Читать книгу Превратись. Первая книга - Александра Нюренберг - Страница 3

И древний текст был найден, и был прочтён до чрезвычайности въедливо круглыми проницательными глазами. Кошачий зрачок пульсировал в них, но это не была кошка. Нет, котом он не был, хотя этих животных не раз обвиняли в близости к нему. Чечевичные зрачки, пульсирующие мерно, двигались по строчкам от первой, похожей на полуобрушенный замок на холмах к последней, где замок отстроили и над ним дразнился язык штандарта. Потом пронзительный взгляд вновь скользнул к началу.

И был прочтён древний текст, и были внесены в него изменения.

Овальное зеркало, способное отразить в натуральную величину большую куклу, не тускнело, распростёртая рукопись трепетала в его млечной голубизне. Строчки букв выстроились ровно, с отступом на абзацах.

Он протянул руку к зеркалу. Это была всем рукам рука – с гибкими пальцами в пегой густой шерсти. Пальцы с длинными твёрдыми ногтями погрузились в тусклое зарево овального зеркала.

И буквы потеснились, и два древних знака отшатнулись друг от друга, и расступились, и дрожали от негодования. Там, где расчистилось пустое место, под ногтем появились какие-то потёки, точки, и два знака, известных с очень давних времён, оказались разделёнными.

И новый знак был неведом и чужд старой рукописи, и я не знала его.

Он отдёрнул руку.

Рукопись в зеркале, свернувшись свитком, исчезла среди многих, ей подобных, сложенных грудой. Овал зеркала показывал их, как нечёткое отражение в пруду – слабо освещённым изнутри.

Он протянул свою лапу к зеркалу, но прямо под когтями потекла надпись на руническом алфавите Вселенной, преобразованном из… ну, одного из языков, который несколько упростили для этой благородной цели.

Господин, желать ли Твоя сохранить внесённые

бесценные изменения?

Он уставился на чуть приплясывающие буквы с недоумением. Надпись не исчезла. Эта модель обещалок не торопилась угодить своему господину, угадав его мысли. Да это ведь раз плюнуть, раздраженно подумал Дьявол, ибо это ведь именно он и был, если несколько упростить Изложение Событий.

Он кивнул, утопив раздражение, как ягоду в блюдце с вареньем.

Надпись утонула вместе с раздражением в глубине зеркала. Хранилище рукописей (а это и было оно, а вовсе не его изображение) оставалось в глубине обещалки – только руку протяни – ещё некоторое незначительное время. Но пользователя злила и эта трата секунд.

Потом зеркало заколыхалось, точно подёргала неуверенная рука занавеску на сельском окошке. Груды рукописей исчезли, погрузившись в слой фосфоресцирующего воздуха. Дьявол увидел в зеркале обещалки себя. Он улыбнулся, блеснув клыками. Рабочая поверхность зеркала неопрятно смялась и заёрзала: возникло неисчислимое множество фигурок, которые двигались все разом.

Они были сочленены, по меньшей мере, сотней сюжетов.

Сюжеты перекрывали друг друга, так что иной раз перед носом нападающей акулы оказывался нож гильотины в работе, а отрубленная голова катилась и обрушивалась в извергающий лиловую патоку вулкан. Тут разлили молоко, и осколки не убрали, и тут же вздымал два копыта необъезженный конь, а в сползшем седле торопливо обнимались два друга.

Сгорбившаяся от нетерпения акула дольше всех была видна в верхнем, мармеладной густоты, слое обещалки. Засим её утянуло вглубь рабочего стола, и воцарился зеркальный штиль. С полудюжину обычных значков выступили в центре. Дьявол потянулся к третьему в нижнем ряду, изображающему человечка или куклу.

Когти коснулись зеркала, войдя в него на миллиметр, и в зеркале затрепыхалась новая надпись.

Господин, желать ли Твоя извлечь

запоминающее устройство

со всем, подобающим моменту, бесстрастием

и, соблюдая правила безопасности, соблюдение коих

гарантирует Тебе

и Твоему презренному устройству упомянутую безопасность?

Дьявол ухмыльнулся и, мысленно чертыхнувшись, причём ему пришлось отправить обещалку и все обещалки непременно на свой адрес, прохрипел приятным профундо:

– Валяй.

Изображение задрыгалось, и Дьявол увидел, как из зеркала высунулась крохотная белокурая голова на тонкой шейке. Когда фигурка вышла из мертвенной глади зеркала по плечики, он аккуратно перехватил их двумя когтями и вытянул куколку из смыкающейся, как налитый в чашку мёд, поверхности.

Он поставил куколку перед собой на подлокотник кресла и посмотрел на неё так, будто впервые видел такое чудное создание. Край его заросших чёрными завитками губ дрогнул в неподобающей этому почтенному зрителю растроганной усмешке. Куколка выглядела крохотным подобием человека, хотя легко помещалась в кулаке Дьявола.

Она крепко стояла на ножках в летних вязаных сапожках и бесстрастно пялилась перед собою. Спокойная и неживая, она казалась аккуратисточкой. Круглая головёнка в шлеме гладких светлых волос, приглаженных на косой проборчик, намекала на чистоту помыслов. Голубое платьице в обтяжку было на тон темнее сапожек.

Дьявол нагнулся, словно пытаясь попасть в поле зрения её единственного глаза, помещённого над переносицей, но неподвижная глубина этого озерца, прикрытая густыми русыми ресницами, не взволновалась, зрачок не сузился от намерения рассмотреть визави и не расширился от упавшей на неё тени. Беленькая и тихая, она помалкивала себе и не пошатывалась от груза мыслей и сомнений, (о, да – и сомнений), взваленного на неё сатаной.

Дьявол полюбовался крохой и осторожно сунул соучастницу преступления в кармашек потёртого и уютного френчика, тесноватого для его могучей грудной клетки. Он подошел к двери, весомо и беззвучно ступая лосиными копытами. (Штанов он не носил, предпочитая натуральный собственный мех, густой и чёрный, лишь кое-где побитый сединою и отчасти – молью Иридиас, с которой воевать бесполезно.) Зеркало, покинутое им, безнадёжно тускнело в углу комнаты, и гасла надпись:

Господин, если Твоя желать

абсолютно безопасно отключить…

Взявшись за дверную ручку, он помедлил и вытащил из френча куколку, деликатно ухватив её за хрупкую талию. Грабитель мутно и с раздражённым восхищением помотал башкой с рогами.

– Ишь ты. – Бормотнул он.

Полюбовавшись на то, как она, прямая, бесчувственная, светловолосая, смотрит на него и сквозь него без малейшего страха, он снова заключил её в крепостной замок своего кулака, сомкнув пальцы, твёрдые и поросшие проволочным волосом. Ни шевеления, ни звука протеста. Дёрнув на себя дверь, похожую на дверцу холодильника, (теперь такие во всех учреждениях), он вышел.

Гигантская птица летела сквозь чёрный мир, полный золотых шаров, источающих неистовый свет или тёплое сияние. На мягких перьях птицы, как в седле, сидели двое и разговаривали. Черноволосая, с овальным белокожим лицом Богиня Юго-Западного ветра задавала вопросы. Волосы её растрепались, хотя несколькими часами ранее ласковая и заботливая Рука уложила их, следуя сложному, почти архитектурному замыслу. Острая заколка из золота торчала в тяжёлом спутанном узле. Таков был и её характер – разом и созидающий, и разрушительный. В её новых делах всегда прятался элемент разрушения, а то, что она уничтожала, было обречено возродиться. Нельзя сказать, что таковы, мол, все Богини Юго-Западного Ветра. В мире всегда одна такая, ибо природа ветра не меняется с той секунды, которая казнит вечность и начинает Время.

Она родилась в одиннадцатый месяц Чёрной Лошади, пришедшийся, в свою очередь, на Зеркальный Год из четырёх цифр, отражающих друг друга. Таким образом, она была предназначена стать тем, кем стала – женщиной с растрёпанной гривой волос и на редкость чётким, организованным мышлением. Драгоценные камни ярко светились в этой гриве и меркли изредка: свитые в клубок змейки прикрывали глаза.

Раз в семь лет встречалась эта чудачка со своим мужем и единственным другом (эти две редкости соединялись в одном лице) на крыле могучей птицы, парящей между мерцалок, окон и швов мира. Она угощала его вином. Дел у Богини Юго-Западного Ветра слишком много, чтобы она успела обзавестись многими друзьями, а тем паче, мужьями. Этот был её законный.

Высокий и широкогрудый, как бык, с выпуклым лбом, он не производил впечатления человека грубой силы. Его тело отличалось особенной стройностью, как если бы он всегда парил в воздухе. Терпелив, но несколько недоверчив: вот его возможная характеристика. (Если бы ей потребовалось облечь в слова своё впечатление о нём.)

У таких, как её перманентный супруг, всегда на каждое незыблемое правило есть одно исключение, и за ним тоже такое водилось. Он безгранично доверял ей и, солги она ему в его всевидящее око, что кругом пусто, в то время, как вокруг чёртова дюжина летающих чертей, он бы поверил жене и умер… среди клубящихся чёрных перьев, конечно, и с проржавевшим ножом в левой руке – (его всегдашним оружием).

