Читать книгу Люди абрикосовой войны - Александра Зайцева - Страница 1

– Они называли нас рабами, – говорит Михей.

– Кто?

– Они.

Это случилось с ним два года назад, таким же душным абрикосовым летом. Тогда начиналась война. «Война! Фашизм!» – кричали мониторы и телеэкраны. Сводки новостей отзывались во мне почти забытыми детскими обидами и заставляли покорно глотать мнимую причастность. Вадим замешивал её на чувстве вины и кормил, постепенно увеличивая дозу: ложку за маму, две за бабушку, десять за деда… Мой добрый милый Вадим, удобный, как любимые разношенные тапочки.

И вот я здесь, без него, с Михеем.

Михей и сейчас до конца не оправился. Десять дней взаперти, голод и побои его здорово покорёжили. Иванушка из сказки Роу, взрослый мальчик с щедрой улыбкой и детскими глазами, он считал всех хорошими: «Нет плохих людей, однозначно плохих, понимаешь? Все мы по образу и подобию». Я знала его крепким, подтянутым, спокойным. Любимый родственник, душевный Коля Михеев – друг уличных собак, слезливых пропойц и надоедливых девочек. Мой Михей.

Теперь он выглядит на свой возраст – усталый дядечка. Сжимается, скользит тревожным взглядом по рыжим от зноя буграм, всматривается в каждую проезжающую машину.

– Спрячь фотоаппарат!

– Да ладно, – отмахиваюсь, – не драматизируй.

– Ты не понимаешь, кто-нибудь увидит, позвонит куда надо, и всё.

– Что – всё?

– Заберут. По телевизору постоянно говорят о бдительности.

Оглядываю каменистый просёлок, белые хатки, заросли сирени в палисадниках и высокие мальвы у заборов. Пахнет нагретой листвой, полынью, абрикосами. Они везде: жёлтые, присыпанные угольной пылью плоды на ветвях, оранжево-красные россыпи на земле, скользкая ароматная мякоть на подошвах босоножек. У солнца запах абрикосов, это я знаю с детства. Как знаю каждое шелковичное дерево здесь, каждый угольный сарай и летнюю кухню. Тюлевые занавески легонько трепещут в дверных проёмах, изредка гулят голуби, сыто млеют на припёке коты. Привычная послеобеденная тишина, мирное безлюдье.

– Было бы кому бдеть, – усмехаюсь.

– Я тебя прошу, ради меня, убери фотоаппарат.

– Это глупо!

Тогда он и рассказывает о том, что их называли рабами. Слушаю, киваю, не удивляюсь.

– Наши, наши ведь! Ты, говорят, вражеский наводчик, поэтому на террикон влез и сигналы подаёшь. Я сумку показываю, мол, уголь собираю. Порода тут, но и уголь попадается. Объясняю, что живу рядом, вон мой дом, а что толку? Это мне потом сказали, кто поумнее, что военным бесплатная рабочая сила нужна. Машины разгружать, могилы копать, много разного. И ведь понимать надо, время такое: заткнись и терпи. Но ведь можно иначе, да? По-человечески? А нельзя. Зачем, если всё позволено? Но я не жалуюсь, отпустили, да ещё с целыми костями. И наука мне, чтобы перестал всех любить. Сейчас порядка больше, но ты не фотографируй, ладно? Мало ли что.

– Ладно.

Порядка больше, это верно. Цветники, свежая краска, штукатурка. Война с настоящими пулями и взрывами присмирела, отошла за посадки, чтобы погромыхивать на пустырях, но может вернуться в любой день, в любую минуту. А люди белят и красят, наводят красоту. Возле нашей двухэтажки появились новенькие скамейки для вечерних посиделок, у соседней – бетонный тротуар.

Это и есть жизнь – обустраивать быт, чтобы победить хаос.

– Михей, кто это с тобой? Неужто Олеська приехала? Олеська! Ты! – тётка Савчиха ставит на лавку таз с выстиранным бельём и щурится против солнца, утопив кулаки в мясистые бока.

