Читать книгу Кантига о Марии Бланке, нашедшей себя в посмертии - Александра Шевелёва - Страница 5

Так началось наше путешествие: Шуан, его ослик, Бланка (именно в таком порядке они вышагивали по разбитой римской дороге) и я, невидимая, смотрящая на мир ее глазами и безмолвно говорящая с ней. Ее беспутный ангел-хранитель, потерявшийся в безвременье собственной смерти.

По мере удаления от Альбасете, где старик нашел девочку, призрак десяти альморади, висевший над ребенком, становился все менее страшным; никто не искал ее, никто не узнавал. Постепенно сухая полупустыня сменилась рощицами и холмами, синяки на теле Бланки перестали выделяться багровыми пятнами, ножки, первые дни едва поспевавшие за старым жонглером, постепенно начинали крепнуть.

В первом же городке Шуан раздобыл для Бланки новые ботинки-абарки из твердой кожи, яркий пояс, тунику и пеструю сайю, прикрывшую нездоровую худобу; глупышка казалась себе почти королевой в этом наряде, и принялась тщательно умывать мордашку и расчесывать волосы, чтобы выглядеть, как настоящая солдадейра. По моим меркам, питание в дороге было невыносимым – они ели один, редко два раза в день, в основном хлеб, и изредка в рацион добавлялся кусочек вяленого мяса, соленой трески или тарелка бобовой похлебки. Тем не менее даже эта скудная еда, похоже, была лучше, чем то, что видела девочка в своей предыдущей жизни сервы-сироты. Улыбка все чаще появлялась на ее личике, щеки округлились, ей уже явно хотелось шалить и радоваться жизни.

Когда они приходили в деревни и поселки, старик находил себе место на центральной площади, доставал лютню и начинал напевать баллады на кастильском и галисийско-португальском; Бланка, пока не очень освоившая мелодию и текст, слегка ударяла в бубен, пытаясь попасть в ритм, а потом обходила с этим бубном собравшихся слушателей. Стояла поздняя осень, крестьяне как раз забили скот на зиму и вернулись с ярмарок, поэтому слушателей было много и подавали им неплохо. Кошель на поясе Шуана быстро наполнялся монетами.

Песенник Ажуда (ок. 1250). Выступление галисийско-португальских трубадуров.

Меня поражало, что в каждом городке путники обязательно заходили в церковь. Религия была так же неотъемлема от их жизни, как дыхание; маленькая Бланка, не видевшая в мире ничего, кроме побоев и голода, знала наизусть множество молитв, и каждый раз отстаивала всю службу с удивительной внутренней радостью и недетской серьезностью.

Боюсь, причиной этого было и мое невольное присутствие в ее жизни. Как я ни убеждала ее, что не имею отношения к Деве Марии, ребенок воспринимал это лишь как испытание ее веры и стремление убедить ее в том, чтобы она хранила тайну голоса в своей голове; и она действительно хранила, не обмолвившись об этом даже Шуану. И тем не менее каждый вечер перед сном и каждый раз перед едой она обращалась именно ко мне; мне же рассказывала она обо всех своих приключениях и мыслях (как будто я и так их не видела и даже не участвовала в них незримо!). Иногда ей становилось грустно и одиноко, и тогда она делилась со мной историями из своего прошлого, воспоминаниями о матери – христианке-мосарабке, освобожденной во время Реконкисты и тут же оказавшейся безземельной сервой-служанкой в Чинчильском замке дона Мануэля, сеньора Вильенского; отца своего Бланка не знала, а мать умерла где-то год назад.

Не знала Бланка и своего точного возраста (на глаз ей было лет семь-восемь, но, возможно, и больше – уж слишком худенькой и щуплой она была). Когда я поняла, что мы даже не можем определиться с текущим годом и датой, я подтолкнула ее задать вопрос о том, какой год стоит на дворе, Шуану – и он сказал «тысяча триста третий», но в голосе его были некоторые сомнения. Кроме того, из других разговоров и глядя на надписи на монетах я поняла, что в этот момент Кастилией правил Альфонсо X – а мои смутные воспоминания об истории Средневековья все-таки относили Альфонса Мудрого к тринадцатому, а никак не к четырнадцатому веку. Словом, информация ничем не помогла и оставила меня в таких же сомнениях, как и раньше.

