Читать книгу Изгнанник. Часть 2. Излом - Алексей Жак - Страница 3

1.

Папу сдали в милицию. Мама сдала.

«А что прикажете делать, когда дерется и не слушается? Повиноваться? Это ему-то? Отцу… подчиниться… ей? Представляю себе картинку: вояка в годах подчиняется ма… мадам. Пусть она и жена, родная кровь. Почти. С изрядной долей допустимости кровосмешения при взрослых контактах между супругами. Во всяком случае, кровь, где и перемешана, так это точно в детях. Через них получается, что родная. Стала ею, а раньше была „чужая“, инородная. Абсурд. Все равно, кто бы ни был этот человек, он… Да он никогда никому не сдавался!»

Что же они не поделили? Почему все-таки «арест»? Ладно, попахивало бы еще увечьями, изнасилованием, попыткой прелюбодеяния, с последующей экзекуцией уличенного, а то обычная, рядовая бытовуха. Или того похлеще: экзистенциализм. Что такое? Что за слово? О таком и не слыхивали в стенах изношенного, но еще крепко стоящего дома (потому что строили в царские времена и, как говорили, для городского начальника. Впрочем, им – властям – он и достался в итоге). Да и кому слушать: население коммуналки и всего дома – необразованные, малограмотные пролетарии, за исключением, разве что дальнего, третьего, подъезда, где жили интеллигенты и обособленцы в отдельных квартирах с личным санузлом и – роскошь по меркам послевоенных и много позже лет – с чугунной эмалированной ванной.

«Экзистенциализм, – сказали бы те, антихристы с Чистопрудного, напрочь отказывающиеся верить в бога, открыто не прикрываясь крестом, даже когда их прижимали к стенке, – не убавить, не прибавить, чистой воды он. Это ж надо до такой степени мозги пропить. А что, собственно, с них со всех взять, со слесарей и дворников. Иррациональное поведение и мозги на уровне какого-нибудь петэка».

– Так кто здесь числится квартиросъемщиком? – с порога спросил участковый.

– Он, – тычком пальца указала мать на первобытного человека, забившегося в теневой угол комнаты. – Что не похож? Да, он в таком виде не человек.

– Вы, гражданин, здесь проживаете с женой и ребенком? – спросил милиционер с заминкой, как будто ища удобную причину избавить мужика и себя от неприятных санкций. Затягивая минуту расплаты для буяна. – Неужели нельзя мирно разобраться в ситуации и договориться с супругой?

– Низя, – процедил сквозь зубы отец, а затем что-то пробубнил. Что именно, было не разобрать.

– Нельзя, – согласилась мать. – Заберите его, пожалуйста, отсюда. Дайте от него отдохнуть. Хоть немного. Ребенку спать нужно. Время позднее, а тут… – она оглядела забаррикадированную комнату с расставленной в беспорядке, как будто даже разбросанной второпях мебелью, – сами видите. Такое.

– Да уж, – почесал затылок младший офицер. – Вижу. Ну чего, пойдем тогда уж. Раз такое дело. Гражданин.

Он был раздосадован, что дело примирением не решилось.

Участковый дважды похлопал по плечу отца, когда тот выходил в коридор, и в этом слегка дружеском, с намеком на панибратство хлопке – Сереже так показалось – проявилось его сочувствие.

«Не одобрение, и уж конечно не ласка, – вспоминал он позднее, когда стал взрослым, живо восстанавливая кадры детства, как уцелевшую полностью киноленту, не подвергшуюся воздействию временной коррозии, – а некая скрываемая, завуалированная под знак понимания, общность их с отцом. Мужская солидарность? Хотя чего общего могло быть у отца с милиционером? Человеком, наверное, не нюхавшим пороха – молод был. Может, понимал, что плененный им мужик по возрасту намного старше его и прошел, скорее, всю войну, значит, много испытал. И тут сегодня, сейчас, в наши дни подвергается новым испытаниям, другого характера, „щекотливого свойства“. Что неприятно для него, для младшего лейтенанта, как представителя органов, в плане исполнения своих обязанностей. Вынужденного повиноваться и повиновать».

