Читать книгу Искушение Ганеши - Алексей Иванов - Страница 3

Случилось так, что выпало Афродите вёдро ласк длиной в месяц. После чего приключился один иногородний ласкатель. Но у того оказался такой портативный ласкатель, что Афродите, невольно улыбнувшись, столь же невольно пришлось отказаться от этой незатейливой затеи.

То есть снова – жгучий сухостой.

В обжиженные фрагменты из коего Ганеша то деликатно, ну сущий ангел, то пытаясь мимолётно ощутить на губах вкус её кожи, не менее невольно выказывал ей своё расположение на диване в зале вечного ожидания блаженства. Путаясь под ногами её страстей.

На что зоркость Фетиды давала о себе знать в домашних терактах истерик.

Ганеша же, желая лишь того, чтобы эпизод его жизни с Фетидой (которая – рыжая и с большим пузом – напоминала ему теперь беременного таракана) побыстрей и помягче закончился, неостроумно выступал в экипировки «Егорки, у которого на всё отговорки». Видимо считая, что лучший способ нападения – оборона, а лучший способ обороны – уход от ответа. То есть применял на практике то единственное, чему только и научился у Творца.

Ганеша снова стал разыгрывать из себя Пьеро, то есть зажил спустя рукава. Всё глубже погружаясь в тёплый ил бессознательного. Рассматривая Фетиду уже не иначе, как пиявку.

Несмотря на то, что сублимация сделала Афродиту духовной культуристкой, одиночество наложило на неё синюю печать скорби. Как и все люди в этом мире, погружённые в несчастное сознание, она не выносила оставаться одна. Её прошлое, чуть забродив в тишине, тут же ударяло испарениями мыслей ей в голову, указывая ей на её былые ошибки. Но вместо того чтобы признать их как данность и досконально разобраться в каждой конкретной ситуации, она тут же начинала перед собой оправдываться. А после того, как у ней это слабо получалось, её начинали одолевать отрицательные эмоции и отравлять ей жизнь. Ведь сомнение – атрибут несчастного сознания, возникающее в попытке преодолеть своё несчастье, как следует разобравшись в себе и в своих акциденциях, проявляющихся в каждой из ситуаций, для чего они, собственно говоря, только и возникают – чтобы мы смогли взглянуть на себя более ясными глазами, начав их анализировать. А не пытаться закрыть на себя глаза самооправданиями.

Но не обладая теоретической подготовкой, Афродита не знала даже того, как именно это сделать. А потому-то, поблуждав недолго в дебрях своих заблуждений, лишь ещё больше заблуждалась в себе и рвалась вовне – из душных катакомб своего подсознания. Намереваясь хоть как-то изменить свой внутренний мир внешними социальными, ну или хотя бы – межиндивидуальными переменами. В частности – общением.

Так что Афродита уже была согласна на любую выданную роль, которую подсовывала ей реальность. Лишь бы уйти от себя, от мясорубки своих мыслей, перемалывающих её недавнее поведение до мозга костей. Не понимая, что в этом виновато её прошлое негативное поведение. Которое каждый тащит за собой в настоящее, как каторжник – своё ржавое ядро. Ровно до тех пор, пока полностью в нём не раскается, расставив всё по своим местам. Испытывая от него лишь боль и тяжесть.

– Тебе что, плохо? – пр’оникся Ганеша слабым сиянием заурядного оникса её грустирующего самонедовольства. Прекрасно понимая (из вышесказанного) что с ней действительно происходит.

Ведь только после того, как Ганеша полностью раскаялся в своём прошлом, только находясь один он действительно начинал вдыхать жизнь полной грудью. И выдыхать её в мысли, стихи и прозу. Не понимая, что и ей мешает сделать с собой то же самое. Ведь она казалась ему далеко не глупой.

Но Афродита тут же подняла голову, стряхнув его ладони мерцающей жалости.

– Мне никогда не бывает плохо! – улыбнулась она. И лицо её сверкнуло солдатской бляхой шумной побывки. – Просто, мне иногда печалится, – мелодраматично добавила она. – Ну что, молодожены, пойдёмте сегодня вечером ко мне в гости? А то мне так печалится по вечерам в пустой квартире. А я даже печалиться не люблю! Ну, что, вы идёте?

