Читать книгу Люди абрикосовой войны - Александра Зайцева - Страница 3

– Лексе-е-ей!

Что? Кто? Проспала! Документы в Минздрав не отправила, выезд в хоспис не согласовала, как же теперь? Телефон!

– Лексе-е-ей, ты чи глухой?!

– Тут он, Дуся! – знакомый голос. Савчиха.

Отлегло! Я в долгожданном отпуске, у Михея. Пузатый будильник на металлических ножках, тот, что раза в два старше меня, показывает восьмой час. Ну да, самое время орать во дворе.

– Лексей, ты хоть портки одел?

– Он в портках, Дуся.

– Я до ларька пойду, молока возьму, – сипло вступает в разговор старик.

– Пойдёт он, срамота! Щас посмотрю, что ты одел!

Подхожу к окну, останавливаюсь в жёлтом солнечном пятне, незаметная с улицы за тонкой шторой. Баба Дуся боком спускается с крыльца, одной рукой трогает стену, другой ведёт по гнутым перилам. Совсем древняя, коричневая, сморщенная, будто яблочный огрызок. Почти слепая. Всё подсматривала в чужие окна, видно, вселенной это надоело.

– Лексе-е-ей?

– Иду уже, – ворчит долговязый старик.

Опираясь на палку, подтаскивает себя к жене, а та хлопает ладонями по его груди, ощупывает ноги, убеждается, что рубаха застёгнута и спортивные штаны на месте.

– А трусы? – не сдаётся она.

– Тю! – восклицает Савчиха, выглядывая из летней кухни. – На что ему трусы?

– Как на что?! А если помрёт по дороге? В морг привезут, станут раздевать, а там всё неприбранное телепается? Стыдоба!

– Чего мне помирать? – обижается старик. – Сама-то в трусах?

– И правда, Дусь, давай теперь мы поглядим, – заливается Савчиха.

– Тьфу! – отмахивается старуха. – Хлеба купи.

Он тяжело шаркает в одну сторону, она, будто оскальзываясь на льду, в другую.

С кем тут воевать, Господи? Кого оглушать взрывами и пугать звоном бьющегося стекла?

Тошно.

Михей щедро мажет джемом краюху чёрного хлеба и кладёт сверху толстый ломоть сыра. Он всегда умел вкусно есть, обстоятельно, так, что и мне хотелось. Обычно до полудня я обхожусь чашкой чая, как всякий трудоголик не знающий режима, но сейчас, глядя на Михея, лезу в холодильник.

– Фу, что это?

– Где?

– Вот, в синем пакете.

– Борщ.

– В пакете?!

– Так получилось, выбрось.

– Сам выбрось. У тебя там вообще мрак. Ты знаешь, что холодильники иногда моют?

– Ага. Садись, бери мой бутерброд.

Я наблюдаю, как он выгребает в мусорное ведро остатки того, что раньше было едой. Бабушка никогда бы не допустила подобного безобразия, возможно, этим и объясняется Михеево неряшество.

– Надо чего-нибудь купить, – предлагаю, – мои гостинцы мы подчистили, только ананас остался. Как у вас с продуктами?

– Нормально. Одно время плоховато было, ополченцы гуманитарку раздавали, но я не брал.

– Почему?

– Потому. Я тебе говорил уже. Сначала совсем отказывался, а потом стал другим отдавать. А другие брали, даже те, кто за нациков. Ну, за Украину.

– Много таких?

– Хватает. Все люди разные и в разное верят.

– Эх, не слышит тебя мой патриотичный Вадик.

Михей швыряет в ведро остатки ананаса, захлопывает дверцу холодильника и забирается на подоконник.

– Очень патриотичный?

– До конвульсий.

Вадим заряжал добром, захлёбываясь от восторга: эти коробки в лагерь беженцев, эти – на Донбасс повезём, Олесь, ну хватит ныть, что квартиру заставили. Война, надо понимать. Страшная подлая война против наших братьев! Откуда знаю? Все знают!

