Читать книгу Убью кого хочу - Алексей Тарновицкий - Страница 4

С Лоськой я познакомилась уже в институте. Он стал первым моим парнем. Первым и пока единственным. А может, даже и без «пока»: вообще единственным, на всю жизнь. Тут следует пояснить вот что: я из тех девушек, про которых говорят: «У нее хорошая улыбка»… или еще того хуже: «Зато у нее душа добрая». Не могу сказать, что я уродина какая-то, но большого количества кавалеров у меня никогда не было. И небольшого тоже. Мы с мамой очень похожи: обе маленькие, полные, с беспорядочными черными кудряшками и носом картошкой. Ни тебе узкой талии, ни тебе длинных ног, ни тебе копны овсяных волос, как у есенинских красавиц. «Со снопом волос твоих овсяных отоснилась ты мне навсегда…» Ни овсяных, ни пшеничных, ни соломенных. Такие, как я, поэтам не снятся, увы. Но, как говорит мама, в этой жизни вполне можно обойтись без кобелей – даже если они изображают из себя поэтов.

Трудно с этим не согласиться, когда темным декабрьским вечером лежишь под пледом на диване между мамой и Бимулей. Можно обойтись, еще как можно! Хотя, чего скрывать, бывают времена, особенно, в мае или в июне, когда в голову закрадываются совсем другие соображения. Но если у тебя нет узкой талии, длинных ног, снопа и копны, то поневоле привыкаешь справляться и с соображениями. Вот я и справлялась – причем, без особых проблем и усилий. Пока не появился Лоська.

Свою компанию в институте я нашла не сразу – примерно, к началу второго курса. Компания называлась «Команда» и состояла из десяти-двенадцати человек, в том числе – двух устойчивых пар, которые образовались практически сразу, еще на грядках первокурсного сентябрьского колхоза. Там, в колхозе, мы все и перезнакомились, причем, некоторые чрезвычайно близко, как, например, Катька со своим Мишкой. С Катькой я училась в одной группе, мы вместе делали лабораторные и курсовые, так и сошлись. Но эта обусловленная чисто рабочими отношениями дружба сама по себе никогда не привела бы меня в состав Команды, когда бы не одно немаловажное обстоятельство.

Это только принято думать, будто студенческая жизнь беззаботна. На самом же деле, любого студента постоянно одолевает масса разнообразных забот. И одна из самых насущных – это, без сомнения, забота о «хате». Хата для занятий, хата для выпивки, хата для встреч, хата для свиданий… Без хаты студенту как без рук. Что даже хуже, чем без узкой талии и длинных ног. Так я и попала в Команду – ведь трудно было придумать что-либо более подходящее на статус идеальной хаты, чем наша квартира на Крюковом канале. Ребята так и называли меня – Хозяйка. Сашка-Хозяйка. Ну и ладно. Я и не думала обижаться. Каждый приносит в компанию что-то свое. Кто-то – сноп овсяных волос, как моя подруга Катька, кто-то – шуточки-прибауточки, как ее возлюбленный Мишка, а кто-то – хату, как я.

Что приносил туда Лоська? Трудно сказать. Присоединившись к Команде на относительно поздней стадии, я долго гадала, что связывает его с этими бойкими остроумными ребятами, помимо совершенно случайных обстоятельств: Лоська был одноклассником Мишки. Но кроме этого – ровным счетом ничего интересного, малоприметная часть обстановки, как стул или полка. Да и за столом он мало чем отличался от стула. Большей частью, молчал, отделываясь улыбками и односложными фразами, на шутки в свой адрес отвечал искренним смехом, ел аккуратно, пил наравне со всеми парнями, но, в отличие от них, никогда не напивался по-черному, вусмерть, до состояния бревна или пьяной истерики, что, увы, время от времени случалось с другими. Если я и фантазировала насчет каких-то остросюжетных вещей, то персонажами этих романтических фантазий были кто угодно, только не Лоська. Я просто не воспринимала его как возможный объект внимания.