Глядя своим единственным глазом, расположенным внизу крепкого смуглого лба, прямо над переносицей, он улыбался ей. На вопрос – Любишь её? – он бы ответил мгновенно, без той смущённо-циничной ухмылки, неизбежно оскверняющей лик мужчины, когда ему задают такой вопрос. Розовые, сильные в поцелуе и в словах правды губы открыли в те неотмеренные мгновения улыбки острые треугольные зубы, белые, как у кота, страшные, как у молодой акулы. Он любил, и это было единственной отрадой в нелёгкой жизни Бога Севера.

Вернее, он сам был Севером, если вы понимаете, о чём я. Убей его Враги Жизни, и мир бы обрушился. Да, этот простой с виду парень был краеугольным камнем мироздания. Во всяком случае, одним из таких камней.

Мускулистый торс, лоб мыслителя и проницательный глаз – всё в нём наводило на мысль, что на таких парнях держится вселенная. Защитник Жизни – вот его другое имя. Впрочем, манеры его вовсе не были столь же просты. Непритязательны, это да, но природный такт устанавливал ту грань, за которую простота не переходила, во имя Простоты более великой, более значительной.

Недаром Чувство Меры назвали свойством божественным ещё в те времена, когда боги и на свет не родились. Многие полагали, что оттого-то они и появились.

Словом, он был красив и добр. Чего ещё можно требовать от мужа? А если ты сама добра, то знаешь меру высшей мудрости – принимай с благодарностью весь мир, а если отыщется что-то получше остального, бери, как незаслуженное, и радуйся со смущением в сердце.

Повинуясь порыву, Богиня Юго-Запада потянулась через расстеленный ковёр, на котором размещалась разная утварь, в том числе, стояли две чашки с недопитым чаем и блюдо с горсткой риса. Она взяла его руку, вольно возлежавшую на одном из крупных, как голуби, колен, натягивающих синюю грубую ткань его походных штанов. Поднеся к губам – маленьким и пунцовым – поцеловала тяжёлые суставы пальцев. Он наклонился и, не отнимая своей руки, коснулся губами её лба – высокого и белого – и, завладев крохотной белой ручкой, тихо сказал:

– Катя…

Пока он целовал её руку, она подумала то, что он подумал. Она знала слишком много людей, но не знала никого. Люди все одинаковы, за исключением тех, кого знаешь чуть лучше. Он выпустил пять её маленьких пальцев и произнёс эту мысль вслух. Она не кивнула.

Он потянулся над ковром и ухватил обыкновенного вида бутылку тоже вполне прозаическим жестом.

– Ну, знаешь, я не буду больше пить.

Он сделал досадливый жест.

– Катя, ну вот, честное слово… это очень приличное вино. Я был на виноградниках…

– И всё там заморозил?

– Как тебе не стыдно. Я работал там, чтоб ты знала.

Откупорил и вдохнув винный дух, прикрыл глаз. Она ополоснула чашки и протянула ему обе.

Оставив одну себе, шепнула:

– За то, чтобы мы не разлучались.

Он подивился силе женского воображения и откликнулся низким голосом:

– За то, чтобы мы встретились в следующий раз.

Птица резко подалась в сторону, из чашки выплеснулось в самом деле чудеснейшее вино и замочило подол её одеяния. Красное расплывающееся пятно показалось её мятущемуся разуму дурным предзнаменованием, но он остался спокоен.

Они замыли пятно водой, а птица обернула к ним чудовищный клюв и, разомкнув его, издала несколько мелодичных звуков. За то время, пока был провозглашён тост и столько сумбурных мыслей встревожили вечно ищущий ум Богини, птица взмахами бескрайних крыльев покрыла расстояние, достаточное, чтобы взять в кольцо с десяток окошек и сотню мерцалок впридачу.

Муж и жена поцеловались, соединив вечные начала мира. В эту секунду на ближайшей планете окончилась война. Дети, нисшедшие из материнского чрева в эти секунды, будут счастливы всю жизнь. Львицы произвели на свет львят, которые станут Отцами и Матерями возрождённой львиной расы, бездарно прозябающей за решёткой и в диком состоянии.

Поцелуй завершился. Настала пора проститься возлюбленным. Жаль, что в мире столько нерешённых дел – войны, и голод, и невозможность уволиться с ненавистной службы. Когда всё это разрешится, на первый план выступит единственное стоящее дело – Любовь. Тогда мы погрязнем в тех проблемах, которые сейчас решаем между делом – имеет ли она право смотреть не на него и прочее.

Её узкие чёрные глаза только что слились для него в одно бездонное озеро. Пока он отстранялся, их снова стало два – два чёрных, узких.

Она смутно вспоминала всякий раз, как взглянет в зеркало, что, кажется, она родом из Синюхэчжоу, неподалёку от Сириуса… или это там, откуда виден Сириус? Как называется планета, она, хоть убей, не помнила. Да и кому нужно помнить имена? Она и своё скоро забудет.

Скрип среди мерцалок и их мерцания, фокусирующего потоки света с волшебной небрежностью, долгий скрип отвлёк их от важного занятия. Будто открыли дверь где-то… Звук заставил их разом обернуться в разные стороны, как разведчиков, работающих парой. Пониже левого крыла птицы, великолепно зависшей в чёрно-жёлтом пространстве огня и тьмы, открылась и в самом деле дверь – круглый, чуть размытый в очертаниях шар мерцалки вытянулся, снопы огня прянули в стороны, сделался прямоугольник, – словом, было ощущение, что полоска света легла под медленно отъехавшей дверью.

Как ни досадно было, что последние секунды их свидания скомканы чужим присутствием, оба с невольным любопытством уставились на открывшуюся среди огней Вселенной дверь. Богиня Юго-Западного Ветра даже приоткрыла свой пунцовый рот – так ей сделалось интересно. Он же, в непоказной, но определённо оборонительной позе, развернулся в их чудесной небесной лодке, и плечи его как будто оделись металлом.

Длиннопалая длань его ещё не коснулась пояса, где шевельнулся никогда не подводивший его нож. Но Север был уже не поклонником своей госпожи, а телохранителем.

Тотчас он расслабился и даже нехорошо ухмыльнулся. Опасности не было. Из полосы света выступил кривоногий мохнатый Дьявол с несоразмерно длинными складчатыми крыльями за спиной. Должно быть, Дьявол дослужился до немалого офицерского звания, если судить по возрасту, животу и манере вполне доброжелательно рассматривать заведомо не военнообязанных лиц.

Сразу заметив именитых любовников и оценив красоту дамы, а также облик господина, Дьявол поклонился им, приложив лапу к потёртому френчу.

Чета почтительно откликнулась на приветствие. Она легонько кивнула, широко улыбнувшись, он коротко склонил голову с бесстрастным выражением лица и своего единого ока. Дьявол, беззвучно хмыкнув и, не собираясь продлевать знакомство, с видом обрезающего лишнюю лозу виноградаря, шагнул, одновременно прикрывая за спиной дверь, прочь, в чёрное, пружинящее под копытами пространство.

Так бы всё и завершилось – культур-мультур, как говорит Веда, склонная иногда к вульгаризмам, но на беду птица тоже решила, как следует, рассмотреть новое лицо и всем могучим корпусом дала галс к Южному ребру мира. Грубо говоря, она снизила высоту, для чего сложила планирующие крылья, в которых свистнул всегда свежий в этой части мира воздух – тьма почему-то со сладковатым привкусом свежевыпеченных булочек и прогретая мелкими мерцалками. Здесь их было, что блох у кошки – хватало.

Когда же она вновь развернула крылья, маховое перо задело случайного свидетеля супружеской встречи. Дьявол пошатнулся, делая когтистыми лапами хватательное движение. Богиня Юго-Западного Ветра вскрикнула, привстав так, что её колени утонули в похожем на шерсть оперении, а Север только сдвинул широкие выцветшие брови – и всё.

В иллюминированном парочкой крупных далёких звёзд галактическом переулке этот коротенький эпизод выглядел обыденно.

Дьяволу не удалось ухватиться за перо птицы, но он устоял, тут же успокоительно улыбнувшись даме. Зато, к сожалению, из кармана его френча при этом движении, слишком экспансивном для пожилого и представительного чёрта, выпал небольшой предмет и, кувыркаясь, понёсся прочь, как нарочно подброшенный воздушной волною, которую создал вираж могучей птицы.

Отлетев на небольшое расстояние, так что Катя успела мельком увидеть предмет вблизи, эта егозливая штучка, найдя свободный воздушный тоннель, свалилась в него, как в колодец. Её мигом утянуло так глубоко, что владелец, рванувшись было за потерей, тотчас отказался от преследования и замер, не желая, как видно, больше жертвовать чувством собственного достоинства.

Он издал лёгкий вполне пристойный присвист в ответ на соболезнующий взгляд Богини, который она перевела из засасывающей, как кошачий зрачок, воронки воздушного колодца на пострадавшего.

Тот сделал жест двумя лапами, говоривший – такова жизнь. С первого мгновения этот растяпа внушил Северу далёкое, как гром, подозрение, но теперь этот подозрительный испытывал только лёгкое презрение и обиду за сорванные минуты свидания.

