Читать книгу Осколки - Алексей Моисеевич Покровский - Страница 2

Давным давно

Пятидесятые годы ХХ века. Оазис на Петроградской стороне (угол Геслеровского проспекта и Бармалеевой улицы).

Сейчас от этого оазиса осталось всего лишь несколько деревьев, а тогда это был прекрасный сад с березами, сиренями, каштанами, яблонями, вишнями, кустами малины и крыжовника, цветами. Кроме того, у каждой семьи была небольшая грядка на общем огороде.

В этом саду располагались два дома: деревянный (ЖЭКовский) и каменный (дом кооператива научных работников).

Существовал некоторый антагонизм между этими домами. Бывшие отдельные квартиры деревянного дома были уплотнены случайными жильцами. Например, графиня С. (в то время библиотекарь, кажется, в университетской библиотеке) от своей квартиры в первом этаже имела всего лишь одну или две комнаты, в остальных же размещались все время меняющиеся жильцы, не оставшиеся в памяти.

Каменному дому удалось остаться более аристократическим. Во-первых, большинство квартир были отдельными; во-вторых, для уплотнения хозяева квартир приглашали к себе либо хороших знакомых, либо дальних родственников.

Население этого оазиса было очень пестрым: бывший министр железнодорожного транспорта Временного правительства (в то время завкафедрой Института инженеров железнодорожного транспорта), арестованный 25 октября 1917 и оставивший воспоминания об этом событии, профессор-физик в молодости работавший с И.В.Курчатовым, а затем с А.Иоффе, женщина-профессор-латинист из Первого медицинского института, и преподаватель оттуда же, преподаватели из консерватории, художник, биологи-генетики (в то время отправленные в Петрозаводск на «исправление»), жены репрессированных ученых, чудом оставшиеся в живых. В этот оазис часто приходили и приезжали интересные гости – художники, пианистка М. Юдина, ученый и писатель И. Ефремов и многие другие.

Управхоз

Всеми хозяйственными вопросами кооператива научных работников ведала управхоз, или управдом – не помню, как ее тогда называли. История появления ее в Ленинграде обычная. Ее старшая сестра приехала из деревни в Ленинград в 30-е годы, получила внешний лоск и какое-то образование, стала секретарем-машинисткой. Затем вызвала в Ленинград сестру и выдала ее замуж. Не знаю точно, но, кажется, именно этот муж и был управдомом в этом доме. Но он умер во время блокады, и его место по наследству передалось жене.

Уже на моих глазах в конце сороковых годов вдова вызвала из своей деревни шестнадцатилетнюю девушку, устроила ее к себе домработницей, потом выдала замуж, и еще одной ленинградкой стало больше.

Несмотря на то, что я знал о репрессиях, лагерях и т. п. – в моем окружении редко кто не сидел или не имел репрессированных родственников, настоящего анализа происходящего я делать не мог. У меня были свои детские «очень важные» проблемы. Однако, кое-что меня удивляло.

Мир окружающих меня людей делился на две категории – интересные люди и не интересные люди. Почему-то в круг интересных людей попадала в основном интеллигенция. Под интеллигенцией я, естественно, понимал не людей с высшим образованием, у некоторых было образование всего лишь в рамках гимназии.

Управхоз не принадлежала к разряду интересных людей. Это была простая, малограмотная женщина, которую мы дети очень не любили. Как сейчас я понимаю, она не была совсем неплохой женщиной, но нам всегда именно от нее попадало за разбитое стекло, помятые цветы и другие проделки.

Но вот факт, ради которого я ее вспомнил. Вечером в день ее рождения (а может быть именин) к ней домой направлялась делегация из пяти – шести представителей правления каменного дома во главе с председателем (бывшим министром), у каждого в руках были цветы и подарки. Не помню, происходило ли в квартире у управхоза чаепитие, но потом делегация в таком же составе расходилась по своим квартирам. Я никак не мог понять, почему эти культурные воспитанные люди участвовали в этом позорном действе.

И только одна женщина, у которой мужа расстреляли свои же в первые дни войны по пустяковому поводу (правда у него была немецкая фамилия), никогда не принимала в этом участия.

Много позже я понял, в чем тут было дело. Как и все управхозы, она, конечно, служила в НКВД, и все жильцы этого подозрительного скопища интеллигенции были у нее в руках. Поэтому осуждать их за раболепство трудно, да и не нужно.

