Читать книгу «Священные войны» Византии - Алексей Михайлович Величко - Страница 5

I

Для более содержательного понимания некоторых последующих событий, желательно проследить ту идейную эволюцию императорской власти, которая произошла с ней со времени св. Константина Великого до конца V в.

Древний человек жил религией и не отделял ее от публичной и частной сферы своего бытия. Неразделенность религии и нравов, политики и морали всегда являлась неотличимой чертой древнего правосознания31. Античный мир вообще смотрел на религию как на закон не только для частных лиц, но и для целых народов и государств. Считалось безусловным, что религиозные обязанности так же точно подлежат исполнению со стороны народов и государств, как и со стороны частных лиц. Но, в отличие от последних, государство исполняет этот закон не непосредственно, а через институт руководителей в деле религии, священнослужителей, посредников между ним и Богом. Исполнение этих обязанностей со стороны государства считалось тем лучше, чем безупречнее был этот институт и чем большую силу представительства он имел перед Богом32.

И политическая власть первых монархов возникала как естественное следствие их священнического достоинства. «Не сила установила начальников или царей в древних гражданских общинах. Было бы несогласно с истиной сказать, что первым царем был у них счастливый воин. Власть вышла… из культа очага. Религия создала царя (выделено мной. – А. В.) в гражданской общине, подобно тому, как она создала семейного главу в доме»33. Первейшей обязанностью царя было свершение религиозных церемоний. И, как верховный жрец, царь был блюстителем нравственности в государстве. Это сознание являлось безальтернативным, и Рим не составлял исключения из правил.

Рим никогда принципиально не отрицал сакральности верховной власти. Более того, как отмечают исследователи, по своей природе римская государственность была теократичной, и религия освящала государственную жизнь. Объединение в руках императора полномочий республиканских магистратур шло рука об руку с процессом сакрализации императорского статуса. Это больше, чем все остальное вместе взятое, сблизило императорский статус с царским. Верховным жрецом римского народа, pontifex maximus, признавался уже легендарный Римский царь Нума Помпилий (715—673/672 гг. до Р.Х.), установивший жреческое сословие и считавшийся «отцом-учредителем» римской религии34.

Он же назначал весталок и построил дом, в котором жил, и приносил как жрец жертвы богам. Этот дом впоследствии служил официальным помещением главы понтифексов, в котором собиралась их коллегия и делались наставления молодым жрецам. Авторству Нумы Помпилия приписываются также индигитаменты или наставления, каким божествам следовало молиться при той или иной житейской надобности, а также все молитвы, предписанные для торжественных государственных богослужений. Полагают, и, конечно, небезосновательно, что первые Римские цари обладали статусом rex sacrorum, то есть обязаны были приносить жертвы от имени жрецов35.

Но, желая ни в чем не зависеть от царей, римляне после изгнания Тарквиния Гордого (534—509 до Р.Х.) учредили должность rex sacrorum («священный царь», «царь священнодействий»), которой передали царские правомочия. А для некоторых священнодействий, ранее совершавшихся исключительно царями, даже была введена специальная должность rex sacrificulus («царь-жертвователь») 36.

Отказ римлян от царства в древние времена вовсе не привел к их негативному отношению к существу царской власти. «Имя царя отнюдь не обратилось в порицание, осталось почетным прозванием. Обыкновенно говорят, что слова эти вызывали ненависть и презрение: странное заблуждение! Римляне прилагали его к богам в своих молитвах. Если похитители власти не осмеливались никогда принимать этого титула, то это не оттого, что он был ненавистен, а скорей оттого, что священен»37.

Когда группа децемвиров пыталась узурпировать власть, сенаторы сказали: «Мы изгнали царей. Но людям отвратительно было не время царя, коим благочестием дозволяет называть Юпитера, да и Ромула, основателя Рима, и тех, кто царствовал после. При отправлении священных обрядов имя царя также привычно, ибо вызывало ненависть не оно, но царская гордыня и произвол!»38 Замечательно также, что даже в республиканское время первым делом вновь избранного консула было совершение жертвоприношений на форуме39.

Таким образом, в Риме религия являлась государственным учреждением, которым Римское государство пользовалось как воспитательным средством для достижения поставленных перед собой целей. Право и обязанность исповедовать национальную религию принадлежало только римским гражданам, поскольку религиозные верования влияли на все публичные и гражданские права. Покоренные народы сохраняли свои национальные верования, если только те не вступали в конфликт с римским пантеоном. Однако всякий культ и суеверия, казавшиеся вредными, преследовались по всей строгости римского закона40.

Любопытно, что многие термины, относящиеся к исполнению государственных полномочий, носили сакральный характер и имели религиозное происхождение. Например, латинское «fidelis» означало одновременно и «верующий» и «верный слову». Древнее латинское слово «sacramentum» во времена древней Церкви применялось к церковным таинствам, но по своему исходному значению обозначало солдатскую присягу. Первые христиане называли варваров и язычников термином «pagani», которым римские солдаты обозначали штатских лиц, не имевших понятия о воинской присяге и чести41.

В силу древней правовой традиции вопросы осквернения святынь и проступков против веры не рассматривались в Риме отдельно от иных споров. Различие таилось лишь в компетенции органов, в чьи правомочия входили те или иные судебные дела. Институт понтификов заведовал всеми делами, касающимися общественной религии, но сама область права религиозного была гораздо шире и включала в себя такую отрасль, как право публично-религиозное. Оно составляло предмет общего законодательства, доступного вмешательству государственной власти.

Став единоличным правителем государства, Октавиан почти сразу же принял титул «август», что само по себе свидетельствует о многом. Дело в том, что имя «август» происходит от латинского «augeo» («умножать»), связывалось со жреческим титулом «augur» («умножитель благ», «величественный»). И теперь это имя напоминало всем римлянам о легендарном Ромуле (753—716 гг. до Р.Х.), основателе Рима, «augusto augurio», введенном в сонм богов. Таким образом, Октавиан признавался вторым основателем Рима – как говорят, ему даже предлагали принять имя «Ромул», но он отказался42. Легко понять, почему в 12 г. до Р.Х. Октавиан отверг половинчатые решения и стал pontifex maximus43.

Вскоре, как цензор, император сосредоточил в своих руках блюстительство над законами и нравами44. Таким образом, еще в языческие времена верховная власть сосредоточила в своих руках высшую ординарную юрисдикцию, а также и специальную юрисдикцию по делам веры45.

В дальнейшем процесс сакрализации и даже обожествления императоров развивался легко и естественно. Современники описывали императора как повелителя земли, моря и космоса, спасителя человеческого рода. В некоторых случаях его отождествляли с Зевсом, и в одной из надписей в Галикарнасе значится, что бессмертная и вечная природа дала людям высшее благо – цезаря Августа, «отца своего отечества богини Ромы».