Он красочно пересказывал чужие истории, но сам в зону боевых действий не ездил. Ни разу. Потому что, здесь, дома, с коробками и тюками, он нужнее.

Много их таких было. И других. Всяких. В первый год стихийная благотворительность понеслась по стране ураганным ветром и, как часто бывает, выродилась в бездумное душеспасительство. Соотечественники массово отдавали беженцам последние рубахи, дурели от слова «Донбасс», собирали огромные суммы, отрезая жалкие рубли от своих скромных зарплат, пенсий, крошечных пособий. И нередко переводили деньги мошенникам – думать отказывались и верили любому истеричному выкрику.

Но всякая волна спадает, и чем выше она была, тем больше разрушения. «Мы с Донбасса» – формула, которая в начале войны открывала любую дверь, уже через год начала вызывать раздражение, а то и злость. Потому что разглядели, разочаровались, устали. Да и беженцы оказались очень разными, часто со своими понятиями о правде и социальной справедливости. Человек – он же всегда только человек, хоть какую бирочку навесь: беженец, погорелец, сирота, не важно. Бирочки святости не добавляют, святость либо есть, либо нет.

«Циничная! – презрительно выплёвывал Вадим в мою сторону. – Бесчувственное бревно!» А после: «Теперь понятно, почему ты сочувствуешь фашистам!» Что на это ответить?

– Ты поэтому с ним разошлась? – недоверчиво удивляется Михей.

Словно этого мало. Тогда, год-два назад, на почве национального непонимания отмирали многие дружеские, любовные и семейные связи. Гибли они в корчах, с выливанием помоев на зевак, с демонстрацией голого зада: «А вот тебе сраку, гидкий москоляка!», «А вот тебе хрен, укропский нацмен!» На это что ответить?

– Нет, не только, – честно говорю я. – Тебе бабушка ничего не рассказывала про деда? Про то, как они каждое девятое мая от людей прятались, и вообще?..

– Может быть, я не особо слушал. Она ж вечно пилила, я привык отключаться. А что?

– Вадим в интернете бил врага. Ну, на разных форумах и в чатах. А для подкрепления своего праведного гнева полез в историю бандеровцев и полицаев. Нашёл сообщество единомышленников, и вместе они откопали в списке предателей Михаила Степановича Лисеенко.

– И?

Действительно: и? Пока молчу, вся эта история кажется весомой и важной, а если заговорить, получится надуманная чушь. Дешёвка. На ум приходит где-то вычитанная фраза: «Сказанное слово становится ложью». Но дело не только в этом. Слишком много нужно поднять со дна – фанатизм Вадима и мою работу, его справедливость и мою нежность, шутки, которые превратились в упрёки, детские болевые точки, взаимное разочарование, желание вернуться. Последнее мною почти задушено, но ещё подёргивается, бьётся в кулаке скользкой краснопёрой рыбёшкой.

Михей задумчиво разминает плоскую «приму», мелкий табак сыплется ему на колени. Я смотрю, как кружится в воздухе лёгкое крошево, а перед глазами – жухлые коричневые листья. Ветер гонит их по асфальту, закручивает маленькими вихрями в многоэтажном бетонном колодце нашего двора. Вадим садится в машину, в багажнике – спортивная сумка. Смотрю в окно и сглатываю цитрамоновую горечь, пытаясь справится с подступающей изжогой.

– Ясно, – тактичный Михей не просит подробностей. – Надо у Лильки спросить.

– А Лилька тут причём?

– Она под конец часто с бабушкой разговаривала.

– Лилька?! С нашей бабушкой?!

Михей не отвечает, будто не слышит. Давит в пепельнице нераскуренную сигарету, встаёт и одним резким движением отряхивает колени. – Ну что, в город? Может, повидаешься с ней, но сначала какой-нибудь еды купим.

– А Лиля?..

– Давай быстрее, у нас с транспортом не очень.

