Читать книгу Стеклянная любовь. Книга 1 - Алексей Резник - Страница 5

Возле машины, там, где образовалась небольшая очередь за квасом, раздался дикий протяжный вопль Хаймангулова. И Богатуров, и Задира – оба, едва не подпрыгнули от неожиданности и, повернувшись к грузовику, увидели блаженно и недоверчиво, подозрительно широко, улыбавшегося Юру с наполовину опустевшим ковшиком в правой руке.

– …Етит твою мать, Васильич!! – продолжал восторженно и, Слава мог бы поклясться, если бы не недавно происшедший между ними разговор, что – нетрезво, реветь Хаймангулов. – Ну, удружил, ну, удружил!! – и теперь уже точно – пьяно захохотав, Юра поднял ковшик, запрокинул голову и большими булькающими глотками допил его вторую половину.

Отдав ковшик понимающе улыбавшемуся бригадиру Музюкину со словами:

– Только – много этого «кваса» не пей, а особенно бригаде не давай! – развеселившийся Юра нетвердой походкой пошагал к недоуменно смотревшим на него философам.

– Брага это, Славка, брага, а не квас сроду! И-э-э-х-х, раскодировали, сволочи!! – Юра бешено захохотал, согнувшись пополам, не в силах справиться с приступом пьяного веселья.

– Юра-а – да как же так ты неосторожно-то!.. – полный неподдельного сочувствия голос Богатурова прозвучал резким диссонансом на фоне поднявшегося всеобщего смеха.

Не смеялся еще один только Васильич, озадаченно чесавший лысоватое темя и в тупом недоумении глядевший на злополучную флягу. А Слава не понял – почему так огорчился за Хаймангулова, даже не просто огорчился, а – испугался, как будто на его глазах только что произошла какая-то непоправимая беда. И в отличие от остальных, он не притронулся к браге, и вторая половина дня прошла для него под сильным негативным впечатлением непоправимости неприятности, происшедшей с незадачливым скульптором. Возможно, что сюда еще примешалось легкое, не совсем объяснимое, беспокойство, связанное с неожиданной просьбой его научного руководителя, заведующего кафедрой «Неординарной философии» кандидата философских наук Владимира Николаевича Боброва.

Вечером, правда, Слава выпил «от души» водки под маринованные грибочки и копченую колбасу, вместе с водкой привезенные Олегом. Палаточный лагерь практикантов был разбит в тенистом березовом колке, незаметно спускавшемся по пологому склону к глубокому извилистому оврагу, сырое дно которого поросло непроходимыми зарослями различных видов мелких кустарников и, в свою очередь не менее незаметно, чем березовый колок, полого спускалось к берегу великой евразийской реки, через несколько тысяч километров от этого места впадавшей в Северный Ледовитый Океан. Большая полосатая палатка волонтеров, грубого, но надежного отечественного производства предусмотрительно была установлена Хаймангуловым и двумя студентами-философами с самого края лагеря, дабы звуки теоретически очень даже возможных пьянок не тревожили ночной сон несовершеннолетних археологов-практикантов. Вот пьянка и состоялась, причем именинник пригласил отпраздновать знаменательную дату трех наиболее «продвинутых» практиканток.

Вечер получился замечательным и запоминающимся. Посреди палатки приглашенные девчонки расстелили более или менее чистую клеенчатую скатерку, аккуратно разложили по тарелкам имевшуюся в наличии закуску, в высоком пластмассовом стаканчике точно посреди клеенки установили новую парафиновую свечу – то есть, как могли, создали некое подобие домашнего уюта. Поначалу немного мешали комары, но после двух-трех стопок водки, на них перестали обращать внимание. Алкогольная эйфория, идеально совместившаяся с неверным светом периодически мигавшей свечи, превратила банальные внутренности брезентовой палатки в древний языческий храм, чей таинственный мрак слабо разгонялся огнями масляных светильников, и их неверные оранжевые блики придавали обыкновенным подвыпившим студенткам истфака некоторое сходство с жрицами этого самого храма – храма древнегреческой богини любви и красоты Афродиты, как начал надеяться любивший творчески и образно мыслить захмелевший Богатуров.

Через какое-то время ему начало серьезно казаться, что он пламенно влюбился в высокую полноватую Люсю, с самого начала посиделок почему-то явно удивленно таращившую на него слегка выпученные от природы, как будто вечно изумленные красоте и загадочности земного мира, большие воловьи глаза, на блестящей поверхности которых пламя свечи отражалось двумя дрожащими золотистыми точками. Славе льстило внимание Люси, а глаза ее казались очень красивыми. Он говорил ей какие-то комплименты – длинные и не совсем понятные из-за характерного философского уклона, периодически нащупывал в полумраке ее теплую кисть, обтянутую нежной девичьей кожей, сначала настороженно напрягавшуюся, а затем безвольно обмякавшую при его прикосновении. Вскоре она как-то незаметно оказалась совсем рядом с ним, и он, никого уже не стесняясь, нежно и крепко обнимал охмелевшую Люсю за плечи, иногда спорадически тесно прижимая ее к себе, и в такие моменты она тихо бессмысленно смеялась, ничуть не противясь его объятиям.