Последние шесть лет не состарили её кожу, но добавили облику широты. Не лицо, а сдоба с изюмом: глаза, нос и губы в кучку, остальное – щёки. Яркий полосатый халат бугрится на обильных выпуклостях, расходится прорехами между пуговицами на груди и животе. Ромовая баба с ароматом уксуса и жареного лука. Если рядом с Савчихой поставить маму, они будут смотреться, как слониха и лань, а ведь ровесницы.

– Добрый день, тёть Люб, – скромно опускаю глаза. Забавно, скоро сорок, а голосок благовоспитанной девочки нет-нет, да и пробивается.

– Худющая ты, не узнать! Муж не кормит?

– Так нет мужа, разошлись.

– Алкаш? – понимающе кивает она.

– Фрилансер.

Савчиха хмурится, подозревает насмешку в непонятном слове, но вид у меня настолько невинный, что она оттаивает:

– А Лиля замуж вышла. Дельный мужик достался, на иномарке ездит. В городе живут, особняк у них. Вот тебе и непутёвая.

– Да ладно, очень даже путёвая, – улыбаюсь.

– Какая ни есть, но хватило ума пристроиться. Только бы не упустила, а то культурный он очень: как приедут ко мне, обед с кухни через специальное окошко подаю. Зять приказал в стене проделать, чтобы вроде ресторана. Ни у кого такого нет.

– Зятя?

– Окошка!

Молчим. Мне бы выразить восхищение, но неловко кривляться перед Михеем. А тот стоит с отрешённым видом, смотрит в сторону. Савчиха недовольно покусывает нижнюю губу, ждёт реакции, но зря.

– А ты чего явилась? – сдаётся она.

– Брата проведать, соскучилась.

– Что, войны не боишься? Знаешь, как тут гупало? В погребах сидели.

– Так ведь сейчас тихо.

– Сплюнь! Накаркаешь, балаболка, – плюёт сама через левое плечо, отирает губы широкой красной ладонью. – И надолго к нам?

– Дня на три. Потом – домой.

«Домой» выкатывается изо рта пластмассовой бусиной, глупой фальшивкой. Где он – дом? Вся жизнь на чемоданах, везде чужая. Вот думала к Вадиму приткнуться, да не получилось.

– Мимоходом, значит, заглянула? Нету у тебя планов?

– Почему? Ещё как есть, – смеюсь, – сегодня кутить будем. С Михеем.

– А-а-а, – тянет Савчиха, зыркает на Михея из-под низких густых бровей и брезгливо морщится. Что значит её «а-а-а», непонятно. Отвернулась, заковыляла по-утиному к бельевым верёвкам на другой стороне двора. Ни здрасте, ни досвиданья.

– Чего это она? Раньше Колюсиком тебя звала, а сейчас кривится. Поссорились?

– Та не, – отмахивается Михей. – Не доверяет после того случая. Ну, когда меня военные забрали. Думает, неспроста. Чего улыбаешься? Сама знаешь, какой тут народ.

Знаю, всё знаю. Михей – или паршивая овца в стаде, или райская птица в курятнике, как посмотреть. Нормальный мужик – женатый мужик. И чтобы самогонка на столе, и чтобы матом умел загнуть творчески. Тем более, если шахтёр. А у Михея книжки и мудрёные курсы в райцентре. Придумал в любую погоду босиком по буграм ходить и холодной водой обливаться по методике Иванова. Вы, говорит бабам, тоже так делайте, здоровее будете. А пожалуется какая на головную боль или что ноги крутит, так он сразу кидается биополями лечить. Руками водит, плохую энергию с пальцев стряхивает, чудной. Но безотказный, невредный, можно потерпеть. Савчиха вообще за родню почитала из-за его чистой дружбы с Лилей. Может, богатым зятем загордилась? Странно. Что-то недоговаривает Михей.

– Ты Лильку часто видишь? – спрашиваю.

– Иногда забегает покурить, когда мать проведывает. Может раз в месяц, а то и в два.

– И что? Счастлива?

– Наверное, – небрежно пожимает плечами Михей. – Пойдём домой, я тебе кофе заварю. Это вещь! Как раньше, в железной банке.

