что Энлиль не любит малейшей фамильярности, в чём бы она ни выражалась – в прикосновениях, в попытке подойти слишком близко, в словах.

Но они так похожи. Когда ему едва минуло четыре года, мама позволила ему подержать Нин на руках. Этого никто не позволил Энки. Как сказала Эри – сынок, я тебе доверяю, просто Абу-Решит сказал, что тебе нельзя брать сестру на ручки.

Энки яростно сопел сбоку, удерживая расставленными толстыми ножками Нибиру, и смотрел, как Энлилю положили на колени маленький кружевной свёрток.

Энлиль помнил своё ощущение, когда он прижал к сердцу этот тёплый спокойный комочек. Помнил, как склонился над лепестковым лицом, как открылись с бессмысленной доверчивостью кукольные мудрые глаза, и сквозь них кто-то заглянул куда-то ему в самую голову.

Он услышал шёпот родителей, отошедших в угол детской и поневоле улыбающихся. Эри запечатлевала исторические кадры в Мегамир для семейного альбома.

Командор мужественно повернулся к сестре – Нин, взрослая и юная – смотрела на него с той же безмятежной уверенностью, что всё идёт правильно, река жизни не торопится, неся на спине корабли их жизней, а куда – пусть это заботит Абу-Решита, и только Его. Зрелище не могло не успокоить командора – хотя бы временно.

Это надо было увидеть. И он увидит.

– Что же… если ты твёрдо решил, и твоё намерение окончательно. – Сказала Нин, исчезая из тесного их уединения.

Теперь он видел её тоненький стан в окошко, её руки, не теребившие в пальцах никаких мелких предметов, и сам вылез с сильно ударившим в клетку сердцем.

Этот удар ещё отзывался и не в нём, а, казалось, в окружившем их податливыми стенами горячем воздухе, и цветы, и застывшие в мареве мотыльки, прилипли к этим стенам наподобие шёлковых обоев.

В замок-торт вели врата, и пока Нин возилась с дополнительными кодами и знаками, вводя их по старинке в похожий на часы замок, Энлиль зачем-то и без умысла запомнил код. Нин косо глянула, и он понял, что код она сменит.

Это его не обидело и он, вспомнив систему Энки – иногда что-то полезное можно позаимствовать в самом неожиданном источнике – принялся ей объяснять, как он прокрадётся сюда безлунной ночью и вскроет узилище, дабы …тут его голос стих: я не могу соревноваться с куратором территорий. У меня нет очаровательного бесстыдства Энки.

Нин вдруг оставила на мгновение своё пугающее дело – а врата уже были открыты, – и с поразительной мягкостью молвила:

– Ты… успокойся. И не надо… слышишь? Если ты так уж не хочешь… ты ведь не обязан. Не мучай себя, родной.

Энлиль вспомнил, что однажды уже слышал такие же слова от другой женщины, и они прозвучали именно или почти так. Это ужасно смутило его, но сестра, конечно, поняла это, как готовность сдаться.

Она печально и с улыбкой смотрела на него, поглаживая одной рукой массивные, убивающие время, часы.

Энлиль заставил себя снова стать собой. С движением губ, не очень похожим на улыбку, он взял её запястье, такое слабое и узкое, будто у фарфоровой куклы для богатых девочек, и, подержав его в знак своего владения ситуацией, опустил ладонью на выпуклую поверхность циферблата.

Она взяла его за руку, холодные и покорные пальцы не ответили на её пожатие, и завела в коридор, белый и прохладный. Ему, тем не менее, стало душно. Высокие двери, почти до потолка, с которого, не мигая, как все остальные на полуострове, светили лампы. Крайняя дверь приоткрылась. Появилась одна из заместительниц Нин. Комический эффект произвело громкое удовлетворённое ворчание, которое стало слышно одновременно с её появлением.

Девица имела белый колпак на голове и груду тарелок у великолепной за накрахмаленным фартуком лебединой груди. Почему-то эти забавные тарелки – на ободках командор разглядел облупившиеся цветочки и следы вкусной еды – привели его ещё в больший трепет.

– Поздоровайся с дядей. – Велела Нин, и они принялись хихикать.

Энлиль улыбнулся слабой неумной, как он понимал, улыбкой. Громкие ворчащие голоса за дверью притягивали его и отталкивали. Прислонившись к косяку, он ждал, что его туда втолкнут и захлопнут за ним дверь, оставив одного в зловещей комнате.

Так сказала девица, описывая внутреннее состояние Энлиля довольно точно. Он знал её по случайным встречам и редким вечеринкам – фрейлину и наперсницу Нин.

Она ушла по коридору и закрыла за собой какую-то дверь. Энлиль взялся за ручку и вопросительно посмотрел на сестру, затем открыл дверь и вошёл.

Он, конечно, видал их и раньше – по одиночке, издалека. Но их было несколько, и никакого «далека».

И все трое сразу посмотрели на вошедшего. Их яркие большие глаза, будто оконца в другой мир, сразу ввели его в состояние полуиспуга, смешанного чуть ли не с благоговением. Оконца пульсировали удлинёнными чёрными зрачками. Он оказался в тройном прицеле.

Он поймал себя на том, что про себя называет их «созданьями». Надеюсь, Абу-Решит не будет против.

До того, как он вошёл, они занимались каждый своим делом.

Одно из созданий, меньше и тоньше других, полулежало в дальнем углу огромной комнаты у кадки с крупнолистным растением. Кадка была утоплена в полу, деревянном и некрашеном, вымытом до блеска. В минуту, предшествующую его появлению, создание рассматривало что-то – но не растение. Тем не менее, оно то и дело легко касалось подбородком нижней ветки с листьями и эта бессознательная ласка, совершенно соответствующая состоянию глубокой задумчивости, безмерно тронула его.

Двое других находились почти у самой решётки, возмутившей командора своей фальшью – именно тем, что решётка была не обычная зоологически-тюремная, а кованая в виде переплетённых ветвей и листьев, как оградка их камина в Новом Доме.

На полу стояла низкая кушетка, застеленная солдатским жёстким одеялом, в изголовье, сползая, высилась подушка в цветастой наволочке, примятая будто локтем. И это тоже растревожило командора, ибо вызвало в его сознании картину послеобеденного безделья аннунака. Возле кушетки так и просилась папка с бумагами или книга, брошенная корешком вверх. Но книги не было.

Рядом с кушеткой, выставив перед собой по-хозяйски огромные золотые лапы с длинными туго сложенными пальцами, отдыхал тот самый гипотетический аннунак, отлежавший локоть и сползший, чтобы вплотную заняться каким-то расчётом, который от него вечером на летучке в степи будет требовать куратор территорий. На самом деле, это было создание. Самое крупное из троих, оно поражало атлетизмом сложения, пугающе соединяющим анатомию аннунака с чем-то чужеродным, но победительно гармоничным.

Золотой лик выдвинут, профиль чист и благороден – лицевой угол сложен совсем иначе, но оставляет ощущение не знающей преград мысли. Кончик длинного аристократического носа по прямой соединяется с изящно и резко выдвинутым подбородком. Шерсть. Золото миллиардов волосков, будто вылитых из куска самородка.

Создание увидело Энлиля и неторопливо повернуло лик. Нос был широк, глаза, бездумные после принятия пищи, ленивы.

Третье создание, стройное и сильное, сидело, как медведь в меду, и умывалось большой лапой.

Эстетическое чувство Энлиля растревожили чёрные гривы всех троих – густые до того, что производили впечатление цельности, и отнюдь не похожие на шерсть.

Неправильно.

Чёрных волос не бывает.

Энлиль так заворожился тремя действующими лицами, что мало обратил внимания на три проёма в глубине комнаты, низкие арочные без дверей. Над ними нависали шатровые козырьки, и таблички с надписями.

Это – имена.

Энлиль категорически не хотел их знать.

Взгляд его скользнул по качелям в виде лодочки и воткнутым в кольца на стене щитам на палках – там он увидел крупно написанные слоги и односложные слова.

На противоположной стене работал старинный Мегамир с гладким зерцалом, на нём двигались герои какого-то старого костюмного фильма, танцевала девушка с офицером.

Еле слышно звучала музыка.

Без предупреждения самый крупный обитатель комнаты привстал и впился взглядом в Энлиля. Командор не мог отвести глаз. Казалось, великан слегка раздражён. Причём раздражение не обязательно относилось к нарушившему их покой аннунаку.

Та, что умывалась, – Энлиль нечаянно назвал её про себя красавицей, – оставила своё занятие, и, мельком посмотрев на Энлиля, подошла на четырёх лапах к великану.

В этот момент самая младшая, – Энлиль сразу заметил, что она меньше и нежнее этих двоих – также презрев прямохождение, ушла в один из домиков. Перед тем, как войти, она поднялась на задние лапы и ударила по табличке. Вероятно, это была её постоянная шутка.

Эти двое на гулкий звук удара не откликнулись.

Красавица приблизилась к севшему и оказавшемуся ещё внушительнее, чем ожидал Энлиль, великану и громко успокоительно промурлыкала. Звук был низкий и вибрирующий.

Он мотнул гривой, она не обращая внимания на его растущее раздражение, села возле него, заслонив от Энлиля, и обняла передней лапой за физиономию, придавив богатые усы.

Великан закрыл глаза и застыл.

Красавица к Энлилю не оборачивалась. Чёрная грива падала ей на плечи, одна прядь тонко завивалась на конце и покачивалась от их сдвоенного дыхания.

Энлиль тихо вышел, заметив напоследок ещё кое-что в глубине клетки.

Придётся увидеть эту сцену глазами командора, с усмешкой сказала себе Нин. Я даже знаю, что он скажет.

Энлиль посмотрел на неё с мольбой и отвращением. К чему относились столь сильные чувства, трудно было определить.

– «Это ужасно». – Громко сказала Нин.

Энлиль не выпускал из глаз увиденное, это было сильнее укора.

– Это я должен сказать?

– Ты это сказал.

– А мне-то казалось, я звука не издал.

Нин безжалостно отмела:

– Издал. Ты пыхтел. И сопел. И мысленно трогал себя за мундир.

– Если я для тебя открытая книга…

– «Клетка!» – Сказала Нин без выражения. – «Ужасно».

Энлиль собрался с духом. Он вспомнил то, что успел увидеть.

– А эти?..

Он изобразил руками объятие. Нин помедлила.

– Леану исповедуют семейные ценности. Ты видел, как супруга напоминает о клятвах и обязательствах. Афро знает его до тонкостей.

– Но они…

– Очень похожи. Я знаю. Очень похоже на то, как нибирийская женщина притягивает к себе нибирийского мужчину, без слов давая понять, что день был трудный, но он может быть уверен, что вот сейчас ему ничто не грозит. Знание типичной психологии умной женой предоставляет ей огромное преимущество в семейной жизни. Ашур ведь сразу забыл о том, что перебрал за обедом, верно?

– Но эти… локти и…

– Леану очень выразительны в жестикуляции. Особенности телосложения тебя поразили? Они изящны и грозны разом. Она женственна, а он мужествен – до предела. Но в отличие от нас, они всегда верны логике. Правда, Винус любит пошалить вроде бы беспричинно.

– Мне показалось сначала, что это кто-то из наших валяет дурака. Они…

– Забавно, что они кажутся одетыми. Видишь ли, – Нин окинула свою хрупкую фигуру критическим взглядом, – они одеты Творцом. Эти золотые скафандры не нуждаются в намыливании…

– Вот бы Энки так…

Она пообещала:

– Передам ему это колкое словцо.

– Вот этого не надо. – Серьёзно отозвался Энлиль. – Мстителен зело куратор. …Они очень сильны?

