Читать книгу Радуйся! - Алексей Осипов - Страница 5

– Вся стена в фотографиях Гребенщикова! – сказал я, заходя в комнату.

– Везде Боб! – констатировал Андрюха.

– И там Боб. И там. Ну ваще, Славик! – я посмотрел на Славку и широко улыбнулся.

– И там в углу – ма-а-аленький Бобик, – заключил Андрюха, и мы все весело расхохотались друг над другом.

Славик, пытаясь сохранить серьёзность, насупившись, сказал с напускной обидой:

– Это не бобик. Это Борис Борисович!

Мы любили пошутить над Славкой. Он не обижался. И отвечал нам тем же.

Мы пришли к Славику домой.

Шёл 1989 год.

Мы, трое, только поступили в электротехнический институт. И только познакомились. Специальность – физическая электроника.

Чистая наука, как говорил мой брат, который закончил этот вуз точно по этой же специальности.

Я спрашивал: почему?

А он отвечал: «Потому, что ты никогда не увидишь и не потрогаешь те вещи, которые вы будете изучать. Как там этот электрон летает и вокруг чего он летает? Чистая теория!»

Говорил он это, конечно, с иронией.

Мы, все трое, новоиспечённые студенты, почему-то сразу сблизились. Сблизились так, как могут только люди в восемнадцать лет. Без корысти. Без оценок друг друга. Без каких-то характеристик.

Мы сразу стали какой-то отдельной троицей на курсе. Андрюха. Славик. И я.

Мы не расставались после лекций. Нам было интересно и весело вместе.

Мы всегда находили, куда пойти и чем заняться.

Вместе.

Мы дружили.

Как три мушкетёра.

И нам это нравилось.

Мы были счастливы. Хоть тогда этого и не знали.

И вообще не знали, что можно быть счастливым и несчастливым.

То есть нам казалось, что мы знаем. И ко всему готовы. Как могут быть в этом уверены люди только в восемнадцать лет.

Просто в этот раз мы пришли к Славке домой.

Не помню, может, это был первый раз, может, нет.

Память сохранила именно этот фрагмент.

Эту квартиру.

Славкину комнату.

Стену, увешанную разнообразными фотографиями Гребенщикова. Напечатанными на фотобумаге.

Тогда ещё не было всей этой техники для воспроизводства изображений. Поэтому каждая фотография была отпечатана отдельно. С негатива. Так, как будто обладатель фотографировал сам.

Они продавались на чёрных рынках. Не помню уже, почём. Но это был очень прибыльный бизнес.

В углу на кресле стояла Славкина гитара. Он неплохо играл. Писал собственные песни. Стихи.

Андрюха тоже умел играть.

Не умел один я.

Друзья пытались приобщить меня к этому делу но я подчёркнуто давал понять, что я безнадёжен.

Вообще мы были очень разными.

До сих пор не понимаю, почему они выбрали меня.

Может, потому, что я единственный из нас троих умел профессионально драться. Занимался подпольно кунг-фу. Может, потому, что у меня у единственного из нас троих была девушка.

Может, потому, что я не был технарем по природе своей и меня всё тянуло поговорить о Достоевском.

Да и в математике и физике я сильно отставал от них.

Меня интересовало что-то другое. Но я тогда не знал, что именно.

Славик был талантлив во всём. Несмотря на то, что в нём явно присутствовало гуманитарное, творческое начало, он, в отличие от меня, сдавал все экзамены на пять. По абсолютно не гуманитарным наукам.

При этом он производил впечатление молодого жизнерадостного разгильдяя. Прогуливал лекции. Не готовился к экзаменам.

Однажды произошёл курьёзный случай.

Сдавая экзамен, Славик доказал теорему не так, как это было принято. Получил два. Единственный раз.

Разразился скандал.

Потому что оказалось, что доказал он её правильно. Только несколько длиннее, чем было надо.

Не готовился. Гуляли мы накануне.

В институте возник большой спор между серьёзными дядьками, какой оценки он достоин.

С одной стороны, понятно, что он не учил и не готовился, с другой, он прямо на экзамене повторил подвиг того великого человека, который её доказал. Практически гений, выходит.

Что-то подобное с ним случалось часто.

Его отец был видным учёным и директором крупного питерского радиоэлектронного завода.

Он ездил за границу на всяческие научные конференции и симпозиумы.

Поэтому у Славки были некоторые вещи, которых не было у нас. Например, видик. И первые фильмы, которые впоследствии оказали на меня огромное влияние, мы посмотрели у него.

Вообще мы были умные ребята. И кино смотрели серьёзное.

Да и всё остальное, понимаю это сейчас только, было важным. Стоящим.

Наверное, мы были последним поколением, которое по-настоящему, от начала до конца, воспитала та, Великая страна. И как венец этого воспитания, мы были наиболее прогрессивными по сравнению с нашими старшими братьями. И наиболее думающими. Думающими свободно.

И хорошо воспитанными.

Но… мы всё-таки были дети.

Мы всё ещё были дети.

Что-то надвигалось.

Что-то происходило.

89, 90, 91-е годы.

В силу того, что мы были воспитаны в благополучных семьях и благополучной страной, мы воспринимали происходящее – всё к лучшему. Поскольку не знали другого.

Не знаю, что бы было, если бы успели повзрослеть и уже могли бы влиять на ситуацию в стране.

