Читать книгу Черная шаль - Алексей Резник - Страница 16

Настоятель главного городского Собора в эту ночь чувствовал странное и совершенно пока ему самому неясное томление духа. Вернее, это загадочное и пока не определенное ощущение начало мучить Владыку Максисмилиана с предыдущей ночи, когда он неожиданно проснулся, терзаемый достаточно жутким сновидением. Жутким, но банальным – как-будто он бежал по сжатому пшеничному полю, тщетно стараясь обогнать и где-нибудь спрятаться от преследовавшей его огромной стаи птиц, не похожих на ворон, а более всего напоминавших бесформенные половые тряпки, густо вымазанные черной смолой. Но все же это были птицы, потому что у них имелись красные, блестевшие, словно стеклянные, глаза и острые длинные клювы, отдающие стальной синевой. Самое плохое, что погоня проходила в полнейшем молчании – ни одна крылытыя тварь из свирепой стаи не издавала ни звука, будучи, видимо, в полной уверенности, что тяжело бежавшая по сжатому полю их законная жертва никуда от них не уйдет… Но, к счастью, приготовившийся уже распрощаться с жизнью Владыко обманул невиданных крылатых чудовищ, вовремя проскользнув в нешироко раскрывшуюся калитку вернувшегося сознания, оставив, тем самым, безмолвных, черных, как смоль, красноглазых гарпий в мире снов, откуда им не было выхода в уютное жилище Владыки.

Он, кажется, даже закричал, потому что проснулась супруга – матушка Ольга. Но отец Максисмилиан быстро успокоил ее, сказав, что Бог послал ему во сне испытание, наяву, каковое, вполне могло оказаться предупреждением о предстоящих тяжелых испытаниях для рода людского.

– Да что же еще-то может случиться хуже для рода людского, чем оно есть?! – резонно заметила матушка Ольга и со словами: – Спи давай, прорицатель! – немедленно сделала то, что посоветовала своему благоверному.

Но Владыко долго еще не мог уснуть. Он даже встал с широкой супружеской кровати, подошел к окну, раздвинул шторки и довольно долго смотрел на полную круглую луну в ночном небе, будучи в состоянии непонятной уверенности, что под этой луной сейчас, не где-нибудь, а именно в их городе совершается какое-то жуткое непоправимое зло. «Ерунда! – все же, не раскрывая рта, сказал Максимилиан, а в миру – Евгений Петрович Воротников, самому себе. – Просто испугался какого-то ненормального сна!» – и с этой крайне рационалистической мыслью, он задернул оконные шторки, перекрестился и отправился под бочок к супруге.

Однако жуткий сон не выходил у него из головы целый день и вот, когда над миром нависла очередная полнолунная майская ночь, вчерашний сон с грубой реалистичной навязчивостью напомнил о себе тяжелым предчувствием какой-то большой неминуемой беды.

Владыко, как раз вместе с младшими по рангу священнослужителями и наиболее продвинутыми в Вере прихожанами, подготавливал Храм к предстоящему вскоре Великому Празднику Святой Троицы. И, собственно, было все почти готово и можно было смело отправляться домой, когда внимание, стоявшего на ступенях Храмового крыльца Владыки вдруг привлекла огромная оранжевая луна, вывалившаяся из-за линии горизонта и ярко осветившая широкий церковный двор откровенно зловещими кровавыми бликами.

«Да что же это такое со мной творится?!» – в сильной тревоге подумал он. – «Схожу ли я с ума или, правда, что сам Господь Бог предупреждает меня о скоро грядущей беде?!».

Он вернулся в свой рабочий кабинет, распологавшийся в глубине Собора, позвонил оттуда супруге, сказав, что ночевать сегодня не прийдет, так как подготовка к Празднику Святой Тороицы требует его непременного присутствия в Храме.

– Не бережешь ты себя совсем, батюшка! – чуть ли не всхлипнув, сказала ему в ответ матушка Ольга, в миру – Екатерина Сергеевна Глухова.

– Ты сама прекрасно знала в свое время – с кем связываешь свою судьбу, матушка! – в тон ей ответил Владыко. – Я не имею права себя беречь, если моей пастве вдруг начнет угрожать опасность!

Владыко уже хотел положить трубку, но затем, вдруг, сам точно не понимая – почему, посоветовал супруге поплотнее закрыть окна и двери во всем их большом уютном и гостеприимном доме.

