Читать книгу Чужая жена - Алексей Шерстобитов - Страница 5

Выпив подряд две по пятьдесят коньячка для смазки связок, Арон Держава ворвался в свой звездный час. Он уже видел примерное содержание рассказа, пока, не собираясь включать в него, ничего из цели своей поездки, и вообще ничего из охватившей его «золотой лихорадки» последних нескольких лет.

Осмотрев внимательно следящую за ним публику, и уже видя блеск в прекрасных глазах особы, которой он уже ни раз обладал в мыслях, представив себя самым выдающимся рапсодом истории человечества – Гомером, с широко «открытыми» глазами, буквально поедающими Марию, начал:

– Друзья мои, вы, наверняка, хоть как-то… да знаете историю нашей Великой Державы…

– …

– …

– Так вот, на заре образования нового государства, после падения императорской России, моему прадеду довелось волею судеб, стать, а он был выдающимся знатоком искусств, в особенности того, что делалось из дорогостоящих материалов… Так вот-с… Он был знаком со многими людьми, ибо помогал им с экспертизами, советами. Однажды… был привлечен самим Троцким да-да, самим! Львом Давыдовичем! Так вот, в его задачу входило определить историческую составляющую ценность, как изделия (сегодня принято говорить «промониторить рынок» спроса на подобную вещь за рубежом, а также проследить весь путь: от транспортировки (сбыта), до попадания вырученных средств на счета «заговорщиков-революционеров», сами понимаете о ком и о чем речь.

Экспроприируемые ценности поступали в количестве, не поддающемся быстрому описанию, к тому же акты приема-передачи заполнялись часто безграмотными людьми или, как минимум, не имеющими к подобной работе ни малейшего отношения, ведь главным цензом их подбора было преданность революции. Дедушка мой, незабвенный Мойша Аронович имел, среди этих возмутителей спокойствия совершенно не запятнанную репутацию, потому как прятал от царской охранки общие средства революционной России, конечно, не забывая себя – ведь должен же быть смысл в подвиге, при отсутствии сопереживания идее.

Процент был настолько микроскопический, что все уходило на содержание его большой семьи… – он имел двенадцать детей, по числу ветхозаветных патриархов, которым приходилось ютиться в двух этажах пятиэтажного дома, а два верхних которого сдавались жильцам, а первый служил помещением для дедушкиного ломбарда и двух магазинов, за которыми присматривала, не превзойденная по добродетелям, бабушка.

Бог – Свидетель, с каким трудом со всеми этими невероятными сложностями, справлялся мой, изумительной доброты и порядочности, дед. Он ведь построил синагогу – первую в городе, он содержал газету, он владел банком, он никогда не жалел подаяния нищим евреям… Тут он невзначай задумался над тем, а были ли такие – но поняв, что это не особенно важно, вздохнув продолжил:

– … И прятал, с великой опасностью для себя, вожаков, этой самой революции.

И что вы думаете, какова была плата за его доброту?! Семья вынуждена была эмигрировать. Семья неплохо, в конце концов, устроилась в Америке и Англии: некоторые, уже выросшие дети, стали теми самыми посредниками, через которых эти самые ценности и приобретали большие, надо сказать, цифры с длинными нулями на счетах известных личностей…

Конечно, благодаря честности и талантам дедушки семья вывезла все имущество. Что было невозможно захватить с собой – было выгодно продано, в зарубежье удачно вложено. Ох! Трудны же заботы по сохранению нажитого и преумножению его! Но дедушка был человеком оптимистического склада характера, хотя не смог забыть нанесенных обид, а поэтому с присущим ему чувством юмора подменял иногда золотые украшения на побрякушки… Но он знал меру! И главное – он знал, что при каждой операции можно иметь свой интерес… Правда, у него их было два. Одни – в виде маленькой официальной доли – он не был жадным на людях. Второй – зависящий только от него. На средства, полученные вторым путем, он открыл небольшой, но надежный банк. Говорят, это предприятие оказалось на удивление выгодным делом, поскольку многие, покидавшие Россию из наших соплеменников, пользовались именно его услугами. Правда, в день расплаты по предъявленным чекам, властям пришлось объявить финансовое учреждение банкротом, через что обнищали и так обездоленные Божии дети. Но я же говорил: дедушка был очень добрым, и какую-то часть все же возместил пострадавшим, которые, кое-как смогли просуществовать на эти средства месяц или два…