В подъезде прохладно, сумрачно. Широкие деревянные ступени давно не подновляли, но стены глянцевито поблёскивают свежим голубым цветом. И двери у соседей новые, железные, только Михеева портит вид облезлым дерматином. Но мне нравится, я бы тоже не стала менять. Сегодня утром, по приезде, долго гладила ладонью эту шероховатую коричневую дверь перед тем, как постучать. Обводила пальцами круглые шляпки гвоздиков, отдыхала от тяжести пакетов, которые волокла из Ростова. Кто же знал, что здесь своей еды хватает?

В новорожденную республику ехала без восторга. Никому бы не призналась, но несколько раз хотела повернуть назад. Чёрт его разберёт, что происходит за всеми этими блокпостами. Михей на связь не выходил – мобильные телефоны вводят его в ступор. Зато часто снился. Бессюжетный бред, но лицо крепко западало в память. Когда-никогда в соцсетях появлялась Лиля, писала, что жив и не голодает. Очень редко.

В Ростове выяснилось, что нужный автобус ушёл больше часа назад, потому что «так бывает» и «девушка, какие ко мне претензии, я не водитель». Смуглый белозубый таксист предложил домчать с ветерком. Дорого, но без проблем и прямо к подъезду. Ему бы не баранку крутить, а тасовать напёрстки на вокзальной площади – легко и необидно мошенничать, зазывая прохожих беспечным смехом.

Довёз только до границы и в укромных кустах пересадил в другую машину:

– У меня номера русские, а напарник с местными номерами. По-другому никак, сами знаете, особый режим.

Напарник – злобный седой ёж, денег запросил ещё больше. Но первый пост проскочили безболезненно, это правда. Зато на втором долго томились перед опущенным шлагбаумом. На мой вопрос о туалете таксист ухмыльнулся и кивнул в сторону поля подсолнухов. «Подсолнухи – осколки солнечного дня» – завертелась в голове старая попсовая песенка. И по кругу, по кругу, пока я наблюдала синее небо в просветах между крупными цветочными головками, карабкалась вверх по насыпи, оттирала с брюк густую жёлтую пыльцу, шла к зелёному вагончику, протягивала документы вальяжному офицеру, смотрела в видеокамеру. «В подсолнухах любимый целовал меня».

Перетряхивая сумки, таможенник достал два одинаковых платья – моё, и молоденькой попутчицы, что возвращалась домой с московских заработков.

– Ну надо же, копия! – удивилась она.

– Это сценические костюмы, осторожнее, – вечно я идиотничаю при людях в форме. Защитная реакция.

– В каком смысле? – не понял военный.

– Мы певицы-близнецы, у нас турне. А вот он, – я махнула рукой в сторону таксиста, – танцует с бубном.

Пузатый ёж задумчиво ковырял в ухе, облокотившись о капот пыльной измятой «Лады». Попутчица прыснула.

– Понятно, – только и сказал таможенник, скинул тряпьё мне на руки и махнул: свободны.

Двинулись дальше. Пустая дорога, пегая степь, редкие кляксы чёрных развалин. Шутить расхотелось. На проржавевшем жестяном щите большие буквы: «Донецкий кряж». Действительно кряж, во всех смыслах. Рука потянулась к фотоаппарату:

– Подождите, я снимок сделаю, хоть через окошко!

– Тут тебе не экскурсия, – огрызнулся таксист.

– За те деньги, что я вам плачу, могли бы остановить.

Злобный ёж уставился на меня в зеркало заднего вида, скрипнул зубами. Его толстый загривок пошёл малиновыми пятнами:

– …мать!

– Я, может быть, последнее вам отдаю. К близкому человеку еду. По семейному делу.

– А похожа на дурную туристку. Всякие сейчас шляются, кто вас поймёт?

Машина плавно катила сквозь знойное марево, дрожащее над раскалённым асфальтом. Чем дальше от границы, тем меньше пожарищ. Дома, домики, хатки. Белые стены, синие ставни. На горизонте чёткие угольные треугольники – словно вычерченные по линейке терриконы. Как же я скучала!

– Давно здесь была? – неожиданно мягко спросил ёж.

– Шесть лет назад. В десятом. Да, в десятом году.

