Читать книгу Милость к падшим - Алексей Солоницын - Страница 6

Она выросла в цирковой семье и уже с трех лет участвовала сначала в живых картинах, а потом и в представлениях, где у нее уже была роль. Сначала она изображала ангелочков, но уже в шесть лет, когда тело ее приобретало выраженные девичьи формы, отец, владелец цирка, заставил ее выходить к зрителям в полупрозрачном хитоне.

Отец, Тамир, изображал охотника. Увидев девочку у ручья в лесу, гнался за ней. Хитон спадал с девочки. Схватив ее, охотник уже намеревался предаться сладострастию, но тут появлялся медведь. Охотник в страхе бежал, а девочка с благодарностью гладила медведя и уводила его со сцены.

Отец, дрессировщик, с малых лет приучил Алоли не бояться ни зверей, ни людей, которые глазели на нее обнаженную. И чем более взрослела Алоли, тем явственнее становилось, что растет красавица. Та-мир усложнил представление, где Алоли уже выступала как главная героиня. Девушка вытеснила со сцены сначала мать, затем любовницу Тамира Кейлу, особенно когда обнаружилось, что у Алоли прекрасный, с неповторимым тембром голос.

Сначала Алоли пела у ручья, с тем самым голосовым «щебетаньем», присущим египетскому пению, когда гласные звуки начинают прищелкивать, создавая неповторимую прелесть. Зрителям все чаще хотелось, чтобы Алоли пела больше, чем в пантомиме у лесного ручья.

Тогда Тамир стал выпускать дочь на сцену уже во втором действии, где она изображала повелительницу охотников, похожую на Артемиду, но не греческую богиню, потому что вид ее всё отчетливее приобретал черты именно египетские, а некую лесную красавицу, которая своим пением завораживает зверей, а затем и охотника, становясь его возлюбленной.

Чем откровенней становилась сцена обольщения лесной богини, тем больший успех она имела у зрителей. Видя, что отношение отца к дочери заходят слишком далеко, мать Алоли, Амизи, восстала – себе на погибель.

Когда они прибыли в Александрию, он продал супругу в дом блудниц. Любовница Тамира Кейла, зная крутой нрав укротителя, присмирела, затаив злобу. И стала жать случая, чтобы отомстить.

Да и все в бродячей цирковой труппе присмирели, хотя в душе не могли не осуждать хозяина. Он хотя и скрывал свое отношение к Алоли, но ведь шила в мешке не утаишь.

Дочь он убеждал изо всех сил:

– Послушай меня, Алоли. Ты не должна осуждать ни себя, ни меня. Потому что мы с тобой живем для великой цели. Императрица Феодора была артисткой цирка! И отец ее тоже был, как и я, укротителем. Но Феодора не умела петь, как ты! Лишь показывала в пантомимах свое нагое тело.

Всё это он рассказывал Алоли не один раз.

После представления, посчитав собранные бронзовые монеты – самые мелкие в ту пору – фоллисы и пентануммионы – и уложив их в ларец, он пил вино в отдельном шатре, где оставлял Алоли. Стремительное, почти сказочное восхождение блудницы Феодоры на трон императрицы Византийской будоражило воображение девушки.

– Рассказывают, что Феодора устала от блуда и цирка, – продолжал Тамир. – Она накопила золотых солидов и серебряных милиарисиев[2]. Будто купила себе дом и стала вести благочестивый образ жизни. И будто однажды ее увидел император Юстиниан. И влюбился в нее до безумия![3]– Тамир умел говорить так, будто видел то, о чем рассказывал. Он был хорошим мимом. – Но ты не верь всему, что говорят! – горячился он и таращил глаза. – Тут далеко не вся правда!

Феодора никогда бы не стала императрицей, если бы не сумела сначала добраться до Константинополя, а потом и до императорского дворца! Ну как можно поверить, что она с л у ч а й н о попалась на глаза императору? Глупость!

Он пил вино, и Алоли тоже пила, чтобы не чувствовать запах изо рта отца, чтобы забыть, что это ее отец, что он ласкает ее в запрещенных местах не на сцене, понарошку, а здесь, на ложе, у себя в шатре, всё больше к ней приставая.

