Читать книгу Обитель Блаженных - Алексей Николаевич Евстафьев - Страница 8

Крыса Маруся расположилась на троне с импозантной вальяжностью и принялась рассказывать:

– Занятен тот факт, что одни из самых первых случаев массовых безумств, зафиксированных документально, касались женских монастырей. Причём монастырей, изначально прославленных за безупречное поведение насельниц.

– При отсутствии мужской ласки чего только не набедокуришь. – попробовал поскабрёзничать Евпсихий Алексеевич.

– Евпсихий, если тебе не хватает мужской ласки, то не значит, что у кого-то с этим могут быть проблемы. – пошутила Катенька.

– Гм. – сказал Евпсихий Алексеевич.

– Например, в одном монастыре, – не смущаясь, продолжала крыса Маруся. – монахини, возвращаясь с вечерней службы, услышали отдалённый лай собак – по всей видимости где-то охотники загоняли дичь – внезапно и сразу все перепугались и почему-то вообразили себя кошками. Они мяукали, фырчали, шипели по-кошачьи, царапались и даже весьма успешно лазали по деревьям, а уж веселей всего гонялись за монастырским курицами, тут же отгрызая им головы и поедая. Настоятельница монастыря, единственная избежавшая помешательства, только и успевала, что разнимать сцепившихся в драке монахинь, поливая их водой из шланга, а охотничий азарт сосредоточивала на ловле амбарных мышей. Лекарь из соседнего села, не долго думая, посоветовал напоить каждую безумицу литром-другим настойки валерьянки, и это средство оказалось весьма действенным: монахини заснули, а когда проспались, то даже не вспомнили всего того, что с ними приключилось. Однако, местными властями было настрого запрещено с тех пор разводить собак вблизи монастыря.

– Я тоже ценю валерьянку, она и вправду полезна. – тихо сообщил Лев Моисеевич.

– Известен более печальный случай, когда монахини неожиданно принялись воображать себя римскими папами, причём происходило это у них поочерёдно, у каждой примерно по два-три часа. Пока одна монахиня корчила из себя римского папу, другие беспрекословно подчинялись ей, и даже не помышляли, что тут может быть что-то не так. За всё время массового безумства, лже-понтификами было написано около тысячи папских булл, энциклик и индульгенций, и все они аккуратно рассылались по адресам, что даже произвело некоторое смятение у особо доверчивых граждан, получивших эти документы. Разумеется, в скором времени в монастырь подоспела инквизиция, над всеми монахинями учредили обряд изгнания бесов, который ничуть не помог, и тогда всех женщин осудили, как ведьм, и сожгли. Схожий случай, несколькими годами позже, произошёл в соседнем монастыре: монахини поочерёдно выходили после вечерней службы из церкви, выкрикивали на паперти ужасные богохульства и падали в обморок, в котором пребывали около получаса, после чего вставали, как ни в чём не бывало, и без всякой тревоги наблюдали, как подобное происходит с другими. В этом случае инквизиция обнаружила всего одну ведьму среди монахинь, наведшую порчу, и её сожгли, не откладывая дела в долгий ящик. Прочим монахиням спешно отрезали языки, и только тогда эпидемия обмороков прекратилась.

– Не так-то просто заставить женщину замолчать. – покосился Евпсихий Алексеевич на Катеньку, а та игриво щёлкнула в его сторону зубами.