Дьявол с потешным отчаянием пожал плечами и с такой весёлой досадой сдвинул надбровья под заросшим наглухо лбом, что Богиня окончательно прониклась к нему сочувствием, как к существу, умеющему с честью выходить из неприятно-тоскливых ситуаций, которые хорошо знакомы каждому из нас.

Дьявол и тут дал понять, что не считает никого виновным, и вознамерился покинуть невольных знакомых, с которыми не сказал еще ни слова.

Но Богиня, умевшая ценить мужество во всех проявлениях и рождённая в час, когда созвездие весов сверкало в небе прямо над её страной, поспешно протянула белую свою ручку, выскользнувшую из широкого шёлкового рукава.

– Сударь! – Воскликнула она. – Секундочку…

Услышав это обращение, Дьявол осклабился с видимым удовольствием.

– Страшно неудобно… – Говорила тем временем красавица со спины неуклюжего чудовища, подвластного именно ей, а не её молчаливому спутнику, нагому по пояс, а снизу затянутому в глупые синие штаны. – Ай, как неудобно… это всё Гаруда, глупец.

И она в такт словам сгребла маленькой пятерней густые перья птицы, а другой ладошкой хлопнула рядом с накрытым ковром. Гаруда отнёсся к этой экзекуции с возмутительной невозмутимостью. Ему определённо было наплевать, если такая важная птица умеет плевать, ну, словом, чхать на свою неловкость. Север молчал, вежливо глядя на дьявола.

Почему и в чём, собственно, Север заподозревал дьявола, ему и самому было неясно. Север среди прочего в своей очень долгой и очень трудной жизни, где так редки минуты полного покоя, испытал и участь воина. В своей глубокой сущности, его призвание, «чин», как говорили на забытой родине его жены, и заключалось в неустанном несении воинской службы, вернее, наихудшего её варианта. Знакомый поэт Севера, ныне пребывающий в далёких обителях, составил характеристику, чтобы Север мог предъявлять её по требованию на погранзаставах. Там говорилось о голоде, жажде, тревожном сне и дороге, которая не кончается.

Сейчас в глубине его странной, в чём-то ущербной, но изумительно чистой и честной души, что-то насторожилось. Словно бы ветка предостерегающе закачалась, выдав присутствие врага, и врага злобного, – ну, истинного жителя тьмы.

Поделись он подозрениями с возлюбленной, она бы сказала ему, что не следует поддаваться таким предостережениям – этак легко уподобиться диким чертям, чьи грубо сработанные души одержимы идеей превентивного удара.

– Знаете, госпожа… – Заговорил, наконец, Дьявол и они услышали его голос, хрипловатый горлодёр заслуженного курильщика и ценителя старомодных анекдотов, который ещё сильнее расположил к нему даму, а подозрения в душе Севера сделал определённее. – Знаете, всё, что ни делается…

Он оборвал фразу, с тщательно скрытым раздражением посмотрел на сомкнувшийся колодец и продолжил, сощурив круглые метушливые глаза:

– Возможно, это лучшее решение… Во всяком случае, лучше того, что я принял относительно некоего пустяка.

Он кивнул ухоженной бородой, спускавшейся до живота, барабанчиком натягивающего френч.

– Ага. – Добавил он с непосредственностью, неожиданной для аккуратно выбирающего слова и интонации потомственного служащего.

Он рассмеялся, очень сдержанно и, пожалуй, приятно, и подтвердил:

– Наилучшее.

Катя заохала и ещё раз мелодично извинилась, складывая ладони и склоняя голову так, что острая золотая заколка указывала на собеседника. Дьявол посмеивался и отрицал важность происшествия, затем, желая избавить их от последних угрызений совести, перевел разговор. Указывая на далёкое зеленоватое сияние в южном направлении, он заговорил о грядущих переменах – о них многие теперь говорили.

– Говорят, там что-то происходит… самые последние наблюдения убеждают, что Юго-Западный угол может преподнести неожиданности.

– Да, я тоже читала. – Поспешно заворковала Катя, поняв всем своим щепетильным существом, что собеседнику не доставляет удовольствия вспоминать о потере.

– Стало быть, – вежливо поддержал жену и нового знакомого Север, -этой неожиданности следует ждать уже сейчас, ибо то, что наблюдают учёные мужи, происходило два асмуса назад, не менее.

Тон он взял жестковатый, что составляло неожиданный контрфорс с исключительной учтивостью речей и чистотой произношения.

Дьявол деликатно захихикал.

– Не могли бы вы сказать, господин, в чём будет состоять эта неожиданность?

Север улыбнулся, и улыбка его жене не понравилась. Он не ответил, но не потому, что пренебрёг правилами незапланированного светского раута. Его молчание заполнило паузу лучше любого ответа. Дьявол, совсем не знавший Севера, не придал значения улыбке, и сам принялся «умничать», по его собственному выражению.

– Это затронет всех. – Толковал он. – Во всяком случае, мерцалки все окажутся втянуты. А что касается металок, то в первую очередь, те из них, у которых под скорлупой гранитов и базальтов зреет в огненной мрети неотступной жизни дитя-дракон.

(Вот, честное слово, так и сказал. Север поморщился, хоть был не книжник, а корабельщик, но такая литературщина и его смутила.)

– Если у Северной Стены что-то произойдёт, как знать, не ускорится ли развитие страшного младенца? И что тогда прикажете делать мирнейшим обитателям таких планет? Знаю одну, неподалёку, кстати. Там уже давно странности множатся, а жители ничего не успевают почувствовать. Хорошая, к слову, металочка.

Дьявол покосился на Катю с необъяснимым выражением ожидания, но Богиня Юго-Запада безмятежно слушала ересь, которую нёс этот задавака.

– Ну, насчёт странностей. – Вместо неё поддержал разговор Север. – Ничего с ними не сделается. А что касается драконёнка, то он может покинуть скорлупу, не повредив поверхности планеты.

Дьявол, вместо того, чтобы осердиться на явственно ироничный тон Севера, казалось, напротив того – почувствовал уважение к мрачноватому человеку в синих штанах, сложённому, как один из богов древности, и, вероятно, таковым и являющемуся. Он хотел ответить, и подыскивал реплику, которая свела бы на нет некоторую напряжённость случайной беседы и в то же время позволила бы закопчённому атлету выказать остроту своего ума, несомненно, неординарного, несмотря на чрезмерную брутальность суждений.

Но едва он такую реплику подыскал, во френче у него зашкворчало, будто у него там жарилась яичница из недосиженных драконят. Дьявол сделал выразительную гримасу, насколько позволяла его мохнатая физиономия, и извиняющимся жестом тронул френч.

Он попятился, грузный немолодой офицер в потрёпанном френче, старающийся выглядеть бравым молодцом перед очаровательной женщиной. Очень правдоподобно.

Это и вызвало неосознанный протест у Богини Юго-Западного Ветра, но это неумное ощущение она немедленно подавила. Вытаскивая из кармана врушку, Дьявол заметил вскользь, но почтительно:

– Прогулялся, старичок, проветрился… пора и честь знать.

Он откланялся, держа на отлёте шкворчащего врушку, и, встретясь взглядом с дамой, глазами показал, до чего ему жалко покидать многообещающее общество. Дёрнув герметическую дверь, он ушёл в открывшийся проём слабого разгорающегося света. Тяжкие, как пропылённые шторы, крылья его проволочились за ним по осветившемуся загаженному порогу, и там за порогом Катя успела увидеть к своему удивлению полотенце, белейшее полотенце, вафельное пупырчатое, которым вытирают руки, на полу и отпечатки копыт конторскими печатями на его вафельной наивной белизне.

Дверь захлопнулась, и отзвук разговора почудился Богине, а глупое видение она по своей всегдашней доброте стёрла из памяти. Катина память была домом в сто этажей и хранила всё, что за свою жизнь Богиня узнала обо всех живых существах хорошего.

Когда они остались одни, Север разлил по чашкам остатки вина.

«Забавный дед», – собиралась сказать Катя, следя за движением узких и крепких узлов мышц под смуглой кожей друга.

Кожа эта была выдублена не только светом Орса, но и дождями, ветрами и пытками, всеми асмусами орсолет, как сказали бы жители этой металочки, которой позабавивший богиню Юго-Запада старикан несколько минут назад пророчил страшные сюрпризы…

Произнести умиротворяющую фразу, на которые торовата была бесконечно милосердная женщина, ей не пришлось. Любовник её разомкнул уста и изрек, заглядывая в глаз бутылки сквозь соломенные ресницы:

– Горнапштикнер ему товарищ.

Катя против воли рассмеялась, так забавно прозвучало упоминание о старом, отошедшем от дел письмоводителе Северного Угла. Драгоценные камни в её волосах заблестели, оживая.

Но муж, остро глянув на неё светлым, с огромным чёрным зрачком, глазом, повторил:

– Да, любезная вы моя Богиня Юго-Западного Ветра.

Он подал ей, низко склонив голову в знак любовной покорности, чашку, в которой кой-что осталось. Катя беспрекословно приняла.

– Чего у него потерялось, ты не успел разглядеть? Смешно сказать – любопытство бабье…

Север смотрел на неё влюблённым глазом, забыв о всяких престарелых полковниках подземной службы. Они содвинули кубки в пустоте, запыленной золотыми вращающимися шарами.