На монетах той эпохи, особенно чеканенных на Востоке, Октавиан именуется «явленным богом» и даже «основателем Ойкумены» (!). С этих времен стало традиционным изображать Римских императоров, подчеркивая два их «врожденных» признака – божественность и победоносность. Император изображался также босым, как и все боги, с земным шаром, «державой» в руках, на котором размещалась Ника, богиня победы, и посохом (скипетром). В последующих изображениях императоры увенчиваются венками из дубовых листьев, что далеко не случайно, поскольку дуб являлся деревом, посвященным Юпитеру46.

Император Домициан (81—96) начинал свои послания со слов: «Государь наш и бог повелевает». Калигула требовал именовать себя богом, и сенат послушно назвал его «Юпитером Латинским»47. А затем традиция причислять императоров после смерти к сонму богов становится совершенно привычной для римлян. Теперь император не только приобрел контроль над общественными нравами, но и статус его стал священным.

Восстановление престижа императорской власти в государстве при Диоклетиане также сопровождалось укреплением традиции обожествления императорского титула. Сам Диоклетиан, человек с глубоким религиозным сознанием, воскресил культ почитания Юпитера и отождествил себя с его детьми. Именно от Юпитера и Геркулеса происходила его власть и власть соправителя Максимиана, полагал он. Не случайно оба августа праздновали свой день рождения одновременно, как духовные «божественные» братья.

Образование тетрархии Диоклетианом также не обошлось без религиозной идеи. В римском политеистическом мире Юпитер считался как бы отцом всех олимпийских богов, основателем их рода и одновременно повелителем. Равным образом его земной сын, Диоклетиан, считался первенствующим в тетрархии, получившей от него свою жизнь.

И Диоклетианом, и его предшественниками двигали различные чувства, среди которых желание укрепить императорский титул и сделать его в известной степени независимым от армии и сената, но лишь от воли бессмертных богов. Нужно было убедить всех, что когда кто-либо, пусть даже и армия, поднимает руку на императора, то он совершает не просто убийство, но величайшее святотатство. Поскольку традиционные клятвы верности уже не действовали, нужно было сыграть на религиозных чувствах и табу армии и современников.

В скором времени стало обязательным размещать изображения императора везде, где вводились в действие его законодательные акты. В армии изображения императора воспринимались как объекты религиозного культа, а клятва гением императора стала считаться более прочной, чем клятва именем богов.

Вскоре на персидский манер возникла практика внешнего отделения «божественных» императоров от всех остальных «обычных» людей. Во дворце Диоклетиана в Никомидии все было оформлено надлежащим образом. Похожие на жрецов чиновники с большими церемониями вели гостей в святая святых дворца – тронный зал, где восседал повелитель мира в короне из солнечных лучей, в пурпурно-золотом одеянии, весь усыпанный драгоценными камнями. Когда император обращался к римлянам и являлся перед ними, это неизменно приобретало форму публичного праздника, откровения, где божественный владыка изливал благодать на своих подданных. Также пышно были оформлены его палантин и колесница, солдаты-телохранители и свита. Его проезд по городу сопровождался пением гимнов и кадением ладана48.

Довольно быстро изменился и характер отношений императора с армией. Уже во времена ранней Римской империи армия начала приносить присягу не государству, а лично императору, почитая и уважая его как истинного бога. И хотя присяга вовсе не гарантировала от неповиновения, но постепенно в армии все более и более укрепляется традиция верности императору, появляется множество примеров непоколебимой преданности солдат своему царю. Как справедливо отмечают, «верность императору была в сознании солдат неотделима от высшей доблести, достоинства войска, его благочестия». Иногда происходят даже акты коллективного самоубийства легионеров на могиле умершего императора. Как видим, совершенно естественным путем фигура императора все более принимала сакральный характер49.

II

Но чтобы император стал самим собой, монархия должна была найти основу там, где ей придавали более совершенное содержание. Инстинктивно или нет, но еще задолго до св. Константина Великого взоры императоров устремлялись на Восток, имевший свою богатую и специфическую культуру.

Разве мог св. Константин Великий или Констанций игнорировать тексты Священного Писания, в которых излагается другое, к тому же данное непосредственно Богом, толкование царской власти? Ведь, еще в книгах Ветхого Завета говорится: «Где слово царя, там власть; и кто скажет ему: “что ты делаешь?”» (Еккл. 8: 4); «Царь правосудием утверждает землю» (Притч. 29: 4). «Когда страна отступит от закона, тогда много в ней начальников; а при разумном и знающем муже она долговечна» (Притч. 28: 2). «Милость и истина охраняют царя, и милостью он поддерживает престол свой» (Притч. 20: 28). «Сердце царя – в руке Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его» (Притч. 21: 1). «Как небо в высоте и земля в глубине, так сердце царей – неисследимо» (Притч. 25: 3). «Бойся, сын мой, Господа и царя» (Притч. 24: 21). «Слава Божия – облекать тайною дело, а слава царей – исследывать дело» (Притч. 25: 2). Естественно, императоры начинали проникаться той культурой, которая выросла на ветхозаветных и новозаветных книгах.

Перенос столицы на берега Босфора привел к формированию устойчивой и весьма содержательной новой религиозной тенденции, в течение буквально одного столетия изменившей самосознание императоров и их образ в глазах подданных. Правовое pontifex maximus, родившееся из древнего культа царя, должно было найти какое-то разумное примирение с христианскими первоосновами Римской империи. Этот процесс вовсе не означал полного отрицания римской политической и религиозной культуры. Поэтому вскоре обязанность правового регулирования вопросов общественной религии приведет императоров к необходимости напрямую вмешиваться в вопросы христианского вероучения.

Первый прецедент создал сам святой и равноапостольный Константин Великий. Хотя первоначально он старался по возможности уклоняться от решения сугубо догматических споров, но жизнь неуклонно брала свое. И вот однажды, угощая епископов, император признал себя «внешним епископом» Церкви. Термин, по обыкновению неопределенный с юридической точки зрения, что породило множественность его толкования. По одному, вполне заслуживающему внимания мнению, обращаясь с этими словами, император не мог не сознавать своих церковных прерогатив. Но, поскольку на этот момент он не был еще крещен и даже оглашен, то оговорился о себе как «внешнем» епископе50.

Именно св. Константин Великий безоговорочно признал источником своей власти непосредственно Бога, и с этим связывал успехи своего царствования. Этим же путем шли и его дети. Говоря об императоре Констанции, св. Григорий Богослов писал: «Рассуждая истинно по-царски и выше многих других, он ясно усматривал, что с успехами христиан возрастало могущество римлян, что с пришествием Христовым явилось у них самодержавие, никогда дотоле не достигавшее совершенного единоначалия»51. Затем святитель пишет еще более определенно: по его мнению, св. Константин Равноапостольный и Констанций положили основание царской власти в христианстве и в вере52.

