Читать книгу Обитель Блаженных - Алексей Николаевич Евстафьев - Страница 3

…Сначала был робкий и еле ощутимый удар боли, за ним ещё один – уверенный и напряжённо-тонкий, а за ним ещё один – мучительный и обжигающий, а затем боль принялась бесчинствовать, и Евпсихий Алексеевич заколотился в панических конвульсиях, взывая к Единственному, к кому можно было взывать в этот момент, и попросил о помощи. Но случился последний удар, раздался последний болезненный крик, время скомкалось в бесформенный сгусток, в невычислимый ход вещей – и наступила абсолютная тьма. Кажется, все чувства Евпсихия Алексеевича предельно обострились: он отлично воспринимал, как его тело окутывала материя, подобная лёгкой льняной ткани, стягивала, образовывала что-то вроде кокона. Ревностно отмечая все ручейки стремительно переплетающихся нитей, он осознавал себя одновременно и внутри этого кокона и отстранённо. Причём та сущность Евпсихия Алексеевича, что пребывала внутри кокона, состояла из привычных натуральных элементов в виде плоти и крови, а та неестественная действительность, что находилась отстранённо, сосредоточилась на трёх основах посмертной жизни, которые можно сравнить с ипостасью тела, духа и ума.

Абсолютная тьма неспешно рассеивалась, открывая беспредельное, исключительно-неиссякаемое пространство, которое заполнялось торжественным хоральным пением, сотканным из человеческих голосов и звериных урчаний. Хор постепенно нарастал, вдохновлялся каждым новым, открытым в себе звуком, мастерил замысловатые переливы тональностей, пробирал до дрожжи, и вдруг резко оборвался на самом пике возвышенной какофонии чей-то властной дирижирующей рукой. Пространство мгновенно преобразовалось в некую изощрённую структуру, принялось упорно выгибаться внутрь, треснуло и рассыпалось на ничтожные хрустальные песчинки. Кокон развеялся, и сущность Евпсихия Алексеевича с быстротой молнии пронеслась через въедливо-звенящую сферу, словно через астероидный пояс, и зависла в воздухе на чётко предназначенной точке, с которой уже никак не могла сдвинуться.

Евпсихий Алексеевич боялся своего нового положения и наслаждался им, испуганно выжидал новой серии болезненных ударов и заинтриговано следил, как перед его глазами дробными тончайшими штрихами вырисовывалась круглая площадка, из которой исходили шесть лениво искрящихся столпов света, словно уютные солнечные лучи. В нескольких метрах от площадки они ювелирно изогнулись, подобно торжественным царственным тронам, один из которых тут же почувствовал под собой Евпсихий Алексеевич. На другие троны опустились ещё пять сущностей, и большинство из них Евпсихий Алексеевич сразу распознал.

Воздух приобрёл идеальную ясность, сквозь которую легко проскальзывали все зрительные нервы Евпсихия Алексеевича, а также обнаружилась занятная способность сфокусироваться взглядом именно на том предмете или на том явлении, действии, которые были больше всего необходимы для понимания и рассматривания в данный момент. Вглядываясь в какие-то совсем невообразимые вещи чуть дольше положенного, сознание на некоторое время отключалось, сохраняя в неподвижности всего одну мысль: мысль о том, что это тоже реальность; другая, но реальность!.. Все судорожные волнения Евпсихия Алексеевича постепенно улеглись, а вместе с ними и окружающий мир, блистающий снежной белизной, который до сих пор воспринимался волнующе бесконечным, вдруг извлёк из себя дальние границы, излучающие особый неприступный свет, замер на мгновение и замкнулся надёжной прозрачной крепостью. Воцарилась благодатная прохлада, всё самое необходимое вошло в свою упорядоченность и обустроенность, и словно бы исподволь шёл процесс некоего катарсиса, очищения.

Круглая площадка – до сих пор абсолютно пустая и тревожно-интригующая, словно цирковая арена за несколько минут до начала представления – покрылась мягким ворсистым сукном и приглушённым дымчатым светом, сквозь который доносился обиженный шорох тлеющего костра, затем к её краям подобрались подгорелые оттенки неиссякаемого солнечного заката и показались маленькие существа, сродни бабочкам или даже херувимам, порхающим с кажущейся весёлой бестолковостью.