– Более того, их позвоночники куда умнее наших. Колени вывернуты правильно… Используют прямохождение только, когда это необходимо. Ревматизмом и артрозом не страдают.

– Откуда это слово?

– Леану? Оно из старых священных текстов. Из стихов древнего писания, полузабытых и восстановленных. Лингвисты не знают, что оно означает. Самая авторитетная диссертация, посвящённая этому слову, сводится к тому, что так называли какого-то древнего мифического хищника, которого боялись и почитали наши предки. Они не осмеливались назвать его настоящим именем. Чтобы он не пришёл и не съел их. Леану – это безопасная замена.

– Вроде как диктатор в тоталитарной стране. – Пробормотал он.

– Рада, что ты приходишь в себя. Но при папе такого не повторяй. В честь леану назван самый жаркий месяц лета.

– Мне кажется, – подбирая слова, сказал он, – что я видел что-то… какое-то изображение…

– На старой фреске. Куча докторских. Куча умных слов. Если отжать смысл, то наши предки были наивные дураки, которые изображали на стенах то, чего не существует.

– Мне показалось, что я видел…

– Арфу. Ну, что-то вроде. Винус часто дёргает струны, до тех пор, пока те двое не велят выключить свет.

Он хотел ещё что-то сказать. Она подождала.

– «Знаешь, Нин», – сказала она, – «что меня поразило больше всего?»

Энлиль подавил вздох.

– Хорошо, – сказал он. – Да. Я для тебя открытая книга. Но ты помни, что это взаимно.

– Я буду осторожнее.

– Чёрные волосы.

Она поощрительно кивнула.

– Все так говорят. Это кажется невероятным, верно? Когда мы с Энки… когда мы впервые увидели одного из них… это было довольно давно, меня больше всего поразила чёрная грива.

– Они будто мы… с чёрными волосами.

Нин оборвала его:

– Вот этого не надо. Это умные животные. Леану. Нет, я тебя не отпускала. Здесь я командор.

И она, не оглядываясь, ушла. Он, без колебаний последовав за ней, свернул за угол.

По дороге он обращал внимание на двери без надписей. К одной кто-то прилепил детскую липучку с изображением ДНК из двух змей – хохочущей и мрачной.

В глубине коридора вопросительно приоткрылась другая, и Энлиль увидел за плечом выглянувшей фрейлины бесчисленное множество стеклянных передвижных шкафов, заполненных до отказа каким-то образцами.

Другую, чёрную дверь, храбрый командор, упрямо остановившись, тронул сам. Нин вернулась и резко открыла её. Энлиль секунду смотрел – сначала он сильно вздрогнул – потом опустив голову, попятился.

– Закрыть тебе глаза локтем?

Он на ехидство не ответил и покорно потащился следом, приберегая высказывания, как поняла Нин, на сладкое.

Раскрашенная цветами дверь, двустворчатая и до того несоответствующая тому, что он ожидал здесь увидеть, дрогнула. Одна створка шелохнулась и отодвинулась. Дверь, совсем лёгкая, была рассчитана на то, чтобы открываться от слабого прикосновения.

Такое прикосновение и открыло её. Он постарался не смотреть, но посмотрел, хотел отвернуться, но шагнул к двери. Он ведь был очень мужественный аннунак.

Это и подумала Нин, вернувшаяся из боковой комнаты.

– Детская. – С неожиданной, но уже не казавшейся Энлилю неуместной, улыбкой сказала, упреждая его невысказанный протест.

Снизу, не сразу попав в поле зрения, на Энлиля кто-то смотрел. И он взглянул.

Прелестнейшее создание увидел он.

Он не мог ничего сказать, он онемел, слушая странные звуки и уже с окаменевшим чувством изумления, которое как будто уже многие годы жило в нём, глядел, как орава таких вот существ, отличавшихся друг от друга, как аннунаки, вырвалась в открытую на две створки дверь.

Он заглянул в комнату. Она опустела. Нет. Одно маленькое созданьице, крупнее прочих, продолжало, не обращая внимания на всеобщий ажиотаж, сидеть там, где его застал приход гостей.

Все они совершенно явно обрадовались Нин. Их щебетанье, доверчивые крошечные руки, взгляды больших глаз вызвали в сознании Энлиля глупое выражение из государственного набора вранья – цветы жизни. Так говорили о детях.

Одно из них прыгнуло Нин на руки, и она подхватила его под задние лапки, хвост собственнически обвился вокруг предплечья Нин.

Ожидавший совсем иного, Энлиль задыхался от сильного волнения.

Другое просилось на ручки к Нин, топталось в густом ворсе ковра и, подняв передние лапки, вцепилось в её колено. Энлиль вздохнул, и большие золотые глаза неторопливо повели зрачками. Дёрнулась лапка, освобождая зацепившийся коготок.

Энлиль вышел прочь в коридорчик и тут же увидел, как за дверь взялись четыре длинных пальчика, возник сверкающий глаз.

Энлиль бежал. Во двор.

– Это надо всё прекратить.

Такие слова встретили Нин, когда, пять минут спустя, она подошла к машине, безмятежная и непринуждённая.

Да! Вот это… Больше всего его поразили даже не существа, сошедшие с картинок в детских книжках об эльфах, а выражение белого и нежного лица сестры.

Оно было заботливым и деловым, а в глубине учёных глаз абсолютный покой. И… и холод. Интерес.

Энлиль был не в состоянии сделаться зеркалом и устроить ей там в качестве альтернативного отражения синий командорский блеск и неподвижный подбородок. Отвернулся.

– Да ладно, Абу-Решит с вами. – Вырвалось у командора. Он услышал её смешок.

– Имя Божье да всуе. Непохоже на моего брата Энлиля.

– Я ведь ещё и блюститель безопасности… на этом острове сумасшедших.

– Почему сумасшедших? Просто обычная семья. Нормальные аннунаки всегда имеют странности.

– Кто же тогда те, кто не имеет?

Она передёрнула плечами, и этот жест, увиденный краем зрения, заставил его повернуться к ней. Он опирался двумя руками на крыло машины, будто был арестован или ему стало плохо.

– Обыватели. Толпа. Безликие.

Он выпрямился.

– Теперь знаю своё место в этой талантливой семье.

Она обняла двумя ладонями его руку у плеча.

– Ты мой дорогой.

Он с любовью приложил губы к её руке, к невесомым костяшкам пальцев. Для этого ему пришлось нагнуться вбок, и он нахмурился.

– Что?.. – Он придвинул Нин к себе и, взяв за руку, поднёс к её глазам.

Она посмотрела на четыре красные полоски. Он показал глазами на покинутое им в такой спешке здание. Она посмотрела с полной серьёзностью ему в глаза и расхохоталась так мирно и с таким искренним удовольствием, что он и опешил, и почувствовал, что у него от сердца отлегло.

– Но этого не было, когда мы вошли… в Детскую. – С трудом заставил он себя выговорить последнее слово.

– Саути не хотел меня отпускать.

Энлиль сказал:

– Это тот, что… сидел один-одинёшенек в комнате?

Она кивнула.

– Не хочет ни с кем меня делить.

– Это не опасно? Впрочем, я знаю, что ты ответишь.

– Вот и не знаешь. …Опасно. Да – опасно.

Он подождал.

– Любовь, Энлиль, всегда опасна. Иногда она оставляет более серьёзные следы, чем коготки слишком возомнившего о себе модифицированного леану.

Он вспомнил и заставил себя спросить:

– Объясни почему они… Такие?

Она принялась говорить, но он отмёл только ей понятную путаницу научного вранья и правды.

– Откуда этот образ?

Он попал хорошим словом в точку. Она поняла.

– Я смутно помню какой-то рисунок или сон. – Зашептала, с принятой только между ними манерой говорить кое-как, в уверенности, что тебя поймут с полуслова. – Не знаю.

Вдруг раздался низкий непонятный ему звук из-под земли. Она тоже вздрогнула и нить, которую она силилась ему перекинуть, а он – поймать, улетела, уносимая воздухом.

Он сразу напрягся, а сестра глянула на него с холодным любопытством.

– Мне сделать вид, что я ничего не слышу?

С враждебностью маленькой девочки, так шедшей ей, она ответила:

– Отчего же, господин военный. Мы тут хронически на оранжевом уровне, посему вы вольны и обязаны спрашивать даже о застёжках на чулках.

Энлиль сразу пожалел её.

– Девочка моя, я тебя нежно люблю. Твои чулки пусть занимают всего лишь всех инженеров в стройбате и офицеров в корпусе охраны.

Она не поддалась на попытку мирной разрядки.

– «Это звук страдающего чудовища, ведь так?» – Не сводя с него немигающего взгляда, сказала она.

Он решил преподать ей урок, хотя минуту назад и отказался от этой идеи.

– Опыты эти – против всего святого для любого мыслящего и страдающего существа.

– Чем мы тебе не глянулись? – С искренней усмешкой спросила она. – Разве они безобразны? Ты ожидал увидеть монстров в клетках?

– Нет…

– А напрасно, – вдруг изменившимся голосом, таким страшным голосом колдуньи, заманившей путников на ужин, сказала она.

Он не удержался, быстро посмотрел.

– Есть и такие.

Она постучала башмачком по грунтовой тропе. Он невольно посмотрел туда, куда указывала маленькая ножка Нин.

– Я шучу. – Сказала она.

– Они несчастны.

– Почему бы?

– Они не просили тебя, чтобы ты их создавала. – Проговорил он, чувствуя, как слабы его слова.

– Я за них в ответе. И ведь Абу-Решит создал нас.

Он рассердился.

– Ты и Энки кормите меня сегодня демагогией. Такой трепотни я не слыхал с начальной школы.

– Какие законы нарушают мои опыты?

Он сразу ответил. Готовился – первый ученик.

– Законы вселенской геометрии. Божьи законы. Свободу выбора.

Она отошла и позвала:

– Я тебе покажу то, что тебя убедит. Иди, иди. Ты ещё ничего в жизни не знаешь, командор.

Поманила к сарайчику, который притянул его взгляд, когда они шли к зданию-торту. С откровенно дрогнувшим сердцем нагнувшись, вошёл за ней.

Нин стояла посреди маленькой деревянной коробочки. Солнце жарко и не противно нагрело шкатулку, всю пропитанную запахом дерева, свежести, соломы. Клок соломы в углу явно служил наиприятнейшим местом отдыха некоей учёной девы. Ящики с клеймом нибирийского поставщика стружек… Он выдохнул своё напряжение коротким и, как он надеялся, незаметным вздохом.

Нин села на ящик и похлопала по тому, что напротив. Снова донёсся звук воркования, вроде птичьего, если только поднести усилитель к клювику голубя.

Но теперь он не напугал Энлиля.

– Что ты делал в той гостинице?

Солнце светило сквозь доски стен и потолка. Золотые потёки смолы перекрашивались в красные.

– Да, да. – Сказал голос Энки за стеной. – А теперь слушай внимательно. Это тебе для опытов пригодится.

Нин, смеясь, обернулась. Энлиль, закусив губы, отошел, присел на ящик, подтянув щепотками ветхую парусину брючин, и внезапно засмеялся.

– Нин, сестра моя. Я сейчас скажу непечатное слово – закрой ушки. …Как встреча с лидером? – Обратился командор к осторожно просунувшемуся к ним Энки.

Энки стал думать, как ответить Энлилю.

– Я думаю. – Сказал он, наконец.

– Как мне ответить?

Энки зацокал языком.

– О Господи, ну, почему ты всё время, ну, постоянно всё время язвишь, язвишь. Мне тяжело, вот тебе честное слово, смотреть, как ты мучаешься. Лучше расскажи, кого тебе Нин показала. Ты под впечатлением?

Энлиль отвернулся.

– Их надо всех отпустить.

– По домам, что ли?