Звали его, конечно, не Лоська, а Константин. Константин Слепнев. А прозвище было изобретением Мишки-шутника. Как-то, в самом начале знакомства я спросила у Катьки, почему так. Спросила шепотом, но сидевший рядом Мишка услышал.

– Ты еще спрашиваешь, Хозяйка! – воскликнул он, ничуть не смущаясь присутствием самого Лоськи. – Посмотри на него внимательней, сама поймешь. Нет, не понятно? Ох ты, боже ты мой, все надо объяснять… Так-то он Константин, но какой из него Константин? Константин – это ведь великий император, так? Похож он на императора? Конечно, нет. Тогда получается, не Константин, а всего-навсего Коська, так? Так. Но вся проблема в том, что бедняга не дорос и до Коськи. Совсем немного, на одну букву алфавита, но не дотягивает. Не дотягивал бы на две, был бы Моська. А так на одну – что получается? Правильно, Лоська. Я прав, чувачок?

Лоська рассмеялся вместе со всеми.

Пару месяцев спустя мы отмечали старый Новый год – конечно же, у меня на хате. После застолья погасили свет, стали танцевать. Танцевала и я – у ребят Команды хватало вежливости не забывать про меня вовсе. В какой-то момент подошел и Лоська, что уже показалось мне странным, поскольку обычно он принимал участие только в быстрых танцах, дрыгаясь вместе со всеми в общем кругу. На нашей «Комете» стояла, как сейчас помню, бобина с записью диска битлов, и Лоська подошел как раз в тот момент, когда они зарядили свое заунывное «Ай вонт ю… ай вонт ю со бэд…»

Я сразу подумала, что получилось крайне неудачно. Как-то неловко топтаться в обнимку под такие откровенные тексты. «Я хочу тебя… я хочу тебя так сильно…», да еще и двадцать раз подряд – уж больно это звучало в лоб, на мой тогдашний вкус. В принципе, подобную неловкость можно сбить шуткой, хиханьками-хаханьками – так, посмеиваясь и подшучивая, я обычно танцевала с Катькиным Мишкой. Но это с Мишкой, а Лоська ведь в принципе не умеет подшучивать… – что же теперь, глухо и неловко топтаться целых четверть часа – или сколько там тянется это бесконечно тягучее «Ай вонт ю»?

После первого куплета я подняла к нему лицо и спросила:

– Лоська, ты уверен, что мы не ошиблись с танцем?

И в этот момент мой молчаливый партнер вдруг наклонился – а он был выше на целую голову – и поцеловал меня в губы.

– She’s so… – пробормотал в сторонке кто-то из битлов, мелодия замерла на долю секунды, а затем грохнула снова, обваливаясь в темноту мощным крутящимся водоворотом.

Вообще-то, я не из романтических натур. Скорее, я склонна к цинизму и при упоминании спящих красавиц обычно интересуюсь: «спящие с кем?» Кроме того, меня никак нельзя назвать красавицей даже в полной боевой раскраске. Да и Лоська, застрявший где-то между Моськой и Коськой, вряд ли сойдет за прекрасного принца из сказки. И тем не менее факт: когда я снова открыла глаза, мир уже выглядел совершенно иначе. Нет, вокруг ничего не изменилось: во мраке комнаты все так же покачивались тени ребят и девчонок из Команды, между оконными шторами мерцал дворовый фонарь, а огонек магнитофона «Комета» по-прежнему давал зеленый свет, как заткнувшийся на одном режиме светофор: вперед, водители, путь открыт, нынче всё дозволено… И песня – песня тоже была той же самой – длинной, тягучей, нескончаемой.

И в то же время всё это внезапно превратилось в фон – настолько незначительный, что им можно пренебречь без ущерба для общей картины. Главным теперь были глаза, поблескивавшие во тьме напротив моих глаз, и губы, и руки, и прикосновения, тягучие и томительные, как мелодия битлов. Когда песня закончилась, мы еще немного постояли, обнявшись. Когда Лоська опустил руки, я сказала: «Пойдем».