Ночь до самого рассвета он провел в горячих молитвах перед Иконой Богоматери, написанной неизвестным иконописцем семнадцатого века, и подаренной городскому Покоровскому Собору на торжества его открытия официальными представителями Московской Патриархии.

Вечер второго дня. Мой друг Витя старцев

Далекий возмущенный вопль проснувшегося древнего ковра-покрывала для улетающих в Нетленный Лес, не разбудил сытого Стрэнга, но нарушил последовательный ход его сновиденья. А снился ему покойный Хозяин и Нетленный Лес, в котором Стрэнг еще никогда не был. Во сне он тосковал по хозяину и испытывал жгучий стыд из-за того, что предал его…

«…Хозяин шел по заросшей желтым мхом тропинке вдоль своего родового ущелья. Великолепно отполированные в честь большого праздника клыки хозяина сверкали в радостной улыбке, свежий лак на стреловидных рогах переливался под светом спутника живым серебром, и сам хозяин являл собой олицетворение молодости, здоровья, свежести, радости и красоты. Вдоль ущелья щедро лился зеленоватый свет молодого спутника и дул прохладный ветер, развевавший полы свадебного плаща хозяина, словно большие крылья. Хозяин женился в эту ночь и быстро шагал к просторной, ярко освещенной пещере, где за богато накрытыми мшистыми валунами, ждали жениха невеста и гости. А маленький, еще совсем юный Стрэнг, держался в почтительном отдалении, прячась в густой тени скалистых утесов, изо всех сил стараясь не попасть на глаза кому-нибудь из участников свадебного торжества.

Так, в отдалении от Хозяина, стараясь оставаться незаметным для него, Стрэнг летал много сотен лет. И с годами росли и делались прочнее его неслышные черные крылья, как и крепла Любовь к Хозяину…» Острая тоска по умершему пронзила все существо Стрэнга, он проснулся и складки его крыльев, переполненные застоявшейся энергией, шевельнулись сами собой с такой силой, что старый шифоньер не выдержал и громко скрипнул.

Читавший под светом торшера газету тесть, вздрогнул и настороженно посмотрел на шифоньер. «Черт! – подумал он, – старый совсем стал, развалится скоро!» Настроение тестя резко испортилось, он отложил в сторону газету, принялся раздумывать о разных грустных вещах и, прежде всего – о возрасте: о своем, своей жены, о том, что годы бегут, что вот и шифоньер, когда-то подаренный им с Тоней на свадьбу, принялся поскрипывать сам собою и придет скоро пора отправляться ему на свалку, и им с женой… Также, как и шифоньер, начали они поскрипывать. Чего стоит лишь один сегодняшний приступ у Тони – показалось ему, Михаилу Ивановичу, что – все. Так было с Тоней страшно и неожиданно, главное, как говорится – словно обухом по голове Тоню шарахнуло… Черт, черт, черт, жизнь-то штука, оказывается, совсем ненадежная, гиблая, в сердцевине штука, кончиться может без предупреждения специального, по подлому, как-то не по-человечески…

В это час Михаил Иванович оказался дома в одиночестве – Антонина Кирилловна с Радкой вышли во двор на скамеечке посидеть, свежим майским воздухом подышать, а я уехал к другу, по одному скользкому щекотливому делу. Я числился менеджером в одной дышавшей на ладан фирме, и последнее время вынужден был постоянно заниматься исключительно, как отмечалось выше, делами скользкими и щекотливыми…

…Лицо тестя сделалось совсем несчастным, а затем немного злым, потому что мысли его совершили плавный переход от заболевшей жены и гадостей жизни к зятю, то есть – ко мне. «…Шаль черную подарил, сволочь. Поиздеваться, наверняка, захотел. Хорошо, что Тоня – человек тактичный, виду даже не подала, как оскорбил он ее, потрох сучий!..» Тесть резко поднялся, желчь ему, может, в голову ударила, устал он сидеть. Зло и обиженно еще раз на шифоньер взглянул, решительно выключил торшер, и отправился в гостиную, где на неубранном до сих пор праздничном столе можно много было найти недопитой водки и недоеденных закусок.

Едва он успел выпить рюмку водки, как с улицы вернулись Антонина Кирилловна и Рада, обе веселые, оживленные. Видно, было по порозовевшему лицу тещи и по блестящим радостным глазам, что она, слава Богу, совсем поправилась. У Михаила Ивановича будто тяжеленный камень с души свалился.

– Ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть веселой и здоровой, лапочка! – счастливо широко улыбаясь произнес, обращаясь к, чудесным образом, выздоровевшей жене, Михаил Иванович.