– От них никакой пользы…

Энки завздыхал.

– Ты не мог бы повторить это на заседании нибирийского парламента?

– А твой Сфинкс? Или как его?

Энки возмутился, прижал руку к груди.

– «Или как его!» Его так зовут! Да, его так зовут! Это другое! Как ты можешь! Я его на животе воспитал! Только грудью не кормил! Но это, знаешь, не моя вина. …Он мой мальчик… мой сынишка… как Мардук.

Он повернулся к Нин.

– Ну, пошути как-нибудь насчёт того, что я не способен воспитывать детей и сфинксов. Давай! Оп-па!

Она непритворно раздражилась. Поискала взглядом и схватила из стружки тетрадку для рабочих пометок, протянула:

– Энки, ты уж напиши сюда, что нам говорить и чувствовать, а то ты всё за нас говоришь да говоришь. Да, Энлиль?

– Да, да. – Поддержал, чуть улыбнувшись и вставая, Энлиль. – А твоя любовь к созданиям Господним, доверенным тебе Его волей, попросту похвальна. Более того, дружище, это твой долг. Родил ты чудесного мальчика, нашёл беззащитное существо – люби и помни, иначе нельзя.

Энлиль, уходя, говорил легко без пафоса эти сверпафосные словечки. Энки вгляделся в спокойные глаза брата – искал издёвку? О нет. Энлиль не такой дурак, если хочет поиздеваться. Энки искал повод, чтобы вытащить эту издёвку на свет Божий.

Энлиль знал, конечно, о неписанной традиции Энки брать себе «в приёмные дети» детёнышей крупных местных хищников – леану. Знал и то, что говорить об этом не полагается – можно ранить нежнейшую душу Энки. Общеизвестно, что куратор очень переживал потерю того самого первого своего приёмыша, а теперь страдает из-за того, что жизни созданий Эриду так коротки.

В пустыне, за перешейком, а если кратким путём – то можно добраться водой – в самом жарком и горьком месте устроено кладбище для царских леану. Барражируя в катерке или поднимаясь в дежурном шатуне на орбиту, Энлиль видел этот осколок сердечных мук брата. Среди ярко-жёлтых больших камней в стёсанную до плоскости скалу вбиты каменные маленькие кресты, солнечные символы – каждый в колесе. На каждом выбито имя и две даты. Под крестами в скале саркофаги.

Как-то Нин обмолвилась – на вопрос Энлиля – что тот, Первый, похоронен не здесь, дальше в пустыне.

– Вот как. – Сказал Энлиль, не зная, что ещё сказать.

– Только ты, пожалуйста, об этом с ним не говори. Он очень болезненно к этой теме относится.

Энлиль выслушал предостережение, посмотрел на встревоженное личико Нин и вспылил – в кои-то веки.

– Да, ну. Вот сейчас пойду и спрошу – чего у него болит. Просто болит? Не чешется?

– Энлиль!

– Ах, сестра, да у него и сердце не дрогнет, если кто-то из нас отбросит коньки.

– Не надо так.

– Что касается этих бедолаг, то здесь, милая девочка, и ты мне на дороге не попадайся. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к вашим развлечениям в лабораториях.

Она помрачнела и закусила удила:

– Когда мне будет интересно, как ты относишься, я тебя спрошу.

– Это к добру не приведёт, Нин. Надо с уважением относиться к жизни – следовательно, и к смерти тоже. Вы не уважаете разум Эриду. У этих ваших хищников своя жизнь, свой разум, свой опыт. Оставьте их в покое во веки веков.

И тогда она его удивила.

– Любовь не спрашивает разрешения. – Спокойно и с достоинством сказала она. – Энки любит… Он нашёл того, Первого, ночью у реки, ещё слепого.

Энлиль усмехнулся, решив обдумать выражение лица Нин на досуге в полёте.

– Не заговаривай мне зубы, родная. – Ответил он серьёзно. – Скажи, ты держишь леану в клетках и скармливаешь им всякую ересь из любви?

Она не отвернулась.

– Не твоё дело, командор.

– Не лезьте на кухню, мужчина. …Нин. Нин. …Ты что-то делаешь там? Что-то запрещённое нашими старыми добрыми законами? Не почитать ли тебе конституцию на ночь?

Она молвила:

– Пистолет забыл вытащить.

– Так и знал. Значит, ты это делаешь.

– Пошёл ты.

Она отвернулась.

– А что ж сама уходишь? – Окликнул Энлиль. – Конституцию я Энки под подушку положу.

Мучения его бывали так сильны, что Нин сама измучивалась. Энки не ел, не спал, не мылся дней десять. Единственное, что он делал – это утолял жажду. Не водой. Ради справедливости – не так часто.

Нин тоже тяжко переживала.

Она, конечно, смутно понимала, что её мучения – хуже. Она отдавала себе отчёт в том, что у Энки особая система чувствовать – он страдал и радовался очень мощно, с размахом, непритворно – и всё же была в этом – нет, не игра. Ни в коем случае. Просто у него актёрская физиология.

Обычные аннунаки, такие как она, если придавлены чем-то, отчаяние проникает в самое сердце – на то оно и сердце. Энки, который так часто колотил себя слева по груди, ничего такого не испытывал. Он был устроен иначе.

Но когда приходило время испытаний и она видела его удручённую вытянутую физиономию с погасшими глазами, она забывала об этом. Грех даже думать так, корила себя Нин.

Она сама горестно изводилась, но её муки были деятельны: она с утроенной силой работала над усилением безопасного средства. Удлинить жизнь! Укрепить родословную память, найти то место в цепи, которое можно было бы рассоединить, чтобы вковать звено долголетия.

Но проходило определённое время, и Энки приходил к ней, мрачный, выспавшийся и, кажется, даже умытый. Он забирал у неё крохотного ещё слепого леану, непременно мальчика. Засунув малыша под рубашку, словно в память о событии, происшедшем ночью двенадцать тысяч лет назад, он уходил. Через час Мегамир включался, и Энки начинал изводить Нин просьбами и требованиями, касающимися благополучия малыша. А через неделю Нин встречала их вдвоём, и Энки упоённо играл и воспитывал, кормил по книжке, купал и вёл долгие разговоры со своим леану.

Нин сама разработала схему по удлинению жизни маленьких леану, которым выпало счастье или что там, сопровождать отрезок жизненного пути Энки. Это были питательные добавки, инъекции, особое освещение, специальная портупея. Интересно, что Энки сначала всё пробовал на себе. Нин знала, что это небезопасно. Несомненно, это было стимулом к более точной и совершенной научной работе. Такая ответственность подстёгивала её.

Единственное, что Энки не мог попробовать, это спать в специальной корзинке для леану. Но и леану там не спал. Он спал на животе Энки, пока не становился слишком тяжёлым даже для железных мышц Энки.

Энки делал вид, что не помнит того, что произошло в ту далёкую ночь.

Ночь ушла.

Имена, которые он навязывал своим золотым детям, были добры, милы, загадывали на счастье и удачу. И никогда – ни разу – не повторились.

До последнего времени. Первенца Энки назвал необычно. Нин взволновалась тогда, услышав редко встречающееся даже в специальной литературе, имя собственное. Существовала сказка, вернее, обрывок сказки о древнем герое… но в школьные хрестоматии этот кусочек позабытой неверной памяти не помещали.

Когда произошла та, первая потеря – с Энки случилось такое, что Нин и Энлиль уже раздумывали, как им понравится жизнь с буйно помешанным приличной весовой категории. Потом он очухался. Но имя было развеяно его памятью.

Так им показалось.

Появился второй Сфинкс. Ждать от Энки каких-то объяснений, когда он не намерен ничего объяснять, дело пшик. Вот когда ему приспичит, он будет часами растолковывать, что означают его поступки на подсознательном уровне.

Он позвал:

– Сушка!

И когда леану – не по возрасту крупный и сильный, благодаря стараниям Нин – радостно примчался к папе, Энки, застегнув на нём противоблошиный ошейник – подарок Нин – сказал:

– Большой. Узнаёшь тётю Нин?

Тётя Нин только приняла происшедшее к сведению. То же самое она услышала, когда ей показали Мардука. Мальчик был маленький и красный – новорождённые Ану всегда несут отчётливые признаки расы. Потом развитие пошло мощными скачками, пугая леди Лану до слёз.

Двухгодовалый отпрыск Энки тянул на добрых четыре года во всех отношениях. Из-за этого Лана и утащила его на орбитальную станцию. Она бы никогда не призналась, но тревога её пожирала – в буквальном смысле. Круглолицая и румяная, Лана исхудала и тоже, кажется, подросла.

Мысль, что быстротечное время Эриду, восходы и закаты Первой Звезды, яростная сила трёхлуний ускоряют бег крови под тоненькой кожей сына, торопят его, растягивают его младенческие косточки, оттачивают его ум, будто под действием наркотика, не давала ей спать ночами.

О семейной идиллии речь к этому моменту уже не шла. Лана уже всё знала и понимала, с кем её связала волшебная ночь в сезон дождей и пылесос.

Не взирая на то, что малыш Мардук страстно любил отца и, заставляя разгораться огонь ревности в сердце оскорблённой матери, успокаивался при любых обстоятельствах и при любом истошном вопле на согнутой в локте сильной руке Энки, Лана преспокойно их разлучила.

Она бросила свою профессию, в которой была, по уверению Нин, неплоха, в тот день, когда годовалый сынишка сообщил ей, что «деда – бяка» и дунула в челноке Энлиля в тот день, когда Мардук, которому не полагалось ещё связно разговаривать, был застукан ею собирающим из отцовского старого конструктора макет какой-то недвусмысленной установки.

Энки и Нин остались в сарайчике вдвоём.

– Для парня, которому грозит уголовное расследование, держится убедительно.

Нин заорала:

– Чего?

Энки загородился.

– Ну. Ну! Пошутил.

– Нет, ты… Ты? Ты что хотел этим…

Энки увернулся.

– Говорю, юмор моя делала.

Нин помолчала.

– Это ты про…

– Ну, «про».

Нин заверещала, как новёхонький, в седьмом поколении гибридёнок, от которого отодвинули мисочку:

– Нет. Нет. Нет. Не понимаю. – И выстрелила неожиданно для себя:

– Это что же, всё продолжается?

Энки уклончиво закатил глазки:

– Вроде…

– Как она может…

Энки покачал вихрами, неожиданно мягко сказал:

– Это не она. Её мама. Понимаешь?

– Вот дрянь.

– Не надо так о маме. Даже чужой. Мама за неё беспокоится. За дочку. За свою. До скоренького, начмедслужбы.

Неприятный малопонятный разговорец был, к счастью, прерван.

Но уж очень он начмедслужбы не понравился, как не нравилась манера Энки прибегать к вульгарным сокращениям. В этом она была солидарна с Эри, которая недоумевала, почему так трудно произнести слово полностью. На шестнадцатый вы, что ли, опаздываете? Величественно ворчала она.

Впрочем, дело не в вульгарности. Обстановка сложилась так. Что-то происходило в частной жизни командора. Хотя какая-такая частная жизнь на Эриду? Колония – вот размером (тут бы потребовалась жестикуляция Энки).

У него самого, конечно, проблемами не пахло. Энки таким рождён – не в укор тёте Эри – что понятие «частная жизнь Энки» не существует. Солнце, река и Энки. Он всегда придерживался убеждения, что все эти предметы обстановки, как и любовь, не скрыть. Когда он начинал сверкать глазами ярче обычного и воздымать бокал «за честь леди», шумно объясняя, что он умрёт, а честь умрёт с ним – все понимали, что любимец публики счастливее всех из ныне живущих.