Позади светящихся шести тронов, ровно по кругу, плавно возвысились обелиски из блеклого – чуть ли не прозрачно-воскового – мрамора: величественные и бестелесные, но с лицами, выражающими до предельной откровенности прижизненные забавы, редуцирующими мировую скорбь в посмертные маски. Послышался эластичный однотонный голос, скользящий в пространстве и словно бы существующий сам по себе. И появилось то раздражающе-приятное ощущение, что кто-то пристально за всем наблюдает; но к которому, впрочем, быстро привыкаешь и перестаёшь волноваться.

Евпсихий Алексеевич заново учился дышать и шевелиться, приспосабливался к лёгкой размытости и полупрозрачности своего тела, искал возможности управлять расстроенной координацией движений, возвращаться к привычному набору жестов и эмоций. И ещё одну интересную особенность своего нового состояния заметил Евпсихий Алексеевич – это отсутствие внутреннего голоса: того самого внутреннего Я, с которым мы постоянно ведём разговоры.

Затем Евпсихий Алексеевич внимательней присмотрелся к каждому, кого неведомые силы разместили на световых тронах вместе с ним. Строго напротив Евпсихия Алексеевича совершенно беззаботно устроилась на своём месте неприметно-рыжеватая, веснушчатая девочка – чуть непоседливая, чуть неаккуратная, одетая в тесную пижаму и штанишки с торопливо-зашитыми дырками на коленках. Девочка, сияющая простодушным и любопытным до всего личиком, с носиком-пуговкой, привычно всхлипывающим даже без всякого повода, и с ярко-карими озорными глазёнками, подпорченными какой-то невозможной взрослой утомлённостью. Это и была та самая Улинька – дочь соседей Евпсихия Алексеевича с верхнего этажа.

Слева от Евпсихия Алексеевича расположилась Катенька – всё в том же лёгком ночном халатике и прикрытая одеялом – и несколько первых минут ей было явно не по себе от своего нового состояния. Настороженно пытаясь собрать всё, только что пережитое, в разумное озаренье, Катенька блуждала взглядом по пространству и не останавливалась надолго ни на чём. Лишь Евпсихия Алексеевича она одарила робкой извиняющейся улыбкой, но только для того, чтоб он сейчас ничего ей не говорил, сейчас она должна во всём разобраться сама. За Катенькой обнаружился стоически-внимательный Лев Моисеевич, слишком быстро ужившийся в новых обстоятельствах и принявший позу некоего патриция, привычного к восседанию на троне, пускай даже в идиотских кальсонах. Но при этом никуда не подевались его вялая стариковская суетливость, прилипчивая подозрительность в глазах, неуёмное стремление к деликатному почёсыванию у себя в ухе и подёргиванию за усы. К тому же, Лев Моисеевич умудрился притащить с собой специфические кухонные ароматы. И некоторое время они имелись единственными запахами, которые было возможно здесь распознать.

Справа от Евпсихия Алексеевича – на самом изящном и вычурном троне – находилось жилистое и обнажённое человеческое тело, отталкивающе-бледного цвета: неподвижное, словно окоченелый труп, исколотое сочными синими татуировками угрожающего характера и одетое в замызганные пляжные шорты, изрисованные карикатурно-аппетитными абрикосами. К левой руке тела были пристёгнуты наручники, второе кольцо которых бесполезно болталось в воздухе. Распознать этого человека Евпсихий Алексеевич не мог, поскольку головой он низко склонился на грудь, и лица видно не было.

А вот на пятом троне обнаружилась натуральная дворовая крыса, в которой Евпсихий Алексеевич легко угадал давешнею весёлую наблюдательницу за парнями, таскающими мешки в подвал. Зверёк с заманчивой изящностью хищника топорщил усики, жиденькая шкура буквально лоснилась щедрой серостью, морда периодически раскрывалась в хитрой улыбке, обнажая две пары резцов. Нагловато-упитанная крыса расположилась на своём месте вполне по-человечьи, даже вразвалочку, сложив друг на друга тощие когтистые лапки. На происходящее крыса взирала с тем хладнокровием, на которое только и были способны её мизерные утомлённо-умные глаза, и, казалось, была совершенно безмятежной, хотя по временам и подёргивала нетерпеливо-дразнящим длинным хвостом.

– Опаньки! – вдруг произнесла крыса, с удовольствием открывая в себе умение говорить.

И это было первое слово, произнесённое здесь.