– Выпил что ли тут без нас? – проницательно глядя на мужа, беззлобно спросила теща.

– Папа, а Валька не звонил? – перебила Радка мать.

– Не звонил, – сделав брезгливую мину, ответил нахмурившийся Михаил Иванович.

– Что его вдруг понесло? – раздумчиво протянула Радка, поудобнее усаживаясь на диван.

– К Витьке, наверное, Старцеву поехал, – предположила все знавшая про меня и про моих друзей, теща, – Херней какой-нибудь заниматься. Нашел бы нормальную работу, жил бы, как люди, а то… – теща безнадежно махнула рукой и сразу, как видно, позабыв про меня, взяла пульт от телевизора, задумчиво прошлась по всем программам, выбрав для просмотра наитупейший латиноамериканский сериал.

– Убираться-то будем? – поинтересовалась Радка.

Теща опять махнула рукой:

– А-а, пусть стоит, как есть. Завтра уберем, отдохнем еще сегодня, может и в гости кто надумает прийти.

Но в гости больше никто не пришел. Вечер прошел спокойно. За просмотром телевизора и легким ужином. Часов в одиннадцать теща с тестем отправились спать, а Радка осталась в гостиной смотреть телевизор – решила дождаться меня.

Стрэнг в шифоньере попытался осторожно расправить крылья, но страшная теснота полки не позволила ему осуществить задуманного, лишь вновь протяжно скрипнул шифоньер и на него с суеверным ужасом вытаращила глаза теща.

– Старый стал, – раздеваясь, коротко заметил тесть, имея ввиду шифоньер, – сегодня весь вечер скрипит.

Антонина Кирилловна ничего не ответила, лишь побыстрее забралась под одеяло, натянув его до самого носа. Ее забил нервный озноб и, слегка пристукивая зубами, она нервно прикрикнула на мужа:

– Миша, шевелись быстрей, – я застыла совсем!

Оставшийся в трусах и майке, тесть выключил торшер и юркнул к теще под одеяло.

За стеной, в гостиной, Радка невнимательно смотрела американский боевик, и напряженно ждала моего прихода…

Я же никак не мог договориться по существу того дела, ради которого явился, с Витькой Старцевым – со своим другом и бывшим однокашником. Витька жил в частном секторе, недалеко от церкви, на тихой, густо заросшей кленами улочке. И мы уже около часа стояли возле ворот викторовского дома под резной кленовой кроной и никак не могли прийти к обоюдному согласию: брать маринованную свеклу под реализацию у некоего Хрычкова или не брать, и послать Хрычкова вместе со свеклой к чертовой матери. Со двора Виктора доносилось слабое гусиное гоготание (они с матерью держали около сотни породистых гусей и огромный огород), пятна голубого лунного света дружными стайками бегали туда-сюда по доскам ворот – вслед за качаемыми слабым ветром кленовыми ветками. Виктор озадаченно наблюдал за беготней лунных пятен, и я видел, что головоломка со свеклой становилась все более непосильной для него. С точки зрения Виктора, ему для полного счастья вполне хватало и гусей с их мясом и пухом, дополненных, к тому же, пятью гарантированными центнерами крепких фиолетовых головок великолепного сочного чеснока. К тому же сейчас в доме, чьи окна светились уютным желто-золотистым светом, Виктора ждал вкусный ужин и добрая, вечно обеспокоенная за сына пожилая мама. Совсем не зная почему, я вдруг почувствовал острую зависть к Виктору – хорошую белую зависть. Порадовался, другими словами, за него и твердо пришел к убеждению не связываться с Хрычковым и маринованной свеклой. Ко всему прочему примешалось еще и дикое нежелание возвращаться домой, я был твердо убежден, что меня там ждут в высшей степени неприятные разговоры и тягостные события.

– Черт с ней, действительно, со свеклой, – сказал я устало, и Виктор удивленно посмотрел в мое резко помрачневшее лицо, не поняв, очевидно, зачем, в таком случае, битый час я уговаривал его непременно и поскорее взять эту свеклу.

– У тебя, Валька, какие-нибудь неприятности? – догадался Виктор и сделал шаг назад, задумчиво посмотрев во двор сквозь приоткрытую щель ворот.

– Пока не знаю, – немного подумав, ответил я. – Во всяком случае, вполне могут начаться.

