Читать книгу Ярый Жан - Алексей Степанов - Страница 4

И, поддаваясь зову плоти,

Как птица грудью, на излете

Ударилась о ногу дверь.

Полна волнующих желаний.

Читатель, ты уж мне поверь.

Нам не видать таких свиданий.

Влетела в тамбур!.. Что теперь?

– Ого, привет, зачем вы встали?

Прохладно, очень дымно здесь.

– Дай сигарету, если есть…

Ты не поверишь, мы скучали…

Взяла, глубо́ко затянулась,

Закашлялась и улыбнулась:

– Я, если честно, не курю.

– Тогда зачем же вам все это?

– Я разговоров не люблю.

И дым в лицо взамен ответа,

Прервав историю мою,

Так ясно дал ему понять,

Зачем она пришла средь ночи.

Почувствовал, как сильно хочет

Ее к своей груди прижать…

В ней раствориться без остатка,

Ласкать, целуя в губы сладко.

Притормозивший машинист,

Толкнул ее к нему в объятья.

Толчок внезапен был и быстр.

(Их страсть не в силах удержать я.)

Под шум колес и ветра свист

Слились в Едином! Губы в губы,

Где слабость набирает мощь,

Пустыня обретает дождь,

Где ненавидящие любы.

Где мельница ветра встречает,

Бедняк богатство получает.

И воздух разжигает пламя,

Мель переходит в глубину,

Победа поднимает знамя,

Свобода царствует в плену!

Живет любовь, сердец не раня.

Соединившись, два начала

Способны строить новый мир!

Любовь – волшебный эликсир.

«Я так хотел…» «Я так мечтала…»

Две драгоценные детали

Когда-то, где-то потеряли.

Они нашлись сегодня тут.

Предметом идеальным, целым,

Бриллиант и яркий изумруд

Вмиг стали, и единым телом!

И дальше строки нас несут:

Нырнул, укрывшись с головой

Волной, как одеялом нежным.

Чудесный мир перед собой

Увидел; океан безбрежный.

На дне песчаные пустыни.

И горные гряды над ними.

Безмолвствующих рыб хорал

Ритм задавал цветному балу!

Свои владенья открывал.

В тиши глубин, как по лекалу,

Себе подобных создавал.

Жемчужных нитей, изумрудов,

Алмазов, злата, серебра.

Сапфиров, прочего добра! —

Лежат заманчивые груды.

О, поцелуя наслажденье!

Объятий чуткое сплетенье.

Любой из нас в минуту страсти,

Забравшись на любовный пик,

Уму, который неподвластен,

Способен в этот самый миг,

Мгновенье разделив на части,

Увидеть, как перед глазами

Закрытыми мешает цвет,

Природа чуткими руками.

И темноту ему вослед.

Не отпуская миг желанный,

Она прижалась. Как-то странно,

Но тех, привычных, ощущений,

Что мучили его всегда,

Тех неудобств и раздражений,

Что были ранее, когда

Его непревзойденный гений

Любовной страсти предан был,

Не стало вдруг. Иные чувства.

Он лиры нежное искусство

Душой и сердцем ощутил.

Порой, однако же, бывало

В его объятьях засыпала

Подруга страстная, но вот

Её присутствие томило.

Сон беззаботный не идет.

И ночь бессонная уныла.

Рассвет отчаянно зовет.

Его измученная плоть.

Подруги чувств не вызывали,

И как над ним ни колдовали,

Не мог себя перебороть.

Им льстил наутро непременно,

И растворялся неизменно.

Но с ней история другая.

К груди прижавшись головой,

В объятьях, иногда вздыхая,

Молчала, дергала ногой,

Руками нежно обнимая.

И в такт колесам сердца стук,

Неловкие прикосновенья

И мимолетные сомненья.

Слиянье тел и влажность рук.

«Как ваше имя?» – он спросил.

Вопросом этим удивил.

Из-под объятий ускользает.

И вдруг – очередной сюрприз:

Стоит и дерзко отвечает:

«Что было – это мой каприз!

Забудем все», – и убегает.

Не ожидал, остолбенел.

Не понял, снова растерялся.

Минутой раньше целовался

И вновь остался не удел.

Ее безумные глаза

Горели пламенем, гроза

В ней бушевала и отныне

Карает ледяным мечом.