– Воевал? – спросил участковый отца в «Уазике», и не дожидаясь ответа: – Мой тоже.

2.

Появлению в доме наряда и участкового предшествовала прогулка матери и ребенка по вечерним улицам, необходимая для обдумывания (так считал Сергей), и поход в отделение на Маросейке (туда, где сейчас Белорусское посольство) для подачи письменного заявления на дебош мужа. По возвращении перед ними предстала живописная картина погрома в комнате, чему способствовало неаккуратное передвижение мебели, казалось забытой и кинутой на полпути, – остались отчетливые порезы на полу и следы елозаний шкафных ножек. Жилье разделилось на две половины: мамину с Серёжей, как довеском, и папину.

Надо отдать отцу должное: он честно поделил. Половинки оказались равными, ровными. Комнату симметрично раскроила демаркационная линия из гардероба, серванта, шифоньера поменьше и раздвинутой непрозрачной тканевой ширмы. Шкафы лицом к нему, сервант со всеми тарелками, блюдцами и сервисами – чайными и кофейными (мама любила посуду) – к ним. Он был щедр по части столовых приборов, но обеденный стол оставил за собой, как и диван и кровать: им было постелено на полу.

3.

– Что не прокатило с ментами, теперь на Лубянку сдашь? Она здесь рядом, – ухмыльнулся отец, когда вернулся из мест не столь отдаленных – из мест, видать, необременительного для него заключения.

– И сдам, – с решимостью ответила мать. Сережа смотрел на отца исподлобья.

– А что такое экзистенциализм? – спросил Сережа, когда улеглись спать на полу в своем отделении, больше похожем на бивуачный лагерь или поселение беженцев.

– Это я тебе не смогу объяснить, – ответила мать. – Это в школе пройдешь по программе. Но я думаю, не скоро еще.

– Ну, ладно, – сказал Сережа. – Подожду.

Ждать ему пришлось действительно долго. Зато судьба приготовила ему познавательный подарок: предложение посетить родину отца-основателя философского течения, самого Сёрона Кьеркегора. И даже пожить там некоторое время, подышать морским воздухом, послушать задувания ветра сквозь утесы: свисты, сродни звукам гигантской природной флейты.

4.

Кухня. Блоха – заступница отца. Ефим Семенович в порыве сиюминутного бешенства выкрикнул:

– Что, паршивец, отца ударишь? Научился драться на своем боксе? Силу почувствовал?

– Еще как ударю, – пригрозил Сережка. Он встал в стойку, готовясь ударить отца. Нет, конечно, не ударить. Нанести ответный удар. – Не испугаюсь, – сказал он и не узнал свой голос.

– Ты посмотри, чего вытворяет сынок? – обернулся к соседке отец. Маленькой суетливой женщине с кастрюлькой в руках.

– Ты что это выдумал? – всполошилась та. – На родного отца кидаться с кулаками.

– Их теперь там, в школах этому учат.

– Неужто драться учат? И что предмет специальный есть?

«Есть, бабка, есть, – хотел сказать Сергей (нынешний или тот, молокосос в маечке на тоненьких бретельках с просвечивающими ребрами?), – начальная военная подготовка называется. Только мне еще рано эту премудрость изучать. Это когда шестнадцать стукнет, тогда в самый раз будет. А пока изыскиваем иные пути ознакомления с боевыми науками. Вот так-то, бабка. А ты будто не знала, что война меж нами давно идет. Не вчера началась. Не великая и не отечественная, но все, что происходит у нас в коммуналке, больно похоже на ту, которая раньше была – гражданскую».

– Это он в секции бокса дерьма разного нахватался: отца не уважать, грубить и угрожать.

– Сынок, это нельзя. Разве с отцом так можно… разве дети… ты это совсем еще мал, чтобы так хамить.