Энки считал долгом оповещать внешний мир об изменениях в своём внутреннем мире. Энлиль же полагал, что это совершенно излишне, и многократно, не теряя терпения, объяснял Энки, что внутренний мир Энки, как это ни странно, его ничуточки не интересует. Энки очень удивлялся. И, кстати, был прав. Всё в Энки интересно.

Но командору с его замкнутостью все эти излияния были неприятны. Нин очень хорошо понимала брата. Монастырская жизнь, если имеешь к ней предрасположение, вовсе не в тягость. Умение сосредоточиться на главной и сиюминутной цели, черпая радость даже в преодолении таких пустяковых вещей, как излишняя потребность во сне и приёмах пищи, а также свобода (ну, что-то вроде…), покой и приоритет воли над всем – чем плохо?

Поэтому попытки Энки приобщить Энлиля к своему пониманию свободы и покоя чрезвычайно раздражали Энлиля.

Но что-то случилось. Все стали понимать, что командор меняется. Это ни в коем случае не касалось исполнения им своих обязанностей.

Энлиль встретил девушку.

Нин поняла это раньше других и первая озаботилась тем, чтобы сохранить свою догадку в глубочайшей тайне, в то же время исхитрившись дать намёк командору, что она-то всё знает.

Её поддержка не была бы противна брату. Они так похожи, и догадка эта выразилась бы только в безмолвных взглядах, говорящих – я с тобой. Я поддерживаю тебя во всём, ибо знаю тебя.

Энлиля знали все. Его уважали. Он был немногословен. Он был в высшей степени справедлив. Ему была свойственна непоказная доброта.

И он, по счастью, был одарён наружностью, располагающей с первого взгляда.

Конечно, родители – все трое – поддержали бы любой выбор Энлиля. Они доверяли ему, как никогда не доверяли Энки. Но Энлиль молчал. Уважали и его молчание. Но не все. Нин с ужасом поняла, что Энки догадался. Проницательность его в сердечных делах была сверхъестественная. Так думали почти все. Это даже не было поводом для шуток.

Нин хотела как-нибудь поговорить с Энки наедине и убедить его удержать своё открытие при себе. Но не смогла. Она не стала объяснять себе, почему. Просто отказалась от намерения, всё же надеясь при случае заткнуть этот эридианский неутомимый фонтан.

Стали ходить какие-то несуразные слухи. В них неизменно вылезало слово – «возмущение» и возникал персонаж – мать девушки, которая это «возмущение» выражала. Нин ничего не могла понять.

Сомнений в брате у неё не было, и быть не могло в силу названных причин. Порядочность его, чрезмерно серьёзное отношение ко всему – бесспорны.

Что касается тех глубин, которые назывались «неизвестный Энлиль», то Нин, конечно, не разрешала себе размышлений на эту тему. Её собственная деликатность и стыдливость не позволили бы ей даже мысленно нарушить чужое уединение.

Если судить по тому, что на виду – этот неизвестный командор должен быть чудесным…

Нин покраснела, поймав себя на вторжении. И решила выбросить всё, о чём она могла догадаться, из ума напрочь.

И девушку тоже. Имя которой было ей известно.

…Но чем – скажите, Бога ради – чем можно возмущаться в Энлиле? Золотом волос, что ли? Слишком нежной кожей? Абсолютным мужеством? Верностью долгу? Добротой, которая известна тем, кто знает его хоть один час?

После лаборатории с её неприятными чудесами Энлиль увёл десятника и хорошенечко расспросил.

– Хорошо ли работают.

– Каковы выработки.

– Дисциплина-настроения.

– Ну и… Общий дух, так сказать. – (Это уже вставилась физиономия умного Энки). Ну, да – в общих черточках. – Прибавил хозяин, преспокойно глядя на них, недовольных тем, что их, таких умных, прервали.

Потом с Энки по дороге командор продолжал задавать неинтересные и занудные вопросы. Мимо проехал в буйке с безумным лицом незнакомый в пиджаке, и десятник вскинулся, засуетился. И тот встрепенулся, увидел что-то родное и понятное. Испросившись сумбурно у Энки – на Энлиля даже не взглянув – десятник покинул их.

Энки и Нин, – она шла тихонечко, пытаясь уловить момент, когда ей надо будет вмешаться, – проводили взглядами этот неожиданный интим и переглянулись.

Ссора, как водится в семье Ану, тикала, как нехороший ящик под кроватью, и цифры сменялись неуклонно, несмотря на попытки Нин разминировать ситуацию. Заведомо неблагодарная задача, когда оба брата твёрдо решили проявить взаимное благородство.

– Они не преступники, Энлиль. Они жутко устали. Изработались. И условия, действительно, против всех правил. Лажа, а не условия. Натурально, они выиграют дело.

Энлиль мирно сказал:

– Всё будет в порядке, братишка. Я охотно сделаю грязную работу. Отряд сейчас будет, и всё сделается.

Энки вдрызг разобиделся, сразу и надолго. Нин с тревогой и грустью заметила – брат побледнел до желтизны, короткий нос вздёрнулся, но это было не смешно – природная свирепость семьи Ану дала о себе знать в раздутых ноздрях и сдвинутых бровях. В углах рта прорезались складки, челюсть выдвинулась, как заедавший ящик стола.

– Я тебе покажу грязную работу. – Так же мирно, как брат, сказал он и сжал кулаки, сбитые и изрезанные на костяшках. – Чёртов чистоплюй, офицерчик. Я тебе сейчас устрою. Грязную работу он сделает. А я вишь ты, в шашки играю. Спички тута жгу. Ты, слабак, подкаблучник. Штаны научись держать, трепло.

Энлиль до этого слушал спокойно – до того спокойно, что Нин даже покачала головой в старомодном жесте укора. Так нельзя себя вести с Энки. Зачем Энлиль, такой воспитанный, сдержанный и деликатный, подводит вспыльчивого, как болотный бык, брата к роковой черте, за которой будут сказаны нехорошие, надолго остающиеся в памяти слова?

Но Энки в яростном порыве оскорбить как можно сильнее, нажал нужную клавишу.

Энлиль и сейчас не вышел из себя и не потерял лицо. Сказалась военная дисциплина. В отличку от брата склонный краснеть от гнева, он опустил на мгновение потемневшие до синевы глаза. Потом тихо сказал, не поднимая глаз:

– Ты ведёшь себя, как лавочник, братишка.

Энки взвыл от переполняющих его чувств. Воздел и потряс сильными руками в закатанных выше локтя скомканных рукавах. Нин увидела многочисленные шрамы и ожоги на этих руках.

– Ваше такое-то высочество. – Проворковал он, как птенец плотоядного ящера. – Куда нам с нашими нечистыми кровями.

– Абу-Решит… – Пробормотал Энлиль, кажется уже пожалевший, что сдвинул лавину под названием «Энки».

– Чавось? Я – простой парень, дружище, и мои уши забило прахом Эриду до самого мозга.

– Началось…

– Нишкни, блондинчик.

– Энки. – Еле слышно и с мольбой пробормотала Нин.

Брат мельком глянул на неё. Рыжие вихры дыбились вокруг головы, как будто природный огонь Энки вырвался наружу.

Энлиль внезапно преодолел себя и понял, что дело зашло далеко.

– Дружище. – Почти примирительно сказал он.

– Вызовет он банду свою. И банда порвёт группу граждан. Классика, что тут скажешь.

Энки отвернулся, потом из-за плеча презрительно сказал:

– Я думал, ты боевой офицер… что ты Родину защищаешь… а ты, значит, из личной службы… горшки из-под дедушки выносишь. Может, ты и пытал кого?

– Остановись, Энки, я прошу тебя – Сказала Нин. – Они слушают.

Издалека рабочие, сбившись в толпочку, норовили понять, что происходит на холме. Энки голоса не трудился понижать, потому кое-что, видать, долетело до них.

Это она тоже зря сказала. Энки рявкнул:

– Вот и хорошо. Вот и отлично. Пусть послушают, как царские сыновья собачатся. Пусть узнают, что командор у нас, хоть веночки плести не умеет, зато расстрельным отрядом хорошо командует. Оп-па!

Он скомандовал себе оглушительно «Крэ-гм!» и, вызвав здоровый хохот наблюдателей, совершил этот предусмотренный командой разворот, предложив брату и сестре свой тыл. Замаршировал, вихляясь, – он явно забыл, что там позади и ни в чём не повинная Нин – представление было целиком адресовано Энлилю.

Хохот был просто такой, будто солдатские простыни на бинты драли. Энлиль – как вежливый, досмотрел подарок до конца, то бишь, до того момента, когда Энки надоело валять самого себя и он перешел – не на свою обычную походочку, а на торопливый шаг и кубарем сбежал с холма.

Нин в упор посмотрела на профиль Энлиля, и он вынужден был ответить ей взглядом – холодные синие озёра.

– Так с Энки нельзя.

Энлиль возмутился:

– Почему, сестра? Он гений? Дама в ожидании? Левретка? Отчего бы мне не вести себя со здоровенным потным мужиком, который лепит мне вздор в офицерские уши, так, как мне заблагорассудится, как подобает Командору?

– Дети не ведают преграды. – Тихо сказала Нин.

– А он ребёночек? У него самого двухлетний сын, а жизненный опыт, – Энлиль зло усмехнулся, – гораздо богаче, чем у нас с тобой. К тому же дети не жалят, как осы…

Голос его дал осечку. Нин смутилась. Она не знала, как держать себя, когда речь заходила об этой истории, потому что чувствовала – Энлиль и сам не знает, как ему с этим быть. Энки повёл себя по-настоящему гадко. Она видела, что Энлиль ранен в самое сердце, что он растерян.

Нин повела себя так: развернулась и закричав:

– Энки! —

Бросила Энлиля со своими размышлениям на тему – странно ведут себя братья и сёстры.

Издалека Энки ответил что-то, невнятно, но пылко.

Нин почти бежала за ним по взгорку, пытаясь догнать ходящую ходуном спину Энки в грязной рубашке. Он продолжал говорить, не заботясь, слышит ли его сестра. Внезапно он обернулся, так что она чуть не столкнулась с ним, и Энки автоматически придержал её под локти. Это так похоже на него – злиться, орать, отрекаться от семьи и богохульничать, и тотчас удержать её от падения так нежно, что она сама почувствовала себя ребёнком и поняла, почему свирепый Мардук готов терпеть отцовское общество.

Он убедился, что её маленькие кроссовки утвердились на траве, и горячо сказал, продолжая держать её за правую руку – левую Нин осторожно вытянула:

– Нин, я виноват перед ними. Если он расстреляет их, я всё брошу… я не вынесу этого. Я застрелюсь, Абу-Решит свидетель. Пусть, впрочем, он сам меня расстреляет.

Говоря, он приблизился к её лицу, желая поймать сочувственный взгляд, и Нин видела, как дёргается под кожей тоненькая мышца под глазом. Блестящий от пота лоб и подбородок, покрытый суточной щетиной и неотмытой утренней грязью из шахты, выглядели маской, а глаза горели, как в прорезях. Энки думал в этот момент только о своей распре с братом и её последствиях и не сообразил, почему Нин резко отпрянула. Он извинился, крест-накрест складывая руки на своём истерзанном вороте:

– Виноват.… Провонял весь, к чертям. Недаром этот Господин Холодные Обливания всё норовил встать с подветренной стороны.

Он рассмеялся. И вдруг – Нин с изумлением заметила – совершенно успокоился. Обычный перепад настроения! Но как это тяжело… Она-то сама вся горела от происшедшего, её колотило. Она думала только об одном – заметил Энки что-нибудь странное в её движениях, взгляде или что там ещё выдаёт сложности внутреннего мира? Пока Энки был в раздрае, в десяти метрах над землёй, разгорячённый и пускал обжигающую струю пара из носика – вряд ли он мог заметить что-нибудь, не относящееся к его великим обидам.