Постепенно императоры стали именоваться на восточный манер царями, сохранив при этом, как синонимы, титулы «император», «август», а впоследствии – «василевс». Впрочем, точнее сказать, что термин «василевс» и ранее использовался в римской литературе (достаточно обратиться к сочинениям Евсевия Кесарийского) при обращении к царям, но он стал привычным и наполнился конкретным содержанием только к VII веку. Являясь августейшим («священнейшим»), верным воплощением Божества на земле, император сообщает священный характер всему тому, что от него исходит, делается его волей, говорится в его речах. Кто приближается к нему, тот простирается ниц и касается лбом земли, как живому воплощению Божества53.

Свою главную задачу христианские цари видели уже не только в том, чтобы созидать общественное благо, вершить правосудие, творить право, воевать с врагами и оберегать территориальную целостность Римской империи. Это ранее делали все их предшественники, начиная с первых времен образования Римской монархии. Оказалось, что для христианских императоров появилась высшая цель, которую сформулировал еще св. Феодосий Младший: «Много заботимся мы обо всем общеполезном, но преимущественно о том, что относится до благочестия: ибо благочестие доставляет людям и другие блага»54.

Да и могли ли императоры качественно иначе понимать существо царской власти? Ведь с момента признания Римским государством христианства слова Господа нашего Иисуса Христа «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Матф. 6: 33) естественным образом трансформировались в аксиому, высказанную некогда еще св. Иоанном Златоустом. «Оттого многое и в общественных, и в частных делах идет у нас не по нашему желанию, – утверждал с амвона святитель, – что мы не о духовном наперед заботимся, а потом о житейском, но извратили порядок. От этого и правильный ход дела извратился, и все у нас исполнилось великого смятения»55.

Следовательно, чтобы Римское государство жило благочестиво, нужно, чтобы духовная жизнь проходила под безукоризненно точным исполнением учения Христа. В условиях же наличия множества ересей, неизменно сопровождавших и омрачавших жизнь Церкви уже с первых веков ее существования, учение Христа нуждалось в государственной защите, предоставить которую мог единственно император. Само собой получилось, что для христианских государей оказалось невозможным думать только о политическом, оставляя в небрежении вопросы веры. Одно для них неразрывно связано причинно-следственной связью со вторым: если вера крепка и народ благочестив, все в государстве будет в порядке.

Так постепенно императоры становятся высшими хранителями Православия и защитниками Церкви. Этот статус единственно укладывался в религиозную систему Восточной Римской империи, где очень рано был понят как особая форма церковного служения. Это для всех было безусловно, так как «император в совете Божием предопределен Богом, чтобы управлять миром», а даже сановники не просто служили, а священнодействовали56.

Было бы бесконечно пошло и скучно приписывать стремлению Римских императоров возглавить Церковь исключительно тщеславные мотивы. Нужно помнить, какие традиции довлели над Римскими царями – чувство долга перед обществом, Империей, Богом, чтобы опускаться до аберраций такого уровня. Глава Римского государства – не сугубый военачальник, а старатель общего блага, умножитель его. «Ты знаешь, – писал один автор императору Траяну, – что тебе всюду присягают, ибо ты присягнул всем. Мы тебя любим, насколько ты этого заслуживаешь, но это мы делаем не из любви к тебе, а из любви к нам, и да не настанет никогда такой день, о, цезарь, когда обеты за твое благоденствие произнесет не наша польза, а наша верность».

Смысл сказанного предельно ясен: принцепс признавался первым слугой Римского государства и был убежден, что его власть только тогда имеет внутренний смысл и заслуживает защиты богов, если он пользуется ею не для удовлетворения личных прихотей, а для обеспечения безопасности и спокойствия римского народа. Траян сам искренне считал, что если власть императора утратила нравственное начало, то он должен быть заменен другим лицом57.

«Выросши среди лагерей, – писал современник об императоре Траяне, – он научился не только повелевать, но и повиноваться и подчинять свои личные интересы общим». И эти слова, за редким исключением, могут быть адресованы практически ко всем первым монархам Рима, в том числе, конечно, и православным58.

Поскольку, следуя древней традиции, первые императоры не принимали таинства Крещения вплоть до смертного часа, никакого специального обряда посвящения их на царство не происходило. Однако множество чудесных событий буквально подталкивало христианских императоров к единственно верному пониманию первооснов своей власти. Весьма характерно также, что по Божественному Провидению, именно обожествление языческого императора вольно или невольно способствовало широкому распространению христианского монотеизма. Идея «Человекобога» открывала дорогу и «Богочеловеку»59.

Святой Феодосий Великий рассказывал о чудесном сновидении, в котором Антиохийский патриарх Мелетий (360—381) одел его в царскую порфиру и возложил на главу императорский венец. Когда во сне народ, заполнивший храм, стал выходить из него, огромная птица спустилась сверху и возложила радужный венец на царя. Все приняли этот сон, рассказанный царем, как знак признания Богом императорского достоинства св. Феодосия I. Хотя известно достоверно, что св. Феодосий Старший принял знаки императорского достоинства от императора Грациана, который и возложил на него диадему. А св. Маркиан заявлял, что стал на царство Божественным жребием60.

Замечателен один отрывок из сочинений Евсевия Кесарийского, где он сравнивает власть монарха с властью Бога и вообще дает характеристику монархии как идеальной форме правления.

«Закон царского права, – пишет современник, – именно тот, который подчиняет всех единому владычеству. Монархия превосходнее всех форм правления, многоначалие же, составленное из членов равного достоинства, скорее есть анархия и мятеж. Посему-то один Бог (не два, не три, не более, ибо многобожие есть безбожие), один Царь, одно Его слово и один царский закон, выражаемый не речениями и буквами, не в письменах и на таблицах, истребляемых продолжительностью времени, но живое и ипостасное Слово Бога, предписывающее волю Отца всем, которые покорны Ему и следуют за Ним»61.

Таким образом, царство есть своего рода «естественный закон» человеческого общества, данный непосредственно Богом и потому обязательный для всех.

Присутствовал еще один мотив, который нельзя не учитывать. Было бы крайне сомнительно отказывать христианским императорам в тех правах и титулах, которыми обладали языческие Римские императоры. И с полным основанием римские солдаты в IV в. приносили императору следующие слова присяги: «Клянемся именем Бога, Христа и Святого Духа, величеством императора, которое человеческий род после Бога должен особенно почитать и уважать. Император принял имя Августа, и ему, как истинному и воплощенному Богу («tanquam praesenti et corporali deo»), должно оказывать верность и поклонение, ему должно воздавать самое внимательное служение. И частный человек, и воин служит Богу, когда он верно чтит того, кто правит с Божьего соизволения»62.

Многие исторические обстоятельства способствовали тому, чтобы Византийские императоры все более и более проникались сознанием своих высших обязанностей перед Богом и Православием. В свою очередь современники пытались определить «опытным» путем все той же спасительной рецепции то место, какое занимает и должен занимать Римский император в Церкви и православном обществе. В титулатуру императоров рано начали включать термин «святой», в этом нет ничего удивительного, поскольку еще апостол Павел полагал, что все члены Церкви – святые. Отсюда, кстати сказать, сохранившийся до наших дней возглас на Литургии «Святая святым!», когда наступает время причащения63.

