Читать книгу Жулик - Алексей Авшеров, Алексей Авшеров (псевдоним) - Страница 3

Родился я в 1963 году, на перепутье времен, когда хрущевская оттепель, сходя на нет, уступала место брежневскому застою, что, в прочем, никак не влияло на мою маленькую жизнь.

Первые шесть – семь лет я провел у бабушек и дедушек. Родители мамы жили на Варварке у Красной площади, папины – в Лосинке, в собственном доме. Детство, проведенное в центре Родины, наложило отпечаток на восприятие мира. То, на что ехали смотреть со всей страны, для меня казалось повседневностью. Часто бывая в Кремле, я видел Царь-пушку, Царь-колокол, соборы и ничему не удивлялся. Когда наступала, зима из кладовки доставали санки. Снег в центре убирали, но место для катания нашли. Под горку приспособили спуск от кремлевской башни до Москворецкого моста.       Дед, офицер в отставке, гулял со мной в Ильинском сквере или водил в Александровский сад. С удивлением и гордостью я смотрел, как встречные военные козыряли нам, а дед прикладывал в ответ ладонь к папахе. Решив сфотографировать внука на Красной площади, он попросил дежурного гэбиста, и тот поставил меня к Мавзолею. Караул, охранявший покой вождя, и глазом не повел на такую вольность. Люди в то время искренне уважали фронтовиков.

Жили бабушка с дедушкой в бывших Морозовских конторах, превращенных советской властью в обыкновенные коммуналки. О прошлом напоминали высоченные потолки, чугунная лестница и огромная, на три этажа люстра в стенном проеме. Еще дом запомнился небольшим двором с деревянной песочницей и парадами под крики машущих из окон соседей.

В Лосинке жили по-другому. Ухоженный старый сад с дорожками и скамейками, просторный дом в пять комнат, где каждой отводилась своя роль. В столовой только ели, в спальнях отдыхали, а в гостиной отмечали праздники. Летом на террасе пили чай из самовара. Впервые я помню себя здесь в возрасте трех- четырех лет. Открыв от яркого солнца глаза, я, радостный и довольный, ору во все горло. Кричу, потому что мне хорошо, впереди целый день и целая жизнь. А с кухни, спотыкаясь, заслышав вопли, торопится бабуля, на ходу причитая: «Внучок проснулся, Лешенька!»

После тесноты Варварки, в Лосинке, я вихрем носился по большому дому, однако, добежав до гостиной, затихал. В комнате, обставленной старинной мебелью, я с интересом глазел по сторонам. В углу стояли большие напольные часы с мелодичным, каждые полчаса, и громким часовым боем. Завороженный непонятным действом, я смотрел, как дедушка останавливал время и, подтянув гири, запускал маятник снова. У стены в линию выстроились сервант, полный красивой посуды, и книжный шкаф с золотыми корешками энциклопедии. С высокого постамента, прижимая к каменной груди букет цветов, смотрела на входящих мраморная девушка. Между окон стояла радиола «Эстония». Папа, навещая нас по выходным, садился в кресло и, медленно вращая ручку, сквозь треск эфира искал волну. Из динамика раздавалось: «Вас приветствует «Голос Америки» из Вашингтона или «Немецкая волна» из Кельна». Сидя рядом, я не понимал: зачем отец слушает здесь, когда на кухне так хорошо работает радио…

Раздолье в Лосинке не прекращалось ни зимой, ни летом. Когда выпадал снег и рано смеркалось, я сидел у окна и, глядя в черноту сада, с нетерпением ждал деда. Дедушка одевался, и мы доставали лыжи. Лыжня начиналась у калитки. Поскрипывая свежим снегом, мы не спеша скользили по темной улице. Первый, уверенным, плавным ходом, шел дед, а я, переваливаясь, еле поспевал за ним.

Лето в Лосинке радовало буйством цветов и зелени, личной песочницей и качелями, но с Джамгаровкой сравниться не могло ничто. Поездка на озеро за мотылем превращалась в путешествие. В гостиной стоял небольшой аквариум с золотыми рыбками. Дедушка любил их, кормил, и рыбы отвечали ему взаимностью. Когда еда кончалась, дед выводил из сарая огромный довоенный велосипед и, посадив меня на раму, вез на Джамгаровку. На озере каждый занимался своим: дед добывал мотыля, а я ловил пиявок.

Рос я в семье технической интеллигенции. Папа, перспективный ученый-ракетчик, тогда еще кандидат наук, работал в закрытом НИИ. Когда радио сообщало о запуске космонавтов, отец ходил в приподнятом настроении, прощая мне разные шалости. Мама, экономист министерства, работала на Арбате, в одной из «книжек». Однажды она взяла меня на работу. Воображение поразил скоростной лифт со множеством кнопок, взлетающий так, что закладывало уши и вид города с 23-го этажа. Герой известной комедии скажет потом: «Эх, красота-то какая! Лепота!»