Мы вышли в коридор, я достала ключ и отперла мамину комнату. Тут нужно отметить, что территорией «хаты» являлись все помещения квартиры, за исключением этого. Таково было условие, которое ставила мама, когда уходила из дома в театр или в гости, чтобы, как она выражалась, «не мешать разгулу греха».

– Думаешь, я не знаю, чем вы занимаетесь, выключив свет? – говорила она. – Пожалуйста, на здоровье. Скажи своим друзьям, что они могут делать это где угодно – в гостиной, в твоей конуре, на кухне, в ванной, в туалете, на бимкином коврике… – везде, но только не в моей комнате.

«Скажи своим друзьям…» – ага, так бы они меня и послушали. Не доверяя словесным запретам, я предпочитала просто запирать дверь. Понятное дело, время от времени мне приходилось выслушивать упреки, уговоры и жалобы тех, кто не успели захватить ни одного из укромных уголков внутри квартиры и вынуждены были поэтому целоваться на лестничной площадке. Однажды Катька сгоряча даже обозвала меня собакой на сене. Но ничего не помогало: я стояла насмерть, охраняя нерушимую святость материнской обители.

Но в тот вечер я сама же и выступила в роли злостной нарушительницы маминого запрета. Мы с Лоськой заперлись в ее комнате и целовались так исступленно, что наутро у меня болели губы.

Следующий месяц я посвятила безуспешным попыткам понять, что же, собственно, произошло. Почему человек, на которого я прежде не обращала почти никакого внимания, вдруг превратился для меня в столь значительную фигуру? Я и в самом деле думала о нем, не переставая. О нем? Нет, не о нем. Не о молчаливом малоприметном парне, который с безропотностью святого Себастьяна сносил направленные на него стрелы шуток и издевок. Теперь, глядя на Лоську, я видела лишь блеск глаз в темной комнате, слышала наше общее прерывистое дыхание, ощущала его руки на своем теле. Я вспоминала согласное влажное скольжение наших языков, и во рту у меня пересыхало.

В этом было что-то унизительное. Как?! – говорила себе я. – Это ведь буквально первый встречный, который протянул к тебе руку. А как же любовь? Как же поиски того единственного человека, с которым тебе действительно хотелось бы разделить свою судьбу? Здесь ведь их не было и в помине, этих поисков. Здесь вообще не было ничего похожего на твой сознательный, добровольный выбор. Ты ведь ничего не выбирала! Тебя просто взяли обеими руками, прижали, и… и всё завертелось. И кто взял? Какой-то Лоська! Даже если забыть про его очевидную… гм… ладно, не будем использовать тут слово «никчемность»… но до Коськи он и в самом деле не очень-то дотягивает… – так вот, даже если забыть про это, речь ведь идет о совершенно случайном человеке.

Он случайно попал в Команду, потому что случайно оказался в одном классе с Катькиным Мишкой, потому что случайно жил в районе той же школы, потому что его военно-морского папашу случайно перевели в Питер из Владивостока, потому что… – и так далее, до бесконечности. Точно так же и я случайно попала в Катькины подружки, когда мы случайно сели за один стол на одной из первых лабораторных работ, а потом я случайно пригласила ее на свою роскошную хату, случайно доставшуюся маме от ее родителей, случайно попавших сначала в первые случайные ряды, а затем в случайную мясорубку, которая молола тогда многих, но все же не всех. Не слишком ли много случайностей? Где он, сознательный выбор?

Бима понимающе поглядывала на меня со своего наблюдательного поста у комода. Вот уж кто понимал цену настоящей случайности! Она тоже заранее не знала, когда ей удастся смыться, усыпив нашу бдительность. А потом, уже смывшись, она понятия не имела, кто встретится ей сегодня в поспешных поисках собачьей любви: полкан или тузик, породистый красавец сеттер или истеричный пинчерок на кривых подгибающихся ножках… А может, и вовсе не встретится никто? Случайность, случайность, случайность… И вот выясняется, что со мной, Биминой хозяйкой и человеком, происходит примерно то же самое, что и с моей собакой!