– Очень любопытны случаи так называемого танцевального психоза. – продолжала рассказывать крыса. – Совершенно без всякой очевидной причины болезнь возникала в средневековых германских городах на протяжении трёх столетий, и каждый случай мало чем отличался от предыдущего: несколько суток подряд всё население городов не могло заснуть и не употребляло пищи, а танцевало без музыки, причём соблюдая ритмику и уверенность движений. Только однажды некоему безногому и слегка тронутому умом инвалиду удалось не поддаться массовому психозу, и он рассказывал впоследствии о том, что происходило на его глазах. Про то, как одна женщина, покидая с покупками булочную, вышла на главную городскую площадь, бранясь на скупого лавочника, а затем неожиданно подпрыгнула с жутковатой лёгкостью весенней бабочки, присвистнула в два пальца и принялась танцевать: сперва медленно и растерянно, но с каждой минутой прибавляя уверенной безбашенности, и выделывая подчас невообразимые па. Тут же к ней стали подтягиваться и все прочие жители городка, причём никто даже словечком не перемолвился между собой, и все дальнейшие действия происходили в нестерпимо гнетущей тишине, пропитываемой лишь шарканьем обуви и тяжёлым дыханием. «И хотя ног я не мог чувствовать у себя, в связи с окончательным их отсутствием, – разглагольствовал впоследствии инвалид, развлекая многочисленных трактирных слушателей. – не сомневайтесь, что душа моя в этот миг плясала!..» В каждом случае эпидемия продолжалась несколько недель, без перерыва, и сотни танцующих граждан умирали от сердечных приступов и физических истощений. Заканчивалась всё внезапно, как будто по строгому окрику, звучавшему глубоко в мозгах танцующих.

– Уж очень давно это было, и подлинность историй вызывает сомнение. – скептически заметила Катенька.

– Тогда вот вам достаточно свежий случай массового психоза. – объявила крыса с той гордостью, как будто она сама непосредственно его и обстряпала. – Однажды, зимой 1962 года, в поселениях, расположенных впритык к африканскому озеру Танганьика, случилась эпидемия смеха. Виновницей оказалась ученица одной из школ, которая неожиданно принялась громко смеяться, совершенно ни на кого не реагируя. Попытки урезонить её оказались бесплодны, напротив, очень быстро её заливистым хохотом заразились все, кто находился рядом. Огромная толпа из детей и взрослых собралась в школьном дворе, давясь от смеха и держась за животики, и ничто не было способно их остановить. Директор школы догадался крепко заткнуть уши и постарался по-быстренькому изолировать всех смеющихся в глухом помещении типа подвала. Однако, несколько учеников, лишь слегка подхихикивающих и потому казавшихся безвредными, покинули территорию школы, а к вечеру заразили безудержным смехом большинство окрестного населения. Два месяца над озером Танганьика бушевал неиссякаемый громогласный хохот, заставляющий ужасаться всех, кто почему-либо избежал болезни, и два месяца врачи ничего не смогли с этим поделать. Все заразившиеся хохотали практически беспрерывно, останавливаясь лишь на полминутки, чтоб прожевать какой-нибудь лёгкий кусок еды или сходить по нужде, а вместо сна впадали в необычайный анабиоз, когда извлечение лёгких гортанных смешочков не мешало дремать и набираться новых сил. У некоторых больных наблюдались бесконтрольные приступы агрессии, особо направленные к тем, кто не хотел или не мог смеяться (они хватали их за грудки, выкрикивали лозунги политического содержания, требуя незамедлительной смены власти и демократических преобразований), с другими больными приходилось нянчиться и баловать, упреждая суицидальные приступы. Значительное количество заразившихся всё-таки чувствовало себя достаточно комфортно и даже успевало совершать какие-то мелкие рабочие процессы: например, огородничать или рубить дрова. Через два месяца эпидемия принялась ослабевать, поскольку сил у смеющихся оставалось всё меньше, и очень скоро иссякла окончательно. Большинство больных оказались способными вернуться к прежнему образу жизни, а испытанный психоз не слишком подействовал на их физическое здоровье; во всяком случае они быстро восстанавливали силы и продуктивность. Но примечателен тот факт, что никто из них ни разу не смог засмеяться впоследствии, как бы его не пытались рассмешить.

– Откуда ты всё это знаешь? – удивился Евпсихий Алексеевич.

– Я понятия не имею, откуда. – ответила крыса Маруся и, ничуть не конфузясь, приподняла хвостик и почесала лапой себя сзади. – Я теперь много чего знаю.