В семь лет я переехал на Преображенку, поближе к будущей школе. Папа с мамой жили на Суворовской улице, в старом доме и, естественно, в коммуналке. Став старше, я хорошо запомнил эту квартиру: три звонка на входной двери, с табличками кому, сколько раз звонить, три выключателя в туалете и столько же в ванной. Соседи соответствовали времени. Дядя Леша, благообразный старичок, осеняющий крестом углы, мог слить бульон из нашей кастрюли, разбавив его водой. Зайчиха, соседка слева, умеренно пьющая фронтовичка, начинала каждое застолье трелью гармошки, а заканчивала дракой с сожителем. Ей мы обязаны тем, что телефон из нашей комнаты перекочевал в прихожую, став еще одним местом общего пользования. Кляуза орденоносной соседки подействовала на исполком сильнее доводов отца. Нечего сказать, любили тогда фронтовиков!

За год до первого класса родители затеяли подготовку к школе. Из-под палки, с уговорами, я учил буквы и счет, не понимая зачем, рисовал кружочки и палочки, а когда догадался, наотрез отказался идти куда-либо. Записали меня нехитрым обманом. Пообещав показать что-то интересное, завели к директору и, сунув букварь, попросили прочесть. Я оттарабанил, и участь моя на десять лет определилась.

Первое сентября 1970 года помню, как вчера. Настроение соответствовало погоде: шел дождь. Провожать меня в школу пришли многочисленные родственники. Радостные и возбужденные, они желали успеха и отличных отметок, а я, сдерживая слезы, не понимал, почему всем так хорошо, когда мне плохо. Прозвенел звонок. Вручив первокласснику букет гладиолусов, домашние ушли отмечать событие, и, ведомый старшеклассником, я поплелся в новую жизнь. За парту меня посадили с Андреем Бурановым. В отличие от меня, он школой не тяготился и учился хорошо. Благодаря маме-учительнице Андрей вырос патриотом, закончил военное училище, прошел Афган, другие горячие точки, а сейчас, судя по соцсетям, «геройствует» где-то на Донбассе.

Став школьником, я оставался любимым внуком и маменькиным сынком. Бабушка добросовестно водила меня на занятия, хотя большинство бегали уже одни. Идем мы как-то после уроков, а мальчишки дразнят с высокого дерева, что я к ним не влезу. Бабуля, не раздумывая, приказала: «Лезь!» Я обхватил ствол и, под хохот ребят, повис, не в силах подтянуться. Тогда бабушка, не смотря на возраст, толкая меня в задницу, помогла забраться, доказав остальным, а главное – самому, что я не хуже. Так шаг за шагом зарождалась моя вера в собственные силы.

Учебный год заканчивался. Отец, придя из школы, ругаться не стал, а закрылся с мамой для серьезного разговора. Не сомневаясь, что лупить будут, но позже, я прильнул к двери и узнал, что остаюсь на второй год. Усердием я не отличался, и наша Зинаида Моисеевна, оценив платежеспособность семьи, ставила неуд по каждому поводу. Позора родители допустить не могли, и денежный компромисс с хитрой еврейкой состоялся. На дополнительные занятия я ездил в ее грязную квартиру трижды в неделю. Моисеевна слово сдержала: из дневника чудесным образом исчезли и двойки, и тройки, и даже четверки. Первый класс я закончил почти отличником.

Наступило лето, и родители отправили меня в пионерский лагерь. Не видя никакого смысла, ехать я не хотел, и, только повзрослев, понял, что небольшой перерыв в моем воспитании, давал близким долгожданный отдых.

Поездка в лагерь на первую смену повторялась из года в год. Не испытывая дискомфорта в детстве, становясь старше, я все сильнее ненавидел общественное лето провождение. Особо напрягали хождение в ногу, совместный досуг и отсутствие возможности побыть в одиночестве. Коллективное безумие начиналось с первых дней: конкурс рисунка, танца, смотр строя и песни. Проявляя индивидуализм, я пытался остаться за бортом общественной жизни, но воспитатели тут же тянули обратно на борт. По территории лагеря мы передвигались строем, горланя глупые речевки. За этим строго следили вожатые – вчерашние дембеля, не позабывшие армейской муштры. Ежедневные проверки с горном, флагом и барабаном обостряли ощущение несвободы, а тучи комаров с ближайшего болота – чесотку и зуд. Жизнь усугублялась присутствием локтя товарища, от которого некуда деться. Чтобы побыть в одиночестве я уходил на хоздвор, куда смелые бегали курить, а ловкие таскали девок. Нежный возраст прошел, я вырос, и пионерское лето закончилось.

