Читать книгу Опыт № 1918 - Алексей Иванов - Страница 8

Сеславинский, хоть и присутствовал на собрании, где обсуждалась «борьба с религией», сам в этой борьбе не участвовал. За что был благодарен Микуличу: тот сразу двинул его в УГРО, уголовный розыск, сыск. Дело для Сеславинского было новое и не такое романтичное, как предполагал он поначалу. Уголовщина оказалась такой немыслимой, непредставимой грязью, что Сеславинскому казалось иной раз, что всё это ему привиделось в каком-то дурном и пакостном сне. Но вот отворялась дверь в кабинет, где работали за столами следователи, и веселый голос помощника начальника УГРО выкрикивал: «Сеславинский, на выход!» Это означало, что внизу уже стоит оперативный автомобиль с бригадой вооруженных мальчишек из «особого отдела» и надо срочно мчаться на очередное убийство, ограбление магазина, меняльной конторы, рабочей кассы…

Оказалось, что за знакомыми фасадами домов на Васильевском прячутся вторые и третьи дворы с какими-то темными и вонючими переходами, проходными дворами, перелазами через дровяные сараи и конюшни, каждый или каждая из которых могли огрызнуться револьверным или винтовочным выстрелом, приманить к себе детским криком, чтобы из-за угла ударить финкой в сердце, прикинуться нищенкой, чтобы протащить мимо милиционеров упаковки кокаина. Открывались входы в дворницкие, из них – люки в подвалы, где копошились в темноте и грязи ослепшие от света фонарей люди, мужчины, женщины, дети… Всё это человеческое месиво шевелилось, кричало, пищало, закрывалось от света, умирало тут же от туберкулеза, тифа, страшных язв и гниющих ран, запах которых заставлял терять сознание даже бывалых сотрудников УГРО. Из бывших. Они, кстати, держались дольше, хотя и признавали, что «в наше время» ничего подобного не видели.

А «бывших» в УГРО оказалось немало. Начиная с начальника, Аркадия Аркадьевича Кирпичникова, которого среди своих бесчисленных знакомых припомнила как-то тетушка Сеславинского – Зинаида Францевна. Сеславинскому иногда казалось, что сухой и сдержанный Кирпичников готов признать его, по фамилии-то он уж наверняка знал присланного из ЧК нового сотрудника, но беседы с начальником дальше служебных надобностей не шли. Хотя Сеславинский и поддерживал Кирпичникова в главном: тот рискнул привлечь в УГРО прежних сотрудников сыска. Впрочем, после того, как по совместному решению сходняка урок «с политикой» было решено сжечь архив сыскного отделения и архив сгорел дотла, необходимость в присутствии «бывших» уже сомнению не подвергалась, – они по памяти восстановили основную часть архива.

Имена сотен жуликов: квалификацию их (карманник, домушник, медвежатник-килечник, марвихеры, фармазонщики, невиданные никем шопен-филлеры), фамилии, многочисленные клички, «ходки» – когда, куда, за что и с кем из однодельцев, – имена их шмар, марух, адреса малин и проч., проч., – тысячи и тысячи точнейших сведений перекочевали из их припудренных сединой голов, в новый, свеженький архив Петроградского УГРО. Гимназисты, студенты, солдаты, не снявшие еще обмоток, рабочие с окраин, Бог весть как собравшиеся вместе на третьем этаже старинного здания на Адмиралтейском проспекте, с удивлением слушали, как немолодые, солидные люди «ботали по фене», припоминая какие-то события и персонажей, сошедших, казалось, со страниц Шкляревского и сыщика Путилина. И только когда странные и страшные персонажи всплывали вдруг из уголовно-революционной мути, пьяные, накокаиненные, озверевшие как волки, сунувшие лапу в капкан, отстреливающиеся, прикрывающиеся детьми как щитом, – только тогда становилось видно, как эти «старики» и «бывшие» спокойны и хладнокровны, как умелы и разумно бесстрашны. И как выгодно отличаются они от нервной, взвинченной, озлобленной и интригующей массы новичков, сражающихся не только с нарастающим уголовным валом, но еще и между собой, делящих между собой пространство, куски и огрызки власти, влияние и те десять-пятнадцать процентов прибыли, которые перепадали штатным сотрудникам УГРО от денег, возвращенных в казну или ограбленным частникам.