Тут Улинька тоненько хихикнула, прикрыв рот ладошкой, что могло бы оказаться и издёвкой, будь девочка постарше и посообразительней. Впрочем, все взрослые сделали вид, что не заметили этого.

– А какие-нибудь совсем недавние случаи массового психоза тебе известны? – спросила у крысы Катенька. – Мне смутно припоминается что-то связанное с японскими мультфильмами. Про некие рельефные и насыщенные вспышки, вписанные в действие мультфильмов, которые сразу приводили детей в жутковатые болезненные состояния.

– Да, конечно! – увлечённо блеснула глазками крыса. – Надо сказать, что японцы и массовый психоз – это вообще особая тема. Ладно, мультики – действительно имеется совсем недавний случай массовой детской истерии, но я не скажу, чтоб он был слишком жутковатый. Просто при показе очередной серии аниме-сериала «Покемоны», практически у всех детей, которые её смотрели, возникли различные болезненные пароксизмы, начиная с приступов тошноты до взрывов дефекаций, а у некоторых случились и короткие эпилептические припадки. Но по большому счёту все стались живы и здоровы. А вот то, что японцы сотворили в китайском городе Нанкине, во время второй японо-китайской войны, не поддаётся никакому осмыслению, и на сегодняшний день является главным примером агрессивного массового безумства. Преступление, известное нам теперь, как нанкинская резня, началось 13 января 1937 года и продолжалось в течении шести недель. За всё это время обезумевшие японские солдаты убили практически всё население города и окрестностей – а по некоторым подсчётам эта цифра составляет более полумиллиона граждан – некоторых предварительно изнасиловали (независимо от пола и возраста) и подвергнули жесточайшим пыткам. До сих пор точно неизвестно, что так резко воздействовало на психику солдат. Историки обвиняют принца Ясухико, более известного под титулом Асака-но-мия, и принадлежащего к японской императорской семье, поскольку именно он являлся командующим японскими войсками, и именно его речь перед солдатами, произвела столь пагубное воздействие. Впоследствии, некоторые солдаты, вспоминая с ужасом о содеянном, говорили, что речь принца возбуждала непередаваемый лихорадочный восторг и чувство собственного величия, представляла смысл жизни каждого солдата так, как будто лишь за ним одним стоит высшая справедливость на земле, и что никто из его врагов не имеет право жить дальше, ибо не может таких прав иметь тварь дрожащая.

– А что выпало на долю самого принца? – выдержав паузу, спросил Евпсихий Алексеевич.

– Ничего страшного с ним не стряслось: это же принц. Прожил долгую и счастливую жизнь, занимаясь искусством в стиле ар-деко, ублажая девушек и активно играя в гольф. Говорят, что однажды, будучи глубоким стариком, он ушёл поздно вечером на поле для гольфа и долго не возвращался, а посланные за ним слуги затем рассказывали, как застали его в позе греческого Дионисия, зачарованно созерцающего особо-насыщенный кровавый закат и произносящего, словно мантру, слова, преисполненные неизбывной тоски: эх кабы сюда мне пару тыщ китайцев!! хотя бы пару тыщ!!

– Ну, это ты врёшь, голубушка! – отмахнулся Лев Моисеевич. – Признайся, что только что сама придумала!..

– Да откуда я знаю, что сама придумала, а что было в действительности?.. – усмехнулась крыса. – Это не моя история, это всё ваша история – человеческая – вы с ней и разбирайтесь.

– Кому надо разберётся…

– Маруся, а что-нибудь про Россию тебе известно?.. – поинтересовалась Катенька. – Я не имею в виду массовый психоз так называемого русского бунта – бессмысленного и беспощадного – или деяния государственного репрессивного аппарата, но, наверняка, какие-нибудь загадочные происшествия и случались.

– Да таких загадочных происшествий было полным-полно. Но вот самым необъяснимым до сих пор считается то, что произошло в ночь на 2 февраля 1959 года, рядом с горой Холатчахль. Это самый север Свердловской области, и теперь это место называется перевал Дятлова.

