Читать книгу По ту сторону снега - Алексей Левшин - Страница 8

Небо, тыльное небо!

Это тыльное небо ладони.

Зелень, поздняя зелень,

Старая Пьяцца. Рыжая грусть,

Что тебя никогда, никогда уже больше

                                                         во сне не увижу,

Моя поздняя зелень Италии,

Я тебя не увижу, клянусь!

Кто мигнул мне?

Конечно, Торквато.

Зорким Осипом, на небо взятый.

И заплевана грязная пьяцца.

И особенно нечего клясться.

Кто-то лестницу Якова чистит.

И стирает кровавый виссон.

Два ангела с рисунка Леонардо.

Бумажная висит за ними высь.

И черный блеск кривой дороги царской.

Я это выдумал. И вот прошу тебя,

Прошу тебя, мой вымысел, держись!

Кровь – черная икра в посудине подъезда.

И хорошо, когда есть дача, вместо

Вот этой каменной махины, хорошо!

Жизнь ходит, есть здесь не за что цепляться,

Ну разве кроме двух названий итальянских,

Maestro del… и что-то там еще.

Когда твои уши гудят с недосыпу,

И воздух повсюду, как просо, просыпан,

Свеча средь потемок свернется в огарок…

Вглядимся, потомок,

в мой мир без помарок.

Вот готика комнат, тебе не знакомых,

И вряд ли ты сможешь сказать, что мы дома…

Ты можешь мой мир с перепугу разбавить

И камфору с теплой фуфайкой прибавить.

Там, в этой фуфайке – отсутствие солей.

А, кстати, немало нас в тюрьмах мусолят.

Глядишь, и сотрусь! На рассвете синица.

Держите, лишенцы! Вот вам она в лицах,

История самого крупного горя,

Какое случалось на суше и море!

Случалось на суше.

Развесили уши!

Каплун без подливки, что может быть хуже!

Грибы без заправки, что может быть гаже!

Я все, что назначено жизнью в пропаже:

Пропало, что было,

Что в шею дышало,

Что тайно, случайно мне в сердце стучало

И дальше… а дальше пропащее дело —

Я все разыщу! Чай, вьюнок – не дебелый!

Прошу подождать! Я ведь с детства был юркий.

Привык подбирать… Клички, рифмы, окурки.

Привык. Вот словечко. Свернулось как кровь.

А там осторожную опись готовь…

Что б все по порядку:

Такому-то пятку,

Тому, что пожиже того —

Ничего.

Названье… какое б… да хоть завещанье.

Ну что ж, завещанье…

На имя кого?

А дальше нахрапом, а дальше галопом —

О людях. О вас, господа остолопы!

О том, что вы мне второпях задолжали:

Немножко улыбки и множко печали.

И все же, что может сравниться с печалью…

О Боже, пишу… Боже правый, в ударе

Весь.

Здесь – от макушки

До сюда – до пятки!

Ко мне! Я пишу,

Я пишу вас, ребятки.

Но плачет девчонка, ах, плачет девчонка.

Душа к ней прижаться готова котенком,

К румянцу, который от горя стал слаще.

Нет, что-то случилось в четверг тот пропащий,

Когда я писать супротив колокольни

Усе лс я – и стало мне сладко и больно

С того, что никто за меня не рассказчик.

Тогда меня колокол вывел из чащи

Звучащей – и выдал конец! А теперь… край страницы,

За коим уже ничего не случится,

Где путь уже нежно блестит леденящий.

Прощайте! С рассказом расстанется мастер.

Останетесь вы, мой мудреный читатель!

За подлинность слова, бессменный ручатель!

За жизни ошибки последний предстатель,

С сего завещанья с лихвой получатель.

Владейте, читатель!

Что ж, Галлилео! Ты расчистил место.

Ты музыку сознанья превозмог.

Тебе чертовски было интересно.

Но выпит свет и вычерпан урок.

Вон выскочки, мохнатые от оспы,

От кислых запахов в консисторских углах,

Слезая с кресел, точно с козел, лезут в звезды,

И в них копаются, как в нечистотах детвора.

Засим и руки, не привыкшие к объятью,

Не доучившиеся ввысь взлетать,

Пора подальше спрятать и прижаться

Башкою к притолке, чтоб вслух не умолять.

Уже уходите? …Она всегда уходит,

Она спешит, балует второпях.

И он устал выклянчивать свой полдник,

Как вечный школьник в драке сплывшую тетрадь.

Она всегда уходит, но, выходит,

Что лучше жить, давая кругаля, —

Жить ожиданьем, что она приходит,

Едва уйдя. Жить так же вот, кружа.

Кружились куры в полдень в воскресенье.

И брадобрей кружил над жирной бородой,

И вся Италия кружилась в отдаленьи,

Которое душа зовет душой.

Один кулак по двери бил нещадно.

Другой, разжавшись в пятерню, его тащил

За локоть в консисторский зал прохладный.

Чего ты трехаешь? Ведь ты же отпустил

Ее, со всеми курами, дворами,

Собором кафедральным, фонарем

И макаронами, что, кстати, между нами

Мы до сих пор на вилку крутим, в честь нее…

Ее, ее с округлыми снегами

И с жаркими сугробами плеча.

С вот здесь внезапно закругленными ногами,

И с круглым небом в чаше круглого зрачка.

С водоворотом, хороводом, караваем,

С круговоротом, круговертью и еще

С ее рассеянными седоками,

По кругу мчащими – за ней и от нее.

От круглых дураков, от невозможных кружев,

Кружений вкруг да около, круглистых берегов

Всех круглых дней, недель, часов – всех кружек,

Всех круглых дат, округлых облаков.

Земля не вертится. Не круг она гончарный

Тебе! «Не вертится. А все-таки она…»

Он встал с колен. Неведомое счастье,

С горчащим привкусом в себя ее вгонять.

И возвращаясь к облаку испуга,

И вынимая голову из сна,

Он внятно вымолвил, опять припрятав руки:

«Нет, вы не знаете, а все-таки она…»

Да что она? И жареных барашков

Нещадный дух вдыхала вся страна.

И, подписавшись здесь в углу, бумаге бесшабашно

Он прошептал: «А все-таки она…»

Да что она! Уже никто не слышит.

Всем начихать, что все-таки она…

Она одна. Моей любвью дышит!

И мне в ответ все вертится она.