На этом фоне Сеславинский особенно раздражал молодежь – против него интриговать было легко: бывший офицер, да еще прикомандирован из ЧК.

– А хто он, хто, что мы должны ему доверять? – услышал он однажды, войдя в общий зал. Спиной к нему перед десятком «молодых» выступал Александр Ульянов, рабочий-партиец со «Скорохода». – Он с белых офицеров, говорят, корпус какой-то пажский закончил, а мы у него под началом ходить должны? А приказания отдает хто? Кирпичников Аркадий Аркадьич! Тоже из бывших, из старого сыска! Нас партия учит одному: не спрашивай, виноват он или не виноват, не спрашивай, участвовал он или нет, а спроси – какого он происхождения, какого образования, и больше никаких вопросов не задавать!

Сидевшие лицом к Сеславинскому делали Ульянову разные знаки, но тот то ли не замечал, то ли сознательно не хотел видеть, какие рожи строили они, заставляя его обернуться.

– Классовая борьба, как нас Маркс учит, тока начинается, и если мы в своих рядах не вытравим контрреволюцию, масса трудящаяся нам не простит! – он обернулся, наконец, и торжествующе смотрел на Сеславинского. – Мы у себя на грудях змею контрреволюции греть не будем!

В тишине Сеславинский подошел к столу, возле которого стоял Ульянов.

– В чем вопрос, Александр Васильевич? – от мгновенного напряжения он даже припомнил отчество Ульянова, которое, казалось, никогда не знал. – Где вы контрреволюцию нашли?

– Да в тебе, – ухмыльнулся Ульянов. – Третью облаву выходим, наших двух уже подстрелили, а бандитов всё взять не могём! Может, хто стучит им? Из наших?!

Сеславинский впервые вдруг понял, что такое «социально близкие» и наоборот. И был даже благодарен «скороходовцу» Ульянову за то, что тот раз и навсегда отучил его от дворянско-интеллигентского сюсюканья с народом, от которого не смогла отучить даже война. «Народ – богоносец; мы, дворяне, все виноваты перед народом…» И вот он стоял перед Сеславинским, ухмыляясь, народ-«скороходовец» Ульянов, а другой, народ – сброд, сидел на ломаных венских стульях, дымил самокрутками, плевал на наборный паркетный пол и раздавливал бычки дырявой подошвой башмаков и сапог. Сеславинский вдруг вспомнил, как не далее чем вчера к нему подошел «спец из старых» Алексей Андреевич Сальков, начавший уже восстанавливать справочный и регистрационный отделы УГРО, и, глядя чуть в сторону, сказал: «Боюсь, будет атака на вас, Александр Николаевич. От наших. Хотят бучу поднять против спецов и «бывших». Вы – первый. Как дворянин и выпускник Пажеского корпуса». Сеславинский не сразу отреагировал – он почему-то чувствовал сотрудников УГРО своими, людьми, соединенными грозным делом в особую семью. Как воспринял Сальков эту паузу в разговоре, Сеславинский не понял, хоть и запомнил всю информацию, которую тот пробормотал скороговорочкой. Эта «скороговорочка» сейчас, в момент атаки Ульянова, пришлась к месту.

– Значит, по-вашему, контрреволюция – это я? – Сеславинский скинул кожанку и повесил ее на спинку стула.

– Это не по-нашенскому, а по Марксу!

