Читать книгу Акциденция - Алексей Климин - Страница 5

Когда капитан и Наташа уехали, я взялся за папки с делами, что лежали у меня на столе.

Нет, какого-то понимания, чем это может мне помочь, не добавилось. Но, как сказал Михаил Лукьянович, начинать с чего-то надо было. По крайней мере, я должен был разобраться в исходных данных.

По делу убийства моего предшественника ничего важного не обнаружилось и в остальных имеющихся бумагах. Свидетели, если их так можно было назвать, ничего не видели, а слышали только шум. Да и шум тот подняли две местные шавки, на лай которых привыкли внимания не обращать.

А обнаружил тело Илья Семенович Золиков, хозяин того дома, возле забора которого и лежал убитый. И вышел-то он только потому, что это его собака затихать никак не хотела. Так что видеть он ничего не видел, но вот тело стронул с места, посчитав, что это просто какой-то пьяный лежит. И хотя это явление довольно редкое по нынешним временам, но ничего другого мужику в голову сразу не пришло.

Как было видно из показаний означенного Ильи Семеновича, успокаивать псину он выходил раза два, но простое цыканье не помогало, и только на третий мужчина решил посмотреть, что так раззадорило кобеля и прошел дальше – за калитку. В общем, из этого следовало только то, что после его слов и, сообразуясь с записями в журнале, можно было более-менее точно установить время убийства.

Из справки, которую выдал врач из госпиталя, что осматривал тело, следовало, что смерть наступила в результате нанесения четырех ударов острым предметом в область живота и правого подреберья, притом решающим оказался тот, что угодил в печень. Острый предмет, предположительно нож, был точно обоюдоострым, с довольно тонким лезвием – не более двух сантиметров в ширину, и в длину максимум двадцать.

При убийстве жертву однозначно удерживали, так как правая рука оказалась заведена за спину даже у перевернутого на бок тела, да и синюшные пятна от выкручивания на запястьях проявились четко. Владимир похоже вырывался, а потому, первые удары и оказались такими смазанными.

Сомневаться в компетентности доктора, который проводил осмотр, причин у меня не было. Поскольку Арсения Маркеловича, чья подпись стояла на итоговом листе, я знал еще с тех времен, когда в местной амбулатории начинали практиковать только что перебравшиеся в слободу из Москвы Паша с Алиной.

Хотя нет… раньше. Марфуша как-то звала его к нам с братом… десятилетним где-то, и нас тогда… сильно несло. Мы-то знали за себя, что просто зелени разной недозрелой нажрались, но молчали стойко, поскольку Марфа отчего-то решила, что это какая-то зараза страшная на нас напала и теперь мы загнемся у нее на руках, а значит, поняв, по какому незначительному случаю серь та нас прихватила, успокоение нервов могло случится, тоже через нас. Путем кидания в сердцах, каких ни то башмаков в нашу сторону, а то и хворостины, способной достать точно. А нам и так было плохенько…

Так вот, Арсений Маркелович нас с Пашкой тогда Марфе не выдал. Велел семенем конского щавеля попоить… но сладкого ни в коем случае не давать целую неделю. В общем, я и в том возрасте уже понял, что доктор наш слободской человек правильный, но серьезный. А уж отзывы о нем того же Павла в дальнейшем, и вовсе укоренили во мне понимание, что врач он знающий.

В итоге выходило, что данных по убийству моего предшественника много, но вот все они не давали и малейшего намека, кем могли быть убийцы Владимира и какова вообще причина нападения на него.

С остальными двумя убийствами и того хуже выходило. И… как-то по нездоровому похоже…

В обоих случаях, что на кладбище, что в библиотеке, произошло все в ночное время суток, а значит жертвы, ночные сторожа, оказывались там одни, и даже намека на каких-то свидетелей не было. Притом убитые, оба являлись мужчинами весьма почтенного возраста – немного за семьдесят. А места преступлений почему-то разгромлены совершенно необъяснимо – просто по-хулигански, без воровства или какой-то другой явной прибыли для погромщиков. И получалось, что ни в первом, ни во втором случае было непонятно, зачем этот разбой устраивали.