В 1973-м отцу дали отдельную квартиру, и мы переехали в Печатники, где, по мнению авторов современной прозы, живет вся московская гопота.

Мой новый класс отличался от предыдущего, где половина пиликала на скрипках, а вторая занималась хореографией. Не прошло недели, как на меня наехали. Как базарить по-пацански, я не знал и ответил, как смог. Старшеклассники нас растащили, а меня, обозвав психом, с тех пор не трогали. Учиться, как и прежде, я не хотел. Ремень отца и подзатыльники мамы ненадолго исправляли ситуацию. Учителя, махнув рукой, пересаживали все дальше. Так я оказался на галерке, где «кинули якорь» главные дебилы нашей восьмилетки Ширяй с Акулой, но однажды, совершенно неожиданно, произошло чудо.

Проверяя домашнее задание, математичка поставила меня к доске. Конечно, я ничего не знал и мазюкал мелом лишь для вида. Решив для профилактики помурыжить недотепу, училка не спешила ставить двойку. В качестве примера она вызвала Борисова – отличника, комсомольца и отъявленного негодяя. Тот подготовился и бодро начал. Прислушавшись, я понял, что его теорема и моя задача – в принципе, одно и то же, и движения по доске стали осмысленными. Я ответил. Математичка сказала: «Пять!», по классу пронесся удивленный шепот, а Ширяй с Акулой пожали мне руку.

Не смотря на всплески, науки не увлекали, и природа заполнила пустоту интересом к девочкам. В детстве такое любопытство объяснялось гендерным отличием. Становясь старше, я начал обращать внимание на лицо, волосы и цвет глаз. По мере созревания, пропорционально количеству прыщей, меня начали возбуждать формы одноклассниц. Девицы выставляли себя напоказ, делая юбки короче, а грудь выше. Отношение их тоже изменилось: они стебали и дразнились. Как с ними себя вести, я не знал, поэтому робел и стеснялся, однако инстинкт плевать хотел на мои комплексы. Качая гормоны, он от души покрывал тело нешуточной растительностью и угрями. Пялясь в душе на мой лобок со всеми атрибутами взрослой жизни, вожатый удивленно цокал языком. Но скрытый до времени мужской потенциал, пока доставлял одни неудобства.

К пятнадцати годам баланс приличного поведения и буйства плоти нарушился в пользу последней, и меня понесло. Когда первое мартовское солнце растопило скуку самой длинной школьной четверти, у мальчиков появилось экстремальное развлечение: лапать девочек. Вызывающих похотливый интерес училось несколько, хотя больше всех доставалось тихоне Алле Кориной. Высокая, костлявая, с развитой грудью и худыми коленками, она, в отличие от прочих баб, дралась вяло, на помощь не звала и молча, с еврейской покорностью принимала свою участь. Зажатая в угол раздевалки, Корина безразлично смотрела на обшаривающих ее тело красивыми миндалевидными глазами. Участие в коллективном бессознательном, где перепадало немного, радости не доставляло. Я хотел Алку единолично и, набравшись смелости, притаился в подъезде. План удался. Пытаясь сдержать напор, Алла уперлась мне в грудь длинными пальцами пианистки, но, прижатая к стенке, обмякла и, тяжело дыша, мирно скрестила руки на моих плечах. Идиллию нарушило появление ее мамы и скандал за этим.

Происшествие зародило искру взаимного интереса. В десятом классе, готовясь к выпускным, Корина приходила ко мне домой. Однажды наш петтинг прервал папа. Мы схватили книжки, правда, вверх ногами. Переполненный тактильными впечатлениями, я добивался от Алки большего. Она устояла, и слава богу: что делать дальше друг с другом, мы не знали.

Сильнее Аллы возбуждала Люда Чупина. Крепкая, бедрастая, с большими, не по возрасту, грудями, она туманила мозг многим, но лапать ее боялись. Укоротив школьную форму до трусов, Чупина открыто пользовалась косметикой и встречалась со взрослыми парнями. Когда на дискотеках я танцевал с ней, мои штаны оттопыривались. Будь я посмелее, она провела бы меня в желанный мир плотских удовольствий. Однако этого не случилось, и еще целых четыре года я пребывал в плену надежд и разочарований.       После восьмого класса я оказался перед выбором. В рабочем районе гостеприимно распахнули двери десятки ПТУ, а в единственную десятилетку набирали, как в институт, по конкурсу. Сдав экзамены на отлично, я поступил в школу и снова забил на нее.