– Может быть, вы скажете, в какой работе Маркса это написано? – Сеславинский медленно снял ремни офицерской портупеи, расстегнул ворот гимнастерки. – Сколько я знаю, всё ваше знакомство с Марксом основано на тех двух занятиях, которые я проводил с сотрудниками УГРО.

– Мне ваше образование не нужно, – Ульянов уселся возле стола и закинул ногу на ногу, будто щеголяя настоящими «скороходовскими» козловыми сапожками. – У меня социальное чутьё есть. Как вы и учили! – Он засмеялся, повернувшись к «молодым», как бы ожидая их поддержки. И тут же получил её: кое-кто в зале хихикнул. – У нас, в Московско-Нарвской заставе, социальному чутью с детства, в цеху учат!

– А моё социальное чутьё вот где! – Сеславинский резко повернулся спиной к сидящим в зальчике и задрал вверх гимнастерку вместе с нижней рубахой. Левая часть спины и бок были иссечены багровыми шрамами-рубцами. Между которыми сизо-черные пороховые пятна-полосы расчертили бесовско-лихую татуировку.

– Я после окончания Корпуса был распределен в гвардию, – Сеславинский повернулся к притихшей аудитории лицом, медленно и спокойно заправляя рубашку и гимнастерку в брюки, – но по личной моей просьбе был направлен в действующую армию. Служил в артиллерии и разведке. Дважды ранен и контужен. Год провел в госпиталях.

– В поезде императрицы Александры Фёдоровны?

– Да, сразу после второго ранения был вывезен именно в её санитарном поезде.

– И дочки царские за тобой ухаживали?

– Я был без сознания более двух месяцев, а потому не знаю, кто выхаживал меня в это время. Может быть, и царские дочери. Они были при этом поезде сестрами милосердия. Но я кровью своей заслужил возможность жить и чувствовать себя полноценным гражданином своего отечества. И в том числе – служить в УГРО. Бандиты были во всех государствах и при всех социальных устройствах. И, думаю, будут еще долго. Вот почему я здесь и почему борюсь с бандитами. А что такое ваша «контрреволюция» – я не понимаю. Думаю, и вы тоже.

– По-твоему, УГРО – вне политики, вне классовой борьбы?

– Чем меньше политики будет в УГРО, тем лучше, по-моему.

– Вот это да-а-а, – протянул Ульянов, поворачиваясь к «молодым». – Приехали… контра уже прямо под носом у нас, а мы её где-то на Васькином острове ищем… – Он с приказчичьим шиком погасил самокрутку о подошву. – А насчет того, чтоб два месяца без сознания быть… Свежо, как говорится, предание, а верится с трудом! – Ульянов мигнул молодым, как бы показывая: как я с бывшими-то балакаю? И спуску – ни на грош!

– Вот что, Александр Васильевич, – Сеславинский почувствовал отвратительный басовый гул в голове, донимавший его после первой контузии, – я вижу, вы как-то особенно хотите выставиться перед сотрудниками и мишенью для этого избрали меня! – Сеславинский, как учили когда-то в корпусе (перед боем на шпагах), расслабил кисти рук и сделал маленькую паузу, чтобы почувствовать как теплеют ладони. Вместо этого пальцы только похолодели, а к басовому гулу в виске присоединилась острая иголка флейты-пикколо. – Напрасно вы избрали предметом меня! Потому, что вам тогда придется ответить перед всеми товарищами на несколько моих вопросов! – Сеславинский старался, чтобы отвратительная рожа Ульянова не расплывалась в глазах от гнева, стянувшего голову обручем. – Вот первый вопрос. (Боже, как пригодилась «скороговорочка» Салькова!) Расскажите товарищам, как и почему вы не попали в мобилизацию четырнадцатого года? Напомню, я тогда добровольцем пошел на фронт. И не в гвардию, на что имел полное право, а в пехотную дивизию!