В Ниженном-то помнится, когда мы только туда перебрались, беспризорники на базарах так же вот налетали и все крушили, но на мой вопрос Лизе: нет ли в слободе сейчас какой-то компании подростков, которую ловили бы хоть раз на чем-то подобном, девушка ответила, что нет. Так оно, в общем-то, понятно, бездомные мальчишки тоже ведь не просто так хулиганства те учиняли, а под шумок успевали поживиться чем-нибудь для себя полезным, а чаще и просто сытным. Да и тут молодежь сейчас совсем другая – серьезная, работают все в свободное от учебы время. Давно пионеры и комсомольцы, а не бродяжки какие-то. А в восемнадцать парни, считай, все уже уходят на фронт.

Не знаю… но и в голове моей никак не могло уложиться, что подростки способны просто так, ради забавы, стариков убивать…

Хотя… вот способы убийств были разные. На кладбище сторожа приложили по голове ломом, которым видно и крушили надгробья. Да и бросили орудие убийства там же – недалеко от тела. И там же, под березой, была найдена еще одна улика… которая опять же, ничего кроме более-менее точного времени по делу не давала.

Это был четкий след от обуви на почти голой почве, у самого ствола громадного дерева. Видно к тому моменту, когда погромщики толклись там, выпала обильная роса, а потому, вдавленный отпечаток хорошо зафиксировался на лиственной трухе и проплешинах мха. Что говорило о том, что погром и убийство происходили на кладбище ранним утром, а не глухой ночью.

Отпечаток тот был достаточно своеобразным – хорошо выраженным, с довольно высоким для мужской обуви каблуком и четкой, слегка зауженной формой передней части подметки. Так что становилось понятно, что это след не от сапога, которые сейчас носили большинство мужчин. Почему было решено, что столь характерная обувь принадлежит не женщине? Так Марк со свойственной ему, как я понял, скрупулезностью, не только сфотографировал отпечаток с разных ракурсов, но и измерил его досконально, и подобная лапа, которой требовалась обувка такого размера, даже самой крупной женщине принадлежать никак не могла.

Но вот что он мог дать еще, кроме понимания, что оставлен в тот довольно краткий предрассветный момент, когда земля напитывается влагой? Похоже, что ничего… по слободе не побегаешь и у всех, кто не в сапогах, подошвы не поизмеряешь. Так видно думал и мой предшественник, потому никаких пометок к фотографиям приложено не было.

Второе же убийство, Игнатия Мироновича Коробова, сторожа слободской библиотеки, которое поначалу списали на несчастный случай, соответственно и вовсе не имело никаких признаков присутствия посторонних лиц на месте преступления.

Сторож Коробов, как следовало из опросных листов сотрудниц библиотеки, в целом был стариком тихим и примерным во всех отношениях, за исключением одного пренеприятного грешка – иногда на посту мог пропустить стопочку чего покрепче. Не часто и не так что бы вдрызг, но, по словам женщин, все же под хмельком замечен был неоднократно. Так что, когда наконец-то достроили Дом культуры, и все ожидали скорого переезда учреждения туда, даже было решено отправить деда на заслуженный отдых.

Но переезд так и не случился, а потом и вовсе война началась, и стало понятно, что другого, более ответственного работника, найти на его место не удаться, и пришлось Игнатия Мироновича терпеть дальше. Поскольку помимо библиотеки в этом же здании находился и слободской архив, а подобное учреждение хотя бы без номинальной охраны оставлять было нельзя.

Так вот, нашли сторожа утром 13 июля, лежащим на лестнице, ведущей в полуподвал, в котором и хранились архивные документы. Но, как было зафиксировано по факту обнаружения тела, несмотря на то, что окоченение уже имело место быть, а значит, сам инцидент случился как минимум не позже шести часов утра, сивушный запах возле него ощущался отчетливо. Как оказалось позже, после того, как тело извлекли, под ним, в том кармане армяка, что оказался снизу, обнаружилась не разбившаяся чекушка с самогоном, содержимое которой вылилось почти полностью.

В тот день на происшествие ходили Прол Арефьевич и Марк. Имелось даже несколько фотографий, сделанных последним – зажатая двумя стенами лестница вниз, по ее завершении – дверь, окованная металлическими пластинами, и на последних ступенях неловко лежащий старик, с вывернувшейся вверх клочковатой бородой.