Моему глубокоуважаемому дедушке не получилось покинуть пылающую Россию, он оставался приписанным к комиссариату, занимающемуся отъему ценностей. Выполняя свои обязанности, он исколесил всю страну. Наверное, так продолжалось все двадцатые и тридцатые годы. Многие из его соратников уже были расстреляны, кто-то сидел, но он всегда выполнял свою работу, часто даже перерабатывая, именно поэтому его рука всегда лежала на пульсе, давая своевременно знак, что и когда предпринять.

Все его враги гибли раньше, чем могли дедушку в чем-то заподозрить. Настало время, когда слежка за подобными сотрудниками приобрела масштабы тотальной. Собранные для себя сокровища девать было некуда: держать дома – опасно, сбыть – не реально, а удержаться от прежнего изъятия, в своих интересах, из не пустеющих закромов Родины – невозможно!

Мойша Аронович, напомню еще раз имя и отчество этого замечательного человека, от которого я перенял все лучшие качества, был не просто гениален, но и прозорлив! Что же он придумал, спросите вы? Гееениииааальный выход заключался…

На этих словах Арон Карлович спохватился. Он понял, что очень сильно приблизился к тайне, которую хранил, вот уже более полутора десятков лет, считая это безусловно верным, и единственно правильным.

Дав себе на передышку еще пару минут, он налил рюмку, которой провел в воздухе окружность, проходящую мимо носа. В этот момент он медленно глубоко вздохнул, продолжая сопровождать маленькую наполненную емкость сжатыми вытянутыми губами, в конце, моргнув искрящимся глазом, словно говорящим: «То ли еще будет!», – и залпом опрокинул очередную порцию размешанного «бодяжного коньяка», разлитого в толстую бутылку французского «Камю», за соответствующую стоимость купленную.

Явно почувствовав в очередной раз подвох с напитком, Арон схватился за пролетавшую мысль: «Ничего, отыграюсь на этой прекрасной розе!». Упавший на грудь Марии взгляд, при этих, уже начавших материализоваться в мыслях желаниях, заставил забыть, на чем остановилось повествование, а охватившая приятная согревающая нега, не желая покидать тело, расслабила мозг окончательно.

Резкий и неожиданный удар в ногу под столом, заставил прийти в себя и вернул к самой концовке рассказа, буквально к последней интонации, когда пришла опасливая мысль о необходимости сдержаться, сохранив тайну.

Открыв уже рот, Держава услышал откуда-то изнутри: «Не бойся, они воспринимают это, как сказку, думаешь, они поверили, хотя бы одному твоему слову?». На что он ответил: «А ведь пока была только правда! Хм, простаки! Сейчас я им такое заверну!».

Растянув губы в сторону, будто разминая губы, он заметил заинтригованный взгляд девушки, облизывающей незаметно для себя губную помаду. Ему стало понятно, что кроме него, для нее больше никого не существует. Уверенность повела в атаку, напоминая, что победителей не судят. Для «победы» Арону было не жалко ничего, потому он продолжил, правда все же, испытав легкий толчок от Марии:

– Арончик, ну и…

Он без страха и упрека произнес чистейшую правду, понимая, что она не несет никакой опасной информативности, а вот интерес вызовет:

– Ну так вот… Тогда отхожие места располагались на улицах. Но главное не это, а то, что при их переполнении, предпочитали вырывали новые, и главное – ни у кого не вызывало подозрения их посещение. Дедушка был расчетлив, а потому понимал, что сам он вряд ли сможет воспользоваться накопленным, да имеющегося ему было достаточно, даже очень! Поэтому он заворачивал в промасленную бумагу украшения, связывал их тоненькой бечевкой, и прикрепляя к нижней поверхности доски, на которую садились, создавал гирлянду, которую потом, либо изымал, пардон, за подробности, увозил в следующую губернию, либо топил, когда предчувствовал неприятности. В результате появилась мысль о карте, которую он составлял в течении следующих нескольких десятков лет… Он передал ее незабвенному моему папе Карлу Мойшевичу, всего раз переспавшему с моей мамой, чего хватило для того, чтобы на свет появился я. Между прочем, назвали моего дорогого родителя в честь Карла Маркса – великого сына нашего народа – и дедушки революционных несчастий, нахлынувших на многострадальную Русскую землю!

Не подумайте, что дедушка уважал его за его труд. Совсем нет: но он был ему благодарен за предоставленную возможность сделать своих многочисленных потомков богатыми людьми! Если бы не это пресловутое «от каждого по возможности, каждому по потребности», то где бы мы были?… Хотя, кто его знает! Но коль так случилось, а дед мой всегда был человеком благодарным, то и назвал он одного из своих сыновей в честь… а кстати, вы же знаете, как звучит настоящее имя Карла Маркса? Хотя какая разница… Вы не верите, что он… Мордыхай Леви… Вот и получается, что мы почти родственники… Хи, хи!

Так вот, дедушка передал эту карту своему сыну, единственному оставшемуся с ним в России, поскольку по своему малолетству вряд ли пережил бы такое путешествие. Это и был мой папа, который, покидая нас и этот мир, разорвав на кусочки, раздал каждому из своих четверых сыновей, один из которых я. На моем кусочке было две отметины, но вот проблема – название населенных пунктов, или часть текста, были на клочке, находящемся у другого брата, и так у всех.

После того, как упокоился мой любимый батюшка, мы с братьями пришли к договору, что усилия наши лучше совместить. Это не привело ни к чему хорошему, поскольку мы так и не смогли довериться друг другу. Ни один из нас даже не показал свой клочок другому!

Я был тоже самым младшим в нашей семье. По завещанию родителя часть общей карты переходила после смерти брата к оставшимся. Мы со старшим остались только вдвоем и каждому, по тому завещанию отошел только один кусок. Я точно знаю, что «Ёзе», точнее его зовут – Иезекиль, вторая часть ничего не дала, мне же открылись два места. В одном я был… Не стану говорить, что я нашел, один из нескольких… гм гм… в общем то, что на моем пальце, именно оттуда!

– Ужас! То есть, Арончик, ты хочешь сказать, что этот перстень пролежал в доисторическом го… не, почти сотню лет?!

– Милая, он был в промасленной бумаге, а потом, мы же все кушаем помидоры, выращенные на навозе и это у нас, не вызывает…

– А можно подержать его?

– Ххха —х… Конечно, но позже, вы же хотите услышать…

– Жадина! Не люблю жадных и скаредных мужиков…

Перстень сразу же перекачивал на пальчик Марии, которая чуть не ослепла от лучей, испускаемых брильянтом, оказавшимся, вместе с оправой из драгоценного металла, чувствительно тяжелым. Сверкнув глазами, она выпалила:

– Тяжелый и большой, карат десять!

– Одиннадцать, дорогая… У красивого человека должны быть красивые вещи…

– Ну из нас троих, по вашей формуле, он тогда должен принадлежать только мне!

– Все в ваших руках…

Он учтиво улыбнулся, предполагая, что это предложение, лишь частично воспримется за шутку.

– Пошляк и наглец… хотя очень милый! Я же сказала, что я «чужая жена»!

– Да все чьи-то жены: либо в прошлом, либо в будущем – да ничего страшного, если и в…

– Это немного подло и настойчиво, Держава. Андрей, скажи ему, что так не ухаживают, даже пытаясь купить. Неужели ты думаешь, что все можно купить?!