Она теперь подобна льдине.

Став начинаньям палачом,

Взяла – и не сказала имя.

Не объяснив, что происходит,

Сбежала в сумрачный вагон,

Легла и, испуская стон,

Лежит, себя с ума изводит.

Поступок странный не поняв,

Ее решение приняв,

Он покурил и равнодушно

В вагон вернулся не спеша.

«Но, как же все-таки здесь душно.

Как незнакомка хороша».

И улыбнувшись простодушно,

В уме занес ее в тетрадь.

И баллы высшие поставил.

Как целовал ее, представил,

Вздохнул и принялся дремать.

Она лишь притворялась спящей,

В вагоне душном и храпящем,

В ночной вагонной полутьме

Подбитой птицею лежала.

Прокручивала все в уме:

«Зачем ты от него сбежала?

Зачем была наедине?

О боже! Слезы катят градом!

Да, от себя не убежишь…

Зачем одна лежишь, дрожишь,

Когда объект желаний рядом?

Чего так сильно испугалась?

Минутой раньше наслаждалась

И отдала себя ему.

Он целовался несказанно.

А ты не знала, почему

Была так искренне желанна.

Не разбиралась, что к чему.

Вопрос оставив без ответа,

Искала новую любовь.

Его целуя вновь и вновь,

Была объятьями согрета.

Все сделала, что пожелала!» —

Лежала и себе шептала.

Ответь на милость, почему?

Что было истинной причиной?

Уж часом не любовь к нему?!

Как ни с одним еще мужчиной

(И мы свидетели тому),

Ей было хорошо! И вновь,

Накрыла радостным волненьем

И бешеным сердец биеньем

Давно забытая любовь.

Флирт обернулся искушеньем,

И ты отбросила сомненья.

Забыла непокорный нрав.

Причин весомых не имея

Но все ж, его за руку взяв,

Поцеловала и, краснея,

Его лишила всяких прав.

«К чему ненужные вопросы

Они – как гром средь бела дня…

И ускользаю из-под носа,

Зачем тебе как звать меня?

Быть может потерять боишься

Все, чем изрядно тяготишься?»

Откройся, дай ему визитку,

Кто знает – может, это он.

Зачем же так рубить навскидку?

Не оставляя телефон,

Надежду превращая в пытку.

«Ну, будь что будет», – положила

Карман увидев пиджака,

Тихонько женская рука

Свой номер, имя… И застыла.

Еще безвестное герою,

Читатель, имя я открою.

Звалась она Анастасией.

А поезд скоро прибывал

В столицу матушки-России,

На старый, суетный вокзал.

Но если б вы меня спросили,

Что Настей двигало тогда,

Я б не нашел для вас ответа.

Любовь, по замыслу поэта,

Была загадкою всегда.

Но странность эту поведенья,

Друзья, поймете без сомненья,

Как дочитаете роман.

Узнав причины, не ропщите

На мой несовершенный план.

И за ошибки не взыщите.

Я поэтический смутьян.

Пишу стихами, излагая

Собранье мыслей не своих

И прилагательных чужих,

Мазню романом называя.

Когда страна осталась сзади,

Москва в причудливом наряде

Герою радовала глаз.

Летели мимо электрички.

«Встаем, санзона через час!»

Не выспался, и по привычке

(Она преследует и нас)

Спросонья свой Facebook читает.

Какие сообщенья шлют.

На автомате пять минут.

И следом новости листает.

Не торопясь, слезает с полки

Любви вчерашние осколки

Тревожили его слегка.

Лишь не прошло недоуменье.

Она смотрела свысока.

Казалось даже, что с презреньем.

А он, включая дурака,

Сидел, отчаянно зевая,

Фасады сталинских домов,

Витрины и горбы мостов

Через окошко изучая.

Что поражало – суета!

Сновало все туда-сюда,

Вперед-назад, как заводное.

Единый сложный механизм.

Богатое и деловое.

Ни дать, ни взять – капитализм.

И он подумал: «Все чужое».

Сидел, Москвой заворожённый,

Смотрел в окно, ее забыв.

Вбирал столичный креатив,

Не замечая взгляд влюбленный.

На чашку кофе, сигарету,

Желанье есть – минуты нету.

