Читать книгу Я не местный. Книга первая. Плач младенца - Алексей Глазырин - Страница 4

Короткая июньская ночь, в след за луной, перевалила в своем движении за полночь, и мирно, не спеша приближалась к рассвету, еще не блеснули на небе первые лучи солнца, и ночная тишина, медленно баюкала природу.

Неожиданно, в этих предрассветных сумерках раздался громкий и требовательный плач ребенка.

В первый же миг, этого стороннего звука, для окружающей природы, мирно спящие птахи с близ стоящих деревьев, резко шарахнулись в небо беспокойной стайкой. Звук набирал высоту, разливаясь по округе.

Монастырский вратный страж Пантелей, до этого момента, дремавший на своей лавке, в сторожке, удивленно продрал глаза и не сразу понял откуда раздается звук.

Вот же не легкая, и какого рожна так горланить, петухи еще даже горло не драли, ан нет, вечно ему ни свет не заря вскакивать и бежать отворять ворота, ну что за служба такая.

Так потихоньку отходя ото сна начинали ворошится мысли в голове старого привратника Пантелея, не первый год охраняющего эти самые ворота в этот самый женский монастырь, находящийся, Бог знает где, куда Макар телят не гонял.

У Пантелея с географией было не очень, он и слова то такого не знал, просто привык считать, что монастырь в котором он трудился у же не первый десяток лет, находится ну очень далеко от мест где кипит настоящая жизнь.

Впрочем, старый привратник не так уж и далек был от истины, и этот древний монастырь действительно находился достаточно удаленно от наезженных трактов, в относительно глухом и удаленном месте.

Когда-то, несколько столетий назад, его основали суровые аскеты монахи, ищущие уединения. Но со временем, эти места стали относительно обжитыми, по близости от монастыря стали появляться деревеньки, люди стали докучать монахам, нарушая их уединённую, отшельническую жизнь.

Что и с подвигло, несколько десятков лет назад, монахов отшельников двинутся дальше на север, осваивать еще более суровые места, а монастырь по благословению московского митрополита, стал женским.

К этому времени малочисленные, живущие каждый по своему обычаю и имеющие каждый свои источники существования особножительные монастыри давно или канули в лету, или ушли на периферию Московской митрополии.

Еще со времен Сергия Радонежского, монастыри стали хорошо организованными общежительными монастырями-киновиями, подчиняющиеся жесткой дисциплине и четкой регламентации.

Где практиковалось нестяжание, послушание, молитва и труд. По Иерусалимскому уставу в церковную службу включался элемент почитания властей – многолетие пелось князю, архиепископу и игумену монастыря.

Так в житии преподобного Сергия Радонежского сказано, что в то время, когда шла Куликовская битва, он у себя в монастыре «на молитве съ братиею Богу предстоя о бывшей победе над поганыхъ»». «За князя и за воя его в сретение ратных», «В усобных бранех и иноплеменных», «В общенуждие, в бездождие, и неблагорастворение времен, и в противление ветром, и в нашествие варварское».

В общежительном монастыре все иноки должны были подчиняться жесткой дисциплине: «Черньцю же убо в послушании сущу и над собою воли не имущу». Службу, «приказанную» им от игумена, монахи обязаны «блюсти и служити, яко же самому Христу». Без благословения настоятеля они не могли покинуть пределы обители. Монах подобен ангелу Божию. Он должен думать только о душевном спасении, обращать все помыслы свои к Богу, жить в смирении и братолюбии. Не позволительно иноку впадать в «мирьскаа сплетениа», «зрети семо и онамо», объедаться и напиваться без меры.

Имуществом монахи владели сообща «манастырскаа стяжаниа и именья обща суть игумену и всей братьи». Иметь села монастырю не запрещалось, однако монахам «николи не быти в нем, но мирянину некоему богобоязниву приказати, и тому печаловатися бы о всяких делех, в манастырь же бы готовое привозил житом и иными потребами».

Женский же монастырь, в котором и подвизался как послушник дед Пантелей, неся послушание превратного стража, мало чем отличался своим уставом, от всякого другова монастыря.

Стоял Пантелей на этих воротах без малого десяток лет, службой своей, к которой на старость лет был приставлен, как он считал, Господним промыслом, был вполне доволен и нес ее со всем своим тщанием.

Кряхтя встав с лежанки своей сторожки, и нехотя прошаркав до ворот, он откинул щеколду и открыл калитку в больших монастырских воротах.

В предрассветных сумерках, только едва-едва забрезжил рассвет, шагнув за калитку монастырских ворот, он едва не наступил на корзинку откуда и происходило звуковое сопровождение летнего рассвета.

Вот же напасть, подумал старик, креста нет на этих басурман в сарафанах, принесут в подоле, а его старого сна лишают.