– Арон Карлович, давай продолжим, ты нас заинтриговал! Кстати, время-то уже – ночь, и ресторан через пятнадцать минут закрывается…

Мужчины расплатились пополам, и вся небольшая компания выдвинулась в сторону своего купе.

Оказалось, что предполагаемый четвертый попутчик, по какой-то причине не сел на прошлой станции, а это значило – каждому свое!

По дороге обратно, расположение идущих было тем же. Каждый видел, то же, что и прежде. Андрей Викторович, наслаждаясь предоставленным обтянутым видом, даже не мог усомниться в открывшейся перспективе прекрасной ночи в объятиях красавицы. Арон же Карлович, мягко обхватил своим влажными коротенькими пальчиками тонкое, как будто фарфоровое запястье руки Марии, на одном из пальцев которой красовался его перстень, зная точно, что ночь эта будет принадлежать, конечно же, ему. Он даже, набравшись наглости, в проёме тамбура, сделав вид, будто не удержался и потерял равновесие, прижался, пропустив впереди себя женщину, и слегка обнял за талию.

Она не отдернула руку, не отстранилась, напротив, даже немного прижалась тазом. Оба намека обоим мужчинам не стоили ей ничего, зато и один и второй готовы были на многое, еще ничего не получив!

Дойдя до купе, в совсем перевозбужденном состоянии, и Арон, и Андрей, уже было собирались, немного приотстав, просить задержаться, хотя бы на полчаса, поскольку, по мнению каждого, выбор Мария сделала в пользу него. Девушка, предчувствуя надвигающуюся угрозу, попросила обоих остаться за дверью, пока она не приведет себя в порядок.

Услышанное внесло некоторую сумятицу, а главное понимание, что все только начинается. Однако Держава попробовал утвердить свое место:

– Андрюша, ну ты же понимаешь, чтооо… как бы все уже решено…

– Пока я вижу, Ароша, что ты без дорогущего перстня, и все, что ты напридумывал… слушай, но говоришь-то как складно, я даже заслушался. Не ровён час, все правдой окажется! Ну ты и Флинт!

– Сам ты… еще тот фрукт!

– Ну вот. Ты что обиделся?

– Даже не оскорбился, только не пойму, почему ты не хочешь с честью принять очевидного. Ну хочешь я тебе заплачу?

– Давай уж лучше я тебе… Нууу… в смысле, куплю тебе место в другом купе. Сейчас поди и «СВ» освободилось…

Мысль осенила обоих одновременно, и они без предупреждения ворвались в купе, с одними и теме же словами:

– А может в «СВ»?…

Охотница сделав вид самой невинности, ошарашенной такой неожиданностью, на деле давно готовой, захлопнула пеньюар, все же, сверкнув еле прикрытыми ножками в чулках, возмущенно крикнув: «Мальчики!» – одновременно показательно убирая с верхних полок, нууу ооочень, кружевное нижнее белье, на которое предполагалось безапелляционно перелечь мужчинам. С Ароновой – бюстгальтер, который он проводил наливающимися кровью глазами, а с Андреевой – трусики, состоящими из одних тонких вычурных узоров.

Долгое половое воздержание Светищева выплеснулось почти нервным срывом, сопровождающимся одновременными толчками внизу живота и мгновенным приливом крови в голову, что пошатнуло. Он удержался на ногах, но вслух вырвалось: «Оообооожаааю!» – на что, вооруженная прелестью «чужая жена» улыбнулась, после чего незаметно каждому сделала по знаку внимания, из которого и один, и другой получили подкрепление своим предположениям о предстоящей ночи…

Арончик, почти забыв о перешедшем перстне, даже смирившись, я бы сказал, с его потерей, зная, что его ожидает самая прекрасная ночь в его жизни, которой осталось всего несколько часов. Но разве об этом думают, когда у обольщенного есть уверенность!

Дама присела на одну сторону, медленно положив ногу на ногу, кавалеры устроились напротив, но неудобство, выраженное в соприкосновении ног, заставило захотеть Марию разместиться на верхней полке, чтобы продолжать беседу лежа в полном, возможном здесь комфорте.