Наслушавшись дворовой брехни об автогонщиках, я записался в клуб юных автомобилистов. Занятия проходили, как в современных автошколах: мы изучали автомобиль, правила и пробовали водить на площадке. Тем, у кого получалось, разрешался выезд в город с инструктором. Апофеозом явились сдача экзамена и получение детских прав. Когда дело дошло до управления машиной, радости, в отличие от других, я не испытал. Нажимать педали, переключать скорость и одновременно крутить руль оказалось не так просто. Смутная догадка, что пассажиром я буду чувствовать себя куда комфортнее, не помешала получить права и на время стать телезвездой.

Во избежание скандалов, в клуб я ходил в тайне от родителей. Однажды к нам приехало Центральное телевидение делать сюжет. Мало того, что меня, как большого и заметного поставили в первый ряд, еще и попросили рассказать про учебу. Не задумываясь о последствиях, стесняясь камеры, я что-то сказал в микрофон и забыл об этом.

Слава нашла героя. Папа уехал в командировку, а мама, как миллионы советских людей, вечером смотрела программу «Время». Разнообразием сюжетов она не отличалась: награждение Брежнева, обличение США, новости культуры и спорт. В тот раз культуру заменили детским творчеством и показали автоклуб со мной в главной роли. Мама, не веря глазам, подошла к экрану и, убедившись, что зрение не подвело, активно прошлась по моей шее. Зато в школе только и говорили, что по телеку показали Авшерова и даже учителя с интересом смотрели в мою сторону.

Отношение педагогов к ученикам в советской школе оставалось неизменным со времен Макаренко и его колонии, хотя кое-кто уже либеральничал. У нас прогрессивным педагогом считали историчку Инессу Борисовну. Костя Тожак, хохмач и приколист, на ее уроке достал пирожок. Заметив безобразие, Инесса могла бы выгнать его, но сейчас съязвила:

– Вот ты, Тожак, ешь на уроке, а ведь не хлебом единым жив человек! Так написано в Евангелии две тысячи лет назад.

С набитым ртом Костя ответил:

– А Брежнев Леонид Ильич начал свою бессмертную книгу «Целина» словами: «Есть хлеб, будет и песня!» Класс грохнул. Историчка, не ожидая отпора, покрылась красными пятнами, но выгнать Костю, цитирующего генсека, она не посмела. Тожак улыбался и громко чавкал.

В десятом классе возникла дилемма: или, взявшись за ум, я поступлю в институт, или загремлю в армию. Наши уже вошли в Афган, умирать героем я не хотел, и, выбрав первое, засел за учебники.

Армии боялся не я один. Аксен, сосед по парте, предложил заниматься вместе. Нервный, дерганный, он производил странное впечатление. Безотцовщина и мать-уборщица породили в нем комплекс неполноценности, поэтому с ним в классе общались мало.

Учебный год в делах и заботах пролетел быстро. Получив аттестаты, я и Аксен подали документы в Московский инженерно-физический институт. Шансов попасть туда мы не имели, однако экзамены в МИФИ проходили раньше, чем в другие вузы, оставляя двоечникам еще попытку. Стойко выдержав три испытания, я получил неуд по физике.

Аксену повезло: он сдал на трояки и, узнав мой результат, довольный ухмыльнулся:

– А тебя, парень, армия ждет!

Так я впервые столкнулся с завистью, скрытной и злобной. Этот «кухаркин сын» втайне ненавидел меня! За отца, нормальную семью и еще бог знает за что! Радовался он не долго: я поступил в другой вуз.

В раннем детстве произошло событие, во многом повлиявшее на мою судьбу. Ребенком я рос непослушным, своенравным, и только возмездие за проступок могло привести меня в норму.

Наказанный сидеть дома, я от скуки открыл книжный шкаф и наугад вытащил толстенную книгу. На обложке дядька в белоснежном кепи и длинном шарфе стремительно рвался в светлое будущее. За ним семенил сутулый старик в пенсне и шляпе. Книжку написали двое, что раньше не встречалось, удивило и название: «Двенадцать стульев», «Золотой теленок». Прочитав лист, оторваться я уже не мог!

Дома облегченно вздохнули: я перестал дерзить и баловаться. Я читал и вскоре заговорил цитатами. На вопрос взрослых: «Кем станешь, когда вырастешь?» отвечал: «Идейным борцом за денежные знаки!», а соседскому мальчику пригрозил: «Набил бы тебе рыло, только Заратустра не позволяет!» Терпение родных лопнуло, когда гость, хвастаясь успехами, услышал от меня: «С таким счастьем и на свободе!»

Книгу забрали, но поздно ‒ зерно авантюризма попало на благодатную почву, породив мечту о своем Эльдорадо и своих белых штанах. Воспитание в советской семье готовило ребенка для службы общественному благу, но светлое будущее остальных, в отличии от своего собственного, уже тогда меня не волновало.

Давно нет того дома, той Лосинки, тех близких, окружавших меня, однако память о них и прожитом детстве останется со мной до конца.