В то время многие христиане искренне полагали, будто подтвердить святость могут лишь те члены Церкви, кто сподобился мученического венца или засвидетельствовал себя как исповедник. Но, как справедливо пишут, было бы весьма проблематично отнести фигуру Римского императора к данной категории верующих.

Между тем оставалась еще одна категория святых – апостолы, проповедовавшие Евангелие всему миру. И параллель между ними и Римским императором, государем Вселенной, также распространявшим свет учения Христа по всей Ойкумене, не укрылась от взора древних христиан. Поскольку же апостолы занимали высшую строчку в иерархии святых, Римским царям вполне обоснованно определили высшее место в церковном управлении и предоставили полномочия (обязанности?), близкие к апостольским64.

Есть еще одна причина, в силу которой царский сан был признан почти священническим и даже «как бы» епископским – об этом подробно будет говориться ниже. В онтологическим смысле понятия «Церковь» и «Божественная Литургия» суть тождественны. Для первых христиан выражение «идти в Церковь» подразумевало Евхаристическое собрание. И в посланиях апостола Павла (например, 1-е Послание к Коринфянам) термин «Поместная Церковь» употреблялся исключительно для обозначения ее проявления при совершении Божественной Литургии. «Как Евхаристия есть образ будущего, т.е. Царства Божия, так и сама Церковь есть и должна быть образом грядущего. Церковь не перестает быть Церковью и вне Евхаристии, однако она есть и пребывает Церковью именно потому, что она есть Евхаристия, т.е. образ Царства Божия».

По одному справедливому замечанию, Церковь участвует в истории только одним способом – перенесения своего евхаристического опыта на повседневную жизнь людей, хотя и не связывает себя мирскими методами разрешения проблем. В этом отношении земная Церковь есть Церковь странствующая, временно пребывающая в мiру, но не поселяется в нем. И своим устроением Церковь также обязана Евхаристии65.

По своей внутренней структуре Церковь состоит из клира и народа: предстоятели, приносящие бескровную жертву, и те, кто отвечает «аминь». При этом церковным народом, или мирянами, называли не вообще всех неклириков, а лишь тех, кто прошел через свое «рукоположение», обряд Миропомазания, и занял свое место в Евхаристическом собрании. Епископ же, предстоящий на Евхаристии, являет собой образ Христа, незримо присутствующий на Литургии. Его власть – от Бога, поскольку в Церкви никакого источника власти в принципе помыслить невозможно. Поскольку же Церковь остается Церковью и вне Евхаристии, епископ действует в ней не только как представитель Христа, но и как представитель Его Церкви. В этом качестве епископ участвует на Соборах, включая Вселенские, хотя этим правом не обладают викарные или титулярные архиереи66.

Отсюда следует очень важный вывод, напрямую касающийся Римского императора. Церковь вошла в Римскую империю, а государство начало жить законом Христа, и в этой «симфонии властей» немыслимо разделение двух союзов. Василевс по факту является носителем высшей власти в Римской империи, а, следовательно, эту власть ему предоставил Христос – точно так же, как и епископу. Царь, как и архиерей, представляет народ, в том числе церковный, и в этом он опять же подобен епископу. Его высшие властные полномочия требуют определить место царя в церковной иерархии – двольно сложное занятие, но в любом случае быть просто мирянином он не может – это очевидно.

Таким образом, сам собой напрашивается вывод о священническом достоинстве Римского царя, которое, однако, никак не может быть квалифицировано по привычной для всех системе иерархии, сложившейся к тому времени в Кафолической Церкви. Поэтому, как мы увидим неоднократно, императору разрешалось многое из того, что напрямую и категорично запрещено мирянам, включая вход в Алтарь царскими вратами и каждение в нем.

Следует отметить, что в значительной степени идеология Римского царства-Империи и царского служения была почерпнута византийцами из текстов Ветхого Завета. Царская власть над избранным народом, в данном случае христианами, могла быть только и исключительно даром Божьим. И, как замечал один тонкий исследователь, «в Византии Ветхий Завет имеет основополагающее, почти конституционное значение, он служит таким же нормативом в политической области, как Новый Завет – в сфере морали.

История еврейского народа, тщательно очищенная христианским прочтением от всего исторического и еврейского, рассматривается как набросок того, какова будет или, по крайней мере, какова должна быть история Империи, как способ осознать, при каких условиях и в соответствии с каким библейским прообразом правитель приобретает или теряет легитимность, сын наследует власть собственного отца, а царь сможет называть себя священником»67.

Император являлся особой фигурой, олицетворяющей всю Римскую державу. Не случайно уже в первые века существования Империи личность императора признавалась сакральной. Император – первый солдат и первый гражданин. Он несет такие же тяготы службы, как и все римляне, и, более того, ведет жизнь, не похожую на быт всех остальных людей. Чрезвычайная скромность, величайшая ответственность, умеренность во всем, что касается самого императора.

Служение Империи – это главнейшая его обязанность, зато император являлся всевластным хозяином, полностью распоряжаясь всеми делами государства. «Все, что принадлежало императору, принадлежало государству; все, что принадлежало государству, принадлежало также и императору. Его личное состояние растворилось в государственном»68.

Вообще, тексты Священного Писания открывают удивительные сочетания лиц и образов. С одной стороны, прообразом Христа является конкретный, хотя и легендарный ветхозаветный царь Салимский (Иерусалимский) Мелхиседек – царь, священник и пророк одновременно, сан которого блестяще раскрыт крупными мазками святым апостолом Павлом в известном его Послании к Евреям. Салимский царь – «священник Бога Всевышнего», «царь правды», «царь мира». «Без отца, без матери, без родословия, не имеющий ни начала дней, ни конца жизни, уподобляясь Сыну Божию, оставаясь священником навсегда» (Евр. 7: 1—4).

Мелхиседек предвосхищает по времени левитское священство, поскольку Левий «был еще в чреслах отца, когда Мелхиседек встретил его». По другой версии, факт наличия самой личности Мелхиседека вообще обосновывал право царя в Иерусалиме на какое-то особое, экстраординарное священство, отличное от «рядового» священства потомков Аарона69.

Но и Новый Завет давал не менее красочные картины. И Христос, именуемый в тексте Священником, наподобие Мелхиседека восстает «не по закону заповеди плотской, но по силе жизни нарастающей». И о Спасителе говорится: «Ты священник вовек по чину Мелхиседекову» (Евр. 7: 1—3, 15—17). С другой стороны, Римский император – прообраз Христа на земле, уподобляющийся Мелхиседеку, также имеет Салимского царя своим идеалом. Отсюда легко перебрасывается мостик к его священническим полномочиям70.

Сохранилось много свидетельств Учителей и Отцов Церкви, полных подобных размышлений о царском достоинстве. В частности, преподобный Ефрем Сирин (IV в.) не сомневался в божественном предназначении Римской империи и Римского царя. В одном из своих произведений он прямо писал, что Христос и император царствуют одновременно. Единовластие Божие в Царствии Небесном и единовластительство василевса в царствии земном уничтожают многобожие и многовластие. И этим указывается миру путь к спасению.