Увидеть такую красоту в полупрозрачном одеянии – эта мысль поразила обоих, к тому же это было удобно и с точки зрения предпочтения, ведь они находились на одном лежаке, напротив, глядя снизу вверх…

Она легла на бок, и явно представляла, как смотрится снизу! Одежда ее имела всего одну пуговицу почти вверху пеньюара, чуть ниже он был перехвачен тоненьким поясом. На груди ткань расходилась в разные стороны, что она поправляла, задевая грудь. В этот момент, оба разгоряченные не могли спустить своих глаз с этого действия, представляя, свои руки на месте уже надоевшей ткани. Низ подола постоянно спадал, оголяя красивую форму ног, открывая обе до середины бедра.

Конечно, провал в талии, и возвышающаяся форма таза не поддается точному и достойному описанию, тем более тому, какое впечатление эти линии вызывали, и какую реакцию приходилось сдерживать мужчинам при одном взгляде на верхнюю полку.

Надо отметить некую, скрытую за улыбкой Марии, подробность, чтобы у читателя не создалось впечатления совсем обезумевшей в своей игре с «мальчиками» диве. Она прекрасно понимала склады их характеров, видя в них джентльменов и понимая, что эти интеллекты, нравы вытерпят ее даже нагую, не посмев коснуться и пальцем. Будь на их месте более несдержанные и хамоватые, она давно бы поменяла купе, а то вовсе поезд…

Заметим еще, что она вполне наслаждалась и их поведением, и соревновательностью, и ухаживаниями, не пытаясь остановиться, зная заранее, что этот спектакль они будут вспоминать всю оставшуюся жизнь с улыбкой, без злобы и даже с оттенком благодарности.

Эта черта ее характера не была основной, даже не имела почти ничего общего с ее естеством, но проявилась в вынужденных обстоятельствах, о которых мы расскажем в свое время.

Не то чтобы она переступала, через себя, заигрывая с мужчинами, как с будущими «жертвами», но в этом проявлялась некоторая часть ее натуры, пострадавшая от неудачного замужества, приведшей ее к возможности возмездия части «сильного» пола. Дальше кокетства ее опыты не продолжались, хотя иногда плоть требовала наслаждений, толкая буквально в объятия чарующих ее кавалеров…

Задняя часть шеи обоих вскоре заныла затекшей болью, им пришлось, чтобы не прерывать наслаждение, вставать и делать вид, что разминают затекшие ноги, в то время как это не всегда было удобно, из-за обычной физиологической реакции мужского организма, становящейся явной в пике возбуждения.

Разговор «ни о чем» привел-таки, к теме недорассказанной Ароном. Вспомнив о захватившей их повести, Мария буквально приказала продолжить.

С неохотой начал Держава, поскольку вынужден был прервать ухаживания, ставшие немного приторными и даже навязчивыми. Но прорвавшаяся гордыня и жажда тщеславия, вновь взяли свое. Теперь «раскаченные», они совсем заставили забыть об осторожности, и его понесло.

К счастью ли, к сожалению, но замечал оратор лишнее сказанное, не до того, как произносил, а уже после, что оправдывал про себя, а потом и совсем плюнув, решил, что даже услышанное в таких подробностях, все равно ни к чему не приведет.

– Ну, хорошо… вы скажете, что это невероятная история! Я же продолжу, тогда по окончанию, мы и взглянем каждый со своей стороны. Так вот… Дедушка, между прочем, попал в блокадный Ленинград. Это был тот период, когда о нем, Мойше Ароновиче, все забыли! Какие ценности, когда кушать нечего? Я еще помню его рассказы о том времени. Кое-что у него, конечно, было. Такие, как он всегда на черный день имеют запас, который никогда не кончается.