Когда я думала так, мне становилось нехорошо. Но уже в следующий момент, зайдя в мамину комнату и припомнив то, что происходило здесь в ночь на старый Новый год, я начисто забывала обо всех этих рассуждениях. Ладони мои теплели сами по себе, глаза начинали блестеть, кровь приливала к щекам, и мама обеспокоенно спрашивала:

– Сашенька, с тобой все в порядке? Ты не заболела?

Нет, я не заболела. Я влюбилась. Сначала я поняла это, а уже потом сделала другое, не менее важное открытие. Случайности и все прочие недоразумения существовали исключительно в видимом мире, на свету. Зато в темноте все обстояло совершенно иначе. Действительно, во мраке маминой комнаты мы практически не видели друг друга. Там, в темном ущелье поцелуев, было не до того, чтобы оценивать расстояние от Моськи до Коськи, а также длину ног, узость талии и овсяность волос. Имело значение лишь то, что шло изнутри, из тьмы: щемящее томление, восторг замирающего сердца, трепет настоящей, истинной жизни в удивленной, распахнутой до последнего закоулочка душе. Я поняла, что именно поэтому, целуясь, люди закрывают глаза: они хотят лучше видеть свою любовь.

Лоська же все это время вел себя так, как будто ничего не случилось. Поэтому мне пришлось взять дело в свои руки. Где-то в начале марта я улучила момент и подошла к нему на перемене между парами.

– Лоська, я вижу, ты хочешь мне что-то предложить.

– Да? – растерялся он.

– Да, – твердо сказала я. – Ты хочешь предложить мне погулять сегодня вечером. Я права?

– Э-э… – протянул он.

– Вот и славно, – заключила я. – Тогда приходи часикам к девяти. Будут только свои: ты, я и Бимуля.

Он позвонил в дверь ровно в девять. Я вывела на поводке недоумевающую Биму. Мы в полном молчании обогнули квартал и вошли во двор, где в относительно темном месте стояла заранее присмотренная мною скамеечка.

– Присядем?

Следующий час мы провели не менее результативно, чем в маминой комнате полтора месяца тому назад. И все закрутилось. Многоопытная Катька охотно просветила меня относительно следующих шагов. Завершив свою пространную лекцию, она помолчала и сказала с нескрываемой завистью:

– Мне бы такую хату, вот уж я бы оторвалась по полной… – потом еще немного помолчала и добавила: – Хотя, знаешь, нет, лучше не надо. С такой космо-халявой и залететь недолго…

Инициатива по-прежнему принадлежала почти исключительно мне, но тут уж ничего не поделаешь – Лоська есть Лоська. Да я, собственно, и не возражала: мне было абсолютно плевать на то, кто что подумает. Мысли, слова и выражение физиономий окружающих лиц относились к внешнему видимому миру, то есть не имели никакой связи с тем, что касалось меня и моей любви. Я довольно быстро научилась четко разделять свое отношение к этим двум не пересекающимся пространствам.

Если бы он еще научился почаще набирать номер моего телефона – это было бы чрезвычайно кстати, особенно, в такие дни, как сегодня…

Бимуля снова завозилась у моих ног, поднялась, потянулась, зевнула. В ее беглом взгляде в мою сторону читался откровенный упрек. Я посмотрела на часы: половина девятого. Лоська так и не позвонил.

– У-у-у… – запротестовала Бима, увидев, что моя рука тянется к диску телефона.

– Не твое дело, – огрызнулась я. – Во все тебе надо вмешаться, да? Как-нибудь без хвостатых обойдемся…

Гудки… гудки… Хоть бы только сам подошел. Сегодня у меня совсем нет сил на его звероподобную мамахен.

– Алло!

– Добрый вечер, Валентина Андреевна, – бодро протараторила я. – Можно Костю к телефону?

– Кто его спрашивает?

Эта крашеная гиена упорно делала вид, будто не узнает мой голос, хотя мы переговаривались как минимум несколько раз в неделю.

– Это Саша, Валентина Андреевна.