– Сначала мне блазнулось, что это врушка у него трещит, но потом… -Она с наслаждением отпила глоток лёгкого и оттого опасного вина. Посмотрела над краем кубка на Севера. – У него там зашкворчало…

– Зашкворчало… – Сквозь зубы задумчиво повторил Север.

– Откуда здесь колодец? Все эти бесчисленные ходы, кто знает, куда они могут привести. Такой он странный, этот мир. – Устремляя чёрные печальные глаза во Тьму, говорила Катя.

Она встрепенулась.

– Так ты не…

– Заметил. Я заметил. – Неохотно сказал он. – Запоминающее устройство.

– Да?

– Да.

– Как смешно. То есть, обидно… бедный, а вдруг там что-то, ну, очень важное.

Север буркнул:

– В такой-то форме… и, главное, с этакими гляделками.

Он повеселел.

– Сквозь них виден Ад.

– Виден – что?

– Старое слово. Устаревшее, вернее. Ну, теперь это называется подземной службой.

Катя помрачнела:

– Да, я знаю, про них много дурного рассказывают. И всегда, что интересно, шёпотом.

«Правильно делают – что шёпотом», хотел отрезать муж, но смолчал: противно портить свидание, так долго жданное, сим вздором. Зачем Гаруда завис в тёмной завесе их вечно дремлющего мира именно тут, где творится или, хотя бы помышляется, нечто неподходященькое, определённо неподходященькое? Я это знаю, и, хоть зарежьте меня, хотя это и не вполне возможно.

– Попадись мне это запоминающее устройство, я бы непременно проиграл его на первой же попавшейся обещалке.

– Как тебе не стыдно. – Автоматически вырвалось из её пречестных сочных губ.

Но немедля пытливый умишко её запетлял, подобно крылатой змее, покамест не видящей нужды взлетать.

– И что ты бы там увидел своим проницательным оком, мужчина?

– Полагаю, содержимым башки этой куколки обеспокоились бы любые службы защиты жизни в этом нашем мире, о котором ты так печёшься.

Холодный тон смуглого и ясноглазого приятеля (ибо он был ей приятен) не понравился Богине Юго-Западного Ветра.

– Службисты всегда любят искать предателей Родины. – Сухо ответила она. – Нектаруса им не дай, а скажи, что тот или этот выдали государственную тайну.

Север промолчал. Она почувствовала, что змейки рассержены, что ли. И, правда, одна подняла остроугольную мордочку из её волос, и драгоценные камешки засветились просто пронзительно, а ротик приоткрылся, дразнясь хорошеньким языком. Север протянул руку и погладил прянувшую в сторону змейку. Другая посмелей тоже высунула головку и позволила себя приласкать. А потом взяла и тяпнула Севера за палец.

– Извини. – Густо покраснев, сказала Катя и принялась поправлять причёску, пытаясь угомонить рептилий. Те шипели и извивались, высовывая язычки.

– Почему ты решил, что это у него была куколка? – Явно, чтобы Север забыл, что жена кусается, суетливо заговорила Катя.

– Показалось. – Лаконично ответил он и улыбнулся, показывая, что да – она кусается, но что всё в ней ему любезно.

– Мне кажется таким милым, что они делают запоминающие устройства в виде куколок там, птичек, бабочек… Забавно.

– Ага.

– Но что может быть опасного в куколке этого смешного дядьки … – Она качнула уже успокаивающимися змейками в сторону почти погасшего четвероугольника света. – Старый службист… какие-нибудь старые конверты, пыльные письма, ну, сведения, которые ему кажутся страшенно важными, даже компрометирующими… кого-то из его дорогих товарищей. Возможно, у него самые благие намерения.

– Несомненно.

Пришла пора прощаться, и они прибрали утварь, сполоснули чашки и заварочный чайничек, а Север скатал ковёр и ремнями затянул на портупее птицы.

Бутылку Север собирался забрать с собой, чтобы не обременять тонную барышню пошлыми деталями, вроде поиска стеклодувной фабрики, но Катя бутылку придержала и сказала, что это такая штука, которая может понадобиться.

Под оперением Гаруды, мерно взмахивающего крыльями или с непостижимой ловкостью расчёта держащегося в воздухе над бездной почти неподвижно на распростёртых мощных плоскостях, Катя нащупала, убирая посуду, какой-то свёрток. Тут же она напомнила себе, что в начале свидания обратила внимание на то, что Север спрятал что-то поближе к затылку Гаруды, где перья кустились как подлесок.

Она показала ему свёрток и вопросительно взглянула на друга, вытряхивающего скатерть в таинственную сень Яви. Теперь его время смешаться и покраснеть.

– Это… – Начал он, комкая скатерть, – Видишь ли, дружочек… я подумал…

Катя отобрала у него скатерть.

– Да, да?

Он с легкостью преодолел смущение (Катя отметила это с неудовольствием, уж больно редко удавалось вогнать его в краску, а он был в этом состоянии хорош на редкость) и сказал, выпрямляясь и стоя на фоне чёрной мглы и мерцалок, прямой и неподвижный:

– Я заметил, что ты трижды на наши свидания одевалась в одно и то же платье.. прости, если не то говорю… и я подумал… у тебя вечно ни средств, ни времени… я осмелился на свой вкус… возможно, оно подойдёт?

Она уставилась на свёрток в своих руках, потом еле подняла глаза на него. Она была так взволнована и растревожена, что у неё слов не находилось, тем более, что видимый сумбур его речей не обманывал её – она знала, как он умеет рассчитывать всякое слово, даже в семейной жизни.

– У меня слов нет. – Честно призналась она, выбрав наилучший вариант.

Она прижала сверток к груди, потом села и, устроив его, как кошку на коленях, развернула. Вытянув краешек чего-то необычайно нежного, она тихо ахнула и поблагодарила его взглядом. Змейки разом прикрыли мерцающие, как мерцалки, глазки, так что копна волос её потемнела, напомнив, что лик Ночи так же подвластен ей.

Он деликатно придержал её руку.

– Сейчас не разворачивай… Возможно, там что-то надо подшить… ушить, не знаю…

Она ущипнула его повыше локтя.

– Я не знала, что ты вообще видишь, что на мне надето.

Он, извиняясь, приподнял плечи. Тут же он нахмурился – из оперения Гаруды донёсся противный, но смелый писк, и перья бурно зашевелились. Север сдержал вздох.

Крохотная белая, как снег, тварюшка вылезла из пёстрых перьев и нагло вскочила на свёрток, злобно его обнюхивая. Катя приласкала животинку. То был её любимец – двуликий Кото-Кролик, загадочное создание с нелёгким нравом, некогда вышедшее из Реки Мира так поспешно, что сам Кормчий не сумел разглядеть толком, кого он привёз – кота или кролика?

Вдобавок на берегу боролись Тигр и Бык, учудившие сцепиться, едва лодка причалила, и Кормчему пришлось с воплями броситься на Берег, забыв о достоинстве и задействовав весло, тяжёлое, как копьё. Блестя бритой большой головой Кормчий орал и метался, но разнять хулиганьё сразу не удалось. Бык ревел, а Тигр мерзко ныл, дергая по Нетронутой Земле хвостищем.

Кото-Кролик тем временем опрометью пронёсся в Лес, и Кормчий успел только по воздуху наподдать, рявкнув:

– А ну, стой, белявка!

Стоит ли добавлять, что Кро-Кот и полмгновеньица, внезапно потекшего рекою Времени, не затратил, чтобы обдумать это недвусмысленнее предложение. Кормчему, скажу честно, изрядно подуставшему, было не до пустяков, вроде очередного сгустка протоплазмы.

Он жаждал всей чистой своей мужественной душой, во-первых, отдыха под Сенью чего-то там и еще, во-вторых, пополнить флягу с нектарусом – вернее, с первым и лучшим его вариантом. Так кроля и не отловили. Позднее он присоседился к Богине Юго-Западного Ветра. Как он это сноровил, неведомо даже Кормчему, а уж тем, кого высадил он из Лодки, – и подавно.

Севера белявка не любил, да и никого вообще, сдаётся мне. Более или менее, он снисходил к той, которую соизволил учредить своей хозяйкой, но и то фыркал в оба чёрных носика разом, недовольный то морковкой, то своей постелькой из нежнейшего пуха Гаруды, надёрганного стервецом, к слову, собственными слабенькими лапками из терпеливого Царя Птиц.

Сейчас он вертелся, топтал свёрток, дорывался до содержимого чёрными носами, а две пары белых, как миндаль, острых ушек прядали лепестками под дождём. Фыркнув на Севера, он забрался в хозяйский рукав. Катя скосилась на шевелящийся рукав, потом встретила взгляд Севера: оба улыбнулись.

Катя смолчала, прислушиваясь, как затомилось её усердное сердце, что-то наговаривая ей, торопясь предупредить… она молча пошла в его объятия, не произнеся ни слова и удивляясь тому, что зачем-то вспомнилось ей.

Одну из своих жизней Север по собственной прихоти прожил в образе белой собаки, в семье, во дворике дома с несколькими квартирами, на побережье Юго-Запада большой страны Сурья на металке, которая сейчас называется, кажется, как и тогда… чёрт подери, как же она называется?