– Может вина выпьешь? – неожиданно предложил он и опять посмотрел внутрь двора. – У меня настойка есть хорошая, домашняя, из брусники. Мать еще осенью ставила.

– А ты будешь?

– Ну, за компанию. Только быстро, – он опять глянул в щель створок ворот, немного обеспокоено, как мне показалось, – чтоб мать не увидела.

Он торопливо сходил куда-то в сарай для инструментов, и вернулся с большой оплетенной бутылью и железной эмалированной кружкой.

Наливка оказалась великолепной штукой – сладким душистым напитком, сохранившим кисло-сладкие ароматы перебродившей брусники, и вызывающим мягкий приятный шум в голове, напоминавший шелест хвои в сентябрьском сосновом бору, где среди травянистых ложков и распадков была когда-то собрана Виктором эта брусника. Удобно расположившись на одном из брёвен, сложенных штабелем у ворот, мы выпили по три полных кружки, вместо закуски заговаривая друг другу зубы анекдотами и скрабезными сплетнями об общих знакомых. Когда Виктор пошел проводить меня до трамвайной остановки, ноги у нас обоих неохотно слушались головы и сами по себе выписывали небольшую циркуляцию. В общем, расставание получилось очень теплым, но домой мне удалось добраться лишь ко второй половине второго ночи…

…В половине первого ночи, то есть, примерно, за час до моего прихода, Рада выключила у телевизора звук и прислушалась – за дверью спальни родителей стояла тишина и сквозь щели не пробивался свет. «Уснули», – решила она и тут же недовольно подумала: «Где же Валька, паразит?», и какое-то время, не включая у телевизора звука, смотрела на экран, где молча разевала рот смазливая певица-негритянка. «Негры совсем заполонили эстраду», – мелькнула совершенно ненужная мысль. Палец нажал кнопку другой программы – там яркая голубая жидкость впитывалась в гигиенический тампон, палец нервно нажал на следующую кнопку и Рада увидела черный звездный квадрат космоса, летевший по нему куда-то к дальней-предальней чертовой матери планетолет. Очевидно, демонстрировался американский фантастический фильм. Рада решила прибавить звук, но не сделала этого – из спальни родителей донесся странный шум. Жена моя медленно повернула голову и заворожено посмотрела на дверь спальни – дверь медленно и бесшумно раскрывалась и пока было совершенно непонятно, кто мог толкать ее, так как постепенно открывавшаяся в проеме спальня, залитая лунным светом, выглядела абсолютно пустынной. Радка смотрела туда во все свои огромные глаза и вскоре то, что ей почудилось, едва не заставило ее вскочить на ноги и закричать таким криком, какой наверняка бы переполошил весь дом. Но, к счастью, она не успела этого сделать – невероятное, неправдоподобно жуткое видение исчезло столь же неожиданно, как и появилось – из голубоватого лунного полумрака родительской спальни неслышно вышла мама, тёща, Антонина Кирилловна, в белой ночной рубашке. Плечи её покрывала чёрная пушистая шаль, немного напомнившая Радке пенные хлопья шампуня цвета антрацита, пронизанного тысячами мельчайших бирюзово сверкавших пузырьков. «Зачем она намылилась такой дрянью?! – гневно и изумленно спросил кто-то отчаянным шепотом в радкиной голове. А может и сама Радка спросила это вслух, от неожиданности не сообразив такую простую вещь, что матери опять почему-то стало холодно, и она, как и в прошлую ночь, достала из шифоньера и накинула на плечи так полюбившуюся ей черную шаль.

Глаза тещи были широко раскрыты и в них ярко отражались сверкавшие на экране телевизора незнакомые созвездия, неведомых человечеству, космических далей. Россыпи пузырьков бирюзового сияния в черноте кошмарного создания, окутавшего плечи тещи, постоянно создавали, разрушали и вновь создавали подвижные причудливые конфигурации, смутно напомнившие Радке неживое свечение фосфора, исходящее из глубины старых полуобвалившихся могил. Радка опять сильно испугалась, но не столько неземной бирюзовой иллюминации черной шали, сколько бессмысленных, словно остекленевших, материных глаз.

– Мама, – тихонько, сдавленным от ужаса голосом, позвала она Антонину Кирилловну. – Мама! – во второй раз у нее получилось погромче. Но теща никак не среагировала на ее слова, продолжая смотреть в лицо новому миру, насильно предложенному ей Стрэнгом взамен старого – земного. Звуки, краски и запахи родной квартиры и, по большому счету – родной планеты, навеки перестали тревожить Антонину Кирилловну.