Сейчас переспросит: «Саша?», как будто понятия не имеет, какая это может быть Саша, затем выдержит длинную садистскую паузу и добавит: «Ах, Саша…» Тварь.

– Саша? – пауза. – Ах, Саша…

Лоськина квартира находилась не слишком далеко от нашей – на проспекте Декабристов. Мне уже приходилось бывать там, хотя и только в те моменты, когда Лоськины родители уезжали в отпуск. Папаша-Слепнев, капитан второго ранга, работал на военной кафедре в нашем же институте, а мамахен учительствовала в школе. Бедные дети… В квартире было три спаренных телефона: в гостиной, в комнате у Лоськи и в родительской военно-морской спальне. Поэтому я отчетливо представляла себе, как крашеная гиена, вся в крему, грудях и бигудях, кладет трубку на тумбочку рядом с кроватью в своей спальне, прежде чем завопить на всю квартиру: «Котя!»

– Ко-о-отя-я-я! Это тебя! Только недолго, тебе надо заниматься!

Лоська взял трубку.

– Алло.

– Привет.

– Привет.

Я сразу приободрилась. Кроме меня, вряд ли кто смог бы различить в голосе Лоськи следы радости. Но он явно был рад меня слышать. Уже что-то.

– Я тут на прогулку выхожу. Не хочешь присоединиться?

Он усмехнулся:

– Будут только свои: ты, я и Бимуля?

Это была наша общая, понятная только нам шутка. Крашеной гиене, которая наверняка подслушивает все наши разговоры, ни за что не понять. Но ей, гадине, и понимать не надо. Вот она снова вопит из спальни:

– Ко-о-отя-я-я! Тебе надо заниматься!

– У меня послезавтра зачет, Сань, – неловко проговорил Лоська. – Давай, может, после.

– Ладно, давай после, – тут же согласилась я. – Позвонишь?

– Ага.

– Ну, пока.

– Пока.

Ни фига он не позвонит, придется самой. Потому что Лоська есть Лоська, ничего не поделаешь. А уж Лоська во власти гиен – тем более. За что она так ненавидит меня?

Подошла Бимуля, ткнулась носом в колени: «Пойдем, а? Ну, пожалуйста. Ты уже пять раз обещала…»

– Ладно, – вздохнула я, сматывая с головы полотенце. – Пес с тобой, сучка. Порыли.

Собаченция взвизгнула и опрометью бросилась в коридор. Нашему выходу на прогулку всегда предшествует четкий, детально разработанный ритуал. Услышав мое «Порыли», Бимуля делает ровно шестнадцать пробежек вдоль коридора во всю его десятиметровую длину – от входа в квартиру до моей комнаты и обратно. Входная дверь обита дерматином, поэтому Бима безбоязненно атакует ее всем телом. Дверь вздрагивает, но выдерживает удар. Приземлившись на все четыре лапы, животное стремительно разворачивается и мчится в противоположную сторону. Дверь в другом конце коридора куда субтильней, и у Бимы хватает ума вовремя затормозить. Свистя когтями по паркету, она доезжает до конца, и весь процесс повторяется заново. Ба-бах! – во входную дверь… Фью-и-и-ть! – по паркету… Ба-бах! Фью-и-и-ть! Ба-бах! Фью-и-и-ть! И так ровно шестнадцать раз, восемь бабахов и восемь фьюитей. Вмешиваться в этот процесс бесполезно – легче остановить извержение вулкана.

Я оделась потеплей, и мы вышли.

– Пойдем на нашу скамеечку, Бимуля? Что скажешь?

Бима сдержанно шевельнула хвостом в знак согласия. Без сомнения, она предпочла бы более длинную прогулку, но в то же время не могла не принять во внимание и удручающее состояние хозяйки. Мы обогнули квартал. Вот и двор, а там и скамейка – та самая, на которую я когда-то привела своего ненаглядного Лоську. Я села и стала ждать, пока Бимуля проверит визитные карточки, оставленные во дворе окрестными дамами и джентльменами – как хвостатыми четвероногими, так и двуногими прямоходящими. Мне было просто необходимо поговорить с кем-нибудь родным. Мама, к сожалению, отпадала: нельзя взваливать на нее еще и эту тревогу. Сердечный друг в настоящий момент корчился бессильным червяком под пятой своей деспотичной мамаши. Оставалась только Бима. Биме можно доверить всё, что угодно. Эта подруга не выдаст, не обманет.