Как и позднее, император святой Юстиниан I Великий, преподобный не отделяет Церкви от Римской империи и священства от царства. Император дает законы и следит за их выполнением, священство умягчает сердца и принимает кающихся перед Господом. Цари должны свидетельствовать о неправдах среди духовенства, исправляя ошибки уклоняющихся в ересь, что говорит о высочайшем доверии и культе царя, практически безгрешного в вере силой благодати Божьей. Не случайно преп. Ефрем Сирин пишет: «Господи, сотвори мир между священниками царями, и в Единой Церкви пусть священники возносят молитвы за своих царей, а цари пощадят свои города. Так пусть будет мир внутри, будь же для нас внешней стеной!»71.

Впрочем, это произведение являлась далеко не единственным, и многие другие современники охотно разделяли общее убеждение преподобного Ефрема. Например, блаженный Августин, епископ Ипонский (память 28 июня), так описал в своем бессмертном произведении «О граде Божием» образ настоящего Римского императора. «Мы называем государей христианских счастливыми, если они управляют справедливо; если окруженные лестью и крайним низкопоклонством не превозносятся, но помнят, что они люди; если употребляют свою власть на распространение почитания Бога и на служение Его величию; если боятся, любят и чтут Бога; если любят более то царство, в котором не боятся иметь сообщников; если медлят наказаниями и охотно милуют; если самые наказания не употребляют как необходимые средства для управления и охранения государства, а не как удовлетворение своей ненависти к врагам; если и помилование изрекают не для того, чтобы оставить неправду безнаказанной, а в надежде исправления; если в том случае, когда обстоятельства вынуждают их произнести суровый приговор, они смягчают его милосердием и благотворительностью; если обстановка и род их жизни тем скромнее, чем более могли бы быть роскошными; если они лучше желают господствовать над дурными наклонностями, чем над какими бы то ни было народами, и делают все это не из желания какой-нибудь пустой славы, а из любви к вечному счастью; если не пренебрегают приносить Богу за грехи свои жертву смирения, сожаления и молитвы. Таких христианских императоров мы называем счастливыми»72.

А в произведениях английских богословов IV века возникла и была обоснована другая, еще более категоричная максима: «Dei imaginem habet rex sicut et episcopus Christi» («Государь – образ Бога, так же как епископ – образ Христа»). Впоследствии эта теория ляжет в основу многих средневековых трактатов о Божественном правосудии и монархе, как его орудии. И многие авторы будут упорно доказывать, что император – даже не викарий Христа, которым является в лучшем случае Римский епископ, а легат Бога-Отца. Для религиозного сознания разница более чем очевидная.

Эту формулу будут спустя несколько веков озвучивать в посланиях к Карлу Великому (765—814) – с которым мы вскоре столкнемся, и Генриху I Английскому (1100—1135): «Поистине, король в своем королевстве, как представляется, занимает место Бога-Отца, а епископ – место Христа. И поэтому все епископы оказываются по праву подчинены королю, подобно тому как Сын, несомненно, подчинен Отцу – не в силах Своей природы, но в силу чина»73.

Стоит ли удивляться, что святой Константин Великий воспринимался современниками как тринадцатый апостол? А после того, как Церковь освободилась от гонений, а затем стала государственной, участие императоров в церковных делах возрастает невероятно. Вплоть до того, что уже в IV в. они утверждают вероисповедание и святые догматы, запрещая одновременно с этим государственным законом всякую ересь.

«Состояние нашего государства, – отмечал император св. Феодосий Младший, – зависит от образа богопочтения, и у них много общего и сродного. Они поддерживают одно другое, и каждое из них возрастает с успехами другого, так что истинное богопочтение светится правдивой деятельностью, а государство цветет, когда соединяет в себе и то и другое. Посему, поставленные Богом на царство, назначенные быть средоточием благочестия и благополучия подданных, мы всегда храним союз их неразрывным, служа Промыслу и людям… Преимущественно пред прочим мы заботимся о том, чтобы состояние Церкви оставалось достойным Бога и приличным нашим временам, чтобы от единомыслия всех происходило спокойствие, и от мира в церковным делах – невозмутимая тишина, чтобы богопочтение и богослужение было безукоризненно, чтобы находящиеся в клире и совершающие великое служение священства были свободны по жизни от всякого упрека с худой стороны»74. Здесь можно выделять курсивом практически каждую строчку.

В другом письме св. Феодосий II пишет: «Всем известно, что состояние нашего государства и все человеческое утверждается и поддерживается благочестием к Богу. Когда благоволит Верховный Судия, то все дела текут и направляются счастливо и по нашему желанию. Итак, получив по Божественному промышлению царство, мы должны прилагать величайшую заботливость о благочестии и благоповедении наших подданных, чтобы и истинная вера и наше государство сияли искреннею ревностью о высшем благе и полным благочестием»75.

Итак, торжественно провозглашается, что не народная воля и не сенат, а Бог поставляет императора на царство, и защита Его Церкви становится первой обязанностью монарха, который непосредственно перед Спасителем отвечает за чистоту веры. Поэтому для византийцев статус монарха не подвластен в полном объеме человеческому суду. Император – ставленник Бога на земле, Его прообраз, равно как и Римская империя, которая представляет собой земное, хотя бы как «сквозь мутное стекло», но зримое отображение Царствия Небесного.

Вселенские Соборы являли собой, конечно, чудо, которое Господь даровал (опять же, через посредство императоров) Кафолической Церкви для наилучшего и единообразного усвоения Учения Христа. Вполне естественно современники ждали от Вселенских Соборов церковного мира и четких вероисповедальных формул. Но зачастую вследствие различных обстоятельств этот желанный результат достигался далеко не сразу. Объективные причины – различие языка, лексики, нюансы богословских традиций различных школ, и субъективные – человеческие слабости и пороки, подрывали единство и целостность Церкви.

Нередко Поместные церкви прерывали друг с другом евхаристическое общение, внутри епархий различные общины искали высший центр церковной власти, к которому можно было бы апеллировать. В различных церковных общинах варьировалось почти все: день празднования Пасхи, дисциплинарная практика, литургическая служба и т.п. И решения Соборов далеко не для всех являлись безусловными – каждый из них прошел свой нелегкий и небыстрый путь общецерковного признания, рецепции. И единственным лицом, способным обеспечить повсеместное признание соборных актов как на Востоке, так и на Западе, являлся император76.

Непосредственное участие царей в рецепировании вселенских актов имело громадное значение. Поскольку ложные или откровенно еретические «догматы» рано или поздно отвергались Вселенской Церковью, никакой акт императора, никакие самые решительные действия политической власти и ее союзников в лице епископата не имели шансов закрепить в православном сознании и практике решения лжевселенских соборов. Но в тех многочисленных ситуациях, когда истина с громадным трудом преодолевала ереси, именно сила и авторитет императорской власти становились тем спасительным орудием, при помощи которого Церковь сохраняла свою целостность и единство вероучения.