Едва успел матрас собрать,

Вернуть белье и причесаться,

Как поезд начал подъезжать.

«Ну, все. Счастливо оставаться…

Мне нужно на такси бежать», —

Сказала тихо и ушла…

Совсем не так, как появилась.

Подумал: «Глупо получилось.

Пропала, будто не была».

Ах, если бы на этой строчке

Вернуть ее, расставив точки.

Ведь он, держа в руке синицу,

Искал зачем-то журавля…

Да бог с ней! Впереди столица

И звезды древнего Кремля,

И жизнь, которой он дивится!

Семнадцать… десять… восемь… пять…

Увидел цифры на платформе.

Носильщиков, военных в форме.

Народ, приехавший встречать.

Толпа желающих обняться,

Жать руки, тискаться, лобзаться.

И, поддаваясь их желанью,

Встал поезд, двери распахнул.

«Смотри, почти по расписанью!» —

Взял сумку, на перрон шагнул

Герой столичной шумной ранью.

Заметил, как неподалеку

Её встречал московский франт.

Холеный, стильный элегант.

Объятья… поцелуи в щеку?!

«Ты посмотри, какая штука!

А ты – любовь… Вперед, наука».

Лицо Москвы – таксистов банда.

«На чем поедем… На метро!..»

Узбек, толкающий «шаланду».

И очень грязное бистро.

И словно чувствуя команду,

Бежит, подбрасывая зад,

Толпа к стальному турникету.

Есть даже те, кто без билета.

И все торопятся, спешат.

Дойдя до камеры хранений,

Сдал вещи с частью сбережений.

Вошел в метро и восторгался.

Он был в столице первый раз

И как ребенок удивлялся.

Все парню радовало глаз.

Совсем немного растерялся,

Когда заметил указатель…

«Два варианта налицо —

Прямая ветка и кольцо…»

И как поступит мой приятель?

Спросить прохожих было стыдно.

Стоял, стеснялся, плюнув, видно,

Пошел, куда глаза глядят.

Попал на длинный эскалатор.

Уставился на чей-то зад.

И, про себя ругаясь матом,

Уже метро совсем не рад.

Внимательно смотрел в тоннель.

Знал – цель первичная поездки —

Узор кремлевской арабески.

И он попасть намерен в цель.

Добрался в самом лучшем виде.

Наружу вышел и увидел,

Картинку из учебных книг:

Кремль с золотыми куполами.

Подчеркивал старинный лик

Музей с двуглавыми с орлами.

Он восторгался в этот миг.

Проникнуться его заставил

Славян непокоренный дух,

Курантов звон, что манят слух.

Он покорился – и представил…

Во глубине веков седых

Заполнен ров водой Неглинной.

От новых башен крепостных

Отрезан торг; сюжет невинный.

Ряды стоят, ломясь товаром,

Купец нахваливает шелк.

Зазывный клич: «Почти что даром!»

Иной: «Не стану вешать в долг!»

Развалы пряностей заморских,

Раскинув аромат сетей,

Манят хозяек, поварей.

Пронырливых стряпух подворских.

Таинственный китайский корень —

Лекарство от любого горя!

Детишки жадными глазами

У лавки сладостей стоят,

Варенья, жженок с петушками,

Медовых пряников хотят,

Ватрушек, кренделей, баранок

Весь день, от самых спозаранок.

А вот подносы с пирогами

С капустой, ягодой лесной.

За полкопейки. Жар! Руками!

Под аппетит и мед хмельной.

С лотка красивою тесьмой

Иголкой, ниткой золотою

Булавкой, черною сурьмой.

Торгует девица с косою.

На кузне молот наковальню

Расплющить тщетно сотый раз

Пытается; царев заказ —

Сковать врата в опочивальню.

На них чтоб святы образа

Ласкали царевы глаза.

Пищальники, чеканя шаг,

Пищалью бряцая тяжелой,

Идут войной; не дремлет враг,

Они ж с улыбкою веселой

Поют: «…от счастья слезы льет».

И пусть умрут под хоругвями

Поникнут буйными главами,

Их долг и родина зовет.

Обещано им всем спасенье —

В три дня на небо вознесенье.

Отсыпан денег кошелек,

Вина налита полна чарка,

Земля – надел на вечный срок

За службу – в качестве подарка.

