Читать книгу В зеркалах воспоминаний - Алексей Букалов - Страница 34

Есть такой анекдот. Встречаются два приятеля. Оба – заядлые театралы. Один другому говорит: «Я познакомился со Станиславским. Теперь он мой лучший друг». Второй, завистливо: «Как это произошло?». – «А я дал ему прикурить».

Когда я рассказываю про своих друзей или об именитых людях, с которыми мне довелось встречаться, мне меньше всего хотелось бы, чтобы подумали, будто я примазываюсь к этим знаменитостям. Потому что одно дело друзья, другое – воспоминание о человеке, которое произвело на тебя очень сильное впечатление и каким-то образом повлияло на тебя.

В этой главке я собрал истории, которые хранит моя память как очень важные события в моей жизни. Однако я отнюдь не претендую на то, чтобы, как герой анекдота, записывать себя в близкие друзья моих замечательных современников. Главное, что такие знакомства и встречи были в моей жизни.

* * *

К подобным встречам я отношу такой подарок судьбы как визит Владимира Высоцкого в квартиру номер 13 в Гнездниковском переулке .

Сейчас у людей моего поколения и младше принято рассказывать о своей дружбе с Владимиром Семеновичем Высоцким. Я не могу похвастаться таким богатством, но могу вспомнить своё с ним знакомство. Мне повезло, и эта встреча навсегда осталась в памяти. Я познакомился с Высоцким благодаря… техническому прогрессу. В начале 1960-х я приехал из командировки из Сомали и единственный достойный приз, который я привез из этой командировки, был очень хороший немецкий магнитофон «Грюндиг». Как-то вечером мы с компанией друзей-актёров сидели в ВТО – не на Арбате, где он сейчас находится, а в старом здании, на углу Пушкинской площади и улицы Горького. Мы любили это место ещё со студенческих времён. Каким-то образом у нас были туда пропуска, у меня, помню, было удостоверение артиста балета. Этого было достаточно, чтобы зайти в ресторан, где кормили очень вкусно и недорого.

И вот уже ближе к полуночи – ресторан работал часов до двух ночи – вдруг открывается дверь и входит Высоцкий с гитарой. И народ так и зашептал: Высоцкий, Высоцкий. Хотя тогда он еще не был такой всесоюзно известный, был, конечно, популярен среди публики ВТО. Он служил тогда в театре имени А. С. Пушкина на Тверском бульваре, у него закончился спектакль, и он после спектакля пришел в Дом актёра. Прошел куда-то в центр зала, а мы продолжали свои разговоры, выпивали и закусывали. Буквально минут через десять он появился возле нашего стола. Поздоровался. Спросил: «А кто здесь Алексей?». «Это я», – говорю.

– Здравствуйте, очень приятно. Я – Высоцкий.

– Я знаю.

– Вот у меня, знаете… такая проблема. Я вот пишу свои песни на ужасных магнитофонах, пленка очень быстро вытягивается и невозможно слушать. А мне друзья сказали, что у вас есть магнитофон «Грюндиг», это правда?

Я удивился такой информированности, да, говорю, правда.

– А какая модель?

– Грюндиг ТК 40.

– О, это классная модель! Вот я хотел у вас попросить… Я написал новый цикл песен, нельзя ли их записать на вашем магнитофоне?

– Можно, конечно, а когда бы вы хотели?

– А сейчас нельзя?

А время уже час ночи.

– Ну, давайте, – говорю. – Пойдемте, я здесь рядом живу.

Мы собрали какую-то еду, взяли ещё бутылку, и довольно живописной группой наискосок перешли улицу Горького – подземных переходов еще не было – вошли в наш Гнездниковский переулок, где в первом же доме от улицы, на втором этаже находилась моя 13-я квартира, коммунальная, этакая воронья слободка. Вошли. Дело в том, что я был один из немногих в нашей компании, кто уже был женат и жил самостоятельно, без родителей. Мы быстро накрыли на стол, поставили микрофон. Я помню, Володя вытащил листочек бумаги и положил на кухонный стол, который заменял нам и письменный тоже. Положил с краешка, но ни разу в него не заглянул – это был список песен, которые он хотел петь. И вот начался этот знаменитый ужин, который изредка прерывался на саму трапезу, потому что Высоцкий почти всю ночь, до утра, пел совершенно замечательные песни. Это был не цикл, там были и новые произведения, которые мы, следившие за его творчеством, услышали в первый раз. Например, такая знаменитая песня, как «Штрафные батальоны», или «Мишку жалко», которую я услышал единственный раз у себя дома, потом слушал уже в записи – и то редко. Там есть такие строки:

Такая вот замечательная рифма. Он прерывался, потом пел снова. Заметив, что он не обращается к своему листочку, я открыл ящик стола и потихонечку его туда сбросил. Не потому что считал, что у меня будет автограф, а просто на память об этом вечере. Единственное, что меня беспокоило, – это моя квартира: не взбунтовалась бы. Но когда я среди ночи выглянул в коридор и увидел своих старух-соседок, которые сидели на табуретках и слушали концерт Высоцкого, я успокоился: репрессий не будет. Володя, конечно, выпил, как и все, но пьяным не был. Во всяком случае, когда он собрался уходить, он совершенно трезво спросил:

– Алеша, здесь где-то был мой листочек, ты не видел?

Я, ни слова не говоря, открыл ящик, отдал ему листок, и автографа у меня не осталось. После этого мы поддерживали отношения. Иногда он оставлял контрамарки в театр, а я привозил экспонаты в его коллекцию – он собирал зажигалки. Я привозил экзотические зажигалки из Судана, с носорогом. Конечно, мы следили за его творческой судьбой, радовались за его поездки, за его успех.

Преждевременная смерть Высоцкого потрясла нас. Мы были на его похоронах. Это было совершенно невероятное зрелище, когда в разгар Олимпиады Юрий Петрович Любимов настоял на том, чтобы провели гражданскую панихиду в театре, а потом эта грандиозная процессия от театра к кладбищу – вся Москва провожала его…

Для меня Высоцкий был очень важен. Он и его песни. Я выделял знакомых по тому, сколько его песен они знают. У меня были совершенно неожиданные встречи и знакомства с его песнями. Помню, что первый советский посол в Сомали Геннадий Иванович Фомин, выдающийся дипломат и большая умница, бывший генеральный консул в Милане, во время какой-то нашей общей командировки вдруг процитировал одну из песен Высоцкого. Я, признаться, был очень удивлён. Он, оказывается, слышал её от своего сына, в записи. Вообще с Высоцким у меня многое связано. Благодаря ему я познакомился и подружился со многими звездами Таганки: Валерием Золотухиным, например, с Веней Смеховым – мы до сих пор поддерживаем товарищеские отношения. И, наконец, с самим Юрием Петровичем Любимовым, с которым дружили до конца его дней. Он не раз бывал у нас в гостях в Риме, когда приезжал в Италию.

Но с Высоцким – это была особая история. Он был блестящим человеком и выдающимся поэтом. Чего за ним не признавали его товарищи по цеху. Это было очень странно, но это факт. Например, ему никто не давал рекомендацию в союз писателей, хотя казалось с таким богатым поэтическим багажом ему туда прямая дорога… Однажды мой близкий друг Асар Исаевич Эппель, поэт, переводчик, совершенно случайно встретился с Высоцким на чьем-то дне рождения, в высотном здании на Котельнической набережной. Асар человек очень скромный, сидел где-то в конце стола и по разговорам понял, что ждут Высоцкого. Володя действительно появился после спектакля, пришел, как обычно, с гитарой, все оживились. Хозяйка быстренько посадила его на свободное место напротив Асара. А тот человек не светский и не сразу сообразил, что неожиданно оказался соседом Высоцкого. А когда понял, улучив момент, сказал, извиняясь:

– Владимир Семенович, не хочу вам мешать ужинать, но такой случай может мне больше не представится… я хочу вам сказать, я вообще-то литературовед, занимаюсь теорией стихосложения, историей стихосложения. Так вот, в ваших стихах совершенно уникально употребляется (могу сейчас неправильно воспроизвести, как именно он сказал, но смысл передаю точно) выделение согласных, как никто не использовал…

– Аллитерация?

– Да, аллитерация. Мало кто так использовал её в стихосложении.