Наконец в темноте двора мелькнула тень «неопределенной окраски». Судя по довольной морде, собранная информация привела Бимулю в превосходное расположение духа. Она легко вспрыгнула на скамью и уселась рядышком, плечом к плечу. Обычно собаки смотрят на нас снизу вверх, что неправильно трактуется многими людьми как знак покорного униженного подчинения. На самом же деле, это просто такое устройство черепа: снизу намного лучше видно незащищенное горло. Но меня и маму Бимуля любит настолько беззаветно, что, презрев инстинкт хищника, предпочитает сидеть с нами на одном уровне, демонстрируя тем самым полное отсутствие агрессивных намерений. Над нами тремя оказывается в такие моменты только Господь Бог – ему-то в горло и направлен угрожающий Бимулин взгляд. Мол, только попробуй навредить этим двум недотепам, о Всемогущий Боже, – я тебе за них живо глотку выгрызу…

– Ох, собаченция, знала бы ты, какой у меня сегодня был день, – вздохнула я. – Всем дням денек…

Бима ободряюще подтолкнула меня плечом – мол, давай, рассказывай.

– Ты ведь слышала, что я Катьке по телефону наплела?

Собака фыркнула. И в самом деле – еще бы не слышать, такую истерику попробуй не услышь…

– Так вот, – тихо продолжила я. – Я ей наврала. Нет, не про автобусы – автобусы там и вправду жуткие. Наврала про тубус, который якобы забыла в автобусе. На самом-то деле я перепутала квартиру. Видишь, какая дура у тебя хозяйка?

Бимуля слегка наклонила голову и бросила на меня смущенный взгляд: мол, зачем же так преувеличивать? Мол, умом ты действительно не блещешь, но и дурой, вроде как, не назвать…

– Еще как, Бимуля, еще как назвать… – я сокрушенно покрутила головой. – В общем, я зашла в другую квартиру, а там… там эти трое. Алкаши такие, гады… мрази… сволочи…

Я почувствовала, что рыдания опять подступают к моему горлу. Бима укоряюще заурчала рядом. Это значило: «Сколько раз тебе говорить, чтоб не ходила гулять без меня? Только представь себе, что было бы, если б мы зашли туда вдвоем! Посмотрела бы я на того, кто посмел бы задрать на тебя хвост…»

– Ну, ты тоже, думай, что говоришь… – ответила я, быстро смахивая слезу. – Как бы я тебя взяла? Собак в метро не пускают…

Бима презрительно зевнула. Конечно, это была крайне неуклюжая отговорка. Факт: обратно я добралась другим путем, без всякого метро – пешком и электричкой.

– Ладно, – признала я. – Могла бы и взять. Но куда бы я тебя дела в Катькиной квартире? Она сама говорит, что там ногу негде поставить, а у тебя их четыре! Четыре!

Мы помолчали. В дальнем конце темного двора слегка покачивалась на проволоке тусклая лампочка под плоской металлической тарелкой. Кроме нас, здесь не было никого – ни кошек, ни собак, ни прохожих. А может, и были: я не могла разглядеть в темноте, а Бимуля самоотверженно уделяла все свое внимание мне, в ущерб охоте за кошками.

– В общем, я перепутала квартиру.

– У-у-у… – не поверила Бима.

– Честно. Просто перепутала квартиру. Там все дома одинаковые, как зебры в стаде.