На его памяти, в многолетнем стоянии у этих ворот, далеко не первый случай, когда вот так местные бабы подкидывали младенцев в этот женский монастырь.

Вот ведь знает, бисье отродье, размышлял дальше местный страж, что монашки младенцев не бросят, и всегда дадут приют сироткам, он даже чуть расчувствовался, подумав, как тяжко сироткам начинать жизнь без мамки.

Старик подхватил увесистую корзинку, занес ее во двор, затем вернулся к воротам и со скрипом закрыл калитку, накинув щеколду, развернулся и шаркая своими онучами направился, держа корзинку на согнутой руке в келью к матушке настоятельнице.

Дотащившись со своей ношей, которая перестала издавать звуки, а только возилась в корзинке, до дверей опочивальни матушки настоятельнице, скромно именуемой кельей, он прокашлявшись, постучал в тяжелую дубовую дверь.

Несколько мгновений ничего не происходило, тогда старик более настойчиво и громче постучал в дверь.

Наконец из-за двери раздался низкий, почти мужской голос, с явными недовольными интонациями:

– Чего, тебе Пантелей? От молитвы отрываешь, или не знаешь, что к утрени готовлюсь?

Вратный страж немного замявшись, и еще раз прокашлявшись ответил:

– Тут такое дело матушка, ребеночка нам в о черед подбросили, куды девать то его?

За дверью завозились. Послышались тяжелые шаги и скрип половиц, дверь звякнув крючком распахнулась и в проеме двери слегка подсвечиваемая лампадным огоньком из дальнего угла помещения, нарисовалась дородная фигура женщины в монашеском облачении.

Окинув грозным взглядом тщедушную фигуру старика и ношу в его руке, махнула рукой, как бы приглашая войти, молча развернулась и двинулась в глубь помещения.

Пантелей последовал следом, дотащил ношу до середины кельи и поставил корзинку на пол, возле ног настоятельницы.

– ну вот-а, значит, крик за воротами меня седня разбудил, открываю значит калитку, а тама, вот-а, значит.

Стал пояснять все случившееся Пантелей.

– а че деять, значит, подхватил лукошко, ну и сюды, значит, а куды же, еще то.

Оправдавшись таким образом, он чуть потоптался, покряхтел и отошёл на несколько шагов обратно к двери, где молча встал, ожидая дальнейших указаний.

После содержательного монолога привратника в помещение повисла тишина, время от времени нарушаемая легким пощелкиванием костяшками четок, которые привычно перебирали пальцы монахини.

Молчание затянулось, настоятельница явно что-то обдумывала.

Сторож, переминаясь с ноги на ногу, слегка покашлял, чем вывел монахиню из задумчивости. Та кинула на него косой взгляд, и недовольно передразнила.

– куды, куды, на кудыкину гору и нес бы, ан нет, мне притащил.

И вдруг развеселилась.

– а может это тебе подарочек, Пантелей, ну признавайся, не с какой молодкой не блудил?

От такого заявления, Пантелей аж поперхнулся, и не нашёл что ответить, только возмущенно выпучил глаза на монахиню.

– ну ладно, не возмущайся, это я так для острастки.

Уже примирительным тоном сказала настоятельница.

А затем велела не вынимая младенца, слегка его распеленать и посмотреть, что там у ребенка между ног.

Пантелей достаточно живо для своих лет, выполнил распоряжение, подсунул руку под младенца, приподнял его и слегка растормошил тряпье в которое тот был закутан, посмотрел в указанное место, затем крякнув доложил:

– Малец, матушка, мужицкого звания значит.

Настоятельница, молча выслушала доклад, затем подошла сама, бросила быстрый взгляд на находку, подхватила корзинку с подкидышем и перенесла на скамью поближе к углу с иконами.

После чего, отошла в угол где не ярко горела лампадка, освещая лики на иконах, и стала тихо шептать молитвы.

Прочитав какой-то канон, Пантелей не шибко разбирался в тонкостях, то ли Спасителю, то ли Богородице, закончив шелестеть губами, монахиня наконец повернулась к старику, и стала тому выговаривать.

– ты что мнешься у двери, Пантелей, мог бы тоже встать на колени и прочитать молитвы Богородице, совсем обленился старый, смотри заменю тебя.

Неожиданно строго отчитала она вратного стража, тот от неожиданности и испуга совсем сгорбился и попытался пятясь задом улизнуть из кельи настоятельницы.

Та заметив его поползновения, менее строго, но все еще грозно, приказала привести сестру Марфу, ключницу и советницу матушки настоятельницы.

Через некоторое время в келье настоятельницы появилась, тощая и высокая как жердь сестра Марфа, за ее спиной маячил Пантелей.