Беспрестанно пьяно хохотал и буровил всякую ахинею Юрка Хаймангулов, что-то «особенное» все пытался объяснить Славе опьяневший сильнее остальных Задира. Потом Славе стало плохо, как-то не помня – как, они вместе с Люсей очутились под кронами берез, ласкаемые объятиями теплой, как парное молоко, июльской ночи. Они долго и жадно целовались, причем Слава постоянно клятвенно обещал ей, что не бросит ее ни при каких обстоятельствах и не «соблазнят его никакие красавицы!» и «пусть все в лагере говорят, что глаза у Люськи, как у коровы, для меня твои глаза – глаза богини красоты!» Но, кажется, после этих Славиных слов, Люся обиделась, вырвалась из его насильственных пьяных объятий и убежала спать в свою палатку. Слава зло сплюнул ей вслед и почти сразу уснул здесь же под березами, благо, что ночь, как уже указывалось выше, выдалась теплой, словно парное молоко.

Перед тем, как отключиться, Славе бросилась в глаза крохотная золотая точка, стремительно летевшая среди многочисленных звезд по земной орбите. «Оса!», – смутно подумалось Славе, и он уснул крепким пьяным сном, совершенно бескорыстно предоставив всю свою кровь в распоряжение полчищ вечно голодных комаров. И снился ему до самого раннего июльского рассвета, пока он не проснулся от холода выступившей обильной росы, удивительный сон.

Словно бы девушка неземной красоты манила его пальчиком за собой в густую светло-зеленую чащу сказочного леса, навстречу настоящим волшебным тайнам и чудесам, поджидавшим их там на каждом шагу. Они видели зеленоволосую русалку, лежавшую на толстой ветви древнего дуба, и с этой русалкой Славина красавица приветливо поздоровалась, как с родной сестрой, а русалка так же приветливо ответила ей, и еще задорно крикнула: «Где ты взяла такого симпатичного мальчика?!», на что властительница прекрасного Славиного сна ответила смеясь: «Места знать надо!». И симпатичная русалка кокетливо подмигнула Славе обоими огромными серо-зелеными глазами, и, откинув напрочь закрывавшие верхнюю часть ее туловища роскошные ярко-зеленые волосы, она показала Славе свои высокие упругие девичьи груди с большими розовыми сосками, и у Славы во сне захватило дух от восторга. Но сразу он услышал, напоминавший тонкий хрустальный звон, голосок: «Э-э-й! Не увлекайся, дружок – а не то я буду ревновать!»

Славе немедленно сделалось стыдно за себя, и в следующий миг он уже твердо знал, что не может быть ничего прекраснее густых золотых кудрей, миндалевидных сапфировых глаз и аккуратных рубиновых губок на нежном и свежем, как взбитые сливки лице его проводницы по Лесу Сказок. «Скоро наступит ночь, и до ее наступления нам нужно обязательно успеть добежать до моего домика!», – тревожным голосом сообщила она, и они вновь быстро побежали сквозь чащу, и Слава испытывал вполне реальный страх не успеть до наступления ночи добраться до спасительного домика…

…Он проснулся, разбуженный холодом росы и радостным пением птиц, приветствующих рассвет, и первое, что он испытал, не считая обязательной похмельной головной боли, острое сожаление, что приснившаяся ему красавица именно всего лишь приснилась, и наяву Славе никогда ее не увидеть. Он с отвращением вспомнил Люську и – себя с нею, свои пьяные комплименты и мерзкие лобзания под березами.

Смахнув с себя распухших от крови темно-красных комаров, Богатуров с трудом встал и кое-как добрел до родной палатки – благо они с Люськой далеко не смогли уйти ночью. Палатка оказалась открытой нараспашку, на внутренней поверхности ее брезентового полога переваривали кровь несколько сот счастливых комаров, а поперек – вкривь и вкось валялись, что-то тревожно приговаривая во сне две тесно переплетенные пары. Слава долго с неприятным удивлением смотрел на них и, в конце-концов, грубо растолкал Задиру:

– А?! Что?! – спросонья он сразу ничего не понял.

– Водка осталась, Олег?

– Нет – всю вчера выжрали!

– Слушай – а что ты мне вчера все про Боброва-то хотел рассказать «особенное»?!

– Филолог этот – Морозов, с которым они договор о сотрудничестве заключили, пропал!

– Как понять – пропал?! – опешил Слава.

– Ой, Славка, не знаю я! Дай поспать! Езжай быстрей к Боброву – он тебе все объяснит!