Читать книгу Край снов. Сборник. Рассказы и пьеса - Алексей Жак - Страница 2

Поздней осенью особенно хорошо вспоминать чудесные летние погожие дни. Вечерний сумрак за стеклом кажется разбавленным, а в комнате уже темно. Густым наваристым оттенком стелется чернь по углам. Уже не остры, округлы режущие кромки стыков стен, лишь от оконной рамы внутрь рассеивается не свет – какая-то серая, тягучая масса.

За столом чистым, блестящим, с гладкой поверхностью удобно сидеть. Свет от лампы падает узко, прямым желтым конусом. И совсем не разбивает витающей в воздухе неясности.

Желтые шары под самым карнизом по ту сторону давно отцвели. Одинокий, изуродованный, топорщащийся голыми ветвями куст, родившийся первоначально ивовым деревцом, стал впоследствии безобразным, бесформенным существом без роду племени от нескончаемых подрезов по весне. Много лет назад срезали его ствол. Кому мешал? А живучее деревцо дало рост в иных местах и со временем разрослось в кустистое осьмиручное древо, без определенного отчетливого ствола, но с множеством длинных, гнущихся, но не ломающихся ветвей.

Этот ивовый куст перед окном закрывал кое-как обзор из комнаты на земляной вал, на овраг, заросший доверху кленами, молодыми дубами, ясенями. Сейчас все вокруг голо, пусто. А тогда, в разгар лета овраг благоухал, зеленая шелковистая шапка колыхалась над ним под дуновенье ветра.

В этом овраге играли дети. Соорудили качели – на крепкие дубовые ветви прочно привязали пару длинных пеньковых веревок, на концы которых узлы побольше. На них надели через прорези на боках дощечку для сидения. Играли дотемна, в индейцев. В войну. А вечером, пахучим летним вечером, когда откроешь окно настежь, вдохнешь всей грудью и едва не задохнешься. Так густ аромат листы, цветов, травы, будто пьешь нектар, липкий как кисель. Таким вечером задувало в комнату от оврага гарью, едким, горьким дымком. Это дети жгли костер.

С наступлением сумерек листва тускнела, зеленый покров терял свою зрелую сочность, чернел. А небо, синее-пресинее становилось вначале бесцветным, затем лиловым с красно-фиолетовым мазком за лесом у горизонта, а затем страшно черным. Если бы не луна желтой лодочкой качающаяся близко и россыпь крупнозернистых ярких огней звезд.

И тут случалось нашествие скопищ мошкары, комаров. Дым спасал от болезненных укусов. Паразиты избегали огня или гибли. В костер шло все: высохшие ветки, щепки, кора деревьев, мусорная бумага, картон из-под тары.… До самых верхушек деревьев взметались языки пламени, пожирая бумагу, хлопья которой устремлялись ввысь. Хворост трещал, крупные ветки чернели, обугливались, ломались, рассыпались золотыми угольками. Красные маски скакали по лицам детей. Темнота расступалась, образуя непроходимую стену за спиной, тени падали оземь, прихотливо кривляясь.

Прибегал кто-нибудь из жильцов, напуганный вероятностью пожара, наспех одетый. Требовал прекратить шабаш. Дети стайками разлетались. В черноте, как глаза, распахивались грохотавшие рамы, вспыхивали огнем квадраты окон. Голоса звали, молили, грозили. Уже поздно. К полуночи все умолкало, только звучала далекая, приглушенная расстоянием, песня. А из оврага беспокоили шорохи. Кого? Кошачьи? Пьяного шатуна?

…Когда я был ребенком, то был дружен с одним мальчиком. Припоминается давнее лето, пионерлагерь. Зеленные ворота качаются церемонно на петлях.

– Птичка! – смеется перед воротами смешной карапуз, пальчиком водя в воздухе по контуру трафарета ласточки. А та, паря, смахивает раскрытым крылом заглавную букву «Л».

– Это – ласточка, – участливо объясняет воспитательница. – Таково название пионерлагеря.

– Почему?

– Ну, может быть, здесь живут ласточки, – предполагает молодая женщина. Но на небе ни одной ласточки.

Кругом зелено, красочно. И дико, не как в городе. Хотя все благоустроено и ухожено: подстрижено и полито.

Под аркой ворот с нависшим деревянным птичьим крылом персонал встречает ораву детей. Во главе представительный директор. У него в лагере собственный кабинет и масса хлопот. Четыре жилых корпуса ждут гостей, веранды распахнуты. Внутри прохладно, а ступени утопают в солнце. Поскрипывают половицы. Пахнет краской, струганой доской, как на новоселье. Кровати пружинистые, безукоризненно устланные конвертиком. Подушки взбиты и установлены на попа острием вверх.

– Обедать! Обедать! – порхает мимо спален воспитательница. Балетное па: вытянутый мысок, юбка колышком, ладошки хлоп-хлоп.

Столовая озарена: белый рассыпчатый свет струится сквозь тюль занавесей. Погружена в звон посуды, в гомон детских голосов. Длинный, как коридор, обеденный зал разделен колоннами на три части. Столы без скатертей, полированные лаком и солнечным светом, отражают дымящиеся тарелки и голые локти детей. Из палисадника в окна и двери вместе с ветерком вползают запахи травы, скошенного сена. Смешиваются с паром от наваристого борща. Добавить сюда жареный картофель, тефтели в подливе, и тот, кто еще не сыт, сглотнет подступившую слюну, не сопротивляясь.

