Читать книгу Пиковая дама сузит глазки - Алексей Горшенин - Страница 17

Перевалов радовался, что жизнь у парнишки начала складываться нормально. Однако радовался, как довольно скоро оказалось, преждевременно. И первого курса сын не успел закончить, как получил повестку из военкомата. Восемнадцать едва исполнилось. Не брился еще толком. Какой из него солдат – мослы одни! Нет – годным признали и в отсрочке, доучиться, отказали.

Перевалов потом, провожая сына на службу, поглядел на них, новобранцев. Зелень недоросшая и недозрелая, дистрофики, ветром качает. Какой прок от такого воинства!..

Жена была в панике. Надо срочно дать кому-нибудь в военкомате «в лапу», чтобы «отмазать» сына, наседала она на Перевалова. По причине хронического безденежья давать Николаю Федоровичу все равно было нечего, да и не представлял он себя совершенно в роли взяткодателя. И главное – не видел в том необходимости. Нет, конечно, он не враг своему сыну и, кто спорит, лучше бы ему сначала вуз закончить. Но ведь есть же воинская обязанность, есть священный долг – Родину защищать. Сам когда-то его исполнил.

«Какой долг? Какая Родина? – взвилась жена. – Эта жуткая, безобразная, прогнившая страна, где бандит на воре сидит и жуликом погоняет, – Родина? Ее защищать? Да пусть эта свора сама себя защищает!» – «Родину, как и мать, не выбирают», – как прилежный пионер возражал Перевалов и про себя думал: «Если она тяжело больна, не бросать же ее умирать».

Надо сказать, что причины для паники у жены Перевалова были веские. Уж давненько по окраинам их государственного плота то там, то сям зачинали дымиться от постоянных между собой трений суверенные бревна. А кое-где, в особо горячих точках и огонек с пороховым убийственным треском вспыхивал. Ну а в одном уголочке и вообще целый пожар занялся. Двести лет спесивые его обитатели ни перед кем не желали склоняться, а тут, когда ни твердой руки не стало, ни кнута, и вовсе выпряглись. Бросились новые кормчие статус-кво под названием «конституционный порядок» восстанавливать, да не тут-то было – фига уже не в кармане, а перед самым их носом торчала. Оскорбительная такая волосатая фига, провонявшая овечьей шерстью и звериным горским потом. Договориться, пряничком угостить, чтоб успокоились, западло показалось, решили, что кнут надежнее. Забыли только, что и кнут надо уметь держать. А то, неровён час, тебя же твоим кнутом и перетянут. Так оно и вышло. Тем более что дети гор не только по части кнута были большие специалисты. Они и лицедеями оказались отменными. Не дай Бог, их было чуть задеть, даже голосом построжеть! Уж такой концерт с выходом на мировую общественность закатывали, такую трагедию с поруганием прав человека разыгрывали, вышибая праведный гнев и сострадательные слезы у добропорядочного человечества, что даже привычных ко всему циничных кормчих приводили в смятение. Поминутно оглядываясь за «бугор», из-за которого доносились голоса в защиту горских овечек вперемешку с угрозами в адрес их обидчиков, кормчие начинали паниковать, делать глупости. Нашелся и возле кормчих кое-кто, кому весь этот сыр-бор на руку оказался, кто свой темный интерес в нем ловко прятал, с теми же лицедействующими овечками снюхавшись. В конце концов запутавшись окончательно, кормчие решили просто разрубить «гордиев узел». Тем более что ни они, ни их предшественники ничего другого, кроме как пустить юшку, не умели.

На памяти Перевалова такая «рубка», когда при нехватке нормальных аргументов, в ход шел бронетанковый меч, была не первая. Но, помнил Перевалов, он тоже не всегда помогал. А в соседней горной стране, куда однажды обрушался во исполнение интернационального долга этот меч-кладенец, и вовсе конфуз получился. Как обрушился, так и застрял среди камней ядовитых. Кое-как его, зазубренный, ободранный и выщербленный, назад выдернули.

И вот – снова за рыбу гроши и тем же самым по тому же месту!.. Бравый, но без печати интеллекта на челе, генерал, только что занявший кресло министра обороны, взялся уверять телезрителей, что никакой горской проблемы не существует вовсе и что ему для ее решения достаточно полка воздушно-десантных войск и пары часов времени. Но прошла неделя, вторая, третья и оказалось, что военный коготок чем дальше, тем основательнее увязает в теснине мстительных гор, и вот уже рота за ротой, батальон за батальоном, бросаемые в это гиблое место, словно в заколдованном болоте бесследно пропадают.