– Конечно пошли! – быстро согласился Ганеша. Из сострадания. Поняв, как той действительно плохо. И желая ей в процессе общения хоть чем-то помочь. Рисуя на доске их взаимодействия свои душеспасительные формулы любви.

Фетида промямлила что-то невнятное, пытаясь найти аргументы к тому, чтобы не пойти – на помойке иллюзорных домыслов и парадосужих вымыслов. Но Афродита и Ганеша запели дуэтом, и Фетида растроганно согласилась. Соловьи были её слабостью.

Ганеша понимал уже, что когда ты остаёшься один, тобой тут же начинает заниматься Господь. А если ты грешен – бесы, начиная тебя изнутри за это мучить. Поэтому-то камеры в тюрьмах должны быть исключительно одиночными. И современные однокомнатные квартиры отлично выполняют сейчас их функции. Поэтому-то грешники и не могут не заводить семью и детей. Так как, оставшись одни, начинают тут же думать, что сходят с ума. Потому что бесы тут же наглядно показывают им все их прегрешения. И это им так противно (а ведь все они думают, что невинны, аки агнцы божии), что им хочется пригласить к себе кого угодно, хоть – проститутку, лишь бы одиночная камера снова стала твоей квартирой!

И прекрасно понимал, в качестве кого Афродита его к себе звала.

Нет-нет, не – проститутки. Что вы? В качестве душевной отдушины, гетеры.

Хотя и это тоже иногда приходило ему в голову. И смешило. Будя в нём Диониса.

Но Фетида своим удручённым видом тут же развеивала все его мечты, просто спрашивая:

– Чего ты опять ржёшь?

И когда пришло время, гремя ключами, закрывать господина де Ла Рёк (одного на всю ночь в этом тесном помещении, который с детства страдал от темноты и клаустрофобии и буквально каждый день умолял хозяина нанять второго продавца для того чтобы он работал круглыми сутками) они выругали его за то, что этот ключник неизвестно где и так долго шлялся. Заставив время перед ними жутко краснеть. В испускавших лучи красных, от крови, глазах заходящера солнца. Жадно проглядывавшего за ними в прорехи плотных свинцовых туч. Выискивая себе жертву на ночь.

Ларек, в котором Афродита работала продавцом, а Фетида и Дионис периодически помогали ей от него отрешиться, с двух сторон растягивая время за уши. Своими шутками. В одну большую улыбку бытия.

А затем под вечер с дружным вздохом, что рабочий день наконец-то уже окончился, со спокойной душой отпускали его, щёлкая время ушами по щекам. Звонко подчеркивая этим, что уже давным-давно пора идти домой. За столь торопливо ускользающим от них в темноту временем. В сторону заката. Хищно высвечивающего своими косыми ухмылками и лучами весь комизм данной тому по щекам ситуации.

Дионис взял за горло какого-то там вина, вина которого была в вине палача, виновато прятавшего во время казни под маской своё невыносимо-невинное лицо. Не столько от публики, сколько от своего начальника, который запрещал ему пить в рабочее время. Такую гадость. Настаивая, что после работы он сможет сходить в лавку к месье Антуану, что на другом конце Парижа, и за те же деньги купить у него превосходный напиток из лучших сортов отборного у крестьян винограда, который так ценили Вергилий и Цицерон в своих виршах. Чего палач, будучи и сам поэтом, жутко стеснялся.

Но перед каждой казнью у него так неистово начинали дрожать руки, что он хватался за любую гадость, лишь бы избавиться от похмелья.

Но к концу рабочего дня, где он, захмелев от восторга, играючи превращал людей в безголовые мясные тушки, как на конвейере, по восемь часов в день, как и положено (в мешки для трупов) по трудовому законодательству, отсекая преступникам их буйны головы, дабы сразу же отправить их прямиком в ад (куда они всю свою жизнь только и стремятся, последовательно восходя по ступенькам всё более тяжких преступлений к нему на эшафот), ему начинало казаться, что с утра его руки начинали дрожать от страха. И он, стремясь заглушить в себе малейшие признаки слабости, мчался через весь город к месье Антуану. И изрядно надравшись его волшебного зелья, угрюмо плёлся домой, по пути подрезая всех, кто попадался ему на встречку. Чтобы показать им то, на что он ещё способен!