– А мне что скрывать? – Ульянов откинулся на спинку стула, широко расставив ноги. – У меня во всех документах это прописано. Щас вот в партию прошение подал, так там тоже прописал. В четырнадцатом году был арестован за организацию забастовок на «Скороходе», осужден по политической и выслан за реку Акатуй! Плохо вы там у себя в Чеке работаете, если даже этого не знаете! – он хохотнул, весело поглядывая в зал.

– Мы работаем неплохо, – Сеславинский старался не повышать голос, – а потому знаем, что в четырнадцатом году вас действительно арестовали и выслали. Но не в Акатуй, а в Пермскую губернию. И не по политической статье, не за политику, а за воровство с фабрики «Скороход». И фамилия ваша, Александр Васильевич, была не Ульянов, чем вы гордитесь, как бы намекая на дальнее родство с вождем пролетариата, а Урванов. Что вы скрываете и по сию пору!

– Что?! – взорвался Ульянов. – Что?! Ну, ты ответишь за это, контра! – он дрожащими руками принялся вытаскивать свой пистолет.

– Я готов отвечать, но по-революционному, перед товарищами. На открытом суде. А если ты хочешь по-уголовному, – только тут замерший на миг зал как-то сразу заметил «люггер» в руке Сеславинского, который он держал на уровне бедра, – я готов и к этому! – и вышел из зала, пройдя мимо бьющегося в истерике Ульянова. Того с трудом удерживали трое крепких сотрудников.

– Неприятная история, – задумчиво сказал начальник УГРО Кирпичников, к которому Сеславинский зашел прямо после скандала с Ульяновым. Он разглядывал Сеславинского даже с некоторым интересом, будто видел его впервые. – Только что мне сообщили, что готовится приказ о моем переводе на должность заместителя начальника УГРО. А начальником, судя по всему, планируют поставить Ульянова. Как человека «из рабочих» и с дореволюционным тюремным стажем. – А откуда у вас информация по Ульянову? Сальков?

– Точно так! – кивнул Сеславинский.

– Узнаю Андрей Алексеича! – засмеялся Кирпичников. – У него, бывало, мышь не проскользнет, чтобы отдельной записи в архиве следственного управления не оставить.

Кирпичников помолчал, поигрывая пальцами на столе и даже, кажется, напевая какую-то веселенькую мелодию в усы.

– Придется, кажется, воспользоваться личными связями, – проговорил Кирпичников, снимая трубку. – Соедините с Москвой! Товарищ, Питер на проводе! Передайте товарищу Дзержинскому, – сказал он невидимому секретарю, – Кирпичников из УГРО. Прошу полминуты! – И кивнул Сеславинскому, чтобы тот не выходил.

Вопрос о лже-Ульянове с Дзержинским был решен даже быстрее, чем в полминуты.

– Пока что личные связи действуют лучше, чем официальные представления, – Кирпичников вздохнул. – Подготовьте вместе с Сальковым, я ему позвоню, материалы по этому Ульянову. – А мне, поверите ли, он поначалу даже понравился отчасти. Эдакой своей бойкостью. – Он покивал головой, как бы сетуя на свою оплошность: – Стареем-с… – и прищурился. – А вы, случаем, не племянник ли генерала Либаха, Франца Францевича, будете? – и не дожидаясь ответа: – Папеньку вашего коротко не имел чести знать, хоть и встречались не единожды, а вот с Францем Францевичем приятельствовали. Да-с, приятельствовали. И даже в ваше ярославское имение ездили поохотиться. На зайцев. С гончими. Так он чуть было моего гончака не пристрелил. Охотник был неважнецкий, Франц Францевич, не тем будь помянут, – Кирпичников кивком отпустил собеседника.

– Да, Александр Николаевич, – уже в дверях приостановил он Сеславинского. – К делу уже не относится, – Кирпичников по-кроличьи дернул носом и Сеславинский сразу вспомнил, что «кролик» было его домашнее шутливое прозвище, – но знать бы надо… Урванов-Ульянов был с шестнадцатого года нашим платным агентом.