– А!.. – воскликнула Катенька. – Это воистину весьма занятный и необъяснимый случай. Но разве он касается массового психоза?..

– По наиболее вероятной версии – именно массовый психоз овладел членами студенческой туристической группы под руководством Дятлова. Только непонятная вспышка безумия могла вынудить молодых и достаточно крепких людей покинуть палатку и убежать как можно дальше, в таёжный лес, причём пешком, без лыж и без необходимых средств выживания в условиях сильного мороза. Что и закончилось трагически.

– Случай знаменитый, и давно не имеет ничего загадочного, нам всё про него понятно. – цинично зевнул Лев Моисеевич. – Водки нажрались эти студенты, да перебесились. Там ведь и девки в поход отправились – женская-то эмансипация не сегодня возникла, как главная головная боль человечества – вот парни с пьяну девок и не поделили. А девкам, конечно, сперва весело было, что парни такие пьяненькие да весёлые, а затем страшно стало, что их сейчас снасильничают всем гуртом, и вот со страху побежали прочь от палатки, не соображая толком куда именно надо бежать и кого на помощь звать. А парни погнались за ними, улюлюкая да восторгаясь собственным безрассудством, и вскоре все заблудились. Замёрзли и померли.

– Лев Моисеевич, вы хотя бы имейте уважение к погибшим людям и не наводите на них напраслины. – попросил Евпсихий Алексеевич.

– Ты, сосед, попробуй докажи, что я напраслину возвожу. А лучше промолчи с уважительным вниманием, ведь я много пожил и многое повидал, и знаю, о чём говорю. От водки ещё и не такие бзики случаются. Или какая-нибудь местная старуха продала этим ребяткам горстку корешков, типа приправы к чаю. А они их перемешали с махоркой да покурили, хватанув лишку, поскольку все были городскими и ничего не соображали насчёт соблюдения должных пропорций. А кровь у студентиков молодая, энергии много… опять же говорю: девки рядышком… Нет, Евпсихий Алексеевич, мне это событие представляется в свете однозначном.

– Может, и была в той трагической истории старуха с корешками, но про неё ничего не известно. – с некоторой прокурорской чопорностью проговорила крыса. – Да и в целом, в материалах уголовного дела, заведённого по случаи гибели группы Дятлова, фактов собрано не много. И про следы полового насилия не упомянуто.

– Ну, значит, не успели снасильничать. – стоял на своём Лев Моисеевич. – Быстро девки бегали.

– Фактически известен только путь следования группы до склона горы Холатчахль. – сказала Катенька. – Если я правильно помню, они выехали из Свердловска и неделю с лишком добирались до конечной точки маршрута.

– Да, Катенька, именно так, добирались они десять дней. – согласилась крыса. – Причём, этот маршрут был утверждён специальной комиссией при городском туристическом клубе. Из Свердловска, на обычном пассажирском поезде, группа Дятлова прибыла в город Серов, где встретилась с учениками местной школы, чтоб в торжественной обстановке рассказать о спортивной закалке советского человека, способного преодолевать любые преграды на пути к светлому будущему. Директор школы, от имени учащихся, подарил гостям мешок с сухарями, заверяя, что нет ничего приятней ржаных сухарей для чаепития на свежем воздухе. Ответным подарком послужила весёлая туристическая песня, исполненная хором. К вечеру того же дня группа прибыла на станцию Ивдель, где провела ночь прямо на вокзале и случайно позабыла подарочный мешок с сухарями (обнаруженный впоследствии в каптёрке местного кочегара, утверждающего, что он нашёл его у какого-то забора, предварительно разогнав стаю бродячих собак), а утром отправились на автобусе в посёлок Вижай, чтоб заселиться и переночевать в местной гостинице. Сторож гостиницы и буфетчица не заметили в поведение туристов ничего необычного, даже, напротив, отметили, что в буфете продавались варённые сосиски с консервированным зелёным горошком, которыми ребятки тут же и полакомились с большим удовольствием, несмотря на окрики руководителя группы, что с деньгами нужно быть экономней. На следующий день туристы наняли грузовик для поездки в посёлок лесозаготовителей, поскольку автобуса дожидаться почему-то не захотели, а шофёр грузовика оказался парнем сговорчивым и, в хорошем смысле слова, борзым. Пообещал, что доставит студентов в любую точку земли, причём сделает это настолько быстро, что они и ахнуть не успеют. К вечеру этого дня группа прибыла в посёлок лесозаготовителей и хорошенько отдохнула в окружении людей добрых, категорически гостеприимных, обладающих отпечатком той трудовой таёжной суровости, что положительно реагирует на любой повод повеселиться. Переночевав в посёлке, наши туристы наконец-то встали на лыжи, распрощались с трудовым коллективом лесоучастка, исполнили свою весёлую песню, что понравилась школьникам из города Серова, а затем прямиком навострилась к горе Холатчахль.