Когда они вошли в помещение, матушка настоятельница, держала на руках сверток с младенцем, увидев входящих, она аккуратно положила младенца обратно в корзинку, повернулась к прибывшей парочке, и снова выговорила сторожу.

– Пантелей, а ты что тут торчишь, ступай к себе, ты уже сделал свое дело, притащил нам подарочек.

Проворчала не довольно игуменья. Тот что-то пробурчав себе под нос, нехотя развернулся, и зашаркал по коридору.

Дождавшись, когда исчезнет фигура сторожа, обратилась с некоторой иронией к Марфе.

– Ну что сестрица во Христе, полюбуйся на очередной подарочек.

И махнула рукой в сторону лавки у себя за спиной.

Марфа подошла к лавке, на которой стояла корзинка с младенцем, бросила взгляд на корзину с содержимым, и не говоря ни слова вперилась в настоятельницу, ожидая продолжения, она зная свою наставницу, понимала, что та все уже решила.

– Скажи мне Марфуша, а как дела у боярыни Василисы, как ее самочувствие?

– Слаба боярыня, да и все слезы льет, печалуется что не наследник родился, а очередная дочка.

Доложилась своей начальнице Марфа, она в этом монастыре знало все или почти все и обо всех, не зря она была правой рукой у настоятельницы.

– Печалуется, говоришь, это хорошо.

В задумчивости проговорила игуменья.

В помещении повисла тишина, настоятельница несколько углубилась в раздумья, на ее обычно спокойном и властном лице, сейчас пробегали тени сомнения, отражая некоторый внутренней мыслительный процесс, тщательного обдумывания сложного решения.

– роды лекарица Лукерья принимала?

Утвердительно-вопросительно высказалась в сторону Марфуши настоятельница. Та в ответ кивнула головой.

– И сейчас она при боярыне?

– так ты же знаешь, матушка, Лукерья болящих, в немощи не оставит, покуда или на ноги не поставит, или ко Господу душа не отлетит.

Выразила свое мнение ключница.

– Да, знаю, знаю, за это и ценю. Ты вот, что Марфуша, отнеси младенца сестрам, что принимали роды, пусть позаботятся, и пусть что бы больше никто не знал, да и пусть не болтают как прошли роды, и кто родился.

Немного помолчала, а затем добавила.

– Да, и Пантелея предупреди что бы язык за зубами держал, так и скажи ему, будет болтать, выгоню, все поняла? А с Лукерьей я сама поговорю.

Та кивнула головой, подхватила корзинку с младенцем, и удалилась из кельи, закрыв за собой дверь в помещение. Настоятельница встала на колени перед иконами, и крестясь зашептала слова молитвы.

С самого начала, как только сторож притащил подкидыша, и поставил корзинку с ребенком у ног монахини, она сразу подумала пристроить младенца, на воспитание боярыни Василисы.

Но когда она взяла на руки младенца, пока Пантелей, как обычно, не спеша ходил за Марфушей, и тот ей улыбнулся протянув к ней свои ручонки, у нее возникло некое сердечное чувство к этому малышу, что она вдруг загорелась идеей, не просто отдать его на воспитание, как сироту, а уговорить боярыню, принять как своего родного.

Матушка Антония не могла иметь своих детей, в юности она была схвачена в полон степняками, и хотя длился плен вовсе не долго, их караван полонян был отбит, но после того как над ней покуражились эти степные стервятники, родить она уже не могла.

Это ей тогда повезло, тогдашний «полон» был явлением жестоким, он вел к пожизненному рабству с правом продажи в другие страны, и не случись, что их многотысячный караван пленников был отбит княжеским войском, нести бы ей ярмо рабыни по жизни.

Умом она это понимала, но сердце не могло принять то что с ней сотворили проклятые степняки.

Да и вообще жить ей тогда совсем не хотелось, и если бы не религиозный страх о погибели своей души, а этот страх вбит в нее был с младенческих лет, она точно бы не раздумывая рассталась с жизнью, но и жить в миру стало не возможно.

В результате всех этих несчастий, приключившихся с ней, она и ушла в монастырь, но невозможность иметь своего ребенка лежала тяжким грузом на ее душе.

И вот сейчас, когда этот найденыш, потянулся к ней своими ручонками, ища у нее защиты, некое материнское чувство всколыхнулось в ее душе, и ей захотелось что бы у этого малыша непременно все сложилось в жизни, что бы он не рос неприкаянным сиротой.

То, что задумала матушка Антония, прежде чем осуществить, требовало молитвы, иначе сомнение в душе будут мучать, и мешать выполнять задуманное, это она знала из опыта, и всегда руководствовалась правилом, пока есть сомнения, не начинай дела.