Да и какое, собственно, это имело значение? Я присутствовала в этом мире бесплотным посмертным призраком. То, что в той, казавшейся мне настоящей, Вселенной я умерла, уже не вызывало у меня сомнения; поэтому все происходящее вокруг я просто принимала, как оно есть, без мыслей о будущем, без желания как-то изменить свое положение и влиять на события.

Меня словно не касались все черты этого мира, которые, попади я в него в своем теле и полном сознании, повергли бы меня в шок. Вместе с Бланкой я спокойно ночевала на дымных и грязных постоялых дворах, где место и корм для нашего осла стоили больше, чем изголовье на полу, предоставлявшееся для ночлега путешественникам; меня не шокировали деревянные ботинки и отсутствие нижнего белья, вши, сомнительная гигиена и запахи. Мозг девочки воспринимал это как нечто привычное, а мне, по большому счету, было все равно. Это был мой персональный посмертный уголок, место, лишенное эмоций и избавляющее от воспоминаний о той, прошлой жизни. Я лишь по возможности опекала малышку, к душе которой оказалась привязана волей судьбы. И как показали дальнейшие события, последнюю задачу я тоже выполняла из рук вон плохо.

Не буду подробно пересказывать все наши приключения во время путешествия; мы ходили из селения в селение, из города в город, без особой цели и плана – просто подгадывая под проводимые близко ярмарки или стараясь заглянуть в те поселки, которые, по слухам, казались нам побогаче.

Бланка постепенно училась петь. У нее оказался очень приятный, хоть и несильный, голосок и абсолютный слух. Шуан учил ее своим песням и балладам, а я иногда подсказывала ей свои, принесенные из далекого и чужого мира, адаптируя текст и мелодию к речи, которую мы слышали вокруг. И смешно и анахронично звучали поп-хиты и детские песенки про курицу-турулеку и пчелку Майю[4] здесь, в мире, в котором до их появления оставалось еще почти восемьсот лет.

Шуан с каждым днем все больше ценил ее. Улыбчивой и открытой Бланке отсыпали гораздо больше монет, чем одинокому старику, а продиктованные мною песни нравились местной ребятне. «Ох, да ты не солдадейра, ты настоящая трубадурочка!» – смеялся он, и Бланка смешно раздувалась от гордости.

Как напоминала она мне дочку, оставленную в том, казавшемся все более призрачном теперь, мире! Моя девочка, моя Алисия – не тот угловатый, грубый, колючий подросток последних лет, с которым я, увы, потеряла контакт и который с явной неохотой приходил ко мне в больницу, а маленькая, чудесная, светлая, такой, какой она была в этом возрасте. Девочка моя, гордо несущая первую похвалу учителя в дневнике; визжащая от восторга на сумасшедших горках Порт Авентура; потерявшая первый выпавший молочный зуб и плачущая, потому что теперь не сможет отдать его мышонку Пересу[5]; плещущаяся в теплом, как детский бассейн, море в Мурсии… родная моя, потерянная, оставленная… Бланка отчасти заменила мне ее, и всю эту нежность, тоску и горечь утраты своего мира я выливала на ее белокурую головку.

Вместе с ней я учила язык. Шуан настаивал, чтобы Бланка выучила галисийско-португальский – на нем говорил кастильский двор и слагались баллады, а испанский был, скорее, языком плебса. Вдобавок южный диалект Бланки, с проглоченными окончаниями и огромным количеством сефардийских и арабских словечек, в северной Кастилии вызывал иногда веселую, а иногда и полупрезрительную улыбку; умничка моя прислушивалась к говору священников, проезжих сеньоров, монахинь и старалась имитировать их. Вместе с нею училась и я.

Иногда, во время длинных привалов, Шуан начинал делиться воспоминаниями. Он рассказывал о своей жизни как бы вникуда, повернув лицо к небу и перебирая уже стирающиеся в памяти факты и лица, а мы с Бланкой слушали его, пытаясь представить все это наяву.

В молодые годы, судя по рассказам, Шуан был красив и успешен; не музыкантом-жонглером, а трубадуром и менестрелем приходил он во дворцы знатных сеньоров, и не маленькие деревушки Гуадалахары и Сеговии, а королевский двор в Толедо и Вилья Реаль были открыты для него. Рассказывая все это, он приосанивался, и сквозь плотную сетку морщин вдруг начинало просвечивать другое лицо – вдохновенное, юношеское, полное амбиций и мечтаний; это заставляло поверить ему даже меня, вполне приобретшую известную долю скептицизма за сорок лет моей прошлой жизни, а наивная девочка моя слушала его, открыв рот.