Теоретически, как справедливо заметил один автор, в таких случаях все должна была решать церковная рецепция, то есть свободное усвоение и принятие этих догматов православным обществом. Но на практике очень многое решала личная санкция императоров и их позиция77.

Сама жизнь неизменно требовала от императоров действий, могущих умиротворить Кафолическую Церковь, обеспечить ее внешнее единство и единство вероисповедальное. Император Констанций и его царственные братья вынуждены были ставить последнее слово во многих богословских спорах и при разрешении канонических прецедентов, иначе никакое нормальное существование церковных общин оказывалось невозможным. Императоры Валентиниан и Валент старались не вмешиваться во внутрицерковную жизнь, но это было возможно только на Западе, слабо подверженном арианству. Но на Востоке дистанцированность Валента привела только к новым затяжным расколам, гонениям на православных со стороны арианствующих епископов и в итоге к обвинению царя в поддержке, которую он якобы оказывал еретикам.

Святой Феодосий Великий, тонко чувствующий ситуацию и понимавший свои обязанности перед Богом, выступил решительным антиподом некоторым царственным предшественникам. Поэтому в его царствование Православие обрело уверенную и твердую основу, а ереси были развеяны силой императорской власти.

И это обстоятельство предопределяло место царя в церковной иерархии и его церковные полномочия, растущие и ширящиеся по объему из века в век. «Широкие права императора в делах Церкви, – отмечал Ю.А. Кулаковский (1855—1919), – не подлежали никакому сомнению еще со времени св. Константина. Церковь живет в государстве, и тем самым глава государства является главой Церкви»78.

В свою очередь, обязанность защищать Церковь немыслима без признания за царем высших административно-правительственных полномочий по управлению Церковью. А также права царя или, скорее, обязанности вторгаться в сакральные вопросы, то есть в самое вероучение. Действительно, как можно законом гарантировать сохранение истинной веры, если формирование догматов неподвластно императору? И уже император св. Гонорий в письме императору Аркадию прямо пишет, что «попечение государево простирается на таинственные и кафолические вопросы»79.

Эти естественные выводы очень рано укоренились в сознании как самих христиан, так и уже первых христианских императоров. Еще в деяниях св. Константина Великого можно найти следы двойственности его статуса, некоторую нерешительность царя в реализации тех полномочий, которые сформулированы выше. Его крайне занимал вопрос формального единства Кафолической Церкви, но он старается уклониться от содержания богословских диспутов. Однако некоторое время спустя царь начинает охотно вступать в богословские дебаты и, уже не смущаясь, утверждает, что исследует истину наравне с епископами.

Окруженная многочисленными врагами, раздираемая церковными расколами и местным сепаратизмом, Римская империя могла существовать исключительно в условиях единоличной, сильной и могущественной власти. Кроме вселенских патриархов (Римского, Константинопольского, Александрийского, Антиохийского, Иерусалимского), Кафолическая Церковь нуждалась в высшем своем представителе, который, с высоты царского престола являя образец нравственного сознания, гарантировал бы ее единоверие и целостность. В глазах всего христианского мира император стал верховным покровителем, главой Церкви, охранителем и защитником вселенской, христианской истины. И в этом отношении правильно отмечают, что Византийская империя держалась лишь нравственной верой в силу своей самодержавной власти80.

По общему убеждению, власть дана императору не только для охраны государства, но преимущественно для защиты Церкви. Признавая, что им вместе с imperium вручена Богом и забота о Церкви, Римские императоры со времен Грациана и св. Феодосия Великого провозглашают определенное христианское исповедание веры, как принципиально единственную и истинную религию, такую, которая должна стать всеобщей. Церковь предоставляла императору исключительные, едва ли не абсолютные полномочия, вменяя ему в обязанность налагать на государство церковный закон81.

На гневные возражения ересиарха Доната чиновникам императора Константа: «Какое дело епископам до императорского двора, какое дело императору до Церкви», св. Оптат Милевский (память 4 июня) ответил: «Не государство находится в Церкви, а Церковь в государстве, т.е. в Римской империи. Над императором нет никого, кроме Бога, Который его создал. Если поэтому Донат возвышает себя над императором, то он переступает границы, поставленные нам, людям. Если он не подчиняется тому, кто всего выше почитается людьми после Бога, то немного не хватает, чтобы он сам себя сделал богом и перестал быть человеком»82.

Конечно, никаких законов, никакой правовой регламентации этих полномочий в том системном виде, в каком мы привыкли видеть римское право, здесь не обнаружить. Более того, в описываемое нами время это даже не стало еще признанным каноническим обычаем, но уже приобрело характер устойчивой тенденции, рано или поздно должной стать твердым правилом управления Церковью. Практически всегда решали два фактора – благочестие и личность императора, а также состояние дел в Церкви. Если второй фактор оставался хотя бы относительно стабильным, императоры не стремились наглядно проявить свою власть на церковном поприще.

Так было при императорах Аркадии и св. Гонории. Но когда мягкий и излишне щепетильный в церковных делах св. Феодосий Младший попытался скопировать поведение отца в других условиях, это привело к жесточайшему кризису, с которым Церковь и государство справлялись несколько десятилетий. Не только Церковь раскололась на противоборствующие партии, но пришлось немало потрудиться, чтобы обеспечить рецепцию III Вселенского Собора, прошедшего помимо воли царя и не признанного им. Более того, оказалось необходимым принять меры для восстановления репутации царской власти в лице самого св. Феодосия Младшего. Твердые характеры св. Маркиана, св. Пульхерии, св. Льва Великого все поставили на место, по крайней мере насколько это было в их силах. И IV Вселенский Собор в Халкидоне стал самым проимператорским из всех ранее созывавшихся.

Хрестоматийно звучат слова одного современника: «Когда некоторые заявляют, что василевс не подвластен закону, а сам является законом, то же самое говорю и я. Однако пока во всех своих действиях и законоположениях он поступает хорошо, мы повинуемся ему. А если он сказал бы: “Пей яд!” – ты, конечно, не сделал бы этого. Или хотя бы сказал: “Войди в море и пересеки его вплавь”, – но ты и этого не можешь исполнить. Поэтому знай, что василевс как человек подвластен законам благочестия. Итак, именно поэтому мы составляем это сочинение для будущих благочестивых и христолюбивых василевсов. Господь вознес тебя на царский трон и милостью своею сделал тебя, как говорится, земным Богом, способным поступать и действовать по своему желанию. Поэтому да будут дела твои и поступки исполнены разума и истины, справедливость да пребудет в сердце твоем. Да не обделишь одних без прчиины, других же не облагодетельствуешь вопреки всяким справедливым основаниям. Напротив, будь нелицеприятен со всеми. Виновный пусть получит в меру за свой поступок, а если ты исполнишься сочувствия к нему и простишь его ошибку, то это дело божественное и царское»83.