– Ты мне не мать, чтобы сынком называть, Блоха, – огрызнулся Сережа. – И не лезь в наш спор.

– Нет, вы только послушайте, как он меня обозвал? – Блоха заметалась по кухне. – Фима, ты слышал, что он только что сказал? Это ж надо. Маленький ребенок и туда же. Это всё Рванина. Она научила.

– Не смей, – закричал Сережа, слезы брызнули у него из глаз. – Не смей её так называть. Не дам…

– Ты что… ты что, ребенок? – Блоха отступила. Что-то в лице Сережи подсказало, что нужно дать задний ход, или даже ретироваться. – Да, такой и впрямь убьет. Не ребенок, а людоед, – перекрестилась она. Или ему показалось, что перекрестилась – ведьмы ведь не крестятся?

5.

Ездить приходилось часто: три раза в неделю на тренировки и, добавочно, почти каждые выходные – на соревнования. Либо в «Спартак», либо еще куда. Туда, где назначат очередной «открытый ринг». Он везде побеждал, но, как известно, везение не может продолжаться вечно: наступил и его час расплаты. За что неизвестно, но ведь всегда найдется за что, правда? Он проиграл финал городских соревнований. Ему тогда исполнилось тринадцать лет. Другой менее стойкий расстроился бы, опустил руки, бросил занятия, тем более на лечение поврежденной в бою руки ушел месяц. Достаточный срок, чтобы осознать насколько ужасно выбранное увлечение и зашвырнуть в угол (тот, в котором в тени прятался отец) перчатки. Но он выдержал (выдержал паузу) и в итоге не сдался. А как же – ведь у него такой героический батя! Который воевал. И защитил Москву.

«Не Сталин защитил, не Жуков. Отец!» Так всегда считал Сергей. И еще одна мысль напоминала о его заслугах: «Ведь по существу, по-честному, если говорить, отцу дали квартиру. Их квартиру. Комнату. Ни маме, ни ему, сыну, ни всей их семье, как судачили на кухне. А именно ему, защитнику города. Чего уж себе-то врать. Это было так».

– А мы как бы в придачу к его геройству прилагаемся, – говорил себе Сережа. – Я и мама. Семья героя.

За время своего бездействия Сережа прочитал книгу об известном гладиаторе, который никогда не сдавался, погиб, но не преклонил колени. Спортивное «общество» называлось «Спартак», и Сережа, уже Сергей, ясно отдавал себе отчет (он научился за те немногие школьные годы, что преодолел, отчитываться: вначале перед учителями, затем перед родителями – одним родителем, родительницей, отец к тому времени ушел – и, наконец, перед самим собой), что не сможет обмануть надежд, как мифического непреклонного раба, так и всего его племени. Возможно, прообраз дикого спартанца («Нет, тот был фракийцем») формировался в его детском еще мозгу заранее, загодя, как растущая насыпная башенка в песочнице. И окончательный вид приняла, когда на пути повстречался могучий, как богатырь из сказок, и мудрый, как добрый волшебник, тренер боксерской секции.

– Занялся бы шахматами, или восстановился в кружке художественной самодеятельности… как раньше, – уговаривала его мать, пока он слонялся без дела с загипсованной и перебинтованной рукой на перевязи.

– Я не в самодеятельности участвовал, – сердился Сергей. – Это Мел из себя артиста корчит. Я танцевальную студию посещал.

– Вот видишь… – мать просияла.

– Ну и что из того? – не поддержал ее сын. – Что было, то было и прошло. Не для меня эти па и обезьяньи ужимки. Это увлечение Олежке больше подошло бы. Он у нас из себя такой галантный и с девчачьими манерами. Ему и посоветуй.

– Не хочешь, не надо. Но учти, мордобоя я не одобряю и не потерплю в своем доме. Что за прихоть драться? С отца пример берешь?

Сергей промолчал. Не говорить же матери, что она почти угадала насчет мотива.