– Она всё это ловко подстроила, понимаешь? И мы так у с т р о и м! Дай срок! – заговорщически шептал он. – Мне сказали, что скоро должен прибыть из Константинополя от императора Маврикия сам комит экскувитов[4]Лизандрос! Император знает о здешних распрях и посылает гвардию, чтобы навести в Александрии порядок! – Алоли хотела отодвинуться от отца, но он не позволял, а наоборот, еще крепче прижимал ее к себе, продолжая горячо шептать: – Лизандроса мы заманим на представление! И ты сделаешь так, что он сойдет с ума! Как сейчас сгораю я! Не противься, моя прекрасная Алоли[5], недаром я дал тебе такое имя! Ты слаще любого винограда!

Она сопротивлялись изо всех сил, но разве могла она справиться с укротителем медведей?..

И преступление совершилось.

Наутро она твердо решила бежать.

Но куда?

Тамир видел, что Алоли изменила отношение к нему и что-то задумала. Чтобы успокоить ее, продолжал говорить о великой цели. Вот приедет Лизандрос и отвезет ее в Константинополь. И там будет представление для самого императора. Ну чем Алоли хуже хваленой Феодоры, тем более давно уже покойной? Во сто крат лучше!

Ее тело прекраснее всех красавиц! И голос волшебный! И она уже научена всему, что должна знать женщина!

И девушка терпела, хотя он ей стал нестерпимо противен.

Это понял и Тамир. Слова словами, даже самыми убедительными, но надо было действовать.

И Тамир сумел встретиться с начальником стражи префекта и подкупить его, чтобы он пустил его к Ксенону.

Тамир вымылся в бане, надел лучшую свою тунику, не пил и пришел к Ксенону, изобразив самую льстивую из своих улыбок.

– Ну что тебе? Говори, у меня много дел. – Ксенону, дородному, рано потолстевшему, но не утратившему мужской силы, неприятно было встречать у себя во дворце Тамира, которого он держал за низкого фигляра.

– О, я знаю величие твоих дел, – низко, но с достоинством поклонившись, быстро ответил циркач, – моя просьба ничтожна. Однако она может послужить к славе Александрии.

Мясистое лицо префекта тронула полупрезрительная ухмылка.

– Неужели?

– О, я знаю свое ничтожество, – столь же быстро ответил Тамир. – Знаю, что для тебя, светлого умом и сердцем, чужды мои низкие помыслы. Однако позволь заметить, что нравы и в Александрии, и в Константинополе упали, к несчастью. Вместо молитвы и верности заповедям Спасителя у нас всё чаще слышишь призывы к неуместному веселию и даже, осмелюсь сказать, к забавам низкого содержания…

– Куда ты клонишь, недостойный?

– О, я не о тебе, достойнейший. А о приезде к нам человека по имени Лизандрос. Это мужественный воин, но говорят, войны слишком грубой сделали его душу…

– Откуда тебе знать? – повысил голос Ксенон.

– Мне приходится встречать во множестве самых разных людей, и слухом земля полнится… Да и сам посуди, достойнейший. Человек, который всё время проводит в битвах и стоит на страже императора… Разве не захочется ему вдали от столицы, здесь, в лучезарной Александрии, отдохнуть? Тем более, если придется расправляться с мятежными, тайными врагами империи: монофизитами[6], сектантами, которых у нас множество. Ведь ты же наверняка по случаю его побед устроишь пир…

– И что?

– Позволь привести на этот пир мой самый лучший цветок, равного которому нет во всей Александрии. Да и в Константинополе такого цветка нет, поверь мне.

Ксенон строго смотрел на Тамира.

Действительно, верно говорят, что он любящий отец – так может говорить о своей дочери только настоящий отец. Заботится о ее счастье, хотя и выставляет ее напоказ… А как им поступать иначе, циркачам? Может, то, что он с ней состоит в прелюбодейной связи, клевета? Вон как светятся его черные глаза, когда он говорит о ней, этой певунье и танцовщице Алоли, которую и ему, префекту, довелось видеть и слышать.

Да, для пира во славу этого Лизандроса такой цветок будет действительно дорогим подарком.

– А ты не боишься, Тамир, – с невольным сарказмом спросил Ксенон, – что твой прекрасный цветок сорвут и истопчут?

Тамир опустил голову и покорно ответил:

– Такова судьба женщин-артисток.

Помолчали.

– Что ж, – проговорил префект, – получишь извещение, когда будет пир в моем дворце.

Тамир рассыпался в благодарностях и, пятясь, удалялся к выходу, но Ксенон остановил его:

– Позаботься, чтобы и акробаты были, и другие твои подельники.