Такое положение дел накладывало многие обязанности и на самого императора. Конечно, царь обязан был быть православным – это требование также нигде не было закреплено правовым образом, но являлось безусловным и обязательным, само собой подразумевающимся. С другой стороны, нет ничего невероятного в том, что цари иногда заблуждались (Зенон) или даже (как Василиск) пытались использовать богословские споры для собственных карьерных целей. Как обладающая благодатью быть свободной от плена ада, Кафолическая Церковь никогда не ошибается и способна восстановить то, что могло быть потеряно даже при «нерадивых» или не вполне правоверных императорах.

Для объяснения политики Зенона и некоторых других царей, непопулярных среди ригоричных ортодоксов, следует сделать одно общее замечание. Принципиально неправильно нередко бытующее мнение, будто при православных императорах Церковь оказывалась с государством в одних отношениях, а при императорах, склонявшихся к той или иной ереси, в совершенно противоположных. На самом деле разницы не было никакой, поскольку те и другие отношения вытекали из одного и того же начала. «Догматическое учение Православной Церкви не составляло чего-либо окончательно выясненного и формулированного; для него потребовался продолжительный процесс выяснения и формулирования, и нет ничего необъяснимого в том обстоятельстве, если император не всегда оказывался на стороне православной партии, а принимал сторону противоположной партии»84.

Теократическая идея в редакции отдельных западных отцов, певцом которой был еще блаженный Августин, не нашла сочувствия на Востоке, для которого мысль о принадлежности всей полноты церковной власти только священству была совершенно чужда. Центр тяжести церковной власти всегда для Востока лежал в мiре, в общине, которой принадлежала рецепция. Поэтому едва ли не автоматически вся полнота церковно-правительственной власти перешла к императору, как представителю мира всей Вселенской Церкви85.

Это выражалось хотя бы в том, что вместе с кратким формулированием правильного исповедания веры цари указывали и епископов, представителей данного исповедания, с которыми должно установить общение86. Только представители этого вероисповедания признавались Церковью и имели права, предоставленные законодательством Империи православным. Начиная с X в. Церковь называет императора святым, то есть освященным в своей власти для мира своего царства. С этого же времени чин венчания включает в себя миропомазание87.

Для понимания древнего образа мыслей полезнее, пожалуй, не пытаться пересказать его современными понятиями, а просто воспроизвести слова, торжественно и благородно звучавшие полторы-две тысячи лет назад.

Отцы Эфесского Собора 431 г. так обращаются к императорам: «Ваше благочестие, христолюбивые и боголюбезнейшие государи, приняв истинную веру от предков и приумножая ежедневно, прилагаете великое попечение о догматах истины»88.

Евсевий Дорилейский вопиет к императорам: «Цель вашей власти – заботиться как о всех подданных и оказывать помощь всем оскорбляемым, так и особенно – о священнодействующих, служа этим Богу, от Которого даровано вам царство и власть над сущими под солнцем»89.

Халкидонский Собор в едином порыве восклицает: «Для сильных болезней нужны и сильные лекарства, и мудрый врач. Поэтому-то Господь всех приставил, ваше благочестие, к страданиям Вселенной, как наилучшего врача, чтобы вы исцелили их приличными лекарствами. И вы, христианнейшие, принявши Божественное определение, пред всеми другими приложили приличную заботливость о Церкви, предписывая первосвященникам врачество согласия. Ибо, собрав нас отовсюду, вы употребили все средства, чтобы уничтожить случившееся разногласие и укрепить учение отеческой веры»90.

И дальше, обращаясь уже к императрице святой Пульхерии: «Блеск вашего благочестия озаряет всех. Через вас совершилось течение Апостольского учения; ревностью вашей любви к Богу рассеян мрак неведения и возвращено согласие веры; мы соглашаемся с вселенскими учительствами благочестия, получая помощь к тому в ваших подвигах; через вас теперь наши овчарни наполняются стадами верных; через вас сходятся теперь те, которые прежде были рассеяны и возвращены пастыри овцам и учители ученикам»91.

И потом – ко всем царям: «Мы знаем, какой страх внушает злым ваша почтенная власть, и какую заботливость вы оказываете о церковном мире, будучи научены опытом. Посему и молим Бога всех сохранить надолго вашу власть, которая обычно покровительствует благочестию, царствует над вселенной мирно, судит каждого подданного справедливо, покоряет поднятые руки врагов и заставляет повиноваться вашим скипетрам»92.

«Бог праведно даровал вам царство и власть над всеми для благоденствия Вселенной и для мира святых церквей. Поэтому, благочестивейшие и христолюбивые императоры, прежде всего и вместе со всем вы заботитесь о догматах православной и спасительной веры, то прекращая рыкания еретиков, то выводя на свет права благочестивых догматов»93.

Это – общий голос Церкви, среди которого звучат голоса самих царей и мирян. Некто Елпидий, военачальник, участвующий в качестве представителя царя на Халкидонском Соборе, заявляет буквально следующее: «Виновник зла демон никогда не оставляет войны против святых церквей: и благочестивейший император всегда противостоит ему, неправедно воюющему, – справедливо рассуждая, что будет иметь в Боге защитника своего царства, если сам вооружится на брань за благочестие»94.

«Христолюбивая ревность вашей тихости, благочестивейшие и благовернейшие, принявшие от Бога обладание всеми царствами», – обращается к св. Маркиану и св. Пульхерии нотарий Халкидонского Собора Аэций95.

Было бы очень наивно говорить, будто данная доктрина могла родиться только на Востоке и вызываться к жизни некими специфическими чертами восточного менталитета. Запад в лице своих лучших представителей чувствовал и осознавал священство и высшие обязанности императора часто не менее тонко и полно, чем Восток. Папа Целестин так понимает полномочия царя: «Хотя достаточно было бы того, чтобы попечение вашей милости о защищении Кафолической веры, на которое вы, по любви к Христу Богу нашему, правителю вашей Империи, поспешаете со всем усердием, сохраняло ее чистою и неповрежденною, осуждая ложь развращенных догматов, и чтобы вы всегда полагали в этом ограждение вашей власти, зная, что царствование, укрепляемое соблюдением святой веры, пребудет твердо и непоколебимо»96.

А Западная царица обращается к своему восточному соправителю со следующими словами: «Всем известно, что твоя кротость имеет такое попечение и заботливость о вере Кафолической, что вы совершенно воспретите делать ей какое-либо оскорбление»97.

Справедливо говорят, что III и IV Вселенские Соборы подняли на невиданную высоту авторитет и статус Рима. Халкидон узаконил исключительные полномочия, равные папским, Константинопольского патриарха. Но эти два Собора демонстрируют чрезвычайно возвышенное отношение к царской власти со стороны даже тех архиереев, которых никогда и никто не упрекнет в конъюнктуре и «дипломатизме».