– Мама-а!!! – настойчиво повторила Рада, медленно поднимаясь с дивана, и тщетно надеясь уловить в ее глазах хоть какие-либо искорки осмысленного выражения.

Тесть громко всхрапнул в спальне. Уголки черной шали, свисавшей с плечей тещи, плавно изогнулись кверху и Радке показалось, что ее мать превратилась в огромную птицу и собирается куда-то взлететь. Радка выронила пульт на пол, и почти сразу рухнула туда же вслед за пультом. Как, глубоко удовлетворенный, успокоенный Стрэнг, неслышно снялся с голых плеч тещи, сделал изящный неторопливый круг под потолком вокруг люстры и исчез в родительской спальне, залитой светом полной луны, свалившаяся в глубокий обморок Рада уже не видела. Теща осталась стоять одна посреди пустынной гостиной и её руки ещё продолжали машинально потирать облитые бирюзовым лаком плечи. Плечи эти сделались твердыми и обжигающе холодными, как антарктический лед.

Я, проклятье, всё еще где-то ехал сквозь ночной город на медленно ползущем трамвае.

Городской детский сад №123. Ночная группа

В большой спальной комнате для детей, чьи родители работали в ночную смену, этой ночью находилось шестнадцать ребятишек – семь мальчиков и восемь девочек в возрасте от четырех до пяти с половиной лет.

Дети с самого вечера, когда уже сгустились поздние майские сумерки и их разложили по кроваткам, находились в состоянии необычного возбуждения. Оставшаяся на ночь дежурная воспитательница – высокая красивая молодая женщина по имени Оксана Анатольевна, несколько раз заходила в помещение группы и видя, что ребятишек никакими силами нельзя заставить заснуть, долго читала им несколько русских народных сказок подряд. Примерно через час после начала чтения, расценив установившуюся в спальне тишину, как долгожданное массовое засыпание, Оксана Анатольевна закрыла книжку с русскими народными сказками и на цыпочках вышла из помещения спальни, неслышно прикрыв за собой дверь.

Но дети ее обманули самым бессовестным образом. Как только воспитательница покинула спальню, самый старший и интеллектуально наиболее развитый из детей, пятилетний Вова Жданов категоричным шепотом заявил:

– Оксана Анатаольевна читала нам ненастоящие сказки!

– А какие – настоящие?! – немедленно с большим любопытсвом отозвалось в ответ сразу несколько детских голосов.

– Настоящие сказки, это – С т р а ш н ы е С к а з к и! – жутко растягивая слова, объяснил детям умный не по годам Вова Жданов.

– Ну и расскажи хоть одну, если и взаправду знаешь! – попросила его лежавшая на соседней кроватке самая младшая девочка в группе, Таня Воробьева.

– Ну слушайте, если не страшно! – зловещим голосом прошептал Вова и все дети, как один, натянули от немедленно напавшего на них страха байковые одеяльца до самых носиков.

– Сказка называется – «Красные Тапочки». – начал рассказывать неугомонный Вова. —

В одной семье жили мама, папа, двое детей и старая Бабушка. И вот, как-то наступил день, когда назавтра Бабушке должно было исполниться семьдесят лет. Старший любимый внучек Саша подходит к Бабушке и спрашивает:

– Бабушка, Бабушка – какой подарок ты хочешь себе на День Рожденья?!

– Ой, внучек, дорогой мой – я хочу, чтобы на мой День Рожденья ты подарил мне мягкие удобные тапочки!

– Хорошо, Бабушка! Я подарю тебе мягкие удобные тапочки, какие ты хочешь! – и Саша пошел в магазин за тапочками.

А Бабушка крикнула ему вслед:

– Только не подари мне тапочки Красного Цвета, внучек! А то меня страшный черный черт утащит ночью через окно!

– Хорошо, Бабушка! – крикнул ей Саша и почти сразу забыл о том, о чем она его просила, а Бабушка эта плохо видела даже в очках.

А Саше в магазине, где продавались тапочки, как раз понравились именно тапочки Красного Цвета, и он их купил для Любимой Бабушки…

– И подарил их ей?! – испуганно спросила сквозь натянутое уже на все личико одеяло Таня Воробьева.

– Да! Он подарил Бабушке на День Рожденья Красные Тапочки! А Бабушка не разглядела, что они Красного Цвета, потому что очень плохо видела.

– И что было потом?!