И он вдруг увидел, что Высоцкий, сразу перестав есть, внимательно на него смотрит, как бы пытаясь понять, всерьез он говорит или издевается, или шутит. Это же застолье… Но Асар со своим честным лицом так убежденно и уважительно это сказал, что Высоцкий покраснел от удовольствия, поблагодарил и спросил:

– Вы действительно так считаете?

– Конечно.

Ему этого никто никогда не говорил. И Асар закончил этот рассказ такой фразой: я видел счастливого Высоцкого.

Однажды после моего очередного выступления на радиостанции «Эхо Москвы» (кажется, я рассказывал о памятном вечере с Высоцким в нашей 13-й квартире) из музея Высоцкого мне прислали фотографию из записной книжки Высоцкого, открытой на букве Б. Там рядом с Бернесом и другими замечательными фамилиями была фамилия Букалов Алеша и Алина. И мой московский телефон, записанный рукой Высоцкого.

* * *

С Мстиславом Ростроповичем были знакомы все. Всемирно известный артист, всеобщий кумир. Когда к нему кто-то подходил, маэстро встречал этого человека будто своего лучшего друга. Но мое жизненное везение распространилось и на знакомство с Ростроповичем. У нас были общие друзья в Москве, и все мы временами встречались в Доме композиторов или в квартире моего друга – скрипача, музыковеда и музыкального критика Евгения Баранкина, куда маэстро наведывался в гости. Но эпизод, о котором я хочу рассказать, произошел в Риме.

Ростропович присутствовал на каком-то расширенном заседании в римском муниципалитете, где обсуждались планы русских вечеров и музыкальных сессий, в которых должен был принимать участие маэстро. Когда совещание закончилось и все быстро разбежались, Ростропович с Галиной Павловной Вишневской остались одни, как неприкаянные. А время обеденное, и мы с Галей предложили им пообедать вместе. Они с удовольствием согласились. Мы отправились в небольшую тратторию в центре города. За обедом завязался непринужденный, почти светский разговор о разном. Галина Павловна спрашивала, что нового в культурной жизни Италии, и мы начали рассказывать о поездке во Флоренцию, из которой только что вернулись. Там мы присутствовали на приеме оперы «Пиковая дама» в постановке Льва Додина. И моя Галя говорит, что нам очень понравилось, – «очень необычно». Опера начинается с пролога, действие которого разворачивается в Обуховской больнице, где уже больной Герман вспоминает всю эту историю с картами, старухой и Лизой. Галина Павловна слушала, слушала…. а я Гале под столом давлю на ногу, чтобы вспомнила, кому она это рассказывает. Наконец, Галина Павловна, которая, думаю, раз двести исполняла роль Лизы, а потом и старухи, вдруг ее прервала и сказала:

– Знаете, это все такая ерунда, милочка. Это большая глупость. Потому что петь реальную жизнь и петь воспоминания – это совершенно другие гармонии. Это по-другому исполняется, по-другому звучит.

И раскритиковала додинскую идею совершено, хотя у него, на мой взгляд, всё получилось очень по-пушкински. Галина Павловна говорит:

– Я понимаю, что вы отталкиваетесь от текста Пушкина. Но повесть Пушкина и опера Чайковского – это две разные вещи. Потому что у Пушкина Герман любит деньги, а у Чайковского Герман любит Лизу.

Короче говоря, раскритиковала по полной, и в этот момент ей понадобилось выйти. Когда она удалилась, Ростропович сказал:

– Вы мою жену не слушайте, она дура. Давайте лучше что-нибудь выпьем.

Мы позвали официанта, заказали граппу. Маэстро с удовольствием эту граппу выпил, я его поддержал. Через минуту вернулась Галина Павловна, внимательно посмотрела, но стаканов на столе уже не было.

Замечательный разговор про музыку и «Пиковую даму». Но вообще-то рассказывать о Ростроповиче очень трудно. Он человек живой, остроумный, его прибаутки разошлись по миру. Он дружил с моим близким другом пианистом Валерием Воскобойниковым и покровительствовал ему. А когда приезжал в Рим, то Валера, который здесь живет уже лет сорок, водил именитого гостя по Риму. Мне он рассказал очень забавный эпизод, приключившийся с ними. После концерта они зашли перекусить в ресторан. И войдя, увидели, что там играет виолончелистка, развлекает публику. Ростропович сидел, сидел, потом, не выдержав, попросил:

– Валера, а нельзя у нее отобрать виолончель?