Тогда Севера не интересовали такие вещи, но интересовало многое другое. В холодный день, когда году исполнилось всего несколько дней, его, крохотного, ослепительно белого щенка-дворняжку несли по улице. На перекрёстке встретилось ему новое божество – донна, возглавлявшая большую семью и управлявшая ею куда увереннее злосчастного кормчего.

Донне требовался новый страж огорода, и она властно остановила того, кто нёс новорождённого, и возвестила ему об этом. Пёсик был взят и воспитан в квартире в течение года, где усвоил все жизненные правила. Затем он был водворён во дворе в уютнейшем домике, против чего он ничуточки не возражал – ему полюбился простор двора и зелёные заросли манили его. В нём начала сказываться наследственность – кровь булей смешалась в его жилах с кровью бесконечно разнообразной и бесчисленной дворняжьей семьи. Всё лучшее взял он от бульдогов и всё лучшее от простаков. Смелость соединилась в его мозгу посредством неведомой алхимии с бесшабашностью, упорство в достижении цели с открытым и непредвзятым взглядом на мир.

Он был любим семейством, воспитавшим его, и, пожалуй, слишком любим. Скоро он оказался страшенным гулёной и, не жалея своей восхитительной белизны, столь эффектной при его массивной и мускулистой сути, избегал вдоль и поперёк маленький посёлок у предгорья. Там было много лестниц, и он вычитывал каждую ступеньку, как прилежный редактор.

Его бранили, умоляли, просили приходить пораньше… его не привязывали… и он соглашался с доводами и исправно сторожил дом и всех людей, каких знал с детства. Он знал тех, кто живёт внизу, и тех, кто смотрит с балкона. Никогда он зря не лаял, молчаливый и спокойный, он нарушал своё молчание в случаях, где было не обойтись без этого, казавшегося ему необязательным, занятия.

И он ушёл, и не вернулся, и странствовал по дорогам, вольный красивый и смешной пёс. Со смутной нежностью вспоминал он свою семью и хорошо относился почти к любым людям. Но он не вернулся. Многие из людей пленялись его разумной мордой и внушительной грузноватой статью. Они недвусмысленно предлагали ему кров и пищу в обмен на его постоянное присутствие в их жизни. Он вежливо отказывался.

Что ему надо было на земле? Что хотел постичь в собачьей шкуре Север, зачем поместил, как металлическую пружину, свирепую душу солдата в комок пуха и тоненьких косточек? Помнил ли он сам что-нибудь, когда копошился в корзинке среди других крохотных дрожащих комочков? Это произошло в канун самых страшных морозов, и заботливая рука божества прикрыла колыбель с щенками превосходным ватным одеялом. Не был ли он первым из этих неосмысленных сгустков протоплазмы, кто приподнял край покрова и выглянул в неопознанный мир? О нет. Он решил сыграть по правилам: не помнить ничего и узнать всё заново.

Мало, кто знал об этой его выходке. Как-то раз он рассказал об этом жене. Она удивилась, но ненадолго. Эта история лишний раз убедила её, какой замечательный у неё муж. Такой чудак, право. Она скоро забыла об этом, но сейчас, прощаясь, почему-то припомнила эту милую нелепицу.

Он приласкал сквозь рукав злюку-кроля, и глухое ворчание было ему ответом. «А малыш хороший страж для неё», сказал он себе и покрепче прислонил её к крутому загривку Царя Птиц.

– Прощайте, ваше величество. – Коротко, по-военному, склонив голову, обратился он к Гаруде.

Гигант повернул страшный клюв и проклёкотал, как горная река.

Катя подхватила лёгкие вожжи, и Гаруда снялся со своего незримого причала в воздухе. Поднялся ветер, птица развернулась и, ударив крыльями по тьме, прорезала её, в полмига унеся всадницу. Сомкнулась завеса мрака за улетавшей, и золотые шары мерцалок заколебались, будто их задувало порывом грозы где-нибудь в крохотном городке весной.

Север как спрыгнул со спины Гаруды, так и стоял на сгустившейся и затвердевшей под его ступнями пустоте. Он смотрел, как гаснут огни рампы, и сердце его переворачивалось от желания вызвать на сцену любимую актрису.

Ах, неистов был порыв ветра, вызванный виражом царя птиц, у которого, поверьте, есть своя собственная история, недоступная мне за недостатком времени. Сама природа тьмы в этом районе изменилась.

Свернувшаяся, подобно крови, материя забила колодец, как какой-нибудь слив в мойке. Зато поодаль расчистился заброшенный раструб старинной космопочты (туда просто засовывали письмо, желательно в бутылке).

Из этой-то воронки и вынырнула штучка, утерянная рогатым незадачником. Кувыркаясь, полетела она, храня бесстрастие, в лучах рассиявшихся мерцалок, и Северу оставалось только вытянуть руку и принять её на раскрытую ладонь.

Это он и сделал.

Разжав кулак, он увидел, что на ладони у него стоит кроха-куколка, светленькая, в чуть помятом голубом платьице и смотрит единым оком так, точно видит его насквозь и в тоже время не замечает вовсе.

Впрочем, ничего зловещего не было в облике этой сверхтехнологичной модели запоминалок, которой воля Творца придала облик северянки. Это глянулось бы Катюше. Север снова посмотрел в чёрную даль и увидел, что переполошённое мерцание снова узаконилось. Он заставил себя позабыть о Гаруде, взрезающим пространство на пути к прекраснейшей из обителей.

Он целиком сосредоточился на рассматривании игрушки. Всегда она твёрдо стоит на ножках, даже если её уронить, это-то он знал, имел он и прежде дело с куколками, не в этом облике, ну, да облик дело пустяшное. И не скажешь, что у такой масявки за гладенько причёсанным шёлком волосёнок, быть может, имеется что-то, ничуть не соответствующее её платьишку и мордашке. И это вселило в Севера смутное отвращение к куколке. Ощутить бедняжка его не могла. Он устыдил себя, хотя куколка и не была живым и страдающим созданием. Он заставил себя почувствовать к ней уважение – ведь эта безделушка знает что-то важное. Она может раскрыть…

Тогда-то впервые осознанно и промелькнуло у Севера слово «преступление», но это было уже ни к чему.

Он ещё не решил, дожидаться ли ему омнибуса или, сменив нынешний облик на первозданный, унестись на крыльях, ещё более мощных, чем у Гаруды, на край света – на Север, домой. Размышляя над куклёшкой, он не забывал стоять лицом к погасшему прямоугольнику, обозначающему дверь, из которой явился тип. Типу удалось невозможное – омрачить последние минуты Свидания, а потому он достоин звёздочки на тетрадку. Оттого Север не увидел, как разошлась Тьма за его плечом и выпустила его Участь.

Правда, он, конечно же, успел своей бойцовой выдубленной кожей ощутить перемещение воздуха, и рука его молнией скользнула, и был выдернут из кармана штанов нож-невидимка, и так вот – с зажатой накрепко в правой кулаке куколкой и ожившим ножом в левой – принял он посетительницу. Острие очень длинного мясницкого ножа пронзило его спину между лопатками и вышло из груди. Он скосил глаз и увидел клинок, и умер.

Убийца немедленно и первым делом перехватил рухнувшее тяжёлое от омертвевшей силы мышц тело, и, кряхтя, уронил его на плотную тьму. Ноги Севера согнулись в коленях. Мёртвый, он свесил их в бездну, как в речку с лодки.

Убийца (он был высок и строен, в плащ-палатке подземной армии), осторожничая, отступил на шаг. Засим он бесцеремонно принялся раскрывать сжатые пальцы правой руки убитого. Непросто оказалось обобрать мертвеца – толика жизни ещё пряталась в земной могучей оболочке. Наконец, он разомкнул пальцы лезвием ножа, вытащенного им из раны, – и куколка лихо, как рекрут, встала на ладони Севера. Спокойно посмотрела на убийцу. Это было обманкой – он наклонился и таким образом попал в поле её зрения. Но он сунул куколку в глубины своей палатки с поспешностью, не соответствующей его облику. Был он либо молодым дьяволом-офицером в небольшом чине, либо когда-то был человеком. Лоб его не весь зарос, а руки он затянул в щегольские кожаные перчатки, чего не делали обычно представители натуральной армии.

Затем он взялся за левую длань. С криком он выпустил руку, по-прежнему сжимающую оружие. Чёрная кожа перчатки была рассечена. Убийца поднёс раненую руку к рано состарившемуся узкому рту и, слизав мутную вонючую каплю перерождённой крови, состроил сам себе гримасу.

– В порядке, начальник. – Проговорил он. – Н-дэ.

Он вполне культурно спихнул тело в колодец, и, развлёк себя зрелищем того, как, распялившись до предела, воздух принял печально падающее навзничь тело бессмертного. Блеснуло лезвие в руке воина, и тело закружило при спуске в бездну. Прощай, Север. До встречи, Север.

Прямоугольник света ожил, рывочками раскрылась дверь. Дьявол, теперь в погонах (они крепились липучками), посмотрел без всяких словес на убийцу, сунул руки за спину, покачался на копытах, пожевал губы.