«Знала б истинную причину, из-за чего пошел в секцию – чтобы постоять за себя против нечеловеческой, просто великанской силы отца – ошалела бы. За себя постоять… и за нее – мать».

На стенных плакатах, которые раньше повсюду висели: на домах, в метро, в переходах, на газетных уличных стендах, строгая женщина в подвязанном платке, хмурясь и сердясь, тыкала пальцем в лицо прямо на нее смотрящего или в спину проходящего мимо и предупреждала, звала, угрожала: «Родина-мать зовет!»

«Почему только мать? – думал Сергей, вспоминая все, что слышал о войне. – А где же он, отец?»

Еще один год и ему стукнуло четырнадцать; Сергей продолжал упорно преодолевать препятствия: и временные, и расстояние – тратил на перемещения туда-сюда около трех часов каждую поездку. Но однажды тренер сказал, что летом всё «общество» отправится прямиком в спортивный лагерь.

– Я не… поеду… не смогу… – замялся Сергей. Он не ожидал такого подлого удара от наставника, и едва его не пропустил.

– Учти, – добавил тренер, – что к осени, когда ребята вернутся обратно домой, каждый из них вырастет на голову выше тебя. Там такие нагрузочки на тренировках, что хочешь не хочешь, а вытянешься, как жираф, таких тут в пыльном помещении не создать. Свежий воздух, речка, – он закатил глаза, млея от предстоявшего блаженства. – Многое потеряешь.

Сергей не отвечал.

Тренер подумал и предложил:

– Если хочешь, я поговорю с начальником лагеря: мы дадим скидку на путевку. Хорошую скидку.

Сергей покраснел, уши загорелись и стали жечься.

– Не надо… не надо скидку, – промямлил он. – Совсем не надо. Вы что? Я…

– Ну не надо, так не надо, – пожал плечами тренер. – Как знаешь, – и ушел.

«Ушел, – подумал Сергей. – Навсегда».

А много лет спустя подумал снова и сказал себе, сказал иначе: «Он ушел, а мне нужно было не молчать, а его остановить, прокричать ему вслед: «Стой, не уходи. Я согласен. Со всем согласен». И еще что-нибудь сказать вдогонку, ну например, что не смогу без него, без них, без спартанцев жить, что его, их уход – все равно, что смерть. К чему жизнь одинокому и изгнанному из мира отшельнику? Жить дикарем в мире окружающих тебя людей. Молчать, когда вокруг все говорят, терпеть боль и отчаяние не в силах выплеснуть накопившееся внутри. Боль и отчаяние. Быть униженным и оскорбленным, когда все улыбаются, да просто смеются над тобой. И всё из-за этих несчастных, проклятых денег, которые мать не смогла, не может накопить, занять. Не может снабдить тебя ими для оплаты самой заветной и красивой мечты. Хоть мечта эта с синяками и ссадинами на лице.

Вечером перед сном он обратился к матери со словами:

– Мама, это последнее, что я у тебя прошу… в этой жизни. Поверь, мне больше ничего не нужно, я больше у тебя ничего, ничего не попрошу. Никогда и ни за что. Только сейчас помоги, выручи. Дай мне денег, чтобы оплатить путевку.

– Да откуда я тебе их возьму, – ответила в полутьме мать, ложась в кровать. Только белая ночная сорочка отблескивала на ней. – У меня таких денег никогда не было. Просто мне их не собрать.

– Знаю, – сказал Сергей. – Я знаю. Займи.

– Ты что, ты что, – зарукоплескала мать. – Как же мы отдадим? Самим жить не на что, а еще долг! Нет уж, как хочешь, выкручивайся, а… да и кто даст? Забудь об этом.

– Забудь!?

Сергей уткнулся в мокрую подушку и заплакал. Мать не слышала, и скоро заснула. А он пролежал с открытыми глазами полночи, но к утру его сморило. Проснулся он другим. Спокойным и безразличным, как покойник.