А сейчас, ясноглазый и весь распахнутый, как старинные ставни, успокоенный, как клён после освежающей бури, он даже с лёгким недоумением посмотрел – мол, ты что? Гневная бледность была смыта очищающей волной. Смуглый и улыбающийся, он посмотрел на сестру и бросил:

– Хорошо я ему сахарницу протряхнул? А?

Он подбоченился и, заметив, что выглядит не вполне элегантно, принялся сосредоточенно запихивать рубаху под ремень. Он даже не подумал отвернуться, отойти.

Нин рассматривала местечко, куда её завела страстная пробежка Энки. Холмы здесь оживали в тайных омовениях подземных источников и благодетельных дуновениях сладкого морского ветра. Вдруг его рука легла на её плечо. Нин и раньше воздавала должное пользе хорошего воспитания, которое, по её мнению, заключалось в сдержанности и умении выбирать форму для выражения чувств – а в эту секунду она готова была бы неумеренно расцеловать маму и тётю Эри и преподавателей закрытой школы, внушивших ей эти спасительные правила.

Нин не обернулась, потом с лёгким холодком, вздёрнув бровь, посмотрела на пальцы Энки и сказала:

– Милый брат.

Он тут же извинился.

– У меня всё в голове вертится. Я и забыл, что вы с Энлилем такие чванливые и не любите родственных прикосновений.

Он сунул ей в лицо своё предплечье и скорбно сказал:

– Просто мне было так больно, что я забыл о ваших свинских правилах хорошего тона.

Он с обидой засопел и забормотал:

– Чтоб я когда-нибудь пожаловался… негодяи вы все. То есть, о присутствующих, конечно…

Нин молча протянула руку и, взяв его за широкое запястье, рассмотрела красный широкий порез над внутренней стороной локтя, там, где кожа податливей всего – даже чёртова шкура Энки. Дальше вокруг руки тянулась спиралью менее сильная царапина.

– Трос катал. – Объяснил он, мгновенно утешившись.

Нин оттолкнула его руку.

– Если ты пренебрегаешь элементарными правилами техники безопасности, то не жалуйся. Я, кстати, должна о тебе доложить.

– О-о…

– Ранение такого рода следствие непрофессионального поведения.

– Опупеть.

– Поступая так, ты побуждаешь к равноценному поведению подчинённых. Это против закона. А профсоюз из этого может при желании раздуть мыльный пузырь до Нибиру.

– Вот именно – при желании. Ни у кого на этой планете нету желания обижать Энки.

Он полюбовался ранением и нравоучительно сказал:

– Все любят Энки, большие и малые, все слои общества. И мужи, и жёны…

Последовала пауза, в течение которой, как в течении медленно пробуждающейся реки, Энки поднимал голову, и губы его улыбались. Нин ответила ему вызывающим взглядом, который действовал безотказно на обычных аннунаков.

– Перевяжи мне руку, пожалуйста, начальник медицинской службы.

Нин сказала:

– Иди в медпункт, там перевяжут.

– Там москиты. Я боюсь.

Перешутить того, кто специализируется на вышучивании, дело заведомо гиблое. И Нин решила испробовать другую тактику.

– Ты заигрываешь со мной?

Энки онемел на мгновение. С интересом посмотрел на неё, размышляя над тем, как вызвать из-за рощи гусарский резерв. Облизал губы.

– Само собой.

Оп-па. Нин следовало знать, что швырнуть Энки на канаты не удавалось ещё никому, кроме тёти Эри. А она не тётя Эри. Но бросать оружие в переулке и с плачем поднимать руки Нин не собиралась.

– Я окажу тебе эту услугу, – сказала она, выбирая и слова и тон, – если ты пообещаешь мне не лезть к брату с недостойными мужчины намёками и сплетнями относительно его личной жизни.

Энки молчал, глядя на неё – ясно, отыгрывал время, яростно соображая. Пока он думал, лицо его ничуть не изменилось – хлопнул пару раз короткими ресницами, губы приоткрыты. Мыслительные процессы у него, видать, протекают независимо от физиологических.

Наконец, он решился.

Он прикрыл глаза, открыл и кивнул ей.

Переспрашивать – значило проиграть этот раунд. Нин, молча, направилась в медпункт. Энки пошёл за ней, как ни в чём не бывало рассказывая, какой славный парень руководит забастовкой, смешной и мужественный, и как он, Энки, благодарен ей за новые витамины для малыша – в смысле, для Сфинкса, и какая гнида Энлиль, и что у него есть идея для того, чтобы перевязать… ха-ха, виноват, развязать всю эту ситуацию.

В медпункте к разочарованию Энки, Нин поручила его заботам одной из своих правых рук – опытной помощнице, бывшей с ней с первого дня на Эриду. Энки ничего не сказал, только взглянул с упрёком – но взгляд пропал втуне. Спиной, хоть и невероятно милой, Нин видеть не могла.

Любовно перебинтованный под множественные собственные шутки, он был неохотно отпущен.

Десятник, выгуливавший старую пляжную машину и уговаривавший какого-то неизвестного типа усесться в неё, заверяя, что это как в гнезде на яйцах, издалека дал понять Энки, что занят.

По взгорку издали спускался и поднимался командор – мелькало золотишко и плечо мундира.

Страшный рёв заставил подскочить неизвестного, и тут же машина заработала, а командор вышел на тропу и уже весь видимый стал приближаться к Энки.

– Телохранитель хозяйский. – Услышал командор, проходя мимо этой парочки.

Редактор что-то пробормотал, с ужасом глядя, как золотой ураган несётся во весь опор к Энки. Энлиль поморщился.

– Сфинксушка! – Заорал истошно Энки и расплескал могучие руки в стороны, будто собирался поплыть на волнах страсти.

Теперь было уже видно, что по степи бежал светящийся, в золотой гладкой и короткой шерсти, огромный зверь. Зверь? Гигантский, выше Энки на две головы.

Глубоко в блёклом, не выдерживающем жары небе что-то взорвалось, и зверь на бегу задрал башку – посмотрел.

Энки растроганно проговорил:

– О мой мальчик. Ну. Ну. Вот кто за меня горой.

Он тоже мельком глянул.

– Хозяин! Высадка! – Крикнул десятник.

Редактор мужественно вылез из машины.

Нин, возвращавшаяся из дежурки, где сняла показатели температуры и влажности, заметила, что Энки пошире расставил ноги, чтобы встретить натиск любви.

– С орбиты вылетел отряд. – Мягко сказал Энлиль, обращаясь к Энки. – Скоро будут здесь.

Большущая тарелка пронеслась низко над ними, взметнув пыль. Зверь обругал её весело на бегу. Редактор поискал глазами десятника, но тот был занят тем, что жестами показывал Энки то, что и так понятно. Тарелка сядет за холмами в десяти ка-эм.

– Грузовичок подъедет через часик. – Поведал криком десятник, когда гул тарелки, унёсшейся и посигналившей переливом огней, стал стихать.

Зверь или кто это был, пронёсся мимо редактора, так что у того сильно стукнуло в груди сердце. Рык его, низкий и деликатный, из нутра груди, внезапно отключился.

Вдалеке возникший во главе группки граждан Амурри – совсем обнаглели – что-то говорил, изредка бросая затяжные взгляды в их сторону.

Сфинкс затормозил и обнял Энки за шею довольно бережно.

– Ну, мальчик. Только ты любишь Энки. Энки никто не любит, кроме тебя.

Нин слушала. Редактор решился приблизиться.

– Я назвал его в честь героя из сказки. – Оборачиваясь к редактору, сообщил Энки.

Огромный карий глаз посмотрел на редактора. Энлиль вспомнил тех, в клетке и вдруг отошёл. Десятник громко извинялся.

– Не знаю, хозяин, как дитё убежало.

Он страстно погрозил кулаком:

– Я тебе. Чего там с тобой сделается, тьфу, тьфу, тьфу, а мне, аккурат, голову оторвут.

Вокруг было тихо, жар сходил, как игрушечный бычок по линейке.

– Это какой у него по счёту? – Тихо спросил редактор, к своей безмерной радости вновь воссоединившийся с десятником за спиной Нин.

Десятник зло сопнул бугристым солнечным носом.

– Мы тут зверей хозяйских не считаем.

И он демонстративно отвернулся, грубым голосом ласково позвал Золотого и, когда тот приблизился, бросив Энки, – потрепал по ушам, взял за огромную лапу с четвернёй длинных аккуратно сложенных пальцев. Зверь с интересом умными глазами посмотрел на новенького. Уловив неприятие знакомых к нему, он явно пытался сам разобраться в происходящем.

Редактор смущённо пробормотал

– Просто, как нибириец… глаза…

Десятник невежливо хмыкнул.

– Аннунаки мы, господин.

Но явно смягчился.

Редактору ужасно захотелось расспросить по поводу этого манифестационного заявления, которое он уже не раз слышал в колонии – виноват, на Эриду, от местных…

Ему даже сказали однажды:

– Нибирийцы, милсдарь, тамочки остались. Мы – аннунаки.

Но редактор желание сдержал, уловив, что отношения могут наладиться, благодаря этому странному жутковатому животному, которое старый пёс-десятник, очевидно, считал священным, так как зверь был «хозяйский». Золотой тем временем приветливее посмотрел на редактора и тот слабо пробормотал:

– Привет.

Золотой сделал мордой необычное движение.

«Абу-Решит, упаси», мелькнуло у бедного шишмака, «Да он кивнул… Он кивнул мне!»

Золотой снова кинулся к Энки, подбежал на четырёх и, вздёрнув мощное тело, выпрямился, щедро обхватил лапой за плечи. Энки от богатырского объятия слегка пошатнулся. Редактор поёжился. Энки сир Ану был ниби… аннунак атлетического сложения, о его физической силе, как говорится, слагали легенды. Что будет, ежли эта махина настроится не так душевно…

И похолодел, – Энки и его лапик – оба – обернулись и внимательно посмотрели на редактора. Тот неуверенно улыбнулся и осторожно помахал слипшимися пальцами.

Что значит это – «мы аннунаки»?

Уж не почудилась ли редактору в этом тень вызова.

Но сир Ану всё знает – всё, что творится здесь. Это редактор уж точно понял из того разговорца, который состоялся перед отлётом.

Нет, лично сир не присутствовал. Это правда. Но был нибириец, который сказал:

– Не беспокойтесь. Чтобы вы там не увидели, не удивляйтесь и, – с улыбкой, – не пугайтесь. Ничего без ведома сира Ану не сделается. Господин главком и господин управитель территорий нибирийцы разумные. У нас, сударь, монархия просвещённая, не забывайте.

И впрямь, как тут забыть, когда велели выбросить старые подшивки, где отчёты о массовых процессах. Действительно, к чему такая бяка в просвещённой-то монархии.

Но сказано – не удивляться, мы удивляться и не будем.

Глупые мы, что ли.

Глава колонии его не узнал. Или притворился? Встреча смутила. Сир Энки, вроде как высеченный из смуглого камня, но живой, как весенняя река, понравился ему.

Развороченная пустошь, саркофаги взорванных скал. Толпы полуголых рабочих. У всех какие-то особенные зубы на зачернённых лицах. От этого редактор особенно вздрагивал и… удивлялся.

Чёрная кожа – признак принадлежности к самому священному из родов Нибиру. А здесь – толпа и все…

Но уж, конечно, о чём написать, скрыв своё удивление, надеется, и вполне – Искренне Ваш, с пожеланиями и проч.

Масштаб трудов изумил и наполнил благоговением ко всему привыкшего редактора. Притом какая-то первозданность всех видов мускульных работ.