Лизандрос оказался похожим на тот образ, который в воображении нарисовал Та-мир. Да, воин, да, закаленный в боях, но не мог представить циркач, что этот человек еще и опытен в понимании людей, в распознавании их намерений. Постоянная борьба за власть у престола научила его хотя и грубо, но всё же верно определять, какой стороны надо держаться, когда плетутся интриги всех тех, кто тайно или явно метит на престол. Выбрав воина Маврикия, который мечом прорубил себе место на троне, он его и держался, во всем следуя его повелениям. И в рассуждениях о вере он следовал твердой позиции императора.

И потому быстро расправился с монофизитами, которые держали верх среди прочих многочисленных ересей, бытовавших в Александрии.

– Мужи Александрийские! – громко говорил он, стоя на верхней ступеньке дворца. Перед ним на площади стоял народ, слушая представителя императора. – Воля императора для вас – закон, и вы знаете это! Посему оставьте распри и внемлите слову патриарха во всех вопросах веры Христовой! Вот он перед вами, святейший Иоанн, которого вы полюбили! Ибо такого пастыря нельзя не любить! Не зря же его вы сами назвали Милостивым!

Сбоку от него стоял в светлых ризах, с седой бородой высокий старик, смотря на комита со смиренной улыбкой. Взгляд его говорил: ну не надо меня хвалить, ну зачем вы так.

А Лизандрос продолжал:

– Что же касается налогов, то их исполнение такой же для вас закон, как и почитание святого имени Христа. Если же возникают споры, то их разрешает префект, достойнейший Ксенон, которому вы должны подчиняться. Из славного града Александрии в Константинополь идут груженные зерном суда, и слава вашего города на том и стоит! И посему говорю вам радоваться имени императора и его благоденствию! Благоденствия и вам, мужи и жены александрийские!

После столь краткой и вразумляющей речи многие, собравшиеся на площади, еще сильнее взрастили злобу на Константинополь и его власть. И не один подумал: «Вот ты уплывешь на своих кораблях, а мы тут посмотрим еще, какая вера и какой порядок нужны нам, а не вам, ромеям»[7].

Но Лизандрос, сопровождаемый Ксеноном и свитой, уже двинулся во дворец, где уже все было готово к пиру во славу победителя.

Свое искусство показали акробаты, затем выступил глотатель живого огня Керим, умеющий еще и выдувать пламя изо рта.

И вот настало время для пантомим Тамира.

С первого же появления Алоли все гости сразу же оживились. Ее легкие, мягкие движения, нега, с какой она расположилась, полуобнаженная, у ручья, заставили гостей перестать есть и пить. А появление охотника, сладострастно крадущегося к девушке, вызвало напряжение – у многих даже перехватило дыхание, когда хищник, изображаемый Та-миром, делающий непристойные жесты, набросился на Алоли. Тамир ловко снимал одежды с девушки, вот начиналась любовная борьба, и барабан рассыпал дробь, и тут, к всеобщему восторгу, появлялся живой медведь.

Боковым зрением Тамир видел, с каким вниманием следил за развитием действия Лизандрос, приподнявшись на своем ложе.

Казалось, он готов кинуться на выручку Алоли.

Но охотник в страхе бежал, а красавица гладила медведя. И он радостно рычал. Чтобы его успокоить, Алоли начала петь:

Тамир, притаившись за занавеской, скрывающей его от гостей, видел, с каким восторгом смотрит на Алоли Лизандрос.

Сработало!

Но жгучая ревность уже жгла сердце.

Вот началось сольное выступление Алоли.

Все песни ее были хороши, но особенно Тамир любил, когда она пела песню «Сила любви», которой ее обучила мать:

Эта была лучшая песня Алоли, и после нее она танцевала, ударяя в свои барабанчики, и уже совершенно покоренные ею зрители смотрели, как она, почти обнаженная, продолжает:

И после этого она легко, кошачьими шагами ускользала за занавес.

Гости хлопали в ладоши – и не только Лизандрос, но и дефенсор[9]Аксантос, и Наклетос, и другие участники пира.

– Эта египтянка, танцовщица, – начал Лизандрос, наклонившись к префекту.

– Понравилась? – сделав слегка игривую мину на лице, спросил Ксенон.

– Весьма, – ответил с намеком Лизандрос.

– Я позову этого фигляра, начальника цирка. Он сговорчив. Всё устроит.

Лизандрос протянул кубок к префекту, кубки, встретившись, издали мелодичный звук – они были из серебра.

Когда всё было устроено, Тамир шепнул дочери:

– Ты у него обязательно проси, чтобы он взял нас собой. Поняла? А как даст согласие, тогда и ты соглашайся.