Тогда было ни так! Голод погнал его на рынок. Конечно, получая карточки, а он работал (пусть и в музее), но можно было выжить. А к тому времени он заработал диабет и нуждался не только в питании, да и лекарствах тоже. Иногда его выручали оказываемые услуги, но они были эпизодическими, а потому подошло время, когда, взяв не дорогую брошь, вооружившись надеждой, он отправился на барахолку.

Уже в мирное время он рассказывал с юмором, как, уже держа в руках банку тушенки и четвертинку хлеба, он осознал цену этих продуктов. До войны, продав эту безделушку, можно было приобрести, подержанный автомобиль. Это просто убило его!

В очередной раз его пригласили для оценки ювелирных изделий к одному партийному работнику. Каково же было его удивление, когда среди представленных украшений он различил свою брошь! Он так и сказал, когда очередь дошла до нее: «Банка тушенки и четверть хлеба!». Его ни сразу поняли, а после разъяснения, обоим стало понятно, что дедушка, как принято говорить, слишком много знает!

Тут Мойша Аронович собрался было похоронить себя с мученическим венцом на голове, да ни тут-то было. Чиновник понял, что рано или поздно такой же фокус может произойти вновь, а этот, по крайней мере, ничего не просит, не угрожает, не шантажирует, но удивлен, и всего лишь, очень голоден. Дед согласился на предложение увеличения пайка, конечно, за счет государства – приходил каждую неделю. Дело дошло до того, что в конечном итоге он стал звеном, заменившим предыдущих двоих людей, бывшими просто уголовниками, которые пропали в неизвестном направлении.

Работая на этого партработника, дед не просил ничего, но, как всегда, забирал сам, сколько считал необходимым. Конечно, это было не соизмеримо с тем, что творилось в довоенный период, но по окончании блокады, он смог вывезти объемистый саквояж, который скоро пришлось спустить в уже привычную дыру очередного туалета, причем просто сбросив, безо всякой упаковки.

Между прочем именно это место я в ближайшее время и собрался обследовать…

Многозначительно замолчав, Арон обратил свой взгляд на слушателей и, поняв их необузданную заинтересованность, продолжил, чего собственно и добивался – он вновь стал центром внимания.

Последние слова зацепили, даже показались правдой, но вопрос о месте и участии в этой «экспедиции» пока только формировался в головах Андрея и, возможно, Марии, но это чувствовалось, а потому стало зацепкой, которую Держава обязательно намеревался использовать, и не далее как сегодня же ночью.

Думая об этом, он послал возлежащей на «облаке» нимфе воздушный поцелуй, обернувшийся, сразу ставшим томным взглядом, чуть прищурившихся глаз. Правда, это не говорило о желании его, как мужчины, а скорее о ее сконцентрированном внимании на словах Арона, что и подтвердилось моментальной правильной, то есть именно той реакцией, которая была для него наиболее желательна.

– Так вот, опять говорю я вам… На новом месте, куда он был послан по старой памяти московскими, оставшимися в живых «революционными» знакомыми, пришлось восстанавливать ювелирную промышленность. Его роль в этом была не велика, но все же важна и специфична. Он был честен с теми, кто был честен с ним. На сей раз не было ни одного человека, кто бы осмелился украсть государственное, для него это тоже стало табу.

Тогда он был уже на восьмом десятке, потерявший вторую жену, имея на руках нас четверых. Мы, его внуки, во время войны были отправлены в Алма-Ату, вместе с родственниками. Сам он просто не успел, потому и попал в блокаду. В таком состоянии, бывшем далеком от идеального здоровья, совершенно больным и морально надорванным, он не взял и маленькой крохи. Но как всегда бывает, нашелся вор, который украв, попытался спихнуть все на него.

Честно говоря, он совсем забыл о спрятанном саквояже, и лишь в последний минуты вспомнил о драгоценностях. Я помню тот момент, когда он чуть не попавший в фары подъехавшего грузовика, набитого солдатами, как молодой заяц несся к туалету, прижимал к груди тяжелую ношу. Через пять минут его выволокли оттуда без штанов, дурно пахнущего и всего трясущегося. Он что-то пытался объяснить, но его, как принято, только били и не слушали.