Любопытный факт, косвенно подтверждающий службу нашего управхоза в НКВД, я узнал недавно.

В 1951 году у меня появился патефон с набором пластинок классической музыки и неаполитанскими песнями в исполнении Александровича. Точно так же, как сейчас производится обмен дисками, видео- и аудио лентами, тогда мы брали друг у друга «пленки на костях», трофейные и довоенные пластинки. Так вот у нашего управхоза были довоенные пластинки рижской фирмы «Электрокорд» с записями П. Лещенко, К. Сокольского, Печковского. Уже тогда я удивлялся, как они могли попасть к ней, поскольку искусство лежало вне сферы ее интересов.

И вот, когда средства нашей массовой информации обратились к «закрытым» темам, на одной из первых лекций, посвященной П. Лещенко, я узнал, что НКВД в качестве поощрения награждал своих сотрудников этими «запрещенными» пластинками. Это были, в некотором роде, привилегии этой касты.

Бунин

Как и в настоящее время, мои сверстники делились на несколько групп – много читающих, мало читающих и ничего не читающих. Чтение, правда, носило достаточно однобокий характер; читали не Бабаевского, Ажаева, Коптяеву и других много издаваемых писателей, а в основном совсем не издаваемую литературу – Луи Жаколио, Густава Эмара, Луи Буссенара, Александра Дюма, «Трильби» Дюморье, «Рокамболя» Понсон дю Террайля и прочее. Пути доставания этой литературы были неисповедимы. Это и оставшиеся с довоенной поры книги, это и книги, найденные на помойках, у приемщиков макулатуры. Большей частью книги читались на уроках. Борьба учителей с чтением была бесперспективной. На уроках читали, конечно, не все, но многие. Естественно, что в круг чтения включались не только приключенческие книги.

Так на одном из уроков литературы преподавательница, поймала ученика, читающего Ивана Бунина. Это был 1951 год. Разразился страшный скандал, были вызваны родители, на родительском собрании всем родителям были сделаны внушения, чтобы они следили за чтением своих детей. Слава богу, на этом дело было замято, и никаких санкций не последовало.

И вот однажды в 1953 г я прочитал в газетах коротенькую заметку, что в Париже умер русский писатель Иван Бунин. Удивившись, что об этом сообщила наша пресса, я спросил учительницу литературы, наступит ли такое время, когда Бунин будет издан у нас.

– Никогда! – воскликнула она. – Этого мелкого буржуазно-помещичьего писателя у нас не издадут.

Прошло около года и был издан маленький сборник его рассказов. Это открыло дорогу возвращению его к нам.

Первое знакомство с обэриутами

Жизнь сложилась так, что в 1946 г. я вместе со своей мамой жил на метеостанции. Жили мы там анахоретами, кроме нас двоих никого не было. Лишь на расстоянии одного километра в одну сторону располагались моряки, на том же расстоянии в другую сторону – пограничники и небольшая деревня. Мне было тогда 8 лет. Читать я любил, но было у меня всего лишь две книги – дореволюционная хрестоматия с отрывками из произведений русской классики и довоенная книга с детскими стихами А. Введенского. Помню вечерами, поев картошки, поджаренной на «сковородном жиру» (масла у нас не было), мы читали вслух «Старосветских помещиков», либо мама вспоминала жизнь в дореволюционные годы.

Почему-то были у меня «народнические» мысли, я стал ходить в деревню и читать деревенским неграмотным детям книги. И вот помню как-то вьюжным зимним вечером возвращался я на метеостанцию и, дойдя почти до дома, обнаружил пропажу книги А. Введенского. Горе мое было неописуемым. Я повернул назад и стал искать книгу в снегу. Несколько раз проделал я путь туда и обратно, но все напрасно. Стемнело. Пришлось вернуться домой без книги.

Никогда больше эта книга мне не встречалась. Я не помню из нее ни одного стихотворения. Но общее светлое впечатление от нее осталось на всю жизнь.