Ну и лист осмотра врача, в данном случае выданный и вовсе Алиной, в котором констатировался перелом основания черепа, произошедший в результате падения. Так же в листе указывались ушибы по всему телу, по которым можно было предположить, что сторож летел по лестнице вниз кубарем, а так же уточнялось время происшествия, которое в результате выходило на второй-третий час ночи.

При этом двери, и входные, и подвальные, оказались не взломаны, находились на запоре, и вообще, признаков присутствия посторонних в помещении библиотеки обнаружено не было. А потому, в тот день и было решено считать происшествие несчастным случаем, произошедшем по неосторожности самого погибшего.

Но вот на следующий день заведующая библиотекой, Клавдия Васильевна Сарычева, решила-таки полуподвал проверить, и обнаружила очередной непонятный разгром в помещении архива. Что и послужило поводом переквалифицировать смерть сторожа в убийство.

Народ в отделение начал возвращаться ближе часам к восьми.

Первыми приехали Михаил Лукьянович с Наташей. С ними прибыл Прол Арефьевич, которому меня тут же и представили.

Бывший начальник слободской милиции, а ныне – завхоз, оказался крепким не по-стариковски, весьма суровым на первый взгляд и тоже неплохо знакомым мне по давним, детским воспоминаниям.

А только мы успели пожать друг другу руки, как во двор въехала бричка, в которой на верфь уезжали Василиса с братом. С ними приехал и Марк, как мне пояснили, когда я спросил, что за черноволосый парнишка из повозки выбирается. Он, оказывается, в рабочем поселке живет, в бараке, где одинокие мужчины квартируют. Так он сегодня после ночного дежурства в отделении и в отсутствии собственной, фотографической, работы, дома был, а потому, когда налет случился, то сержант сразу на завод и кинулся, потому, как рядом там находился.

Кузьма остался заниматься с лошадью, а Василиса с Марком уже через минуту входили в отделение.

– Ну что, как на заводе? С отцом? – спросил девушку с порога капитан.

– Все неплохо! – выдохнула она, и принялась докладывать.

Саму верфь, конечно, разворотили сильно. Один спусковой понтонный док смели полностью прямым попаданием, и на соседнем лебедку погнуло основательно, и это не считая настила вокруг, по которому теперь ходить совершенно невозможно. Склады, которые восстановить толком после прошлого налета так и не успели, опять снесли, считай, подчистую. Но так как готовую продукцию успели отогнать в Ниженный еще позавчера, а буксиры в соответствии с принятыми правилами сразу отошли от причала в направлении к левому берегу Волги, то ущерб был по всем показателя не таким большим, каким мог бы быть.

А вот слесарные мастерские, за которые сильно переживали брат с сестрой, поскольку там и работал их отец, почти не задело. А горела так сильно – ивовая поросль, что разрослась с весны под задней стеной, а теперь по лету посохла. Но в самом цеху только окна побились от близкого взрыва, да крышу с краю пожаром задело. А до других производственных помещений не достало и вовсе.

Но раненных, и что совсем хорошо, убитых – нет. Все успели укрыться за дальним от реки краем территории, где еще в прошлом году были вырыты и оборудованы несколько щелей, благо времени добежать туда хватило всем.

Последнюю фразу девушка произносила уже улыбаясь, светло так, радостно. Да и вся ее мордашка, несмотря на размазанную по ней сажу, выглядела совсем по-другому. Было впечатление, что днем на верфь уезжал совсем иной человек – бледный, с ввалившимися перепуганными глазами и поджимающимися, дрожащими губами. Теперь же глаза ее сияли, щеки розовели прямо сквозь грязь, а рот вдруг оказался мягкогубым, отчего улыбка смотрелась на пол лица.

Это явное преображение девушки, которое случилось от четкого знания, что отец жив и здоров, да и в общем-то никто не пострадал, вдруг напомнило о том, что и мне такое счастливое ощущение знакомо и я его совсем недавно переживал.