– Шесть лет… – вздыхает он, – видишь, как оно стало? А было-то… да.

Попутчица дремала, мы глубокомысленно молчали. Хорошо сказал, не поспоришь.

Пока Михей на кухне разбирает мои пакеты, хожу по квартире, легонько трогаю вещи. Пыли везде на сантиметр, а то и на два. На тёмном полированном столе аккуратная стопка книг, карандаши и ручки в ряд, пирамидка из блестящих камешков. Может быть, это те самые, что я много лет назад собирала во дворе – вроде обычные, но если повертеть на солнце, то бриллиантово искрят, играют слюдяными прожилками. Листаю толстую тетрадку в зелёной обложке, радуюсь ей. Сначала Михей записывал сюда цитаты из Кабалы, потом заговоры из фолиантов по деревенской магии, разрозненные кусочки из Агни-Йоги и околонаучных трудов Синельникова и Амосова. История Михеевых увлечений. Буковки крошечные, жмутся друг к дружке, половина из русского алфавита, половина – латиница. Это чтобы бабушка не совала нос, куда не звали. Хоть какую-то часть своей жизни Михей сумел уберечь от её начальственного взгляда.

Шкаф древний, с мутной зеркальной дверцей. Всхлипнул жалобно, показал платяное нутро. Так и есть: куртки-варёнки, выпускной костюм в тонкую полоску, мамины девичьи платья. На трюмо ряды сигарет, «Прима противозачаточная», – зубоскалила на их счёт Лилька. Диван у стены накрыт узбекским цветным половиком вместо покрывала. Только телевизор новый, широкоэкранный, любовно оберегаемый от пыли.

– Олесь, ну ананас-то зачем? – кричит из кухни Михей.

Спешу к нему, скрипят под ногами рассохшиеся половицы. При бабушке они так и сияли чистотой. Пол она мыла по часу, а то и дольше, ползала на коленях, елозила тряпкой и монотонно читала нотации. Михей за это время успевал и книжку полистать, и вздремнуть. Теперь некому лоск наводить.

На кухне вдвоём не повернуться из-за громадной угольной печи. Вот оно, сердце дома. Накормит, согреет воду в железном баке что над мойкой, выгонит холод из комнат.

– Михей, давай картошки напечём? – сентиментальничаю.

– В печке? Топить её в такую жару? Ты лучше объясни, с какого рожна этот банкет. Можно весь посёлок накормить и ещё останется.

Это он преувеличивает, конечно. Твёрдый сыр, ветчина в вакууме, красная рыба, несколько нарядных баночек с джемом, торт, вино, фрукты, ну и по мелочи разное. На что фантазии хватило.

– Эх, ты! Забыл?

– Что?

– Как в начале девяностых сидели с тобой на этих же табуретках, трескали хлеб с салом и луком, запивали сладким чаем? Таким сладким, что зубы слипались?

– Как же, любимое дело.

– И ты однажды сказал: «Представляешь, если сейчас постучат в дверь, мы откроем, а там какой-нибудь забытый дальний родственник. В гости пришёл. Сильно-сильно разбогател и решил нас проведать. И не просто, а целую кучу еды принёс. Омаров, например, сыра голландского с большими дырками, сырокопчёной колбасы и ананас» Ну, вспоминай!

– Неа, не помню.

– Зато я помню. Пусть мечты сбываются.

Да, даже просроченные мечты.

У меня много таких. Например, Вадим. Если бы не его бредовые теории… нет, сейчас нам с Михеем хорошо, не время для вопросов. А вот потом мы поговорим, и когда всё прояснится, я вернусь домой и позвоню Вадиму. И постараюсь ударить побольнее.

Золотистые ананасовые кольца текут липким соком, таким же сладким, как чай из воспоминаний. Мы сидим на шатких табуретах в сумрачной грязноватой кухне и торжественно откусываем маленькие кусочки заморской прелести. Смотрим важно, будто дети, допущенные на взрослое застолье, но смешинки уже пузырятся в горле, рвутся наружу. Это делает нас заговорщиками. И только одна мысль немного омрачает удовольствие: хлеб с салом и луком был вкуснее. Намного вкуснее.