Крыса указала лапой куда-то за спину Евпсихия Алексеевича, подразумевая, что именно там может находиться гора Холатчахль, или что-то вроде горы Холатчахль, но никто из присутствующих ничего подобного не увидел. Евпсихий Алексеевич тоже обернулся назад, внимательно всматриваясь в трубы органа, но горой Холатчахль в этом месте нисколько не пахло.

– И что нам известно про дальнейший маршрут группы Дятлова?.. Есть ли ему живые свидетели?.. – поинтересовался Евпсихий Алексеевич.

– Ну, какие-то свидетели безусловно находились и допрашивались, хотя, общая картина от этого не слишком изменилась. Один из участников группы не выдержал трудностей лыжного маршрута, внезапно приболел, распрощался с друзьями и вернулся назад. Ни о каких назревавших конфликтах внутри группы он не рассказывал, о ссорах с местным населением или рабочими лесозаготовок ему тоже не было известно. Говорил, что он сам, без посторонней помощи, вдруг приболел, а все остальные были вроде как здоровы. Кто-то из местного населения, состоящего в основном из представителей народов манси, сообщал следователям, что студенты были любопытны до всяческих легенд, относящихся к данному краю. Некоторые с максимальным интересом что-то записывали у себя в блокнотах и внимали предостережениям, касающимся посещения горы Холатчахль, поскольку она имела статус полузабытого культа, но остановить их уже ничто не могло. Группа направилась в места суровые и безлюдные, и только, благодаря туристическому журналу, который вёл руководитель группы Игорь Дятлов, нам известен их маршрут. Хотя, журнал весьма лаконичен. Отмечены ночёвки в заброшенном посёлке второго северного рудника и в палатке на берегу реки Лозьвы. Отмечено время пути по санно-оленьей тропе охотников манси вдоль реки Ауспии и время прибытия к горе Холатчахль. Заявлена невозможность попытки подняться наверх по склону горы Холатчахль из-за сильного ветра и усталости членов группы. Указано время установки палатки у безымянного перевала с целью наиболее продолжительного отдыха. А дальше над историей довлеют трагическая неизвестность и интригующая мистика.

– Чепуха, всё чепуха. – щепетильно проворчал Лев Моисеевич. – Этот ваш Игорь Дятлов просто не записал в своём журнале, сколько и где они выпили, чем затарились в поселковом магазине, как крепко их угощали лесозаготовители и охотники манси… Вот если бы он придерживался дотошности, свойственной знаменитым путешественникам, то и вёл бы записи до последнего своего вздоха, и никаких загадок перед нами сейчас не предстояло бы. Да, полагаю, что и расследование происшествия в те бесхитростные времена велось из рук вон плохо. Вот хотя бы буфетчица из гостиницы посёлка Вижай рассказала следователям, что студенты у ней в буфете покупали, кроме сосисок?.. Ничего такого она не рассказала, а я уверен, что никто её и не расспрашивал толком. Нет, граждане спортсмены и любители дешёвой мистики, не обессудьте, а для меня здесь никаких секретов не наблюдается; я ведь разных обстоятельств повидал и со всевозможными неприятностями нос-к-носу сталкивался. Я ведь такой.