Все чаще стали сообщать о погибших. Войну никто не объявлял, а счет их шел уже не на десятки, на сотни. И как тут было Перевалову, и его жене не опасаться, что сын их не окажется там, как не бояться, что будет убит, ранен или станет горским рабом, что не отрежут ему уши, пальцы, а то и голову, как нередко водится у этого народа-зверя…

Не дождавшись от Николая Федоровича решительных действий, жена Перевалова взяла инициативу в свои руки. Где, по каким кабинетам она бегала, с кем и о чем говорила-договаривалась, чего давала-обещала (личные-то сбережения после эпопеи с пирамидой были у нее на нуле), Перевалов не знал, но однажды, когда до отправки сына оставались считаные дни, сияющая супруга объявила ему, что куда-куда, но т у д а их сынуля точно не попадет. Это ей твердо пообещали. И с победным презрением – эх, ты, тюфячок, рохля, никчемный человечек! – посмотрела на мужа.

Поначалу обещания действительно сбывались. Горская язва кровоточила в западной стороне, а эшелон с новобранцами, среди которых был и их сын, ушел далеко на восток, к Великому океану, куда, казалось, никакая война не дотянется.

Но и полгода не прошло, как письма от сына стали приходить именно оттуда, с запада. Всего и было их два-три, где он сообщал, что вокруг высокие красивые горы со снежными вершинами и черные, как вороны, гортанно-крикливые, высокомерные и злые, готовые даже взглядом убить, аборигены.

Потом письма приходить перестали, и наступила полная неизвестность. Запросы в постоянное расположение части давали только один ответ: солдат такой-то в командировке, а где – военная тайна. В штабе округа от толпы солдатских родителей, осаждавших строго охраняемые подъезды, отмахивались, как от назойливых мух. Военные решали важные стратегические задачи, и заниматься едва оторвавшимися от мамкиных юбок салажатами им было некогда.

А вести из мятежной республики, куда – теперь уже Переваловы в том не сомневались – угодил-таки их сын, приходили все мрачней и тревожней: каждый день подбитая и сожженная боевая техника, новые и новые убитые и раненые. Чувствовалось, как ни пытались кормчие доказать обратное, шла там настоящая война. Замирая сердцем, Переваловы включали радио или телевизор и со страхом внимали тому, что происходило у подножья высоких красивых гор, смутно догадываясь, что это лишь макушка информационного айсберга о странной войне головы с собственным хвостом, в которой крайними оказались такие, как их сын, мальчишки.

После четырехмесячного молчания, сын наконец дал о себе знать коротким письмецом, в котором скупо сообщал, что находится на излечении в госпитале, что дело идет на поправку и скоро, наверное, его отправят домой…

Дома он появился неожиданно, без всяких предупреждений: позвонил в дверь и возник на пороге их квартиры как пришелец из другого мира.

В первый момент Николай Федорович даже не узнал сына. Куда-то исчез светлоокий, с распахнутым взором и застенчивым румянцем мальчик. Перед ним стоял угрюмый, погрубевший лицом, на котором и следа не осталось от былой свежести, потяжелевший и почерствевший взглядом парень в потрепанном, видавшем виды камуфляже и таких же ветхих, на честном слове державшихся, армейских ботинках. От него исходил сложный запах пороховой гари, больницы и не совсем чистого тела.

И не только внешне изменился сын. Ничего не осталось в этом, стремительно повзрослевшем и заматеревшем молодом мужике, от прежнего, с детским еще восторгом присматривавшемся к широкому дольному миру, юноши. Что-то резко надломилось и как бы переключилось в нем, меняя полюса. И какая-то неизбывная нездешняя тоска, какая-то незаслуженно-горькая обида поселилась в глубине его глаз. Не совсем и раньше-то раскованный и общительный, теперь он совсем замкнулся, как в кокон, ушел в себя.

И только однажды приоткрылся. Но и этой щелочки хватило Перевалову, чтобы увидеть, какая страшная и безрадостная картина скрыта от рядового обывателя за частоколами слов о наведении «конституционного порядка», о том, что наводят его знающие и умелые вояки, что дело это совершенно бескровное и бесхлопотное и не более трудное и ответственное, чем обычные учения.

А приоткрылся сын Перевалову, когда Николай Федорович однажды, пытаясь очередной раз растормошить, вывести его из ступора, из полулетаргического состояния воскликнул в сердцах: «Еще не жил толком, а ходишь, как живой труп!»

«А что ты знаешь о жизни?» – услышал он в ответ и словно лбом в стену ударил.

Перевалов действительно не знал того, что знал теперь сын и чего уже никогда не сможет испытать на своей шкуре он сам. Николай Федорович прожил большую часть своей жизни в другой реальности и в нынешней многого не понимал.

«А насчет трупа ты, наверное, прав – труп я и есть…» – устало согласился сын.

Перевалов в первый момент не нашелся, что и сказать, а чуть позже ничего и говорить не хотелось – сын в неожиданном, будто избыточным давлением предохранительный клапан сорвало, порыве откровенности стал рассказывать о своем армейском житье-бытье…