– А и черт с ним, – сказал Сергей, – черт с ним, с этим боксом, с этим «спартаком», со всеми ими: спартанцами и восставшими рабами. Жизнь продолжается. Мать рядом, ее надо поддерживать.

– Сынок, – позвала утром мама, едва пробудилась, – ты прости меня, что не могу помочь. Но пойми одно: нам нужно выжить, а бокс твой никуда от тебя не денется. Съездишь в пионерский лагерь на лето, а на следующий учебный год опять в свою секцию пойдешь. Не выгонят же они тебя за прогулы?

– Ладно, мать, – махнул рукой Сергей. – Идут они… И без них проживем. Не помрем.

6.

И он перестал ездить на тренировки на Спартаковскую улицу в заброшенный покосившийся дом – церквушку из красного кирпича. Она в таком образе – в образе обобранной, разграбленной старушки – стояла уже века, еще до него: с теми же облупленными ступенями на входе, расколотыми временем, ветрами, дождями и снегом, с разбитым, раскрошенным по всему фасаду декоративным кирпичом, с облезшим, давно не крашеным куполом, с покосившимся шпилем и заржавевшим крестом.

– Ничего и дальше так постоит, – обреченно произносил Сергей. – Видать судьба такая. И у нее и у меня.

«Зато круглый заборчик – „коробку“ – наскоро, наспех сколотили на заднем дворе для хоккейных баталий. Кривой, правда, заборчик, но и такой сойдет. Хотя, кому он нужен в этой глуши: до ближайших жилых построек от церкви полверсты? – заранее посочувствовал Сергей всем, кто сюда забредет. – Для нужд босоногой братии, или, может быть, для „спартанцев“? Да, он, „этот спичечный коробок“, им, шантрапе уличной, и подавно, задарма, не нужен: они ж давно как окопались в своем убогом подвале, сидят там, как в блиндаже, и нос на улицу не кажут. Зачем он им? Для чего? Дурь все это. И баловство. Детские забавы. Художественная самодеятельность. Хм».

Сергей уже отделял себя от них, последний оплот был им сдан неприятельскому стану, не видимому, не ощущаемому как плоть, призрачному, как мираж, с которым вступил в неравный бой – «бой с тенью». Бьешь по воздуху, а в ответ получаешь массу тумаков, увесистых и ощутимых, в отличие от собственных, погруженных в пустоту ударов, сотрясающих вакуум.

– Нет, мне не больно, – успокаивал себя Сергей и, казалось ему, тем самым злил незримых врагов, – не надейтесь меня уронить. Я не поддамся, – говорил он, безуспешно пытаясь защититься от наносимых по нему и практически не угадываемых (это при его мгновенной реакции и филигранной, отточенной годами тренировок, защите) хуков и апперкотов.

– Надо же, – подмечал он, – ни одного прямого. Одни обманные приемчики.

Злился почему-то он сам. А противник оставался таким же хладнокровным и отстраненным, как прежде, будто ему все нипочем и он был высечен из камня, не страшился пропущенных, нокаутирующих ответных ударов.

– Что же ты не падаешь? – удивлялся и возмущался Сергей; он негодовал. – Что за хитрую и нечестную игру ты со мной затеял? – спрашивал он в который раз, надеясь получить все-таки ответ в словесной, или пусть иной форме, но обязательно годной для распознавания, для расшифровки сути донесения. – Я, вот, пойму тебя, и, наконец, обыграю. Все равно победа будет за мной. А как иначе?

«Но в ответ – тишина, как поется в песне», острил он наедине с собой. Сказать кому-либо, что он ведет незримый бой с призраком, а скорее всего – с самим собой, все равно, что объявить себя всенародно психом и выставить на посмешище.

– А и ладно, а и пусть, – в очередной раз махал он рукой. – Сойдет итак. Шишек и синяков я не боюсь. Ну, полупит меня жизнь, помучает, не убьет же, в самом деле. Как говорит мать, не лишат же меня жизни, не выгонят за прогулы.