Ей было и гадко, и в то же время приятно, что сам комит просит ее остаться с ним.

Выходит, план отца и самом деле может осуществиться!

Она ничего не ответила, лишь кивнула.

Утром всей цирковой труппой они прибыли на пристань.

Тамир стал искать комита, но его не пустили на корабль. Тогда он потребовал у стражника, чтобы его свели с владельцем корабля.

Но стражник грубо оттолкнул Тамира, да так, что тот полетел с трапа на землю.

Тамир встал, отряхнул пыль, всё еще не понимая, что страже дан приказ не пускать циркачей на корабль.

Он пошел вдоль набережной, высматривая, не появится ли на палубе рослая фигура комита.

Не высмотрел.

Подошел к дочери:

– Иди поговори с ним. – Алоли, завернувшись в милоть, стояла не шелохнувшись. Она всё видела и всё поняла. – Иди! – приказал отец. – Он обещал, так?

– Обещал.

– Так иди!

Она пошла к трапу корабля.

Все циркачи смотрели, как она что-то говорит стражнику, как тот отрицательно крутит головой.

Алоли вернулась к повозке, на которой стояла клетка с медведем. На другой повозке был сложен весь цирковой скарб.

Неожиданно Тамир сорвался с места и побежал к кораблю. С лету хотел прорваться мимо стражи, но получил такой удар копьем в грудь, что отлетел, упав на парапет.

К нему скорой походкой подошел Керим, факир.

Тамир сидел прямо на земле в разорванной камизии, с синяком под глазом, задыхаясь от ненависти и беспомощности.

На корабли грузили мешки с зерном, несколько солдат из гвардии Лизандроса наблюдали за работающими на погрузке рабами, остальные воины были уже на кораблях.

И никому не было дела до бродячих циркачей, будто их и не существовало вовсе.

– Тамир, надо ехать, – сказал Керим.

Он был лыс, угрюмого нрава, приземист и мускулист. С Тамиром они сошлись давно. Керим выполнял работу не только на представлениях, но и много делал по хозяйству.

– Надо просить у префекта разрешение хотя бы на одно представление. Чтобы были монеты на дорогу. – Тамир снизу посмотрел на Керима. Тот помог ему подняться.

– Ничего не поделаешь, придется опять кланяться префекту, – сказал Керим.

Он знал, что префект Ксенон презирает Тамира и уже запретил ему быть в Александрии. Только приезд Лизандроса остановил высылку бродячего цирка.

Тамир, поддерживаемый Керимом, сделал несколько шагов к повозке.

И вдруг стал оседать.

Керим подхватил его, не дав упасть.

Дотащил до повозки, помог хозяину забраться туда.

Губы Тамира посинели, что-то забулькало в груди.

Воин из охраны так двинул в грудь Та-мира копьем, что, по-видимому, повредил ее. Но скорее всего всё пережитое вчера на пиру и сегодня утром сломило Тамира.

– Керим, – с трудом выговорил он. – Умираю…

Керим всполошился:

– Кейла! Воды!

Но вода, которую дали Тамиру, пролилась по уже навсегда закрытым губам циркача.

Около тела хозяина цирка стояли его подчиненные.

Алоли смотрела на умершего отца со странными чувствами. Он был ей одновременно и противен, и близок.

В последнее время она обдумывала планы, как и куда убежать. Держала лишь горячая убежденность Тамира, что она добьется успеха – пусть не как покойная императрица Феодора, но всё-таки станет знатной женщиной, близкой ко дворцу.

И вот нет ненавистного мучителя, но нет и прекрасного будущего, которое он рисовал так пламенно, особенно изрядно выпив.

Она перевела взгляд с умершего отца на море.

Корабль с Лизандросом сейчас выйдет из гавани. Ее образует мол, построенный еще по приказу Александра Великого.

Он тянется от берега на 7 стадий[10]до острова Фарос, где и сейчас светит луч маяка, видный и днем, и ночью. Потому он называется не только Александрийским, но и Фаросским.

Маяк светит!

Ничего, есть и другие корабли. Она найдет с кем уплыть в Константинополь. Главное, она теперь свободна.

А сейчас надо ехать к египетскому некрополю. Похоронить там Тамира. Хотя лучше бы выкинуть его тело в овраг, на съедение диким псам.

– Поедем к некрополю. Надо его похоронить.

– А чем платить? – ехидно спросила Кейла.

– У меня есть чем платить. И у тебя тоже будут монеты, если захочешь, – властно ответила Алоли.