Покинул порожек, и, затворяя дверь, сухо, не глядя, кивнул не сразу вытянувшемуся во фрунт убийце. Протянув руку ладонью вверх, он внимательно вгляделся в глаза подчинённого.

– Ну? – Грубо уронил он.

Подчинённый, держа на отлёте руку в распоротой перчатке, другую запустил в плащ. Дьявол выхватил протянутую куколку. Жадно он посмотрел на неё, вставшую на мохнатой ладони с раздвоенной линией жизни. Уловив взглядец молодого офицера, указал на его перчатку.

– Как вам не совестно. Приведите себя в порядок, немедленно. – Сказал он, упрятывая куколку в карман френча и наглухо застёгивая кармашек.

Подчинённый позволил себе сделать недоумённо-почтительную мину, и дьявол прикрикнул:

– Кровь жертвы! Пошлость. И мне, скажу я вам, любезный, очень понравился этот человек. Жаль…

Подчинённый тихо заметил:

– Если бы вы знали, кто он, вам бы он менее понравился, господин полковник.

Полковник отметающе махнул лапой и нахмурился.

– А… у вас кровь… это он вас ранил! Ах, до чего славный человек. Умер, я чувствую, отменный солдат.

Высокопарный тон, а возможно, и болевое ощущение заставили подчинённого поморщиться, как от насильно влитой в горло патоки.

Повинуясь дисциплине, он опустил глаза. Пересилив себя, выслушал дальнейшие поручения, данные негромким голосом полковника-демагога, который мог бы, ежли хотел, быть удивительно нелюбезным, а сейчас он, как чуял бедный убийца, именно этого и хотел. Тем не менее, указания и приказ были выслушаны, молодой офицер отдал честь и повернулся чуть быстрее, чем прозвучало «Вольно!»

Не дожидаясь, когда уберётся наёмник, Дьявол хлопнул за собою дверью, и всё смолкло в душистой темноте, где ещё нежно благоухали Катины духи и определённо пованивало кровью молодого дьявола.

Так совершилось убийство Севера.

Угол мира.

А теперь я хочу рассказать вам об устройстве мира. Не сердитесь на меня, пожалуйста, и не залистывайте это место. Ведь устройство мира такая штука, без которой никому не рассказать самой завалященькой истории. Дело-то в том, что иной раз – и очень даже частенько – случается, что устройство мира оказывает на героев истории значительное влияние. Они даже и сами не догадываются, до какой степени это важно. Это во-первых. Во-вторых, у меня – как бы это выразиться – нет выбора. Я сейчас нахожусь… ну, да ладно. Ладно.

Это уж другая история.

Конечно, следовало бы мне нарисовать карту и поместить её на форзаце, но у меня, по правде, не очень много времени для того, чтобы овладеть картографическим мастерством.

Грубо говоря, он похож на одну-единственную ячейку пчелиных сот, которую мы обычно видим только в срезе.

Некогда были целые соты с мириадом ячеек, и были они населены умнейшими и прекраснейшими существами, мы и наши пчёлы лишь грубая пародия, – и хранились эти соты в ульях, а ульи стояли в саду, где всякая тень была источником мудрости, а сад цвёл вокруг домика, в котором кто-то жил, и тысячи таких домов в перстнях садов были там, и над ними имелось какое-то небо с облаками. И сквозь облака сияли звёзды (старое название мерцалок).

Потом что-то случилось, и округа, и дом, и ульи, и сад прекратили своё существование, и лишь отдельные обломки улья остались мотаться в бесконечной и душной тюрьме духа.

Тюрьме этой имя – небытиё.

Внутри уцелевших целостных октаэдров никто не жил очень долго, но постепенно в иных из них зародилось подобие былого. Прах разрушения сконденсировался, и в тишине восьмиугольной пустоты принялись вращаться тысячи мерцалок, на них родились умненькие существа, и пошло себе, поехало. Пару раз происходили взрывы, и так образовалось двойное кольцо – времени и пространства – внутри октаэдра, и что за чудеса мысли, что за книги, что за кровавые войны тут у нас пошли! Красотища!

Первыми из тех существ, которым нужно зеркало, появились северяне, названные так по месту обитания. Они жили в крайнем северном углу, на выступе Основной Стены, вроде галереи. Поскольку они изначально оказались ближе к границе мира, и времени, чтобы изучить его, у них было побольше. Когда появились остальные, северяне ещё существовали.

От них осталось кое-что, но сами они куда-то делись. Не всему, что рассказывают о них сказки, следует верить. А, может, их и вовсе не было. Вполне вероятно, версия о существовании северян родилась из попыток объяснить наличие двойного кольца и нежилых углов вселенной.

Внутри октаэдра сформировался живой шар обитаемого мира. В нежилых конусах царило полное запустение, как в тех уголках, до которых во время уборки не дотягивается карающий вечный покой веник.

Если лететь к плоскости, или углу, или ребру мира, всё выглядит, как обычно, до тех пор, пока не наткнёшься на незримую преграду. Чем ближе к дуге шара, там труднее двигаться. Всё останется таким же – и тьма, и свет мерцалок – но мерцалки словно бы впечатаны во тьму, а тьма застыла, как желе в формочке.

И дальше ходу нет.

Что касается неметёных углов, которым приписывают таинственных жильцов, то добраться туда, очевидно, невозможно.

Таков мир.

По легенде из старейшей базы данных, северяне переселились на одну из больших металок (планет), но она взорвалась – драконыш оказался великоват. Осколки скорлупы образовали циклопическое двойное кольцо, хранящее призрачную форму планеты. А, стало быть, и северяне существовали. Правда ли это, вам не расскажет никто – даже старый служака с хвостом.

И не всякая-то куколка это знает…

Вообще-то, мир невелик. Это можно понять даже изнутри. Его легко облететь по окружности, а теоретически можно добраться и до стены.

Можно и покинуть его. Ведь драконы исчезают, хотя, говорят, не все. Кто-то же продолжает драконий род?

В юго-западном углу на волнах темноты лежит маленькая металка. Она почти плоская и потому только крутится по часовой стрелке, но не вращается. На ней цветут белым цветом тоненькие юные деревья. Каждый лепесток – мир. Сколько лепестков, столько и миров. Когда под ветром, редким здесь, опадает лепесток, сгинул мир.

Вечно цветут деревья, а когда начнут зреть на них плоды, что будет? Никто не знает.

Это просто одна из сказок, оставшихся от Северян.

Но я не верю в неё, я-то просто запоминаю, не более.

Но мне следовало начать с того, как мир выглядит изнутри. Исправляю свою ошибку. Он чёрный и переполнен золотыми и огненными шарами, мечущимися в этой черноте. Как вы сами понимаете, шары эти могут осветить лишь незначительное пространство вокруг себя, но и то, как говорится, спасибо большое.

Те из них, которые горят изнутри, называются мерцалками и ходить по их поверхности нелегко, почти невозможно, если вы не дух огня. Ну, а те, которые уютнее с виду и светят отражённым светом, называются Те, Кто Мечется – ибо они совершают путешествия по Миру, чаще всего со своими мерцалками, которые их греют.

Попросту мы зовём их металками, и это вовсе не звучит обидно, ведь это отражает истину.

Кроме того, имеются окна, двери и швы пространства, которые ни что иное, как именно окна, двери и в самом деле, очень похожие на кое-как сшитые куски мешковины, потёртости на воздухе. Даже споротые нитки кое-где торчат. Считается, что это следы ремонта в те времена, когда мир слишком быстро рос и трещал по-живому.

Так или иначе, швы кривоваты, стало быть, действительно кто-то торопился, восстанавливая утраченную пространственно-временную целостность. Окна открываются довольно часто, двери – реже и они, как следует из названия, побольше.

В тот же день, внизу.

Кот вошёл в комнату с таким видом, будто он что-то знал такое, о чём следовало бы знать всем. На самом деле, у всех кошек такой вид, когда они собрались соснуть невовремя. Закат уже свершился, и блёклое небо ещё сильнее выцвело, прежде чем потемнеть.

Свернувшись и изобразив подобие мохнатой серой гусеницы, кот улёгся возле симпатичного дивана-коробочки. Мама утверждает, что туда вполне можно было бы сунуть сердечного дружка. У Веды не было сердечного дружка – ну, что ж, как гласит пословица, браки ведь, известно, где заключаются. Стало быть, синюю звезду Веды затмило – по каким-то причинам. Она подумала, что мама, наверное, уже вышла из церкви.

Служба ещё не кончилась, но Надежда Наркиссовна всегда уходит чуть раньше, чтобы дочь не волновалась и – по её утверждению – чтобы продлить местным сплетницам нить жизни.

Подобно болотным котам, этим застенчивым хищникам из камышей Синюхэчжоу, держится она поближе к великолепным стенам Парка, и, знай, чешет по улице для пешеходов, и пышно разросшийся плащ одичавших глициний, присушенный недавней метелью, волнуется над нею, как плащ героя. Так и вижу мамин хвост, шутит Веда, стучащий в нетерпении по ногам.

Прочно улёгшись, животное тотчас встрепенулось, так что собеседники невольно посмотрели, как разворачивается косматый коврик его небольшого тела.