Через трое суток его вернули! За это время мы не съели ни зернышка, боясь даже покинуть сарай, в котором жили. Мы думали, что машина та же, что забрала дедушку в ту страшную ночь, и теперь приехала за нами. Но надо знать Мойшу Ароновича, чтобы не впадать в уныние и не предаваться панике. Его привезли в новом пальто, новом костюме, фетровая шляпа еще, кажется, парилась после глажки, а туфли отливали не тронутым лаком.

Что там произошло за это время никому не известно, но дед взял нас за руки и отвел к кузову, в который мы и залезли. Через час мы уже купались по очереди в большой ванной, в горячей воде, которую не видели несколько лет. Потом нажрались! Да-да! Именно! Мы ели, не переставая минут пятнадцать, совершенно не жуя, не разбирая, что именно запихиваем в рот. Точно я помню, что из одной руки я не мог выпустить целую сахарную «голову», а в конце, обжигаясь пил крепкий чай, ее и облизывая. Причем делал я это так, чтобы потом никто не стал зариться на оставшееся.

А потом было чудо! Не сразу, где-то через месяц, вместе с дедом в дом, который мы заняли, пришел человек, которого узнал только старший брат. Это был отец! Он воевал, несколько раз был ранен, пропал без вести, потом оказался в плену. Он наша гордость и во многом на все советское время защита, поскольку, оказывается, служил в армейской разведке. Грудь его в орденах. Даже в плену он умудрился организовать мятеж, закончившийся удачно. Несколько десятков человек скрылось в горах и после присоединилось к партизанам. Это была Европа, поэтому были и иностранные ордена. Вообще, он был популярным при Брежневе, написал мемуары и так далее.

Деда, своего отца, он не любил – знал о его проделках, а потому не желал пользоваться на чужом горе заработанным. «За глаза» дедушка почему-то называл его «выродком», хотя побаивался и уважал. Отец передал нам карту, обещав старику, но сам даже не взглянет на нее. Разрывая на четыре части, он надеялся, как теперь видится, избавить нас от ненависти и соперничества на почве златолюбия, и кажется, у него это получилось. По крайней мере, мы не перегрызли из-за этого друг другу глотки. А ведь могли!…

Какие-то воспоминания, наверняка не совсем приятные, связанные с этой охотой, всплыли из его памяти. Арон глубоко вздохнул, посмотрел с печалью и продолжил, будто равнодушно:

– Вообще, мне все это надоело, всего не найдешь, не потратишь, а переданное потомству…, кто знает, чем это закончится! Может и следует остановиться. Вот еду сейчас искать место, а ведь богатства мне эти… ну точно не нужны. Они лишние… Вот говорю сейчас, а верю ли в сказанное? Вдруг пожалею о рассказанном. Я вообще-то не жадный… а если и жадный, то только до баб!…

Почему-то оба слушателя мгновенно прониклись к нему добрым и теплым чувством из-за последних нескольких фраз, совсем не похожих на весь предыдущий рассказ, но не надолго. Огонек вновь загорелся, желание страсти опьянило и вновь взяло верх. Арон наигранно принял воинствующую позу.

Сказанное требовало продолжения, и он решил в конец заинтриговать и девушку, и мужчину, задав им неожиданный вопрос:

– Ну что, войдете в долю, только чур, заботы поровну?!…

Они уже созрели к мысли об участии, но не могли, набравшись наглости, хотя бы начать разговор на эту тему. Мало того, они до сих пор не были уверенны, а правда ли то, о чем слышали. Не верилось, что об этом такой осторожный и продуманный человек может рассказать первым встречным, даже ради того, чтобы переспать с понравившейся женщиной, пусть и младше себя почти на сорок лет…

Ответ получился немного скомканный, и начался с высказываний недоверия к самой истории.