Возможно, не так радужно, поскольку в моих воспоминаниях все настолько хорошо не закончилось…

Да что говорить! Тогда, в первых числах июня, в Ниженном, это было ужасно – непередаваемо страшно, оттого, что именно в ту, первую из трех страшных ночей, за которые самолеты люфтваффе снесли автомобильный гигант, я впервые и осознал, что война не осталась подо Ржевом, а она здесь и сейчас – прямо в мирном еще вчера городе. Но вот тот первый момент, когда я увидел отца, грязного, помятого и пораненного, но достаточно сильного, чтоб поддерживать мать, и запомнился вот такой же, совершенно иррациональной в свете чудовищности обстановки, радостью, какая сейчас, похоже, полнила и Василису.

Воспоминания на мгновение вышибли меня из реальности и, как воочию, услышался тревожный вой сирены и увиделась мама в дверях моей комнаты, напуганная, встрепанная со сна, зажимающая рот ладонью и боящаяся что-то произносить, чтоб не впасть в истерику.

И мы уже вместе кидаемся к окну. Но почти сразу наши надежды на то, что тревога учебная, рушатся, потому, что за стеклом вспыхивает ослепляющий в ночи свет, в котором видны шары аэростатов и между ними, нагоняя дополнительную жуть, кружатся листопадом фосфорецирующие в сиянии осветительных бомб листы фольги.

Но мы еще друг друга уговариваем не пугаться, взять себя в руки и поминаем поминутно, то один, то другой, что отец человек разумный и на рожон не полезет, а укроется где-нибудь. А в голову тем временем лезет реальная в своей рациональности мысль, что если немец при такой подготовке сейчас начнет бомбить завод, то никакие укрытия помочь будут не способны…

Мама, трясущаяся, не способная застегнуть кофту на себе, пугает ужасно. Она рвется бежать к заводу, твердя, что пока доберется, все и закончится… а я-то на костылях, беспомощный, слабый, и не могу даже удержать ее, и все твержу только, что отбоя все ж дождаться необходимо…

Потом во дворе. Народу много, кто-то, как и мама пытается куда-то бежать, кто-то просто рыдает, глядя на небо, а две девушки с повязками на руках, видно патрульные, растопырив руки, стараются всех загнать в подвал третьего подъезда, где организовано бомбоубежище. К ним присоединяется дворник, дядя Ваня. Да и те немногие мужчины, что не на смене, быстро приходят в себя и принимаются подталкивать, уговаривать, а то и покрикивать на перепуганных женщин.

А мне остается только повторять матери, удерживая ее возле себя, что без нее я не дойду, не спущусь, не смогу управиться с костылями.

Когда раздаются первые взрывы, до бомбоубежища мы добраться не успеваем. Еще не в стороне нашего завода, а где-то на большем отдалении, похоже, что на «Красном Двигателе».

А в подвале тесно, он явно не приспособлен к такому количеству людей, быстро становится душно, дети и многие женщины плачут. Но когда взрывы начинают звучать ближе и почти беспрестанно, все затихают. Сначала старушка из углового подъезда, а потом и многие другие принимаются молиться. Их никто не одергивает… да и кого одергивать-то? Вон, и моя матушка, женщина хоть и не партийная, но идейно правильная… как я за нее всегда знал – учительница все-таки… забормотала «Отче наш». А у меня и язык не повернулся ее оговаривать.

Часа два спустя, после прозвучавшего отбоя, нас выпустили из подвала. И дворник тут же кинулся к сараям, среди которых стояла и конюшня, с приписанными к нашему кварталу лошадью и подводой. А вскоре, снарядив телегу и собрав мужчин, дядька Иван уехал на завод. Меня не взяли… как же это было тяжело, когда старый уже человек хлопает тебя по плечу и отказывает, потому что ты слабее него…

Мать и многие другие женщины кинулись следом, и я пытался пойти за ними, но не успел. К тому моменту, когда добрел до угла дома, только и увидел, что на проезжей части их подобрала полуторка и увезла в сторону чадящего пожарища.

Но я все равно шел, почти забыв о боли в ноге. Мимо проезжали другие подводы и грузовики, но на мои просьбы взять с собой, ответ был один: «– Иди домой солдат!» – никому такая обуза, каковой я выглядел на тот момент, была не ко времени.

Да, в общем-то, они оказались правы – я смог пройти лишь квартал, когда понял, что больше не способен передвигать ногами и повалился в жухлую траву, прямо возле тротуара. А потом сидел в ночи на опустевшей улице и рыдал в голос, кляня свои беспомощность и бесполезность.