Кот энергично расчесал стальными коготками бакенбарды, совсем такие, как у одного классика литературы, чрезвычайно любвеобильного, хотя это, возможно, к делу не относится. В каждом движении кота чудился невысказанный вызов, но это так только казалось. Кот ничего не имел в виду, это была обычная кошачья манера всё делать напоказ и с апломбом. Даже когда они выставляют ногу пистолетом, штопая свои гульфики, кажется, что заняты они делом общественного значения.

Затем зверёк окончательно утрамбовал себе невидимое гнёздышко на красном паласе и заснул немедленно, прикрыв, сохранности ради, чуткий нос кончиком пушистого хвоста.

На диванчике продолжалась беседа. Сейчас снова заговорила хозяйка, светловолосая, в мягко облегающем фигуру лиловом халате. Она вообще ценила нежные, но плотные ткани, похожие более на вторую кожу. В таких одеждах чувствуешь себя, как рыба в воде, она даже сказала это своему гостю, ещё в прихожей, извиняясь за домашний вид.

Впрочем, они были приятели, да и вообще нравы в городке были патриархальными. Кошка здесь лезла вам на колени, когда хорошенькая цырюльница усаживала вас поудобнее в вертящемся страшном кресле, всклокоченный зелёный попугайчик-ябеда выпрашивал вашего внимания, когда вы входили в хлебный магазинчик. Огромный пёс укладывал внушительную пасть на колени ваши, если вы входили в местный кинотеатр, чтобы покалякать о том, о сём с его директором, приятнейшим человеком, несколько суровым на вид и похожим на тигра, которым он, кстати, и являлся.

Но, конечно, белокурая особа беседовала с гостем не о нравах в городке. Речь шла о книжных шкафах, которые она намеревалась заказать в его магазине. После смерти отца книги были не устроены, теснились в неудобных стеллажах, на скорую руку сооруженных отцовским приятелем-плотником.

Теперь, когда они с мамой получили второй гонорар за книгу о сходстве футбола и шахмат, откладывать устройство библиотеки было уже как-то неудобно. Правда, папа не выражал никакого нетерпения, навещая их по своему обычаю в виде бражника, небольшого, со светящимися глазами. Образ этот был им выбран, видимо, не без юмора, хотя, по правде, покойный никогда не грешил (во всяком разе, так, чтобы стоило об этом говорить) известным пристрастием, на каковое в городке вообще смотрели очень добродушно.

Возможно, ему нравилось гудение, испускаемое крыльями этой сильной бабочки, звук почти за границей слабого человеческого слуха. Но, скорее всего, дело было в сходстве способа передвижения – если ты зарабатывал на хлеб насущный, всю жизнь перевозя людей по воздуху на стареньком самолёте пассажирского авиафлота, уж непременно захочется тебе полетать над землёй без груза и острого, сжигающего нервы лётчика медленно, но неуклонно чувства ответственности за чужие жизни и старую, любимую машину…

Так или иначе, он не подавал никаких знаков ни красавице жене своей, ни мрачноватой дочери, засидевшейся в девках, что его, свободного от обязательств, расстраивает состояние семейной библиотеки, собранной ещё его прадедом и усердно пополняемой им самим, хотя, будучи по своей мужественной натуре «более корабельщиком, нежели книжником», как с любовной иронией говаривала его жена, он не особенно склонен был поглощать мёд собранной им премудрости.

Хозяйка повернулась к собеседнику и с лёгким, не вполне искренним вздохом, закончила свою мысль:

– Пусть они будут застеклённые и такие, чтобы ни одного корешка нельзя было разглядеть.

Собеседник очень ласково кивнул на это, совмещающее несовместимое, требование и спросил:

– Ольха? Дуб?

Веда задумалась, при этом она повела взглядом вверх и вправо: верный знак того, что человек пытается представить (вообразить) себе то, чего нет – пока нет. Её глаза были бы приятно светлыми, почти прозрачными, если бы не оттенок темнеющей в глубине воды. Этот оттенок сейчас при электрическом освещении особенно замечался, и гость не мог не признать, что в глазах Веды Львовны, по существу довольно милых, имеется нечто чуть ли не зловещее.

Наконец, владелица кота сказала, вернув глаза в надлежащее состояние, что они должны быть светлые. Невольно она ухватила прядь своих волос и обернула вокруг запястья.

– И в то же время, – добавила она, – такие суровые отчасти, будто бы замок, где людоед живёт. Темненькие. Понимаете, пан Глин?

Тот и на эту несусветицу кивнул вполне безмятежно. Он не был человеком, по крайней мере, в эту вот минуту. Деливший диванчик с хозяйкой, напоминал собою гигантского ящера без крыльев, каковые, согласно справочнику «Население Мира», угнездились с Прошлого Времени на далёком суверенном островке. Но так как Николай Яковлевич Панголин был само добродушие, его не пугались даже слабонервные (в посёлке, если честно, таких не было), а фамилию – боярскую, старинную – предавно шуточно переиначили, или, как невежливо выражалась другая хозяйка этого дома, пересобачили.

Конечно, Человеческое Начало в нём преобладало, но он так сжился со своим Первоначальным Обликом, что предпочитал его своему же человеческому. Заметим, что в посёлке Кропивник, как и всюду на побережье, и к этому относились лояльно. Разве что учителя местной государственной школы ворчали, что это – нехорошо, но их можно понять – в школе детишкам полагалось иметь человеческий облик, просто ради самодисциплины. Попробуй, научи их чему-нибудь, если они всё время отвлекаются. Самопревращение, непроизвольное, конечно, не наказывалось, но, иногда, вспылив, учитель, (с трудом удерживаясь, чтобы не зарычать или не зашипеть по-ящеричьи), мог осерчать не на шутку и тогда в дневничке ребёнка, рядом с портретами противных поющих морд и социальной рекламой, появлялась соответствующая запись.

– Я тебя понял. – Молвил пан Глин и приоткрыл удлиненную пасть, ощетинившуюся треугольными зубками. Это была улыбка.

С пола донёсся протяжный невежливый звук. Они взглянули на хамоватого кота, зевнувшего и показавшего такой же как, у пана Глина, набитый зубами ротик.

Взгляды их были снисходительны. Животных, как я уже говорила, любили в этом симпатичном посёлочке, любили, быть может, нежнее, чем во всём мире. В провинции умеют чувствовать, чтоб мне, говорит Надежда Наркиссовна.

Да, о животных. Их, не последовавших в своё время Новой Моде и постепенно утративших Право Выбора, считали существами, подлежащими защите, а иные зубоскалы пошёптывали, что, судя по тому, как животинки отнеслись к Перемене, они-то и есть Носители Основной Памяти.

Сговорившись с Николаем Яковлевичем, хозяйка дала понять с помощью симпатичной улыбки, что не задерживает его. Пан Глин поднялся, деликатно приподняв над ворсистым паласом кончик мощного хвоста, и потрепал кота по хребтику. Тот сонно мявкнул, намекая, что всё слышит и не спит.

Она проводила гостя в прихожую и включила лампу. Стоваттовый свет сквозь розово-жёлтое стекло абажура в виде двух гроздей муската, самого распространенного сорта винограда в этих краях, на Юго-Западе Сурьи, оттенил буро-зелёную кожу Николая Яковлевича, и он сделался болотным, загадочным. Яростно промяукал звонок, они переглянулись. Веда поспешно распахнула одну за другой две двери – зимнюю и летнюю, ибо в посёлке у всех было по две двери, причём, поминалось, разумеется, некое Счастливое Время, когда двери эти не запирались и днём, и ночью…

Прелестный сервал, огромный, но стройный, с тёмной бархатной шерстью, вступил в коридор и тотчас, вытянув лапу, звучно вылизал её.

– Адов хомяк! – Услышали Веда и гость резкий мелодичный голос. – Ни одного фонаря от поворота на Ореховку!.. чтоб ему тапочки ночью не найти. Ай-я!

Пан Глин потупился, чтобы не рассмеяться – сервал имел в виду ни кого иного, как самого мэра.

– Здравствуй, Николай. – Поздоровался сервал и поднялся, взгорбив спину: стало лучше видно, какой он захватывающе крупный.

Шерсть его блестела – каждая шерстинка была окружена сиянием.

– Не беспокойся, рыбка, я не промокла. – Обратился он к дочери, заботливо коснувшейся бледными пальцами лоснящейся холки.

Тем не менее, сервал встряхнулся, поставил дыбом великолепные уши, и огненные фосфоресцирующие брызги осыпали пуфик, обтянутый зелёным сукном, а заодно, и гостя с Ведой.

Пока брызги опадали, привлекательное и страшное тело хищника будто стёрли из воздуха, одновременно продолжая рисовать другой портрет. Тоненькая высокая женщина в каштановой шубке, усевшись на пуфик, носивший следы проявлений энергической натуры кота, принялась весело стаскивать сапожки из тонкой кожи, продолжая низковатым голосом рассказывать о Службе – сегодня была предпраздничная – о погоде, о проклятом мэре, который так и полез первым к благословению, а батюшка еле слышно зарычал – впрочем, это, может, оттого, что опять о. Деметрий забыл очки в своём «пиратике»…

(Извольте заметить, что мэра в этих краях называют не иначе, как «головою» и не потому чтобы голова его была больше обычного. Скорее всего, жители Юго-Западного Побережья хотели этим сказать, что избранник их будет всему голова и распорядится всем лучше прочих. Но мы будем называть его мэром – по-столичному.)