«Мы радуемся, что в Вас не только императорская, но и священническая душа: потому что сверх императорских и публичных забот Вы имеете благочестивейшее попечение о вере христианской, т.е. печетесь о том, дабы в народе Божием не усиливались расколы или ереси или какие-либо соблазны; ибо тогда только будет в отличном состоянии и Ваша империя, когда сохранится в ней исповедание единого Божества в вечной и неизменной Троице», – писал Римский папа св. Лев I Великий императору св. Феодосию II Младшему.

Он же обращается к св. Маркиану: «Вера вашей милости твердо пребывает и увеличивается славными приращениями; и сия вера вашей милости утешает и укрепляет не только меня, но и всех священников Господа, когда мы в христианском государе находим священническую ревность»98.

Не менее торжественно звучат слова его послания и к императору св. Льву I Великому: «Вы со святым и духовным старанием охраняете мир в Церкви во всем мире… Господь обогатил твою милость таким просвещением своего таинства, что ты немедленно должен усмотреть то, что царская власть сообщена тебе не только для управления миром, но и особенно для охранения Церкви, чтобы ты обуздал незаконные дерзости, и добрые постановления защитил, и истинный мир восстановил»99.

Признание божественных основ царской власти постепенно приводит к тому, что светская, военная коронация, некогда имевшая основное значение, совсем исчезает, церковное же венчание на царство, первоначально ее лишь дополнявшее, не только стало важнейшим, но и единственным коронационным актом. И сам чин коронования и связанные с ним церемониальные действия вскоре приобретают культовый характер.

Царское венчание, впервые известное с императорства св. Льва Великого, соединяет собой, по мнению специалистов, элементы старого римского военного обряда (поднятие царя на щит, опущенные копья солдат) и персидские церемонии. В дальнейшем чин венчания все более проникается христианским духом и наполняется церковным содержанием.

Царь коронуется, венчается на царство, как священник, как епископ, и, обрученный с Империей, как архиерей со своей епархией, становится ее отцом, настоятелем. Нет, по-прежнему процедура согласования очередной кандидатуры предусматривала необходимость заручиться согласием сенаторов и фаворитов, военачальников и командиров гвардейских отрядов, но все чаще и чаще стали звучать иные оттенки. То, что впервые произошло при императоре св. Льве Великом, потом неизменно повторялось при всех последующих царях без исключения.

Даже больше – в последующие времена коронационный чин принимает исключительно сакральные черты, практически полностью заменив собой светские элементы. Венчание происходило в храме, вследствие чего наглядно демонстрировалось новое качество императора – он стал таковым не в силу решения армии или сената, а по Божественной воле100. Таким образом, подытожим – государственный чин венчания царя превращается в церковный обряд.

Но как быть в таком случае с престолонаследием? Ведь стало уже классическим утверждение, совершенно правильное в своей основе, что еще со времен древнего Израиля правильной, соответствующей истинному царству, считалась передача власти от отца к сыну. Но человеческая жизнь гораздо сложнее тех теорий, которыми полна научная жизнь. В Римской империи одновременно существовало и развивалось по своим собственным законам (то переплетаясь друг с другом, то изолируясь) множество самых различных тенденций и практик.

Римские понятия о народе как источнике власти не исчезли, но, вытесненные содержательно, формально оставались действенными и требовали своего закрепления. И сенат, несмотря на безальтернативность императорской власти и ее полноту, сохранял значение органа государства, предоставлявшего власть царю. Правда, нередко сенат в действительности обеспечивал политическое равновесие и общественную стабильность, особенно в годы смены династий или при слабых императорах. Поэтому в течение долгого времени законодательно вопросы престолонаследия не могли быть урегулированы привычным для нас образом.

Византиец был беззаветно предан своей родине, Священной Римской империи, но его отношение к императору было гораздо практичнее. Он оставался верным ему лишь до тех пор, пока считал, что василевс действует на «общее благо». В обратном случае царя ждала, как правило, смерть – физическая или политическая. Поэтому для Византии характерны такие события, которые невозможны, скажем, для России, и наоборот. В частности, для Византии немыслим князь Курбский, поскольку перебежчик, ушедший к варварам, как бы переходил в небытие. Единственным и святым государством, может быть, и является только Римская империя. Напротив, феномен самозванства и узурпаторства, столь часто встречавшийся в истории Византии, совершенно не характерен для Святой Руси. Византиец не понял бы также и факт прославления святых Бориса и Глеба, русских святых князей, мучеников за веру, страстотерпцев, а также убиенного царевича Димитрия101.

В византийском понимании царского титула были свои очевидные минусы, но присутствовали и положительные стороны. Отсутствие четкого порядка престолонаследия вело в том числе к тому, что императоры нередко искали себе поддержку в народной массе. Поскольку же «народ» представлял собой не что иное, как саму Вселенскую Церковь, эта связь становилась двусторонней и взаимозависимой, живой и действенной, поскольку в народном сознании, воспитанном Церковью, сохранялся свой образ православного императора. И «неограниченный монарх должен был покоряться форме. Над монархом личным стоял монарх отвлеченный, который сдерживал его и ограничивал»102.

Чем более значительным авторитетом пользовалась та или иная царствующая династия или конкретный император, по воле которого новый царь наследовал трон, чем традиционнее был способ передачи власти, тем меньшее значение играло мнение общества. Напротив, в ситуациях, когда данные обстоятельства, что называется, «висели на волоске», поддержка Церкви, сената, аристократии и, наконец, видных групп византийского общества имела чрезвычайное значение103.

Внешне никакой системы в престолонаследии не было, но это только на первый взгляд. На деле мы видим целый ряд институтов и критериев, влияющих на выбор нового императора. Это в первую очередь, конечно, «право крови» и даже хотя бы отдаленное кровное родство с правящей династией. Во-вторых, благородство происхождения или государственные заслуги претендента на высший государственный пост, даже если он был из простой семьи. Его, безусловно, должны были признать армия и сенат. А вскоре сюда добавится еще одно условие – нового царя должна была признать Церковь. И наконец, народ в лице своих выборных органов или известных людей, либо стихийно, на митинге. Все эти способы и критерии варьировались, так что никогда нельзя было положиться на какой-то один из них, чтобы доказать свои права на царский титул.

Под влиянием христианских идей происходит решительный переворот в умах римлян. Женщина, еще вчера не имевшая права голоса и обладающая правовым статусом, сравнимым со статусом вещи, так же приобретает свои права, как товарищ и соработник христианина. И женщина на троне становится такой же сакральной фигурой, как и император. Титул августы имели Евдоксия, жена императора Аркадия. Затем в 16‑летнем возрасте августой при номинальном императоре, совсем еще мальчике св. Феодосии Младшем, стала св. Пульхерия. Августой была и св. Ариадна, что позволило легитимно передать власть от умирающего Зенона его преемнику. И хотя св. Феодосий Младший в свое время ответил Аттиле, что женщина не наследует Римской империи, чуть позже императрица стала как минимум тем «правовым мостиком», через который Божественная благодать переходила с главы почившего царя на чело его преемника.