Обилие поджаренной, почти совершенной плоти. Он оттянул лацкан пиджака. Эти аннунаки с лопатами…

Энки легонько отпихнул морду Золотого и, переведя взгляд, сказал Нин:

– А знаешь, брат похож на леану. Да, да.

Нин всхохотнула, пригляделась.

– Эти волосы над воротом мундира, отчаяние оттого, что его не понимают с первого слова… да, Сушка, ты ведь переживаешь, когда папа сразу тебя не понимает… ну, ну. Тсс, у меня полон рот волос будет… а глаза с носом размещены этак. Глубина этакая в подглазьях. Вылитый леану. Сушка, а ну.

И он зажал лик зверя в руках, и тот замер, глядя Энки в глаза. Энки сказал убеждённо:

– Да, я не ошибся. Дядя Энлиль похож на тебя, малыш.

Энки звучно чомкнул Сфинкса в бархатный, благородно прямой нос, и тот фыркнул, приподнял губу и сдержанно порычал.

Энки, радостно рассмеявшись, отпустил его.

Десятнику Энки укоризненно сказал:

– Ты, брат, меня не бережёшь. Разрешаешь Сушке без спросу бегать. А тут редактор ходит. Не ровён час. А про меня в новостях потом скажут.

Редактор пугливо бодрился.

Энлиль мрачно успокоил:

– Сказали уже.

Нин нахмурилась.

– Это не шутки. Что там?

Энлиль очень и очень неохотно, поглядывая на сестру, которая, хоть и делает чудищ, а всё же он слишком любит её, чтобы тревожить, признался:

– Что тут нарушены права нибирийца. Что у нас рабство процветает. И что, не пора ли общественности взять под контроль действия некомпетентных, но облечённых непомерной властью лиц.

Энки так разозлился, что на удивление спокойно сказал:

– Пущай возьмут. И держат. Пока не отряхнутся. Я им…

Энлиль одёрнул его взглядом. Нин, ради которой он беспокоился о цензурности речи, ничего не расслышала – она очень расстроилась и теперь испуганно смотрела на братьев. У Энлиля защемило сердце – девочку нашу младшую напугали, тупицы. Ну, я им…

У Энки, и взгляда на сестру не бросившего, вырвался из грудей яростный вопль:

– Сволочи! Мы тут корячимся. Я все ручки избил. Сестра вон… эвон… трудится. Ты… ну, тоже там чего-то делаешь. А они! Бездельники в голову женатые!

Сфинкс вспомнил о чём-то, это было видно по его физиономии, оттолкнул Энки и зарысил по взгорку, откуда пришёл Энлиль. Энки выругал его вполне литературно и, удерживая равновесие, оказался носом к редактору. Тот сделал пару шагов в сторону. Энки извинился. Десятник успокоительно прохрипел:

– Пригляжу.

И одним глазом удерживая стремившегося превратиться в золотую точку Сфинкса, а другим редактора, состроил свирепую рожу, доставшуюся подоспевшему под несчастливой звездой к месту беседы инженеру.

Десятник ввалился в пляжную машину, куда успел взглядом вогнать редактора, и укатил.

Прения прервал шумок с той стороны посёлка. Так выразился юный рабочий из службы оповещения, которого изловил Энлиль. Парень сказал, пряча глаза:

– Шумок там, сир.

Энки побарабанил пальцами по своей груди.

– У тебя по части семантики, юноша, пробел. Это – гармидер.

– Что у них ещё… – Сказал Энлиль. – А ну, куратор территорий, покурируй.

Они пошли, и Нин, которую без толку было умолять уехать, – с ними. По дороге, обходя столовую и службы по аллее между лихо подстрижеными красными кустами, узнали подробности от того же симпатичного статиста, которому было велено найти десятника Силыча, «чтоб разобрался».

– Кто-то из рабочих орет, что во всём виноваты выходцы из Остерлэнда. Дескать, у них руки не с того места… виноват, сир, сир, леди, приделаны. Низшая раса и прочее.

Он замолчал и посмотрел в сторону, куда смотрели сиры и леди. Энки опередил всех, но остановился. Нин смотрела на Энлиля.

Энлиль смотрел на ворота, откуда доносился именно гармидер, и его взгляд был примечателен…

– Ого, – пробормотал Энки и завёл:

– Старичочек, ты чего…

Нин тоже хотела сказать, хоть что-то, брату, потом сказала рабочему:

– Пожалуйста, и в самом деле найдите Силыча. Куда он, к чёрту… Скажите ему… да вы сами видите. Энлиль! Энлиль!

Энлиль сказал:

– Я им покажу низшую расу.

Иштар приехала на длинном остроносом авто, то и дело подлетавшем и зависавшем над ухабами. Бока машины были расписаны совами, лисами и портретами самой Иштар: всё это художественное изобилие тоже прыгало и двоилось. Она непонимающе посмотрела на компанию, окликнула. Энки, не оборачиваясь, что есть силы помахал ей – и без толку. Сделав из пальца крючок, Иштар удалось отозвать инженера.

Рабочий повёл за казармы. Там под куполом, не включённом на полную силу, в слабой тени покоилось зелёное спортивное поле.

Инженер, ведомый Иштар на невидимой верёвочке, невовремя попытался показать Энки какой-то макет, растягивая между ладонями трёхмерку технического здания, но Энки рассеянно похлопал его по плечу, и здание схлопнулось.

Он тихо сказал таращившей глаза Иштар:

– Ты опоздала, сеструха, на галёрку распродано.

Энлиль уже беседовал, вступив на поле и негромко произнося слова, с каким-то парнем.

– Ваше высочество, – с издёвкой ответил тот, – вы можете меня арестовать. Ну, прикажи меня арестовать, и поверь, новостишка мигом будет передана моему адвокату и нужному крючку в прессе.

– И не подумаю.

– Правильно, что не подумаешь. Краснокожие… – он сплюнул. – Править должны Аланы белые или Хорсы на худой конец… они постарше, а вы все выскочки и твой папаша…

Энлиль кивнул в знак того, что выслушал.

– Ну вот, ты понимаешь. – Заметил парень. – Значит, хоть что-то вы понимаете.

– Ой. – Сказал Энки. – Мне жаль ентого расиста. Чесс-слово, скажите кто-нибудь ему, чтобы он уже начинал биться лбом об газон. Или позаботился, чтобы его расстреляли, что ли.

Энлиль совершенно спокойный, только красный, как бы желающий подтвердить цветом кожи теорию критика, кивнул.

Он рывком стащил мундир и выпростал голову с растрепавшимися, наконец, волосами. Затрещавший при сдёргивании мундир он уронил небрежно в траву и вытянул перед собой мускулистые белые руки, разминая пальцы, потом заложил руки за голову.

Солнце, приглушённое куполом, грозило сквозь полужидкое вещество крыши. Огненный шар надеялся заглянуть аннунакам в глаза.

Энки завороженно просипел:

– Всегда мечтал увидеть, чего он носит под лычками.

– Я тоже, – призналась Нин.

– И я, – сказал инженер.

Под мундиром обнаружилась белоснежная, белее кожи Энлиля в обычном состоянии, плотная футболка.

– Ты же царский сын… Ты что, ты… у нас демократия или нет? – проговорил тревожно парень.

– Конечно, – сказал Энлиль, – у нас демократия. И потому царский сын имеет право поколотить тебя.

Энки налюбовался на маечку командора, со вздохом сомнения оглядел себя и незаметно потянул носом.

– Красный и, правда. – Сказал, сделав шажок назад, парень и, оборачиваясь, показал пальцем. – Смотрите, в натуре, смешно, а?

– Особенности расы. – Пожал плечами Энлиль. – И добавил потише, так как он помнил, что на лужайке находится дама. – Хочешь поцеловать меня с той стороны? Чтобы узнать, какого я там цвета?

Среди публики возникло несколько цепных взрывов смеха. Инженер, стоявший поближе, тоже услышал и сдавленно захихикал. Все принялись его расспрашивать, и он шёпотом делился услышанным.

Нин покачала головой.

– Нож! – Крикнул кто-то.

У парня выблеснуло из кулака лезвие.

– Брось!

– Пусть бросит!

Энлиль покачал головой.

– У нас должны быть равные условия. Поэтому пусть оставит.

Энки был в восторге. Он то и дело дёргал Иштар, за что подвернётся, даже за волосы, чтобы она не пропустила особо ценные моменты.

Тем временем на лужайке уже несколько секунд длилось жестокое избиение. Нож, символизируя потерянную амбицию, лежал маленьким тельцем в траве.

Нин, прижав руки к груди, смотрела, как Энлиль усердно бьёт ногами поверженного приверженца чистоты крови. На полминуты он остановился. Парень подполз к его ногам, и Энлиль дождался, чтобы тот встал. Парень утёр окровавленное лицо и протянул руку, прося повременить. Энлиль приветливо пожал плечами и, протянув руку тоже, небрезгливо поддержал встающего противника.

Затем отвёл руку, сложил её, с неохотой посмотрел на свежесбитый кулак и нанёс удар. Плечо белой футболки было запачкано кровью противника.

Это было ужасно.

Нин закричала:

– Энлиль! Прошу тебя… он же не в состоянии…

Энки придержал её.

– Пусть отдувается. – Сказал он. – Никто его не приглашал. Нечего оскорблять членов царствующей династии, в конце-то концов.

– Лежачего не бьют! – Крикнула Нин.

Энлиль обернулся, помог встать своему противнику и, спустя минуту, снова швырнул в траву.

Он бил, молча, сжав губы, и краснота постепенно оставляла его лицо.

Вокруг стояли рабочие. Один из них – из Остерлэнда – негромко сказал:

– Годи, сынок.

Энлиль точно ждал: немедленно бросил бедолагу валяться на траве, помятой чистокровным телом.

– Энлиль, это мерзко! – Крикнула Нин. – Стыдно тебе!

И она, развернувшись, помчалась на своих нежных длинных ногах в контору. Лицо она закрыла одной ладонью, пару раз споткнулась. Энки заботливо отвлёкся на неё, отслеживая её путь по пересеченному холму, и потому чуть не пропустил, как подошёл к нему командор. Мундир на плече, волосы уже приглажены. Краснота сошла. Энлиль выглядел, как обычно. Мужественное лицо, белая кожа, синие отчерки глаз, как проглянувшее сквозь тучу небо.

Голубые глаза на бледном овальном личике. Монах смотрел на неё, и лицо всё ласковей склонялось к нему. Завалившееся обилием звёзд к северу небо было так-сяк небо. Не купол, как в Новой Гостиной, потолок плоский.

Но как хороша она, средняя сестра – Мена.

Монах сидел, сложив лёгкие и сильные ноги, как ветки, опираясь ладонями позади себя на твёрдую в камушках землю. Влево довольно далеко за холмом деревенька с озером и несколькими хижинами для общины. Но сейчас никого вокруг – один.

– Толимир. – Молвил он, не разжимая губ на скуластом вычерненном звёздным светом лице. Лицо было грубое, правильное, черточки выжженных бровей и твёрдая линия четырёхугольного подбородка наполнены силой.

– Я Толимир. – Сказал он ей снова.

Мена молчала, конечно.

Война-торговля. Торговля войной. Круг луны. Квадрат неба. Планета, на которой углы материков не сглажены штормами.

Его путь близгрядущий напоминал ему каждое мгновение о кознях тьмы и казнях на свету. Тварный мир оказался ярмом любви.

Любовь наполняла его всё сильнее с момента прибытия.

Его запрокинутое лицо, сработанное углами, гармонировало не только лишь с заброшенным миром косо очерченных холмов, но и с этим, неединственным, небом.