Собака смотрела недоверчиво: это не укладывалось в ее понимании. Она словно говорила: «А понюхать? Ведь Катькина квартира пахнет Катькой. Как можно спутать такие вещи? Сказать тебе, чем пахнет от Катьки? Пожалуйста. От Катьки остро пахнет…»

– Стоп, стоп, Бимуля! – я решительно прервала собачьи откровения. – Я не желаю знать ничего такого. Во-первых, Катя моя подруга. Для меня она пахнет духами «Клема». А во-вторых, мне все равно не учуять всего того, что чуешь ты. У тебя нос вон какой. И усы. Ты видишь у меня усы?

Собаченция вздохнула с явным сожалением. Усов у меня действительно не было.

– Ну вот. Они там пили бормотуху. А потом… потом… – я взяла Биму за ухо и шепнула туда, чтобы не услышала ни одна другая живая душа. – Потом я их убила. Всех троих. Я в этом почти уверена.

Бима нетерпеливо дернула ухом. Думаю, в это мое сообщение она не поверила вовсе. Да и кто бы поверил? Сама-то я верила?

– Послушай, не сбивай меня с мысли, – сказала я, отстраняясь. – Понимаю, это звучит невероятно. Как может слабая перепуганная девчонка справиться с тремя здоровенными жлобами… Хотя нет, жлобов там было два, а третий – дед лет шестидесяти. Уголовный такой, весь в татуировках. Но он выглядел еще опасней тех двух. Вот с таким ножом… Но я приказала им сдохнуть, и они сдохли, все трое. Можешь себе такое представить?

Бимуля соскочила со скамьи и потянулась. Моя собака отказывалась мне верить! Вот ведь сучка! Видано ли такое?

– Ну, как хочешь, – сердито проговорила я. – Хочешь – верь, не хочешь – гуляй! Обойдемся без хвостатых.

Еще раз качнув ушастой башкой, Бима потрусила в глубь двора. Наверно, решила еще раз перепроверить результаты обследования фонарного столба. Обидно, что и говорить. А с другой стороны, могла ли я винить ее в проявленном недоверии? Ведь не исключено, что все это – плод моей буйной фантазии. Мама утверждает, что такой фантазерки, как я, свет не видывал. К примеру, только что я вообразила, что веду диалог с бестолковой псиной. А на каком основании, спрашивается? Разве она может ответить – ответить словами, человеческой речью, а не зевками, кивками, толчками, лаем, утробным урчанием, то есть всеми этими бессмысленными знаками, которые я сама же и истолковываю? Нет, не может. Значит, велика вероятность того, что я всё это нафантазировала, весь диалог от начала до конца. Так? Так. Точка, конец сообщения. Тогда, может, и с тремя трупами то же самое? Фантазия – и дело с концом, не о чем беспокоиться…

Секунду, секундочку… Что же – и квартиры не было? Нет, квартира была, точно была. А эти трое? И трое были. В чем же тогда фантазия?

Ну, например, в том, что это я их убила. Фактически-то всё выглядит совершенно иначе. Фактически – уголовный дедок перерезал горло лысому, а потом насадил на нож здоровенного. Правильно?

Правильно. Только одно непонятно: с какого такого перепугу он вдруг решил их зарезать? Память услужливо, без спроса, подкинула мне картинку, которую лучше было бы не вспоминать: дед в майке, трусах и резиновых сапогах, стоящий в луже крови над агонизирующим Серым. Я видела его явственно, как будто в темном дворе вдруг зажегся киноэкран на всю площадь стены противоположного дома. Я отчетливо различала церковные маковки, синеющие на бледной стариковской груди, красную морщинистую шею, подрагивающие тонкие ноги, руки, бессильно повисшие вдоль тела.

Но главное – лицо. Растерянное, полубезумное выражение лица, какое бывает у человека, который вдруг, внезапно очнулся от кошмарного наваждения и теперь с ужасом взирает на дело рук своих, недоумевая, как такое могло случиться. Он ведь тогда же спросил у меня что-то в этом духе? Сейчас… сейчас вспомню. А, вот:

– Как же это, слышь?