Но… этого было не дано.

Нас воспитывали и готовили к одной жизни, а досталась совсем другая.

Но тогда мы этого не знали.

И были счастливы.

Жизнь начиналась.

Прекрасная жизнь. Замечательная…

Первого января 1992 года раздался звонок. Звонил ещё один наш друг.

Он сказал: «Ты знаешь, что у Славки был пожар?»

Я ответил: «Нет».

Он повесил трубку.

Я не понял ничего.

Я только потом понял, что он смалодушничал в этот момент.

Я перезвонил ему и спросил: «Ты ему звонил?»

Дальше была пауза… и слова, которые я запомнил навсегда:

«Лёша… они умерли. Все».

Что было дальше, я не помню. Говорят, что я кричал и рыдал. Меня держали.

Видимо, мой молодой мозг был не в силах воспринять то, с чем ещё не сталкивался никогда.

Потом были похороны.

Пышные.

Хоронил весь завод.

И институт.

Ведь отец был очень известным человеком.

История была представлена так: ну, Новый год. Выпили люди. Праздновали. Уснули. И случился пожар.

Несчастный случай.

Погибли отец, мать, Славик. Младший брат по случайности отмечал с одноклассниками. Остался жив.

Хоронили в закрытых гробах. Море цветов и венков.

Мороз градусов двадцать пять.

Мы стояли, как-то сбившись в кучку. В стороне.

Взрослые кивали в нашу сторону и о чём-то переговаривались.

Слёзы текли сами и тут же замерзали на щеках.

Помню, когда автоматчики дали залп салютом над могилой, я оглох. И как-то совсем перестал что-либо чувствовать.

Тогда я этого не понял.

Но это был рубеж.

Жизнь разделилась в моей памяти на «До» и «После».

Что было потом?

Я редко об этом пишу.

Почти никогда.

Голод. Разруха. Бандиты. Стрелки. Желание выжить. Бабки. Проститутки. Стрельба. Гниение и разложение всего. Смерть. Отчаяние. Абсолютное отчаяние. Отчаяние Ада…

И я посреди всего этого.

Или уже не я?

Смутно.

Потому что не люблю вспоминать.

Через несколько лет мои родные признались мне, что в газете, да и везде, была информация о том, что это было первое заказное убийство.

Мы и слов-то тогда ещё не знали таких – «заказное убийство». Оказалось, что отец Славика отказался превращать завод в акционерное общество. Настоящий «красный директор».

Вряд ли он думал, что это серьёзно и что из-за этого могут убить. Ещё не настали те времена.

Тогда я понял, почему он не смог открыть входную дверь. И задохнулся прямо возле неё. Почему Славик висел на раме окна седьмого этажа, пока не сорвался вниз. Дверь невозможно было открыть.

Новогодняя ночь.

Наступил 1992 год.

Не рассказали мне всё это мои домашние, потому что пожалели.

Скрыли это всё.

И газету ту.

Да и всё другое.

Но к тому моменту, когда рассказали, я уже был другим человеком.

Меня уже ничего не задевало.

И я не плакал.

Я был уже очень жесток. Как была жестока окружающая меня действительность.

Я изменился.

И после 90-х менялся ещё не раз, как любой человек, проживающий жизнь.

Я никогда не писал о них.

Об этих годах.

О девяностых.

Но всю жизнь собираюсь.

Мне есть что сказать.

Я считаю, что по-своему мы уникальное поколение. Единственное.

До сорока лет мне казалось, что вся эта несчастная жизнь бесконечно исковеркана.

Но спасло меня моё знание о жизни своих предков.

О войне.

Про каждого.

В деталях.

И, сравнивая наши судьбы, я понял, что жизнь не исковеркана.

Она просто – жизнь.

Такая, какая досталась.

А вот поколение моё… Исковеркано.

Одна моя близкая подруга в соцсетях на мои извечные вопросы: «Зачем я пишу здесь? И чего хочу добиться? Что изменится от того, что я пишу? И о чём я?» – однажды ответила: «Вы один из немногих, кто „тащит“ на себе Ваше поколение».

Вот так…

Может быть… может быть…

Фраза меня эта поразила.

Не знаю.

Может, это и так.

Но как тащу?

Где тащу?

Куда тащу?

Не знаю.

Вот и сейчас, пишу это всё… и тащу…

Просто, может, мне было бы легче, если бы нас осталось в живых больше.

Во всяком случае, Славик бы мне точно помог.

Ведь он был мой друг…

Однажды, лет двадцать спустя, он мне приснился. Единственный раз. Повзрослевший, соответственно возрасту.

И сказал, что он жив.

А это всё была программа защиты свидетелей.

Не пожелал бы это пережить никому. Даже во сне.

Я и плакал. И обнимал его. И ненавидел за то, что за столько лет он не дал мне знать, что жив.

Вот такой душераздирающий бред был во сне…

В сорок лет…

Я молюсь за него.

Да и за всех, кого потерял.

И за тех, кто со мной.

Мой друг.

Слава Щукин.

Надеюсь, ты слышишь меня…

У этого рассказа, у единственного, нет даты.

Дата может быть любая из этих тридцати лет. Я мог его написать, когда угодно.

Хоть на следующий день после событий, описанных в нём.

Хотя… Не мог.

Надо было прожить это всё.