Под прапором идет боярин,

Лоснится бархатом кафтан,

В руках бумага государю

О нападеньи басурман.

Что русские крепки границы,

А караванов вереницы

Исправно за море идут,

Пенькой торгуют, юфтью, салом,

Казне прибыток воздают,

С чужбин везут стекло, металлы,

Бумагу, ткани и вино.

Такое видел он в кино.

Ходил, о судьбах размышляя,

Историю припоминая:

Праматерь нынешней Москвы —

Торговля. Корысть подле храма.

Когда-то в сторону Невы

Уехал Петр, царь упрямый —

Бежал из Азии, увы,

Стыдясь мужицкой простоты

И говора, и щей, и каши.

Сословных распорядков наших.

Патриархальной темноты.

В плену Романовских утопий,

Россия средь балтийских топей

Лишь притворилась, что умеет

Творить не хуже англичан,

Когда захочет, и не смеет

Перечить тем, кто Богом дан,

И власть небесную имеет!

А в головах все так, как было,

И не понять ему, царю,

Я, утверждая, говорю:

Насильно что – не будет мило.

Забыты русские былины.

Вот вам пожалуйста причины

Идеи русской. Темнота…

Всегда надежда на кого-то —

Вы согласитесь – неспроста.

И нет давно надеждам счета,

А на правителях креста.

Расправой подавляя волю,

Царь двигает страну вперед

Или назад… а что народ?

Живет, не сетуя на долю.

Легко понять, мы потеряли

Дорогу предков, умирали,

Не выполнив предназначенья,

Положенного нам Творцом.

И с тенью гордого сомненья

Идеей русскою живем.

И терпим страшные мученья.

Нельзя жить истиной востока,

Хоть, право, истина одна.

Своя дорога суждена.

И милость нашего пророка.

Тысячелетие славяне

Ходили вкривь, назад, кругами,

А суть все та ж – феодализм

Сквозь призму каждой новой эры.

Какой уж там патриотизм.

В отсутствие понятной веры

Мы слепо веруем в царизм.

«Что делать?» – глуп вопрос по сути.

Беспомощен, ленив и пьян.

Вопрос под водку, под баян.

Одумайтесь, прошу вас, люди!

Поставлю книги гонорар.

Изменится репертуар

На сцене русского масштаба.

Когда звучать он будет так:

Не «Что», а непременно «Как».

И делать!! Делать!! И без абы!

Вперед, друзья, да будет так.

«Здесь комментарии излишни, —

Подумал про себя герой. —

Кто под какой рожден звездой,

Решает все-таки Всевышний».

Вот километр нулевой

Он ощущает под ногой.

Ступая бодро по брусчатке

На площадь Красную спешит

И строит в голове догадки:

«Ильич по-прежнему лежит?»

Лежит, конечно, все в порядке.

Все обошел, все оценил:

Куранты, ели голубые,

Собора купола цветные,

Кремлевских таинство могил.

Как распахнулись двери ГУМА!

Легко крутясь, почти без шума.

В восторге! Каждый магазин

Отличен роскошью и стилем,

По-своему неотразим,

Манил товарным изобильем

И открывался перед ним.

В прохладной близости фонтана

Сидел, мечтая, наш герой

И ароматный, дорогой,

Пил кофе в кресле ресторана.

Он восхищенно улыбался.

А между тем, я записался

И упустил такой момент,

Что мой герой не назывался

Еще ни разу… компонент

Ненужным ранее казался.

Но имя – главный комплимент,

Что в жизни, что в литературе.

Я, сочиняя мой роман,

Увлекся им. Бог мой… шарман!

Бью сердцем по клавиатуре.

Ваяю смысл и сюжет,

Укладывая их в сонет,

Оттачиваю свой талант,

Его перерождаю в гений.

Алмаз – в изящный бриллиант,

Кумир, достойный откровений.

Иль я все тот же дилетант?

Здесь кто-то против эгоизма?

Любите самого себя.

Так Пушкин призывал, любя.

Но эгоизм ли? Это призма

Сомнений преломляет луч.

Сплин так же в наши дни живуч,

Со стрессом вкупе новомодным

От истины уводит прочь.