Тишина была неровной, его слух, самый острый, какой может быть у создания из глины, улавливал даже отдаленный гул голосов в обитаемой части пустоши – их смех и брань, движение страдающих от непонимания машин, кроткие шаги леану и то, как подаётся ветка под севшей на неё к ночи птицей. Опережение ночи тоже нравилось ему. И суета не смущала. Он всегда старался быть поближе к нибирийцам, их машинам, их торопливым и запаздывающим делам и мыслям.

И хотя он исходил не мысленно почти все пути маленькой Эриду, теперь он остановился на этой монете между колыбелью и стеной. Сетку осталось им натянуть, чтоб, ночью зовя маму, не свалились, с нежной отстранённой улыбкой подумал он.

Все мысли его были размерены.

Он смотрел, и его узкие, измученные светом глаза, уже были голубыми глазами Мены.

Что она видела? И что ещё увидит? Пока – эллипс играющей на все лады голубизны, удобной её взору, с узлами гор на приподнятой в колыбели землёю.

Он вернулся и, улыбнувшись Мене, оторвал одну ладонь от земли, осыпались песчинки. Подняв ладонь, он заслонил луну, и стёр её, и убрал руку, и не было луны.

Он посмотрел на вычищенное небо с одному ему видными днём звёздами.

И он пожалел Абу-Решита, как своего друга. Слабый блеск какого-то летательного устройства двигался к востоку. Монах снова поднял ладонь, и убрал руку, и открыл её – Мена понимающе улыбалась ему из ладони.

Монах сидел и смотрел на луну, которую мог видеть благодаря своей способности сосредоточиться.

Мягкий шум приближающихся шагов не испугал его. Он обернулся и встал легко, как растёт на ускоренной записи дерево.

В садочке за спортивным полем Энки поливал из бутылки с газировкой Энлилю на руки и на затылок. Страшно подобрев к брату после фокусничанья, как назвала великолепный дуэт на спортивном поле оскорблённая Нин, Энки даже ни разу не налил брату за воротник, что обыкновенно и тщетно проделывалось им во все годы их детства в надежде исторгнуть из Энлиля жалобы и протесты.

Огромный леану стоял на задних лапах недалеко от монаха. Шатаются они здесь и часто подходят к общине. Монах простёр руки, и леану зарычал, пошёл к нему. Монах принял зверя в свои объятия и утонул в золотых лапах.

И Мена видела: обе фигуры – и гора золотого меха, и маленькая чёрная фигура монаха, стали двоиться и блёкнуть, дрожать, точно изображение в неналаженном Мегамире. Они исчезли и появились, и разошлись в разные стороны.

Леану затрусил к западу, к роще. Монах, патетично ступая, улещивая землю прикосновениями ступней, – поплыл к востоку, к деревушке, к озеру.

Когда он увидел плоскую клубящуюся в дымке зноя поверхность овального озера, и дымок над кухонькой у дальней хижины, к нему, кланяясь, вышел молодой аннунак.

Он сообщил, что событие произошло. Монах кивнул без скорби и без радости. Он пошёл к наскоро выстроенному навесу и посмотрел на лежащего леану. Расправил, склоняясь, гриву на плече леану. Потом направился в одну из хижин, где уже собрались все его дети.

Они расступились, и он долго смотрел на покоящегося на боку нибирийца – аннунаком он так и не стал, этот беглец из каменоломни. Монах сел возле него, подбирая полы одеяния, и погладил мертвеца, незадачливого охотника, по руке с полустёртым номером – то был зэк, мечтавший сократить свой срок, что и сделал.

Он вышел, кивнув, что означало свершить всё, как подобает. Задержался и вымолвил:

– Похороните их вместе.

Голос его был почти страшен – говорил не он: тот, кто сидел как в колодце, в хрупком, хотя и выносливом теле.

Энки остановился. Инженер, настигнув его, показывал ему в воздухе макет. Здание разрослось и закрывало беседующих. Энки отвлекался и выглядывал сквозь какие-то станки и окна. С места в карьер он покинул инженера на такой скорости, что стало понятно, кто занимался воспитанием Сфинкса.

– Грузовичок славный какой.

Приехали военные на грузовичке. К ним шёл широкими шагами на коротковатых ногах массивный человек.

– О. О. Я узнаю этот подбородок, из которого выпал адский уголёк войны. – Заорал Энки.

И распростёр руки. Краем скошенного рта бормотнул:

– Это наше местное воплощение ужасов войны. Домашний бог разрушений.

Он снова проорал, складывая руки:

– Арестуете вы, наконец, меня? Когда уж вы меня в ведро-то поокунаете, родной вы мой?

Последовало объятие.

Военный проговорил неожиданно простодушным, хотя и, несомненно, созданным из смеха голосом

– Не дождётесь, дружище. Вёдра все учтены.

Энки, когда ритуал обхлопывания благополучно завершился, оторвался от военной груди, и сказал

– Милый, запомните, будете детям на Нибиру рассказывать, что видели собственными глазами, – Энки растопырил пальцы в собственные вытаращенные глаза, потом прошёлся пальцами по своей ладони, – самую разумную шагающую установку в этой звёздной системе.

Инженер смутился. Он видел когда-то легенду мельком, в ту пору являя собой почтительного стройного мальчика. Двенадцать тысяч лет или три года с хвостом прошло. Будто в другой жизни – они тогда только обустроились. Шёл дождь. Он не был женат. Они танцевали.

Полновесный, почти толстяк, с виду добродушный и симпатичный. Военные штаны, натурально. Золотистая вьющаяся борода на широчайшей груди без единой отличительной полосочки, купол лысеющей башки, ёрнические глаза. Тело мощное, родился в мундире и сапогах.

Большие плотно прижатые уши шевельнулись, когда маршал оглядывал окрестности.

– Я слышу ваши мысли. – Громко сказал Энки, напомнив пропагандистский слоган времён гражданской.

Наклонился к инженеру и прошептал:

– Он про всех невоеннообязанных говорит, что они обязаны в год рожать по мальчику. Кошмар, правда?

Энки передёрнул плечами. Инженер подумал, что обязательно перескажет все, что видел и слышал, жене. Тут же подумал – нет, не перескажет. Большую часть увиденного и услышанного следует оставлять при себе. Тогда, в конце концов, произнесённые слова становятся особо точными, единственно верными.

– А как на личном фронте, таарищч енерал? – Приставал Энки.

Инженер вздрогнул.

– Эта сексуальная бомба ещё не взорвалась, а? – Подмигивая, прошипел Энки.

Инженер тронул угол рта.

– Его замутило от вашей откровенной манеры изъясняться. – Добродушно прошептал Хатор-кровник. – Отпустите аннунака, пусть идёт.

Инженер, мечтая о чашке холодного вонючего кофе и ободряющих словах десятника в дежурке, подумал об этих трёх годах. Погоны жены, которую он видел редко и обожал, всегда напоминали ему о том, что он гражданский тихий парень.

Тип, возвышающийся над ним, из другой породы. От него исходил дух тайны, запах сгустившейся крови. Лоб и нос соединены почти прямой линией, характерной для семейства Алан.

Когда инженер, избежав, благодаря совместному окрику маршала и хозяина, встречи с каким-то сельскохозяйственным прибором, ушёл в сторону холмов, Хатор-кровник спросил:

– Нутес, как вы узнали, что у меня ямочка на подбородке?

– У вас… там? – Энки изумился. – Я сказал про ямочку?

– А про уголёк-то…

– Не знал. Интуиция.

– Гхм…

Энки с размаху хлопнул его по руке у плеча, представлявшей бочонок, засунутый, очевидно, в рукав.

– Кто по вашему не видал портретов Чжу Ба Цзе в юные лета?

– Это где же?

– Да вас уже в учебниках пропечатали, милейший. Уже старшеклассницы поколение за поколением задумчиво чертят пальчиком по вашей страничке. Что вы, ну вот. Скромнейший вы аннунак.

Приятнейшая беседа вышла.

Упоминание открытия одного парня из династии Хорс, что выродилась, как и вы, – поклон в сторону гостя, как и мы (удар в собственную грудь, кого не так крепко, как Энки сложённого, сваливший бы) заставило гостя крепко призадуматься.

– Ну, ну. Ну. – Сказал Энки. – Неужели вы ничего нового не узнали?

– Хорошее открытие.

– Сильно хорошее?

– Короче…

– Даже так? А пол мести надо будет?

– Можно и обойтись. Военные учёные, они чистюлечки.

Он снял что-то с плеча Энки. Энки кивнул.

– Летают тут. Так папаша сказали, когда встречали наместника с одного сильно интеллектуального материка. Схожу-ка я в зернохранилище, а вы тут осмотритесь, с чего бомбить начинать.

Инженер замедлил шаг. От неё, жены, веяло той же тайной. От неё тоже пахло кровью. Она всегда готова попробовать, как это, на вкус.

Что-то кольнуло его, и он поднял голову. Но в жёлтом, начинающем белеть к вечеру, небе не увидел ничего. Луна? Не следует так злоупотреблять кофием, сударь.

Энки и Энлиль ушли далеко в рощицу, которая поставила перед собой цель бороться до последней капли ржавой и тёплой воды из оросительной цистерны. Оба с интересом проводили взглядами слишком высоко летевший шатунок с неизвестным опознавательным знаком. Энлиль зачем-то взгляд продлил, задирая выбритый, будто там сроду ничего не произрастало – вот чёрт, как ему это удаётся – подбородок. Взгляд его был странный – ну да не страннее неба.

– Шпион какой-то.

– Кто? – Спросил Энлиль.

Энки уже забыл, о чём говорил, и непонимающе уставился на брата.

– Он неофициальный лидер забастовки. – Сказал Энки. – Чтоб ты знал.

Энки старательно делал вид, что не понимает смысла грузовичка.

– Есть те, кто ложится спать, как в могилу – основательно, знаешь. – Энки сложил ладони и сунул под склонённую щёку. – Одеяло подоткнут и всё такое. Таких не буди. А другие вроде стражей – ну, как дельфины. Их Нин вывела. Они почти не спят, так одним глазком. Или северонибирийские партизаны. Сядет, ножки в сапогах на ветку положит. Ножки – бум.

Энлиль весь этот зубной заговор выслушал без тени нетерпения на красивом безбурном лице. Скобка золотых волос, глаза неподвижны, взгляд в направлении, неучтённом в географии – вперед и внутрь себя.

Руки сложены на колене – другое чуть в стороне свободное. Оружие на ветке сбоку.

Трудно было бы предположить, что он получает удовольствие от такой массы полезных сведений.

Когда Энки договорил и в повисшей знойной тишине продолжал смотреть на брата, поводя руками из стороны и в сторону, Энлиль молчал, что-то обдумывая.

– К чему ты клонишь? – Вежливо спросил он.

– Ну. Ну. Эти парни, братишка, – жест назад, – жаждут стабильности.

– То есть могилы.

– Шутник. Они хотят уверенности в завтрашнем дне за свой, поверь, нелёгкий труд и всё такое.

– Я так понимаю, суть в том, что есть те, кто не спит, и это ты.

Энки смущённо потупился.

– …Северонибирийский партизан. Они, кстати, кладут ноги на пулемёт.

– Я буду на ведро класть. – Пообещал Энки. – Пойдёт?

– Спроси у дельфинов, дружище.

Энки принахмурил рыжие изрядно выцветшие брови.

– Ты вроде как серчаешь, масик?

– Да ничуточки, дорогуша.

Энлиль поднялся. Оба посмотрели на пистолет.

– Да, и вот что. – Сказал Энлиль, непринуждённо пряча международный фаллический символ в нужное место. – Дай мне ордер на арест неофициального лидера забастовки.

– С чего бы? – Прищурился Энки.

– Да ни с чего.

Энлиль невозмутимо посмотрел на брата.

– Отсутствие трудовой дисциплины. В условиях постоянного красного уровня такое поведение повод для ареста и высылки.