– Ой! – вдруг воскликнула Улинька с очаровательной детской непосредственностью. – Посмотрите, посмотрите… Мы вот померли, а в нашей жизни опять идут сплошные перемены!..

Действительно, увлечённые разговором взрослые не сразу заметили, как пространство вокруг них стало более отчётливей, заострённей, светлей, и повсюду замелькали маленькие снежные комочки, сравнимые поначалу с солнечными зайчиками, выписывающими замысловатые орнаментальные траектории. Величественно-стройные трубы концертного органа умолкли, исполнив торжественную коду, озарились нестерпимо притягательной прозрачностью и преобразовались в очень изящные, точёные статуи неизвестных людей из прозрачного искристого льда. На лицах статуй обнаружились странновато-счастливые улыбки: отрешённые и преисполненные церемониальной лёгкости.

Застывшая на месте граммофонная пластинка обледенела, покрылась внушительным слоем снега и приняла вид раскидистой зимней поляны, утоптанной по округлому краю мелкими старательными шажками. С аккуратным проворством выстроился бревенчатый теремок с небольшими окошками, поблёскивающими лёгким свежим инеем, и с нарядным узорчатым крылечком, по ступенькам которого опускался цветастый ковёр, прилежно очищенный от снега. Из щеголеватой трубы теремка завился филигранный дымок, выказывая наличие внутри помещения избыток человеческой теплоты, а совсем рядом с крыльцом приютилась образцово-слаженная поленница дров и скромный чурбачок, пронзённый строгим серебристо-горящим топором. Где-то в тесных пределах теремка подразумевались и скромный хлев с курятником, откуда время от времени доносились благодушно-сытое мычанье и кудахтанье. По поляне лениво струилась лёгкая позёмка, рафинируя снежный покров маревой сказочностью и корочкой наста, на которой с просветлённой печалью отражались крапинки далёких звёзд. Из небольшого мягкого сугроба вырос деревянный покосившийся столб с приколоченной дощечкой, где просматривалась надпись, сделанная наспех и буквами угрожающе-танцевального вида: «ПЕРЕВАЛ ДЯТЛОВА»!!

– Ну вот!.. Песенок больше не будет? – разочарованно протянула Улинька.

– Будут. – вдруг выползли из теремка два устало-угрюмых мужичка в заношенных телогрейках и валенках, приветливо помахали руками озадаченным зрителям и пристроились к столбу, усевшись прямо на сугроб. – Если сама судьба распорядилась, чтоб мы вот так нечаянно повстречались, то без песен мы вас не оставим!..

И заиграли на обтёрханных гармошке и балалайке:

«Ты куда же, Дед Мороз,

      всю жратву от нас унёс?..

      Не нальём тебе мы водки –

      красным твой не будет нос!..»

– Это ещё кто? – с брезгливым изумлением вопросил Лев Моисеевич, а Евпсихий Алексеевич с Катенькой даже строго прицыкнули на Улиньку, которая с несообразной радостью приняла нежданных гостей и их идиотские частушки.

– Вот я, меня зовут Викентий Палыч! – торопливо, с наигранным развязным удовольствием представился один мужичок. – А приятеля моего прозывают Васильичем, поскольку Васильич он и есть… Да, Васильич?..

– Да, Викентий Палыч. – ответил второй, чуть ли не вынужденно артистически всколыхнувшись, притопнув ногой и профанфарив на гармошке приветственный куплет.

– Ну-ка вдарь народного креатива в этой дыре, Васильич!.. Видишь, публика щепетильная подобралась, не привыкшая к посконной стандартизации. Чики-брики, брики-чики: сплошь крюки да закавыки!..

«Хорошо, что был Гагарин

не еврей и не татарин,

не тунгус и не узбек,

а наш, советский человек!..»