И вроде числишься свободным,

Но ничего не хочешь мочь

И волком рыскаешь голодным.

Как самого себя, другого

Не можешь холить и любить.

А как? Привычка – все губить.

И жить в безделье, бестолково.

Бегут отмеренные дни.

Ждешь лучшей жизни, а они

Текут, как тот песок меж пальцев.

Зато не скажет: «Эгоист!» —

Толпа беспомощных страдальцев.

Когда перед моралью чист

忘了, так говорят китайцы[2].

Нет, тут уж я другого мненья.

Эгоистический роман —

Благоухающий шарман,

Моё бессмертное творенье!

Пишу лишь из любви к себе.

Вздевая к небесам в мольбе

Глаза и руки. Помолившись,

Я, до краев исполнен чувств,

Пишу, к черновикам склонившись,

Произведение искусств,

Своим терпеньем восхитившись.

Мой бог! Так пусть мое уменье

Для вас рождает интерес.

Блажен для автора процесс,

Где чтенье дарит наслажденье.

О, как признателен я вам —

Внимающим моим стихам!

Какое будет подходящим

Из существующих имен?

Простым, а может быть, кричащим

Сейчас героя назовем?

А может – грубым, завалящим?

Но как вы яхту назовете,

Так ваша яхта поплывет!

Так ваш ребенок заживет,

Какое имя вы даете!

Какими были имена

В начале мира? Тишина

Священная ласкала слух,

Когда его из красной глины,

В одном лице и плоть, и дух,

В саду восточней Палестины

Творец, невидимый пастух,

Создал всесильною рукою,

Своим дыханьем наградив.

Вдруг стал задумчив, молчалив.

«Как называть, что предо мною?

Я – имя Тетраграмматон[3].

Он часть меня. Всего лишь он…

Мне в мире нет определенья.

Я есть Начало и Конец.

Я Истина и Побужденье.

Он – лишь творения венец.

И он прекрасен, без сомненья.

Я – вечность, непроизносимый.

Я – страх, Я – свет, Я – мысль, Я – Бог!

Он – слово, дело, он – итог.

Он красный, как земля, – красивый.

Что ж, так и быть, коль из земли,

Из праха Мы создать смогли

Творенье хрупкое, по праву

Мы глину закалим огнем.

Эдемскую дадим оправу

И Человеком назовем.

И будет жить он нам во славу.

Адам – подобрано со смыслом.

Логично, отражает суть.

Добавим заповедей чуть.

И поместим в саду тенистом.

Раз он из праха народился,

Пусть там живет, где появился.

И с той поры так повелось.

Родители, давая имя,

Старались, чтоб дитя звалось,

Кем есть по сути. Не любыми

Названьями, не как пришлось.

Не теми, что наш слух лелеют,

Не отблеском далеких звезд.

Хоть вариант до боли прост

И самолюбье рода греет.

Защитник греков – Алексей.

Спасет евреев – Елисей.

Ярилу – Ярослав прославит.

Германский Мориц это – мавр.

Йорк откровенностью блистает.

Победу торжествует Лавр.

И торжествуя, процветает.

Жаль только времени река

Размыла таинство волнами.

И мы чужими именами

Зовемся. Участь дурака —

Носить всю жизнь дурное имя,

Дивясь поступками своими.

Ах, если бы назвать героя —

Какое имя рифмовать,

Имел я право! То не скрою,

Я, чтоб удобнее писать,

И полномочия присвоив,

Не думал бы, назвав Сережей.

И чтобы больше было слов

Для рифмы, типа Иванов

Фамилию б придумал тоже.

Однако мать его Светлана —

Знаток французского романа,

Отец Василий – домострой.

Она хотела романтизма:

Арман или хотя бы Поль,

А он – сторонник реализма —

Твердил: «Никитою изволь

Назвать любимого сыночка,

И нечего народ смешить».

В итоге надо же решить,

Поставив все же в споре точку.

По матери назвали – Жан.

А для отца он был – Иван.

Род Жана долгий был и старый.

Отец был родом из крестьян.

В народе звался просто – Ярый.

А мать из столбовых дворян

Считала, что они не пара.

Друзья, знакомьтесь – Ярый Жан!

Такое озорное имя

Открылось нам, оно отныне

Собой украсит мой роман.