Лавка месье Антуана терялась за горизонтом печальных вздохов, ибо они были отнюдь не в Париже, а в Дельфах. Волею судьбы, превращавшей его среди этих преступниц в палача. Чего Дионис, будучи и сам поэтом, жутко стеснялся. А потому и хватал за горло всех подряд сортов вина. Что они потом и распивали, распевая под видеомузыкалку популярные тогда куплеты. И альбом с фотографиями, которыми Афродита шантажировала память Фетиды, требуя от неё словесных отрыжек воспоминаний.

– Смотри, – показывала она Дионису, но как бы Фетиде, рожицу, гротескно впившуюся зубами в шампур с шашлыками, – помнишь, это мы ездили с Аресом в Рим? А это…

Пока не кончилось вино.

– Вино обладает удивительной способностью менять мнения, – меланхолично заметил Дионис, разливая остатки по бокалам. – Особенно, когда рядом нет ужина и никто не навязывает вам свой курс их обмена на ревальвирующие из револьвера новизны опасные выводы. Когда собеседник начинает буквально «лить пули». И нет чтобы поддержать его падающую в яму недопонимания инициативу, все пытаются поставить это ему в упрёк. Но не найдя в нём места, поставить это ему в шкаф. Взвалить ему это Это на тонкие плечики. То, напротив, раздувая это никому уже не нужное ЭТО, как воздушный шар, и улетая на нём в небо своей завышенной самооценки. Лишь бы не признавать его мастерство лудильщика. Превосходящего своими литыми формами убогий формализм собеседника, доставшийся ему на курсах кройки и шитья костюмов своих оценок. С которыми тот и примеривается ко всем, с кем общается. Превращая общение в примерочную. Тогда как подлинная цель общения – гримёрная! И разве кто-то виноват, что в вас нет краски? Что вы не умеете работать с тенями, оттенками смыслов? До сих пор, хотя уже никто не пользуется свинцовыми белилами, считаете, что грим ядовит?

Хотя, в целом, Дионис нашел, что у Афродиты было очень мило. Обстановка, как говорится, располагала. Особенно, утопленная в стену кровать с красным, свисавшим прямо с потолка, балдахином, на которой он меж двух «Танюшек Лариных» и уснул.

Не стоит забывать, что это ему понравилось.

Когда Дионис проснулся и увидел Афродиту без одежд, он удивился совершенству строения её тела. Оно представляло собой восхитительную реконструкцию тела Венеры Милосской по поднятому со дна куску мрамора дивным реставратором, сумевшим вдохновить жизнь в зализанную волнами статую, обтянув её нежнейшим коричнево-розовым атласом кожи и проложив под ней магистрали капилляров. Дав, таким образом, этому античному произведению искусства вторую жизнь.

Которую само произведение наивно считало не только первой, но и единственной. И достойной не только простаиваний на постаментах в начищенных восхищением глазах возлюбленных Дионисов и, в тяжёлые для её мраморной души дни, простых смертных, облегчавших её душу и свой кошелёк, но и – импровизации в поисках моментов Радости. Культу которой Афродита трепетно поклонялась. И для исполнения обряда коей Дионис, вообще-то, изначально и был включён тогда в чертог ея покоев.

И впервые обнял её тогда, как бы случайно прижавшись к ней во сне. Не смея её поцеловать и разбудить, прервав эту самую волшебную в его жизни Сказку. Пользуясь тем, что Фетида и Афродита ещё спали.

И Афродита через пару минут проснулась. От непонятного ей самой, переполнявшего её наслаждения. Открыла глаза и молча улыбнулась, понимая, что её поклонник уже давно не спит. С закрытыми глазами. Не смея пошевелиться. И тоже закрыла глаза, наслаждаясь его счастьем. Всем сердцем вдыхая аромат этого запретного для них обоих ещё плода, не в силах его вкусить.

И отлучила его от источника наслаждения лишь после того, как Фетида минут через десять зашевелилась. Оторвав его руку от своей груди и положив её на грудь Фетиды. Чтобы та окончательно проснулась. В своей Сказке.

Где беременность Фетиды была не более, чем событийный предлог, присказка к его волшебной Сказке с Афродитой. Ведь ни одна сказка не обходится без сюжета, иначе сказочникам не о чем было бы вам рассказывать. Тем более – основанным на реальных событиях.