Низкорослый, широкий в плечах Васильич, кажется, безоговорочно подчинялся своему нагловатому товарищу, понимая в нём превосходства ума и начальственного цинизма. Он исполнял грубоватые и примитивные наигрыши, чуть ли не стыдливо краснея своим большим отрешённо-неулыбчивым лицом, стараясь активней шурудить по кнопкам гармошки, изобретая чрезмерно визгливые аккорды, и косясь на публику, равнодушно ожидая как аплодисментов, так и рекламаций. Викентий Палыч был персонажем во многом противоположным, лёгким на позёрство и гримасничанье, по-мужицки крепким и грациозно-подтянутым. Балалайка была для него инструментом малознакомым и нелюбимым, а вот чесать языком ему явно нравилось, в этом деле он был рад любому зрителю. Впрочем, наблюдательный зритель скоро бы догадался, что Викентий Палыч хорошо осознаёт меру дозволенного, что он вроде бы и балагурит, поддаваясь лишь настроению, скроенному из безотчётной придури, но придерживается той самой отточенности в поведении, когда за попытку отойти на шаг влево или вправо, грозят расстрелом на месте.

– Ещё, ещё!.. – прихлопывая в ладоши, требовала новых песенок Улинька, не обращая внимания на укоризны Катеньки и Евпсихия Алексеевича.

Васильич с притворной суровостью покачал головой, как бы обещая в последний раз поддаться на детские капризы, и заиграл небезызвестный пленительно-тягучий вальс «Амурские Волны», привнося в него лёгкое, безобидное скоморошество. Поддавшись зову выразительной музыки, девять человеческих фигурок, словно контурно нарисованных простым карандашом неумелой ребячьей рукой, проявились на краю поляны. Фигурки обладали безликими головками, спешно процарапанными чёрточками, вместо рук и ног, вытянутыми овальными туловищами, украшенными несоразмерными галстуками и треугольными платьями, что должно было помогать различить мужчин от женщин, и возле каждой головки корявенькими штрихами выписывалось имя человечка: Игорь, Люда, Семён, Саша, Зина… Нарисованные человечки двигались по тропинке на самом краю поляны расшатанным вытянутым хороводом, совершая спазматические движения, словно стайка флюгеров, попавшая в зону розы ветров, и при этом что-то лопотали приглушёнными игрушечными фальцетами.

– А вот и друзья наши припожаловали, на прогулку выбрались! – уже без особого балагурства, а даже с оттенком раздражительности выдавил из себя Викентий Палыч. – Сыграй им, Васильич, таких песен, чтоб коллективный разум застрял на фиксации личностного роста.

– Могём и таких. – послушно оборвал вялую прыгучесть вальса Васильич и вернулся к прежнему репертуару:

«Поздно вечером, за баней,

шевелились лопухи.

Там Алёха нашей Тане

наизусть читал стихи!..»

Но вот из теремка выскочила старушка – весьма скромного роста, но очень бойкого и занозистого характера. Старушка была одета в драповое пальто молочно-кофейного цвета, в маленькие войлочные сапожки, заметно истоптанные, но про которые принято говорить, что им износу нет, а на голове имела странноватую шапочку каракулевого образца, именуемую таблеткой и напоминающую те винтажные головные уборы, что носили дамы сто лет тому назад.

– Куда вы опять собрались, убогонькие?.. что вам опять на месте не сидится?.. – запричитала старушка, выказывая выражением лица не слишком суетливое любопытство и заботу, но норовя как можно скорей схватить самого первого нарисованного человечка за руку, чтоб увести его и всю компанию в теремок, но вдруг увидела чопорно восседающего на троне Льва Моисеевича и остановилась как вкопанная.

– Варвара Мстиславовна! – ошеломлённо произнёс Лев Моисеевич, едва присмотревшись к старушке.

– Лёва!! – воскликнула старушка, узнав своего обожаемого супруга. – Лёвушка, ведь это ты!!