Да, именно так. «Как же это, слышь?..» – тот, кто заранее спланировал хладнокровное двойное убийство, не задает подобного вопроса. А в том, что убийство было хладнокровным, можно не сомневаться: дед орудовал хлебным ножом с поистине хирургической точностью. Развалил лысому горло так, что тот и дернуться не успел. Одним движением пробил насквозь высоченного молодого мужчину атлетического телосложения. Я мало что понимаю в анатомии, но такой удар должен быть очень силен. Все это плохо согласуется с дрожащими коленками и вяло повисшими руками.

А взгляд? Я снова всмотрелась в киноэкран: в устремленном на меня взгляде выцветших стариковских глаз читался панический страх – даже больше: удушающий ужас, с каким, должно быть, смотрели первобытные неандертальцы на огромного саблезубого тигра. Да-да: он смотрел на меня и видел неминуемую смерть, медленно приближающуюся к нему на мягких пружинистых лапах. Это у нее он спрашивал – у нее, не у меня:

– Как же это, слышь?

И что же он услышал в ответ?

– Сдохни! – вот что. – Сдохни, кому говорят!

И дед немедленно исполнил этот недвусмысленный приказ.

Я с усилием перевела дыхание. Воображаемый киноэкран погас. Рядом, вокруг да около, озадаченно поглядывая в мою сторону, бродила Бимуля. Ей уже хотелось домой, в тепло, к миске с едой. Я поднялась со скамейки и взяла собаку на поводок. Фантазии фантазиями, но то, что произошло в квартире № 31, не поддавалось простому объяснению. Да, между такими собутыльниками нередки пьяные драки с летальным исходом. Да, эта драка может начаться вдруг, без каких-либо видимых причин и даже без предварительной минимальной ссоры. Да, пожилого человека может настигнуть внезапный инфаркт. Но велика ли вероятность того, что все это случится одновременно с моим случайным приходом туда? Велика ли вероятность того, что три эти смерти никак не связаны с моим присутствием в комнате, с моими действиями, с моим приказом «сдохнуть»? Факт: я потребовала от них умереть. Факт: сразу после этого они умерли. Отчего бы не предположить, что два этих факта связаны, причем второй является следствием первого? Звучит тоже невероятно – но не более, чем «простое» объяснение. Можно назвать это фантазией, а можно и нет…

– А ты проверь, – вдруг посоветовала доселе смущенно помалкивавшая умная-я. – Если уж ты вообразила в себе такие убийственные способности, то испытай их еще разок. Если сработает, то…

Бимуля смирно шла рядом, время от времени, словно бы невзначай, подталкивая меня плечом под колено.

– Слышала, Бимочка? – сказала я. – Мне уже рекомендуют записаться в киллеры. А ты говоришь – фантазии…

Дома было тихо, мама спала. Я положила собаке поесть, налила себе чаю и легла. Не знаю как у кого, но у меня усталость бывает такой страшной, что отпугивает даже сон. Сначала я долго ворочалась, безуспешно пытаясь определить, что именно мешает мне уснуть. Жажда? Холод? Тепло? Потом поняла: часы – вернее, их тиканье. Тиканье часов в доме напоминало о ходиках с кудрявым Ильичом. Я встала, повынимала у всех часов батарейки и легла опять. Но проклятое тиканье слышалось по-прежнему, черт его знает откуда: то ли из соседней квартиры, то ли из моей собственной башки.

Уже после полуночи, окончательно осознав, что шансов заснуть нет, я достала ватман и стала чертить. Никогда – ни до, ни после – я не занималась скучным предметом «Детали приборов и машин» с таким изощренным удовольствием: вдумчиво, не торопясь, посвящая работе все силы и помыслы. К четырем утра курсовая была полностью восстановлена. Без прежних помарок, притирок и исправлений она выглядела как минимум на балл лучше утраченного варианта.

– Вот видишь? – победно сказала я-глупая себе-умной. – Все в этом мире поддается восстановлению. Все можно исправить. Вон он, курсовик, на столе, полюбуйся!

Умная благоразумно промолчала, что ей, вообще-то, несвойственно.

Я залезла под ватное одеяло, позвала Биму, прижала к ее теплому боку свои ледяные ноги и провалилась в сон.