И вот, выплюнута последняя компотная косточка. По параллельным аллеям из щебня и плит дети идут на покой. Тихий час. Ступать нужно по-разному: большой шажок, маленький шажок. Чтобы не попасть ногой между плитами, где зелень выбивается клочьями. Если идти по главной аллее, то будешь ступать по асфальту. Но внимание отвлекут многочисленные столбы – осветительные мачты, – с обеих сторон спускающие свои изогнутые хоботы. Из репродукторов на столбах льется музыка. Есть такое место между ними, когда звук перестает утихать, или наоборот, всплывать. Тогда из-за стереоэффекта попадаешь на бесплатный концерт в консерваторию под открытым небом.

Кто-то из детей сбежит с дорожки, которая проложена по холму, вниз. Туда, где прошлым летом мелом была расчерчена футбольная площадка с настоящими металлическими воротами. Ныне там запущенная поляна с бело-желтыми и лиловыми вкраплениями одуванчиков и кашки. А подступы обросли бородой из подорожников и мать-и-мачехи. Дальше у ограды вольготно раскинулся щедрый малинник. В другом скрытом месте – орешник, незрелые плоды которого уже завтра сорвут, покусают и выбросят. А вот и виляющая лысая тропка в лес за ограду. Там краснеющая под завитым листком, вся в пупырышках, грациозная принцесса – лесная земляника…

Мальчик, с которым я подружился в этот приезд в пионерлагерь, лежал с открытыми глазами в своей постели у окна. Он думал. Он вспоминал, как мать поцеловала его в лоб, отодвинув челку вбок, чтобы не мешала. Поцелуй не понравился ему. Показалось, все обернулись. Одна девчонка, щуря один глаз от солнца, долго смотрела на него. У нее была длинная коса и роскошный бант. Родители держали ее за руку и разговаривали друг с другом, казалось, безразличные к происходящему.

– Мама, иди. Все будет хорошо, – сказал мальчик.

Мать смотрела на сына, будто не узнавала. Растерянно, устало. Тогда мальчик сам поцеловал ее, и снова сказал эти свои взрослые слова. Ее уколола догадка: ребенок возмужал, она больше не нужна ему. Но стоило автобусу раствориться вдали шоссе, она погрузилась в обыденные мысли. «Эти вечные очереди, нехватка времени. Мир сузился до размеров квартиры, работы, магазинов, сомнительных развлечений. Асфальт, кирпич, метро, плита, швейная машинка – все, что окружает жизнь».

Впрочем, и сын сразу забыл о матери. Он смотрел в окно автобуса и видел то, что никто, кроме него, не видел. Он по-своему страдал. Это страдание не было связано с матерью. Оно было глубоко личным, сродни одиночеству. Вот и теперь, лежа на постели у окна, он слушал шум ветра и трущихся листьев. Он думал, что мир устроен ненадежно, что все зыбко в нем, легко разрушимо. Он раскаивался, что согласился на эту поездку в лагерь. «Зачем?» думал он. Голова наливалась тяжестью от неразрешимого вопроса, который терзал, мучил его, требовал облегчающего ответа. Это продолжалось долго, и полной неожиданностью стал вдруг заливистый смех, от которого он проснулся.

Он силился понять, когда он уснул? А смех не стихал. Он доносился с веранды. В спальне колыхалось белое облако из постельного белья. Казалось, все дети пустились в этот снежный вихрь. Но мгновение спустя будто оборвалась струна, веселье замерло, а нота повисла в воздухе. На подоконнике сидела ласточка. Теплый комочек, собравший по бокам крылышки, острые как сабли.

– Смотрите! – кто-то не выдержал. Тишина сломалась, все замахали руками, закричали.

– Тише! Пожалуйста, тише! – зашипел кто-то.

Ласточка, кокетливо вильнув при взлете распушенным хвостом, взвилась в небо, где в глубокой синеве сразу пропала из вида. Мальчик поднялся, заправил постель с внезапной энергичностью и целеустремленностью. Что совсем не вязалось с его мрачной неподвижностью и отрешенностью раньше.

Он рассказал мне позже, что видел ее близко. Не так, как удаленные наблюдатели вокруг. Видел ее быстрый профиль, короткий пух шубки, бледную шелковистую грудку, цепкие лапки. Это было мгновение длиною в вечность. Так ему показалось. И это было прекрасно. Эта птаха, вся устремленная ввысь точеной фигуркой, такая изящная и красивая, открыла ему новый мир. Мир красоты, на который он не обращал внимания, просто не замечал. «Раз красота существует в малых формах, – думал он. – Значит, она есть и в большом. И ее должно быть много, сравнимо с размерами этого большого предмета. Если я не видел такой очевидной истины, то был просто глуп. Стоит сделать один шаг, как минуту назад, и откроется сокровенное».

И эта мысль уложилась в минуту, пока сидела в ожидании порыва ветра уставшая птица, оставившая после себя волну в детской спальне, потревоженный сон и проснувшуюся душу мальчика. Мальчика, с которым я был дружен, и который знал что-то, чего никто из нас, детей, не знал.

1987 г.