И Валера пошел, но не к ней, а к хозяину и сказал, что в зале маэстро Ростропович, и может артистка отдохнет пока? Действительно, это было слишком смело – играть при Ростроповиче на виолончели.

* * *

В одной из творческих поездок, приуроченных к Дню поэзии, я познакомился с замечательной писательницей, переводчицей, мемуаристкой Лидией Борисовной Либединской. Все мы искренне любовались этой уже немолодой, но очень красивой, нарядной, элегантной женщиной с умным приветливым лицом. Вне встреч с читателями она украшала нашу поездку весёлыми анекдотами «из жизни животных», как сама говорила, исполненными тонкого юмора и доброты. Она знала их бесконечное множество и гениально рассказывала. Вот такой, например. Про слона. Сидит слон в кресле перед телевизором, смотрит футбол. В разгар матча – звонок в дверь. И Лидия Борисовна показывала, как слон тяжело поднимается, идет к двери, смотрит в глазок; не увидев никого, вновь садится в кресло, продолжает смотреть футбол. Опять звонок – и так три раза. Наконец он открывает дверь, осматривается и видит – на звонке сидит комар. «Это ты что ль звонишь? – спрашивает слон. – «Ну, я». – «А что тебе нужно?». – «Слониха дома?». – «Нет». – «Передай ей, что Эдик прилетал».

И это «Эдик прилетал» стало для нас своего рода паролем, знаком принадлежности к определённому дружескому кругу. После этой поездки Лидия Борисовна любезно пригласила нас к себе в гости, в знаменитый писательский дом в Лаврушинском переулке, рядом с Третьяковкой. В ее квартире на стене я увидел грамоту о дворянстве. Отец Лидии – Борис Дмитриевич был в родстве с Львом Николаевичем Толстым, сама она Льву Толстому приходилась внучатой племянницей. В советское время отец работал в Госплане, а в 1937 году был арестован за своё графское происхождение и погиб в лагере в Красноярском крае. Мать Лидии – писательница Татьяна Толстая, печатавшаяся под псевдонимом Вечорка.

Лидия Борисовна не любила говорить о своем дворянстве, и в постсоветское время даже отказалась войти в Российское дворянское собрание, которое основали наследники русских дворянских родов. Но её аристократичность проявлялась во всём: в благородстве, в ровном отношении ко всем людям, независимо от их положения – без чинопочитания или превосходства, без тени панибратства, в прекрасной русской речи. Либединскую связывали личные отношения с Цветаевой, Ахматовой, Пастернаком и многими другими знаменитыми современниками, и как она чудесно рассказывала о каждом из них!

В 21 год Лидия вышла замуж за известного советского писателя Юрия Либединского. Тогда же в московских газетах опубликовала первые стихи уже под новой фамилией, с которой и вошла в литературу. Но позже, закончив Литературный институт, стала писать только документальную прозу – реальную жизнь она считала куда интереснее любых вымыслов. В тридцать восемь лет она осталась вдовой с пятью детьми, но не потеряла ни своего невероятного оптимизма, ни трудоспособности. Она переводила литературу народов СССР, публиковала мемуары, написала книги о Герцене, Огареве и декабристах, Горьком и Блоке, занималась литературным наследием мужа. Никто никогда не видел ее раздраженной, обозленной на что-то или на кого-то. Стала знаменитой уже растиражированная фраза Либединской: “Пока мы злимся на жизнь, она проходит”. Хлебосольный дом Лидии Борисовны был настоящим интеллектуальным салоном Москвы. К тому же хозяйка прекрасно готовила и с удовольствием поила-кормила гостей в своей кухне, увешанной расписными досками и ложками.