– Так что мне самой расхотелось. – Заметила она, смеясь, по поводу благословения.

В некотором роде манеры у Надежды Наркиссовны были не лучше, чем у кота. Но так она хороша, так мила в этом своём венце коротких кудрей цвета спелого каштана, что Николай Яковлевич почитал себя польщённым, а не оскорблённым прилюдным сниманием сапог и шуточками насчет власть имущих, поставщиком коих (взять хоть бедного богатого голову, и, кстати, вовсе не хомяка) он являлся бессменно.

– Итак, во что нам обойдётся премудрость твоего папеньки? – Спросила Надежда Наркиссовна, вбрасывая сапоги в гардеробную, купленную у того же пана Глина, и пышно именуемую зачем-то «Заветный уголок».

Она обернулась через плечо, густые и жёсткие ресницы полуприкрыты, взгляд – остаточные эманации сервала.

Пан Глин, успевший так же из вежливости принять свой человеческий облик, торопливо, обдёргиваясь в костюме как ворона, промямлил, что об этом рано говорить.

– Когда вы, Надежда Наркиссовна, с Ведой Львовной сочтёте, что шкафы не вызывают нареканий… – Он помолчал. – Опять же, а вдруг на складе не будет того, что надобно.

– Всё у тебя есть. – Фамильярно оборвала Надежда Наркиссовна, пока он, вытянув коротенькие руки в лоснящихся нарукавниках, помогал ей сбросить шубку.

Она находила, что Первоначальный Облик мебельщика Коли удачнее. Слава четырём стихиям, мать Веды не была жестокосердна и никогда бы не позволила себе зря обидеть кого-нибудь. (Надеюсь, вы обратили внимание на одно коротенькое слово.)

– Ты вроде Золотой Собачки, которой поклоняются дикие кошки: её никто не видел, и сами кошки тоже, но она есть. – Прибавила она двусмысленную похвалу.

Обувая изящные ножки с узкими ступнями в босоножки из Синюхэчжоу, она бесцеремонно оглядела небольшого и ладного Пана Глина. Скуластенькое, как кислое яблочко, лицо его изобличало, тем не менее, натуру, не страдающую свойством яблоневого дичка. Был он хитроват, но не подхалимничал. Не лгал никогда, любил анекдоты самого высокого качества и читал только классическую литературу.

Кроме того, он работал правительственным агентом. Так считали жители городка, хотя потребуй у них кто-нибудь доказательств, ничего кроме манеры полуящера изредка выпускать на тонкие губы улыбку, за которой не следовало никакого объяснения, они не смогли бы предъявить.

Перед тем, как уйти, Николай Яковлевич оглядел стены.

– Здесь бы можно картину… м-м-м. – Молвил он. – Повесить, это самое.

Веда вспомнила, что он ей когда-то говорил: «На истинной картине непременно должны быть Небеса, Лес и Водоём».

Николай Яковлевич чуть ли не застенчиво улыбнулся.

– Да… Водоём, это уж так, Ведушка.

Веда сложила ладони и потупила свои нехорошие глаза.

Когда визит был кончен, и обе двери захлопнулись за мебельщиком, Веда обнаружила, что Надежда Наркиссовна, блестя синими узкими глазами и размахивая полами пурпурно-золотого халата с меховыми опушками по воротнику и рукавам, скрылась в ванной.

Отличной ванной комнатой, ради которой в своё время перестроили всю квартиру, всегда хвасталась Надежда Наркиссовна, только расстраивалась, что до ужаса поцарапана эмаль.

Впрочем, расстройство это было несколько преувеличенного и декоративного, осмелюсь заметить, свойства. Скорее, имелось в виду, что отделанное розовым в корабликах кафелем до самого потолка, с необычно длинным ложем собственно ванны, это прозаическое помещение дорогого стоит, также как, сетуя, что у Веды Львовны зубы великоваты, она заставляла заметить тех, кто не заметил этого раньше, что зубы дочери в улыбке очень хороши.

– Зубная щётка вытерта до того, будто ею пользуется страшный зверь. – Со вздохом говорила НН.

В прихожей слышался приятный шум. Мамочка пустила набираться ванну и тут же выскочила ставить чайник. Так как вода предназначалась для дочери, то Веда Львовна без колебаний узурпировала это приватное помещение.

Вода была ниже комнатной температуры, но это не смутило храбрую Веду.

Надежда Наркиссовна заглянула, сначала деликатно прокричав:

«Ты без штанов, дорогая?» И тут же её тонкий силуэт показался за прозрачно-непрозрачной занавескою с нарисованными рыбками, водорослями и прочим.

– Я так и знала, что ты жаждешь пополоскать свою старую шкуру. – Ласково сказала Надежда Наркиссовна, бросив на раковину свежее полотенце, о котором, конечно, не позаботилась Веда.

За двигающимися от пара рыбками угадывалось смутное шевеление. Послышался странноватый лязгающий звук, а затем нечто вроде сдавленного негодующего смешка. Очевидно, это и был ответ на реплику Надежды Наркиссовны.

Потуже задвинув занавеску, чтобы вода не забрызгала пол, заботливая мама просочилась вон из ванной вместе с полоской банного туманца.

В прохладной прихожей она остановилась и, думая о чём-то постороннем, рассеянно прислушалась к тому, что происходит за дверью.

Там громко плескалась вытесняемая вода, и время от времени что-то ударяло с таким шумом, будто чем-то вроде невыкрученного белья колотили по бортику ванной.

…Занавеска чуть приотодвинулась. Семиметровая с великолепным плавником, чётким, как на уроке геометрии, тёмно-золотая акула почти неподвижно лежала в узком пространстве сразу сузившейся ванной. Хвост не помещался, несмотря на то, что эта впечатляющая купель была сделана на заказ. Рыба почти не шевелилась, тонкая струйка прохладной воды лилась на острую чешуйчатую плоть. Плакоидные страшные чешуйки тёрли бока ванной, сдирая эмаль.

Домик, в котором началась эта история, если применить к нему мерку человеческой жизни, был ещё не стар, а по законам собственного семейства, так и вовсе почти дитя. Тем не менее, он успел обзавестись своей историей и странностями.

Вообще, он выглядел забавным, под остроугольной крышей, с окошечком для домового. В укромных уголках его украшали колыбельки земляных ос, обновляемые каждое лето. Таким образом, осы вносили свой посильный вклад в обогащение интерьера.

Стены дома в своё время возвели из нераспространённого материала – ракушечника, и самые натуральные ракушечки иногда встречались гражданам во время ремонта. Зато в квартирах имелись балконы. (Они чем-то напоминали осиные колыбельки.)

Балкончик, принадлежавший семье удалившегося за Стену лётчика, располагался особенно удачно. С него виден почти весь посёлок, кроме северных скал и шоссе, уводящего взгляд прочь с такой скоростью, что водители машин невольно и невинно её нарушают.

Тот, кто шёл бы по улицам посёлка ночью, видел бы, как мелькают огоньки – и разобрать, где огоньки машин, а где обыкновенные, бродячие, с Болот, не представилось бы ему возможности.

Что же касается всех остальных сторон света, то на Востоке располагалась чуть наклонённая и наполненная в незапамятные времена гигантская чаша с морскою водой, из неё выкатывался в назначенное время на небо Орс, сперва красный и большой, и, лишь спустя пару минут принимавший более традиционные размер и окраску.

Он, как и повелось, катился по небу к Западу, где среди мирных зелёных и коричневых, необыкновенно приятных холмов и находил вечернее упокоение. Бывало, и часто, что он принимался гнаться за бледной Бриджентис, ежели той припадала охота взойти на небо с утра раннего, или припоздниться с заходом в утренний предрассветный час, когда она повисала прямо в окне Вединой комнаты и была какая-то чуждая, и ближе, чем обычно. Казалось, что эта монументальная монета блёклого золота вот-вот вкатится в призывно распахнутое окно красавицы.

Старинная картинка в рамке на песочных обоях, изображающая бой двух чудовищ – косматого и чешуйчатого – в лучах Бриджентис выглядела новенькой, налакированной. Лохмач, в котором угадывался исполинский медведь, был смертельно ранен противником и умирал.

На следующее утро после посещения мебельщика было прохладно, розы крепко спали и не думали распускаться, в посёлке сильно пахло морем.

Мэр ещё почивал на кровати «Королевский приют», блаженно поджимая и распуская коготки на сладко натруженных лапках, а прочие горожане – кто ставил на конфорки джезвочки с холодною водой, кто уже пил этот волшебный напиток забвения – кофе – из излюбленных в посёлке двудонных бокальчиков, которые спустя семь с лишком тысячелетий после известных событий в Атлантиде и почти двадцать после описываемых здесь, как я предполагаю, воспоёт красивый и добрый старик, лучший из романистов.

Весь великий материк Гиперборея в этот час пробуждался и ждал, когда вторая Гостья, маленькая Сестричка Бриджентис появится из блестящих облаков, густо роившихся в тысяче километрах над поверхностью металки, и всегда сопровождавших восход этого забавного небесного тела, не имевшего названия.