– День Рожденья Бабушки всей семьей отпраздновали очень весело, потому что все ее очень любили. А потом наступила ночь, все уснули и ровно в двенадцать часов на стене зашевелился старый-престарый ковер, где был нарисован какой-то древний дворец в дремучем темном лесу и из этого дворца выпрыгнул страшный черный черт. Он подбежал к кровати, на которой спала Бабушка, разбудил ее и страшно крикнул:

– Отдай мои тапочки! – и у Бабушки от страха разорвалось сердце. И черт схватил ее и вместе с нею запрыгнул обратно в свой древний дворец на ковре.

А утром, когда все встали, то увидели, что бабушкина кровать вся измята, а самой Бабушки нигде нет! Папа пошел вызывать милицию, мама заплакала, а Саша вдруг вспомнил, что купил Бабушке тапочки именно Красного цвета, про которые она ему говорила, что их-то, как раз, ни в коем случае, нельзя было покупать!

– Мама! – испуганно закричал тогда Саша и горько заплакал: – Бабушку забрал страшный черный черт, потому что я не послушался ее и подарил ей на День Рожденья Красные Тапочки!

И больше они никогда уже не видели своей Бабушки!

– Наверное, эта Бабушка совершила в жизни много грехов и продала свою душу черту за эти самые Красные Тапочки, а когда пришло время рассчитываться, вот он и забрал ее с собой! – раздался чей-то, не по годам, рассудительный мальчишечьий голос из дальнего конца спальни.

И все дети, словно сговорившись, испуганно умолкли, потому что в окна заглянула огромная ярко-оранжевая луна, разом осветившая спальню вплоть до самых укромных уголков и всех спрятавшихся под одеялами маленьких напуганных человечков. Самая маленькая девочка, Таня Воробьева не выдержала и тихонько заплакала:

– Не надо больше никаких Страшных Сказок – они очень грустные и плохие! Дурак ты, Вовка!

– А я еще могу рассказать Сказку про Синее Зеркало, про Гроб на Двенадцати Колесиках! – не унимался Вова Жданов, судя по проявлявшимся у него уже в столь раннем возрасте задаткам, обещавшим впоследствии вырасти крупным политическим лидером или серьезным криминальным авторитетом.

– Но самая Страшная Сказка из всех Страшных Сказок, это – Сказка про Черную Шаль! – никак не мог уняться талантливый рассказчик. – Но про нее нельзя рассказывать вслух, потому что она тогда может взять и прилететь на самом деле, и всех нас передушить или высосет у всех у нас сердце!

– Замолчи, дурак! – громко взвизгнула Таня Воробьева.

– Она прилетает, как раз вот с такой вот огромной оранжевой луны…! – успел еще добавить, любивший пугать маленьких девочек, Вова, до того момента, пока в спальню не раскрылась дверь и в проеме не появился стройный силуэт Оксаны Анатольевны.

– Так, в чем дело, проказники?! – раздался строгий голос любимой всеми детьми воспитательницы.

– Оксана Анатольевна – Вовка Жданов нас Страшными Сказками пугает и уснуть не дает! – сквозь слезы пожаловалась Таня Воробьева.

– Так, Жданов – еще хоть одно слово и ты на всю ночь отправляешься стоять в туалет! – и с этими словами Оксана Анатольевна закрыла дверь. Больше в спальне после такой серьезной угрозы никто не произнес ни слова – через пять минут все ребятишки крепко спали, включая даже Вову Жданова, который, несмотря на все свои выдающиеся задатки, оставался все же пока всего лишь пятилетним ребенком.

Когда Оксана Анатольевна покинула спальню, ее напарница – дежурная ночная няня, неказистая пучеглазая пожилая женщина маленького роста с шеей, получившейся в результате родовой травмы очень короткой, некая Таня Фомина, спросила красавицу-воспитательницу несколько встревоженным голосом:

– Что – неужели не спят до сих пор?! – и добавила: – Уже же час ночи доходит!

Прежде, чем ответить, Оксана Анатольевна пристально и долго посмотрела за окно – на гипертрофированно увеличенную в размерах ярко-оранжевую луну и только потом уже сказала:

– Наверное им мешает уснуть полнолуние. Я никогда не видела такой огромной и так странно окрашенной Луны! – и неясное тяжелое предчувствие сжало сердце молодой женщины, у которой у самой было двое маленьких ребятишек, а, пока еще любимый, муж -редактор, как раз этой, так неприятно окрашенной, ночью, дежурил сегодня у себя в газете…