Сергей уже не думал появляться в старом районе, погружаясь только памятью в дорогие сердцу городские асфальтированные пейзажи, когда жизнь сама расставила все точки и другие знаки препинания в его повести.

– Сережа, можешь ты мне помочь? – как-то спросила Валентина Сергеевна.

– Чем? – заинтересовался Сергей. – Первый раз слышу, что тебе требуется моя помощь. Чем же я смогу тебе помочь? Полы помыть? Посуду? Может в магазин сходить?

– Не остри, пожалуйста.

– Молчу. Говори ты.

Валентина Сергеевна переминалась с ноги на ногу, не зная как начать.

– Не тяни, говори, – поддержал ее Сергей.

– Видишь ли, в чем дело… – начала издалека мать, – у нас на фабрике разрешают сверхурочно в вечерние часы подрабатывать в цеху.

– Вот как, – не удивился Сергей, он вдруг уловил, откуда дует ветер. – Ну и… – приглашал он продолжать, наперед зная, чем дело закончится.

– Ты же сам хотел, – разгорячилась Валентина Сергеевна. – Ты сам. Спрашивал?

– Да, правда.

– Вот, теперь я тебе отвечаю.

– Что отвечаешь? – как будто издевался над матерью Сергей.

– Иногда ты бываешь невыносим, – чуть не заплакала мать. – Не доводи меня. Сам все прекрасно понимаешь. Прикидываешься дурачком. Это некрасиво, между прочим. Тебя не красит.

– Ладно, мама, – сжалился Сергей. – Я все понял. Конечно, я хотел заработать. И не откажусь от любой работы. Что там нужно делать… у тебя… в цеху?

– Тебе уже пятнадцать. С этого возраста и начальник цеха и директор разрешили допуск несовершеннолетних к производству.

– Я за них рад.

– А за себя?

– За себя особенно. Сколько сулят?

– Сколько заработаешь – все твои.

– О, я много могу унести.

– Сначала заработай. Работа не из легких: марлевые рулоны разрезать на станке на короткие отрезки. Потом эти бинты в стандартные пакетики упаковывают. Для аптек.

– Очень просто, проще не бывает. Занятие для тупоголовых, а я сообразительный: на лету всё хватаю, – невозмутимо ответил Сергей. – Я справлюсь. Можешь не сомневаться.

– Только смотри, – предупредила мама, – будь там осторожнее, на станке ножи острые. Нужно быть внимательным, чтобы травму не получить.

– А как же твоя философия насчет травматичности такого вида спорта, как бокс?

– То, что я тебе предлагаю, далеко не спорт и не бокс. К тому же ты ведь сам не пожелал избрать для себя более благородное занятие?

– Да-а, благороднее, чем это, ты выбрать не смогла, – с сарказмом подметил Сергей.

– Отца благодари. Не меня, – рассердилась мать. – Я все, что могу, делаю.

– Ладно, мама. Я не отказываюсь. Если честно, я рад. Когда приступать?

– Хоть завтра. Там ждут.

– Ну вот, хоть кому-то я оказался нужен.

На другой день он вновь окунулся в переулки, окружавшие бульвар, пока шел к воротам химико-фармацевтического завода, где трудилась в должности помощницы секретаря генерального директора его мать. Существовала такая штатная единица в ту пору, созданная и юридически закрепленная в делопроизводительных бумагах отдела кадров в больше мере по инициативе секретарши-еврейки, любовницы директора, приближенной к телу босса, чем на основании учредительных актов и распоряжений руководящих городом органов власти. Неизвестно какими путями (пути господни неисповедимы) судьба свела их вместе и подружила с матерью. Но управленец большим хозяйством мягко говоря прислушивался к мнению этой экзальтированной и своевольной дамы, имеющей свои, особые, предпочтения к обстановке кабинета и приемной, а также щепетильной в выборе сотрудников ближнего окружения и подручных подруг.