– Ну, ну, ну, ну. – Согласился Энки, жуя губы.

Воцарилась тишина. Командор не выдержал.

– Чего тебе, потатчик?

– Да ничо. – Покорливо ответил Энки. – Только чтоб ты признал как на духу, что ты завидуешь этому парню за то, что он вольная птаха с растопыренными ножками, наглый, как весенний ручей, и пылкий, как кошки.

– Кто?

– Такие новые существа. В лаборатории Нин. Хорошенькие до того, что так бы и съел. И жуть, какие умные.

Энлиль поморщился.

– Я что-то пропустил…

Энки засуетился:

– Извини, браток. Знаю, ты у нас консерватор, против любых творческих идей, политикушечка ты моя.

– Я сейчас не намерен обсуждать своё мировоззрение. – Отрезал командор. – Впрочем, и ни в какое другое время. А вот ордер на арест этого растопыренного ты выдай сей секунд.

– Чегой-то я?

Энки ткнул себя пальцем в грудь и выпучил для большей убедительности глаза.

– Ты куратор территорий. Официальный. – Энлиль сказал это с таким видом, будто ему хочется сплюнуть, но мешает консервативное воспитание.

Энки мирно засопел носом.

– А знаешь, братик, я тебе ничегошеньки не выдам. Можешь попробовать – заметь, я сказал, попробовать – задержать его по любому поводу, какой ты сумеешь придумать. Скажем, он дорогу в неположенном месте перешёл. Или не выключил после себя свет в библиотеке. А я с твоего позволения сяду с товарищами на подоконник и буду тебе кричать – обещаю – вот он, вот он, побежал!

Энлиль подумал, кивнул и, повернувшись, пошёл к сквозным лесным воротцам, прочь из рощи.

Энки тоже подумал и окликнул:

– Тыща извинений, ты куда?

Энлиль показал прелестную линию полупрофиля:

– Воспользуюсь твоим советом, дружище.

Энлиль посмеиваясь машинально, понимал, что не удивлён и даже не раздражён. Совершенно ожидаемо, что там, где его старший братец – царство криков, драк, огней, страстей и вспышек раздражительности. Быть может, Энлилю следовало признать, что ему это нравится – а Энлиль старался по возможности быть честным с собой.

Энки всегда так устраивает, что он в центре – комнаты или события. Нарочно, нечаянно? Обдуманное это поведение или брат следует самому себе? Вроде бы он такой естественный. А что естественно – то видно, да не стыдно, как говорила няня, а все её истины Энки цитирует как Писание Абу-Решита.

То он окажется на виду у всех и повернётся спиной. Спиной поворачиваться нехорошо. Но он обернётся сам или на окрик матери с невинным и задумчивым видом. Посмотрит, недоумевая, и будто бы не ведая, как он хорош вполоборота – а братец хорош, несомненно. Широкие плечи и подбородок в этом ракурсе, наверное, заставляют всех дам в комнате подумать о том, что происходящее не так уж важно – коль им довелось побывать зрителями этой живой картины. Будто гармония Вселенной в этот момент дописала уравнение, в котором ни единой ошибки.

Или поднимет взгляд над тарелкой за общей семейной трапезой – и, трах-тарарах – посмотрит на всех такими потерянными глазами. Просто вестник неба, не соображающий, как ему получше выразить своё сокрушение несовершенством окружающих, но открытый для сотрудничества. На самом деле Энки просто обожрался и кусок ему больше в горло не лезет – вот и всё. Но все на мгновение замолчат, пока кто-нибудь, скорее всего – Эри, – не разрушит очарование, сказав:

– На одном пельмешке сидишь, другой из горла торчит?

Но и тогда, осмеянный, он так убедителен в своей роли. Или это не роль?

Только Иштар не чувствительна к его чарам. Потому что просто она сама такая – любит, нет, иначе и не может, как находиться строго посередине и на возвышении.

Красивая девочка, очень красивая девочка. Вздорная, как молодой гиппопотам, крикливая, как попугай, красивая, как Иштар.

А вот мама обожает этого комедианта. Антея преспокойно оповещает всех и каждого, что не будь она приверженкой новомодной морали, непременно совратила бы пасынка.

– Он такой хлопотливый. – Широко открывая голубые глаза (и зачем? они и так большие), – скажет громким шёпотом, указывая на хлопотливого Энки, а тот потупится и вздохнёт, улыбнется, не поднимая глаз. Потом поднимет глаза и… тьфу.

Командор поймал себя на том, что хихикает уже от души, с удовольствием.

Но вот кого больше всех любит мама – и тётя Эри – так это сестру Нин. С тех пор, как крошка – а она, как говорили, была действительно крошечная, никто и не думал, что Нин вырастет в такую макаронину – была принесена в семью священным аистом морганатического адюльтера, обе прекрасные женщины просто впились в неё. Каждой хотелось дочку.

Антея даже начала ревновать, глядя, как Эри по десять раз на дню вламывается в детскую, чтобы молча схватить беленькую маленькую девочку в объятия, в тот момент, когда малютка, с невероятно вдумчивым видом ковыряя в кукольном носике, строит башню из кубиков в виде какого-нибудь неведомого зверя.

Итогом битвы и стараний двух любящих матерей стала крайняя избалованность девочки. Ей продыху не было от любви. Её тискали, наряжали, подарки ей покупал отец, собственноручно выбирая в магазине каждую неделю новую игрушку.

Потрясающе, что Нин не испортилась. Или испортилась?

Иштар считает, что да – испортилась.

Но это, возможно, потому, что саму Иштар воспитывали иначе. Её любят, как родную дочь – никто и не помнит, что она племянница, но к тому времени, когда она была помещена в царскую семью, Эри и Антея уже слегка подучились науке воспитания девочек. В полной мере это ощутила Иштар.

С тех пор она ворчит и колет сестру – дескать, её-то, Иштар, держали в ежовых рукавицах (неправда) и о свободе и слыхом было не слыхано.

Конечно, это талант спас Нин от того, чтобы превратиться в набитую спесью дуру. У неё есть призвание – величайший дар, какой Абу-Решит может навязать человеку. Командор вздохнул – без особой удручённости. У меня нет призвания, я просто солдат. Может, и я кокетничаю не хуже Энки? Ведь на деле я вовсе не мучаюсь этим.

Энки дурак, завидует его статусу Главного Пердуна, как он высказывается за спиной и очень громко. Отец правильно поступил, а он не понимает. Ану, каков бы он ни был как государственный муж – помолчим – в своих детях и в том, что им нужно, разобрался с неожиданной дальновидностью.

Энки разнообразен и во всём умён. Не будь он таким тупым и бессердечным – вообще был бы чудесным парнем.

Сидигельмукс – так называет его Эри. На старом языке это означает – Холодное Сердце. Все удивляются и возмущаются такой оценкой матери. Но Энлиль понимает, что она имеет в виду.

Однажды Энлиль услышал обрывок разговора между тётей Эри и мамой. Это было поучительно. Эри размышляла, почему братья такие разные. Каждая считала, что сын другой лучше.

Энлиль услышал, что оба они родились в Год Быка под созвездием Древнего Хищника. Но Энки родился в час Змеи, а он, Энлиль – в Час Волка.

– Потому Энки пройдоха… – Сказала Эри.

– А мой-то тётёха. – Подхватила мама.

Энлиль восхитился. Конечно, о том, чтобы обидеться, не было и речи. Энлиль никогда и вполне искренне не понимал мелочного самолюбия. Не то, чтобы я так уж уверен в себе. Просто у меня есть цель, обязанности, и я, слава Абу-Решиту, понимаю, что такое долг. Это вроде, как непонятное выражение в речи очень старых нибирийцев – нести крест. Солнечный крест был давно забытым символом на древних, кое-как изученных фресках.

Но Энлиль, не спрашивая профессора в универе, ощущал, что это значит. Солнце поддерживает небо, впечатывает его в Иные Миры и не жалуется.

Энлиль сам нашёл начальника охраны.

Молодая очень красивая женщина с демонстративно ярко подведёнными глазами, с туго затянутыми жёлтыми волосами, в мундире и юбке, ему понравилась. Он знал, что она толковая, что бы ни означало сие.

Поняла с первого слова.

Энлиль подошёл к толпе и сказал:

– На два слова.

Парень в бандане обернулся.

– Я догадываюсь, что это не объяснение в любви, гражданин начальник. Так что скажите их здесь. В присутствии свидетелей.

– Извольте.

Всё-таки Энки его одел.

– Вы арестованы.

Тот, молча, с расстановкой в жестах, как танцуя старый лунный танец, протянул руки, сомкнул кончики пальцев и прикрыл глаза.

– Весь ваш.

– Ужасы какие.

– Ага, вот и я всё толкую им.

– Много раз говорили?

– Раза два.

– Дверь на место потом поставили?

Энки засуетился.

– Ох, а что это там за аннунаки? И братец там. Строгий. Он что там делает?

– Арестовывает неофициального лидера забастовки.

Энки вздрогнул и отчаянно посмотрел на маршала.

– И я ничего не могу сделать?

– Натурально, ничего, сир. Нет, протест вы, конечно, заявить можете… Будете протест заявлять?

Энки повёл рукой.

– Ни. Как говорит Силыч. …Хорошо, он хоть штаны надел. Кстати, это я ему посоветовал.

Энки засуетился, сказал – пойду – и пошёл. Но брата он не догнал. Скорбная процессия, от вида которой его замутило, сбила его с пути. Он направился туда, куда сроду не ходил – в маленький штаб Энлиля.

Молча поизучали друг друга.

Энки поднял руку, уставился на неё, родненькую лапу Энки, в ожидании, что короткие толстоватые пальцы подскажут ему нужные словеса. Опустил – и сказал:

– Ты помни…

– Да, да. Да?

Энки снова хотел прибегнуть к помощи, но рука висела вдоль бёдер, и Энки молвил:

– Какой мерой будешь мерять, такой и тебе отмерится.

Энлиль завёл глаза вбок влево – вспоминал, откуда бы Энки извлёк такую мудрость.

– Это очень глубоко. Спасибо.

– Я сказал.

– Понял.

Энки неловко отступил к столу, чуть не смахнул карту, бережно придержал… расхлябанно прошёлся вдоль стенда с лоскутными расписаниями патрулей, провёл пальцем по книжной полке. Некоторое время царствовало молчание, которое один из царских сыновей использовал, чтобы проделать штуку.

Энлиль изумился несколько бестактно:

– Зачем тебе очки, прости Господи?

– Я, это… у шпиона такие соблазнительные. Он то и дело их стаскивает таким движением, что дамам дурно становится… я вот и завёл.

– А стёкла?

Энки сдёрнул, оглядел, повертел и, сморщив нос, хмыкнул.

– У кастеляна были списанные полки от буфета…

Энки посадил на кончик носа, содрал очочки, глядя на брата исподлобья.

– Ну?

Энлиль согласился:

– Очень соблазнительно. Ты в них хоть чего-нибудь видишь?

– Я смотри, чего прочёл в стариннейшей книжечке. Её написал потомок Алан очень чистой крови:

«Вообще хорош и истинно высок, только „нижний чин“; храбрость же большей части офицеров не имеет нравственного достоинства».

– Нижний чин в этих.

Энки согнул крючками по два пальца и почесал воздух, изображая кавычки.

– Что скажешь? – Поторопил Энки.

Энлиль молча поклонился.

– Совершенная правда.

– Тебе известно? Автор этих слов чуть было не стал царём, и таким образом чуть было не вернул династию Алан на престол… но он…

– Предпочёл написать книгу…

Недалеко заиграла музыка – начался выпуск новостей из большого чёрного уха на столбе, возле площадки, где был произведён арест.