Утром я узнал от соседей, что литейку, которую возглавлял отец, разбомбили полностью, а ведь он, когда началась война и многих мужчин даже с горячего производства демобилизовали, сам опять стал вставать к домне.... говорили, что от прямого попадания взорвались печи, а крыша рухнула внутрь цеха…

Родители вернулись домой к вечеру. И вот, когда они появились на пороге нашей квартиры, все в саже, усталые настолько, что мать еле шла, и отцу, несмотря на перебинтованные руки, приходилось ее поддерживать, вот тогда на меня и снизошло то чувство ничем незамутненного счастья, подобное тому, что сейчас светилось на лице сержанта Петровой.

Нет, в бога я верить не начал… но вот в чудо, или лучше сказать – счастливый случай, наверное, да… а иначе как? На момент начала налета отец оказался не в производственных помещениях, а в здании парткома, которое, как и головная контора, располагалось на хорошем отдалении от остальных промышленных построек.

Да, потом были еще два таких же адовых дня – ожидание в неизвестности, муки из-за собственной никчемности и попытки удержать мать дома, которую отец велел мне ни под каким предлогом на завод не пускать. Впрочем, ночи тоже были тяжелыми – напряженное ожидание тревоги, спешная дорога на пределе сил, как только она отзвучала, и несколько часов в окружении плачущих женщин и детей, под нескончаемый грохот взрывов.

После первой ночи, проведенной в подвале, все живущие в окрестных домах старались уйти в болотистые пустоши, что раскинулись сразу за последними кварталами нашего соцгорода, отстроенного вместе с заводом совсем недавно на отвоеванных у этих же пустошей землях. В бомбоубежищах оставаться боялись, потому что уже поутру первого дня стало ясно, что последней волной немцы прошлись по жилым кварталам, в результате чего на улице Комсомольской и проспекте Октября были разрушены полностью несколько домов, а соседние пострадали сильно. Но самое страшное, что засыпало несколько щелей, в которых укрывались люди.

И произошло это всего в двух кварталов от нашего…

– На пристани все гораздо хуже, – низкий голос начальника выдернул меня из омута памяти, – большая часть народа, конечно, кинулась вглубь города, к Торговой площади. Но кто-то видно понадеялся, что раз барж с зерном у причалов не стоит, то самолеты пролетят сразу к верфи и эту часть слободы бомбить не станут. Видимо так… да-а… так что, на том рыболовном баркасе, что взлетел на воздух, оказалась вся команда из пяти человек. Он не наш – Зареченский, Семен Яковлевич уже сообщил туда… Из наших пострадали те, кто остался на складах. Вроде прямых попаданий не было, но от взрыва несколько стен обрушилось, а осколками попробивало крыши, да и пожар начинался сильный. Двое мужчин погибли, а четверо ранено, один – достаточно тяжело, его дежурная санбригада отправила в госпиталь. Личности всех установили. Все из близлежащих деревень, возрастом – в районе шестидесяти, работали на пристани на разных должностях. Еще сильно пострадала бухгалтер из конторы. Как понял Семен Яковлевич, женщина не хотела оставлять рабочее место – там, в сейфе, находились довольно большие денежные средства, а она была ответственна за них. Само здание конторы не задело, но вот разлетевшимся от взрыва оконным стеклом женщину посекло сильно.

– Не Лидия ли Ивановна это, – забеспокоилась Василиса, – соседка наша? Она в рабочем поселке тоже живет, их комната, через две от нашей… муж-то ее, до того как на фронт ушел, тоже на верфи работал!

– Она, – кивнула Наталья, – в себя как приходила, все просила о детях позаботиться. Я обещала, так что надо к вам в рабочий поселок идти.

– Что, все плохо?! – заволновалась Вася.

– Да вроде нет, Сима – медсестра из санбригады, сказала, что кровь остановили быстро, а значит, ничего страшного нет, но в госпиталь все равно свезут – порезана-то сильно, вся в бинтах.

– Ладно, я как домой вернусь, маме скажу, они с ней дружат. Займемся мы детьми, а тебе еще здесь дежурить сегодня…