– Мне собраться надо.

– Вечернее платье погладить?

– Концертное.

Михей недоверчиво хмыкает, берёт грязные чашки и отворачивается к раковине. Значит, с болтовнёй закончили, и хоть расшибись об его спину.

Когда-то давно в райцентр нас возили неспешные советские автобусы, пахнущие бензином и одеколоном «Шипр», забитые до отказа пассажирами, мягко толкающие дверью-гармошкой тех, кто зазевался на выходе. В салоне беззлобно переругивались дородные тётки, пенсионеры в наглаженных рубашках обсуждали последние новости и райцентровскую доску почёта, похохатывали шахтёры. Я легко узнавала их по крепко въевшейся угольной обводке на веках – от неё светлые глаза мужчин казались яркими, почти прозрачными. И каждый хоть раз в жизни рассказал приятелям расхожую байку о том, как на отдыхе в Сочи (Кисловодске, Москве, неважно где) приходилось объяснять любопытным, что он «не намазанный гомосек, а шахтёр!»

Теперь мы с Михеем едем в новеньком маршрутном такси, по-королевски развалившись на удобных сидениях. Горячий ветер бьёт в лицо густым ароматом сухой травы и плавкого чёрного асфальта, треплет лёгкие шторки. Я придерживаю их рукой и, прикрыв глаза, выхватываю обрывки разговора двух тёток, что шепчутся на местах позади:

– И какая работа? Торговать только, да и всё.

– А в кафе у Голубихи на бар никто не нужен? Ты ж к ней собиралась.

– Я пошла. Говорю: «Честно скажи, кто у тебя пасётся. Кого обслуживать?».

Пауза.

– Этих?

– Та да. Что те, что эти, обое-рябое. На фига они нужны со своими автоматами? Страшно, какая моча в голову стукнет.

– Да ну, сейчас вроде не буянят. Голубиха не жалуется. И Мельникова сестра, что у неё в смене, хорошо отзывается.

– Мандит! Ей сбрехать, как почесаться.

Пауза.

– А может и не врёт, но всё равно не пойду. Тем более, свекровке помогать надо, а то я у неё самая поганая невестка. Кабанчика в позату субботу закололи, так все кишки перебрала-перемыла, колбаски-кровянки напихала, а она морду воротит. Валька ей, видите ли, помидоры с огурцами закатывает и синеньких десять банок, то молодец девка! А чтобы спросить у меня, как внуки поживают и шо кушают, не дождёшься…

Маршрутка плавно скользит через сонную разомлевшую степь по новенькой гладкой трассе. И с этим теперь порядок. Раньше-то пока доедешь, отобьёшь копчик, потому что вместо асфальта – ямы на канавах. Дороги не знали ремонта с советских времён, а тут ещё добавились тяжеловозы, под завязку нагруженные углём. Это те, что в нулевых возили нелегальное «чёрное золото» из дырок-копанок. Шахты тогда закрывались либо работали в полсилы, зато процветали «дырки» – бесконтрольные частные выработки, похожие на неглубокие кротовые тоннели. Уголь там долбили в нечеловеческих условиях, но за достойную плату. Время от времени «дырки» обваливались и становились братскими могилами. Значит, не повезло.

Дырки-копанки есть и сейчас. И пьянство, и бегство молодых, и разруха.

В девяностые было хуже – так голодно и безнадёжно, что несколько лет совсем не рождались дети, но и нулевые не баловали. Президент – уроженец Донбасса ожиданий не оправдал. Михей дважды и с большим удовольствием ездил в Киев на митинги в его поддержку. Шахтёры гуляли по столице, купались в Днепре и получали премиальные за политическую активность. Касками на площади тоже стучали, но добродушно, сыто. И ведь многие честно верили, что из земляка может выйти толк. Как говорил утром Михей? Люди разные – верят в разное. И каждый для себя прав.

– …слышала, опять какого-то ополченского главнюка убили? – шелестит сзади.

– И шо?