Несостоявшееся «тайное общество»

Я уже говорил о круге нашего чтения. Мы были заражены романтизмом; именно тем, чего так не хватало в реальной жизни. Мы представляли себя рыцарями, благородными разбойниками, индейцами. По много раз смотрели трофейные фильмы с Эрролом Флинном и Конрадом Вейдтом. Правда, отечественная кинематография и литература наложила и на нас отпечаток; такие фильмы как «Партийный билет», «Ошибка инженера Кочина» внушали нам, что среди нас находятся вредители и шпионы и что все время надо быть начеку. Поэтому, бегая по улицам, мы внимательно всматривались в лица прохожих, а вдруг заметим шпиона и обезвредим его.

Однако ни мне, ни моим соученикам не удалось совершить такого «героического поступка». Видно шпионы и вредители были хорошо законспирированы.

В детстве мир воспринимается иначе, чем в старшем возрасте, свои внутренние проблемы всегда намного важнее политических и бытовых проблем. Поэтому мы не замечали, как мы были одеты, что ели. Большинство из нас не имело отцов, практически все жили в коммунальных квартирах, а некоторые в сырых подвалах, куда никогда не проникало солнце. Мы часто ходили друг к другу в гости, правда старались не приходить к обеду, это было «плохим тоном». Как-то само собой получалось, что именно к тем, кто жил в отдельных квартирах, мы в гости, практически, не ходили. А если и ходили, то только на дни рождения, если было приглашение.

В нашем классе был один соученик, чья не работающая мать всегда состояла в родительском комитете. Так получилось, что в девятом классе я с этим соучеником сблизился и стал бывать у него в доме. Жил в шикарной (даже по теперешним временам) трех или четырехкомнатной квартире. Кем и где работал его отец я не знаю, внешне же это был важный большой мрачный молчаливый человек.

И вот однажды мой соученик, когда я был у него дома, предложил мне создать «тайное общество», которое состояло бы из нескольких человек. Нужно было выработать устав, подобрать участников и поклясться кровью в верности. Совершенно не помню, какие цели должны были быть у этого общества. Поскольку это предложение было довольно абстрактным, то больше мы к этому разговору не возвращались.

В то время я слышал, что в Ленинграде, были какие-то молодежные «антиправительственные» организации, но это все было очень далеко от меня. Много позже, вспоминая этот разговор, мне кажется, что это было провокационное предложение для выяснения лояльности школьников. Может быть я и не прав.

Возвращение

В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов стали возвращаться бывшие заключенные. Как ни странно, те, с которыми мне приходилось встречаться, были не раздавленными системой, а уверенными в себе, энергичными людьми, вернувшимися к полнокровной жизни. В те годы я занимался философией для сдачи кандидатского минимума в Академии наук СССР. Нельзя сказать, что философия была моим самым любимым предметом. Выхолощенные институтские курсы, «убогие» преподаватели, конспектирование «Краткого курса» и «Материализма и эмпириокритицизма» отбили к ней всяческий интерес. А необходимость изучения ее для сдачи кандидатского экзамена, было такой же формальностью, как вступление в пионеры или комсомол.

Однако лекции в АН СССР носили совершенно другой характер. Заинтересованные, эрудированные, интеллигентные преподаватели, увлекали своими лекциями. Особенно запомнилась мне Г. Ее лекции было не сухое изложение современных течений в философии, а живой естественный рассказ. Она только что вернулась из лагеря и часто некоторые из нас оставались после лекций слушать ее рассказы.

С большой любовью рассказывала она об основателе школы логического позитивизма Людвиге Витгенштейне, о приезде его в 30-е годы в Ленинград, о том, как он обращал на себя внимание обывателей, т.к. бегал по Ленинграду в шортах и вел себя как мальчишка – очень непосредственно. Именно знакомство с ним и привело Г. в тюрьму.

Много рассказов уже забылось, а один остался в памяти. В какой-то момент времени Г. попала на работу в лагерную больницу. Там умирал юноша – студент-математик. Перед самой смертью он сообщил Г., что решил очень сложную математическую проблему и попросил Г. передать тетрадку с результатами своей работы на волю, чтобы там переслали ее математикам. Поскольку политических часто обыскивали, Г. попросила одну проститутку спрятать бумаги. Но как назло эта проститутка украла ложку или что-то подобное и попалась. Был произведен шмон, и бумаги уничтожили. Это произошло уже после смерти математика. Что было в этих бумагах навсегда осталось тайной.