– При всем уважении, Арон Карлович, вот эти вот… как бы их… фикалийные закрома вашего многоуважаемого дедушки больше смахивают на салонный анекдот в офицерском собрании времен февральской революции…

Андрей, совсем не желая произвести ни на кого впечатления, произвел этой маленькой фразой небольшой фурор, но, не заметив его, продолжил, не останавливаясь:

– Честно говоря, я даже заслушался, но объясните нам, что здесь правда, а что, все же – вымысел. И зачем вам, вдруг, понадобились совершенно бесполезные товарищи в этом деле? Да вы нас просто не знаете! А вдруг мы вас ограбим? Или… там… еще что…

Арон, пока не оскорбившись, а скорее обрадовавшись, что появляется возможность отступить, представив все, как шутку. К тому же ему начала не нравиться перспектива делиться с этими людьми, которые и правда вряд ли смогут быть полезны хотя бы чем-нибудь.

Только он открыл рот, как прозвучал голос, по которому, оказывается, мужчины соскучились:

– А мне очень даже нравится предложение, пусть даже в нем много кажущейся надуманности и фантастичности. К тому же, мальчики, мой недолгий, но бесценный опыт женщины, подпадающей постоянно под нападки ухаживаний, подсказывает, что жаждущее быстрой и грязной любви (то есть секса) сердце способно действовать не рационально, а порой даже рискованно, делая невероятные ставки, на заведомо проигрышные позиции. Арончик, скажи, что это правда и чтобы ты хотел от нас? Если Андрюша откажется, я готова стать в одиночку твоей компаньоншей…

На последнем слове Мария сделала такой акцент, что оно прозвучала, как: «Будешь обладать мною в любое время», – что подтвердила таааким взглядом, к которому обычно женщины приберегают на случай, когда мужчинам предстоит принести огромную жертву, при которой их состояние сильно уменьшается, в отличии от состояния любимой…

Держава, разнервничавшись от резко повысившегося кровяного давления, засуетился, полез в карман пиджака, висящего сбоку от двери, вынул очечник, достал очки, надел, затем внимательно посмотрел, на обоих. Увиденное, привело его в состоянии, мешавшее любому анализу, интуиция молчала, чувства сплелись с нагрянувшими, вот – вот исполняющимися мечтами. Чтобы не пасть лицом в собственноручно выкопанную отхожую яму, ему ничего не оставалось сделать, как добить самого себя:

– Клянусь памятью моей незабвенной мамы, все от первого до последнего слова – чистейшая правда! Я просто очень добрый человек и хочу… ооочень хочу… мняяя, мня-м… на старости лет обрести друзей на все оставшиеся времена… и хочу начать с того, что сделаю вам подарок. Мне, правда, столько ни к чему…

Дальнейшая беседа только закрепила вынужденную решительность ювелира, о чем он так и не сказал, посчитав, что имеющихся просчетов достаточно на сегодняшний день. Дальше Мария просто засыпала вопросами. Андрею стало скучно, и он отправился в уборную. Проходя мимо, расположенного через перегородку открытого купе, он удивился его пустоте, о чем поинтересовался у проводницы. Оказалось, что пассажиры сошли еще на предыдущей станции и оно свободно до самого конца.

В задумчивости возвращаясь, подойдя к самой двери и встав к ней вплотную, Светищев услышав смех и какие-то шевеления. Показавшаяся возня вызвала в нем легкую неприязнь – неприязнь ко всей этой ситуации, более всего к самому себе. Охотник в нем то ли уснул, то ли потерял интерес к дичи, а вот усталость сегодняшнего дня валила с ног.

Взяв матрац у проводницы, не желая мешать, и вспомнив, что спать осталось не больше шести часов, Андрей Викторович выпив стакан, на удивление крепкого чая с сахаром, уснул мгновенно, воспользовавшись свободным купе. Засыпая, он забеспокоился о документах, но вспомнив, что приучил себя, еще с командировочных времен, не расставаться в поездках с паспортом и портмоне, провалился в сон…

Переход получился настолько резким, неожиданным и натуральным, что Андрей, продолжая существовать во сне, будто жил на яву…