Я познакомился здесь с поэтом Игорем Губерманом, автором сатирических четверостиший – знаменитых «гариков». К тому моменту, когда мы встретились, он уже жил в Израиле и временами наведывался в Москву. Я с большим интересом за ним наблюдал – он был персонажем совершенно легендарным, великолепно рассказывал свои замечательные шутки-байки. Он был зятем Лидии Борисовны, которую нежно называл «тёщенька». Их связывала крепкая дружба. «Когда я был в ссылке, теща каждый год приезжала к нам в Сибирь», – вспоминал Игорь. В 1979-м его по сфальсифицированному обвинению судили как уголовника по статье за спекуляцию и приговорили к пяти годам лишения свободы. Любимой тёще Игорь Губерман посвятил такие строки, написанные в свойственной ему юмористической манере: «Зятья в слезах про тещ галдят, /а наша – лучше не отыщешь/ Ни в Сан-Франциско, ни в Мытищах, /ни в Африке, где тещ едят».

Была у Лидии Борисовны тайная гордость – музей-усадьба Блока в Шахматово. Она, знаток и почитательница Серебряного века, не могла, конечно, лично знать Блока, но написала о нем очень личную книгу и положила много сил, чтобы возродить к жизни шахматовские руины. Я вспоминаю её необыкновенный рассказ о том, как она на пепелище блоковской усадьбы, сожжённой озлобленными крестьянами в 1921 году, подобрала осколок кирпича и привезла Чуковскому. «Я ни разу не выбрался туда к Блоку, а ведь он меня приглашал…», – с горечью сказал писатель. И Лидия Борисовна с тоской произнесла: “Корней Иванович, неужели никогда не восстановят этот дом?” Он ответил: “Лида, в России надо жить долго”. Это было в середине 1960-х годов.

Теперь в прихожей блоковского дома-музея на стене висит памятная доска, на которой выбиты имена тех, кто боролся за восстановление Шахматова и добился этого. Там есть имя и Лидии Борисовны Либединской.

* * *

В 2005 году на международной конференции в Турине, посвященной 20-летию перестройки в СССР, мне впервые и единственный раз довелось столкнуться с нашим поэтом Евгением Евтушенко. Он выступал на этой конференции, выйдя трибуну в своем знаменитом красном пиджаке. А потом всех участников повезли ужинать в бывший загородный королевский дворец. Кормили нас вкусно, еда была замечательная. И компания тоже была отличная. Мы сидели отдельно за столиком – я, Пумпянский, Грачев, с удовольствием ужинали. К нам подошел Михаил Сергеевич Горбачёв, который был в числе организаторов конференции, и пожурил: «Ребята, что же вы так… мы же за духовной пищей сюда приехали». Пошутил.

После ужина гостей отвезли в отель, километров за тридцать. Организовано, надо сказать, всё было очень хорошо. К подъезду подходили заранее заказанные такси, дежурные с повязками рассаживали гостей по машинам. Заметив, что в одном такси есть свободное место, я сажусь и вижу, что впереди, рядом с водителем, сидит Евтушенко, а рядом со мной дочка Елены Боннэр. Я поздоровался, они продолжают разговор. Все немножко выпили, поэтому речи довольно эмоциональны. Евтушенко возмущённо говорит о том, что американцы мало платят за университетские лекции. Такие мерзавцы. Дочка Боннэр слабо отнекивалась, а я был не в теме – никогда не преподавал в США, я только что-то крякал, но неважно. Важно, что мы вместе доехали до города, вошли в отель, я остановился около портье, чтобы подождать своих товарищей, договориться о завтрашней программе. Евтушенко еще возбуждённо раздавал автографы и приветствия, потом прошел мимо меня – спать. Я попрощался: «Евгений Александрович, спокойной ночи!». Он посмотрел на меня и сказал: «Пошел на фиг!». И ушел. А я подумал: мне будет что рассказать своим внукам о великом поэте, и никто не обвинит меня в том, что я не общался с Евгением Евтушенко.

Он, конечно, был по-своему сложный человек. И неожиданный. Я был на станции Зима, где, как уверяет сам Евтушенко, он родился. Мама ездила туда на вызов и взяла меня с собой. Мы поехали на санях. Меня оставили в доме, я ждал, пока мама вернётся. Я сидел у окна и смотрел на деревянный дом напротив. Начался ураган. Этот дом поднялся и перелетел на несколько метров, а деревья согнулись параллельно земле. Было страшно. Вот это я видел. Так что я знаю, какая она бывает, – зима на станции Зима. Кстати, по некоторым данным Евтушенко родился в Нижнеудинске, тоже в Иркутской области, а «Зима» – это просто он выбрал красивое литературное название. Ну что ж, такому поэту простительно. Хотя, надо отдать должное, – он лучше всех рассказал о похоронах Сталина. И что я буду помнить всегда – это «танки идут по Праге… Танки идут по правде»… Нужно иметь большое мужество, чтобы написать такое.

* * *

Нередко журналистские командировки преподносят неожиданные встречи и открытия. Так случилось у меня в Эфиопии, куда я ездил для освещения столетнего юбилея госпиталя Российского Красного креста. Госпиталь открылся в 1898 году – это было первое лечебное учреждение в стране. А его предшественником стал санитарный отряд, созданный двумя годами раньше. В конце XIX века Эфиопия была единственной африканской страной, сумевшей сохранить свою независимость и дать отпор итальянским колонизаторам. В этой войне за независимость Эфиопия несла большие потери. Героическая борьба эфиопов вызвала в России горячее сочувствие. Вот тогда в помощь раненым и больным Российский Красный крест и отправил в эту африканскую страну санитарный отряд – докторов, санитаров, студентов-медиков, сестёр милосердия. А потом в Аддис-Абебе открылся Русский госпиталь.

Вот на такое событие я приехал в страну, в которой когда-то был на дипломатической службе и которую любил. К этому времени здесь уже не было ни императора Хайле Селассие I, с которым мне доводилось встречаться, ни свергнувшего его Хайле Мариама Менгисту, одного из лидеров эфиопской революции и президента страны. Он отличался страшной жестокостью, не щадил даже своих соратников. Известен, например, такой случай. В военный комитет Дерг, который взял на себя функции главного органа власти страны, входил один из лидеров Эритреи, желавшей получить независимость. Как-то на заседании комитета этот человек что-то возразил Менгисту, и тот в ответ тут же пристрелил оппонента. Об этом все знали. Помню, как-то я ехал по делам и увидел в городе странную картину. Вдоль улицы у столбов, на которых висели репродукторы, толпились люди и с ужасом – это было видно – слушали последние новости. Оказалось, что диктор читал фамилии эфиопских аристократов, расстрелянных по приказу Менгисту. Хотя население Эфиопии приветствовало свержение монархии, для черни, это были, конечно, священные имена. Но народу объявили, что старую аристократию смели одним ударом.

Так вот, в этот приезд я заглянул со своим приятелем в ресторан и вдруг увидел там Афеворка Текле, самого знаменитого африканского художника. Мы с ним были знакомы. Я следил за его творчеством, бывал у него в мастерской, и не только в Аддис-Абебе, но и на озере Тана. Я подошел к Афеворку, мы тепло поздоровались, обнялись. Я, разумеется, поинтересовался, как его дела. Судьба Текле очень интересна. Он был, что называется, найденыш. Его подобрал Хайле Селассие, взял во дворец и, увидев дарование мальчика, отправил его учиться в Европу – Текле окончил факультет изящных искусств Лондонского университета – а потом дал возможность масштабно работать. Вскоре имя его стало всемирно известным. Кстати, Текле – первый африканский мастер, удостоенный звания Почётного члена Академии художеств СССР.

Я знал, что Менгисту очень не любил художника, обласканного его врагом-императором. Правда, убить знаменитого живописца не отважился, но наказал в своём стиле – жестоко. Он разместил в его мастерской своих солдат, а Афеворка отправил в конюшню и лишил возможности работать. И вот теперь Текле рассказал мне, как был убит его покровитель Хайле Селассие. Я об этом написал в журнале «Новое время» – никто еще этой информации не имел. Он сказал, что к императору пришли солдаты и просто задушили его подушкой, и Менгисту распорядился закатать тело в полу его рабочего кабинета – там мраморный пол. Чтобы он, Менгисту, каждый день ходил и попирал его ногами. Потом, уже при падении Менгисту, прах, конечно, был извлечён оттуда и похоронен в императорском храме.