Читать книгу я[block)o - Алексей Владимирович Баев - Страница 2

Его нашли на Варшавском вокзале зимой 1923-го.

На вид мальчонке было лет восемь-девять, не больше. Он сидел, забившись в угол – грязный, жалкий, дрожащий от холода и страха, завернувшийся в засаленную, пропитанную всей грязью войны солдатскую шинель, с размазанными по лицу соплями и обломком черствой баранки в крохотной ручонке, покрытой страшными язвами. Мимо сновали взрослые, все как один безразличные и равнодушные, похожие на ожившие статуи. Изредка, подволакивая ослабшие от голода лапы, трусили туда-сюда тощие шавки, очень нехорошо, по-звериному недобро – как на жратву, поглядывая в его сторону.

Потом перед детскими глазами выросли высокие серые валенки в блестящих галошах, а откуда-то сверху, словно с благословенных Господом небес, прокатился раскатом густой бархатистый бас:

– Что ж ты, парнище, неуж помирать прям туточки собрался? Ну, этого я тебе, братишка, никак не позволю.

Ещё через секунду к мальчику опустились две огромные, грубые и теплые, терпко пахнущие луком ладони, подхватили его с пола и крепко прижали к дорогому и мягкому черному сукну роскошного барского пальто.

– Да ты не боись, милай, – пропел всё тот же голос, только теперь он звучал тихо и ласково, в самое ухо, – не боись. Всё, паря, хорошо. Просто замечательно теперь всё…

Самуил Кошкинд, статный высокий блондин среднего на глазок возраста, не лишённый той грубоватой мужественной привлекательности, что так нравится представительницам прекрасной половины человечества, вышел на балкон третьего этажа босиком, в домашних трениках, растянутых на коленях, в белой майке. Встал у перил с крохотной чашечкой ароматного, только что заваренного в медной турочке кофе и длинной тонкой сигаретой шоколадного цвета.

Он крайне внимательно, по-хозяйски, оглядел привычный глазу пейзаж – недавно отремонтированную автодорогу набережной, коричнево-маслянистую гладь Обводного, на том берегу – жутковатую кирпичную громаду «Красного Треугольника», издохшего в агонии девяностых. После рекогносцировки сделал маленький глоток и глубоко затянулся, сократив длину сигареты на треть, но жизнь, увы, ни на долю секунды.

Из комнаты сквозь колышущуюся тюлевую занавеску донесся томный, до конца ещё не проснувшийся женский голос приятного консерваторского тембра:

– Муля-а-а… Прикрой дверь, хо-о-олодно!

– Хорошо, родная, – тихо, никому кроме себя не слышно ответил Самуил, однако не сделал ни единого движения, чтобы исполнить просьбу.

Кошкинд сосредоточился на предстоящем. Сейчас ему не было дела ни до кого стороннего. Даже до той, что горячо и самозабвенно любила его последние два месяца…

Перерезавший жизненный путь тогда, неприятной сырой зимой двадцать третьего года, мужчина, подобравший ребёнка на вокзале, оказался ни кем иным, как Виктором Стрельниковым, известным в очень узких кругах специалистом по решению деликатных проблем. Человек на первый взгляд добрый и весёлый, душа компаний, на истинную поверку – для посвященных, конечно – числился штатным монстром и хладнокровным чудовищем, для коего не было в мире ничего святого. И мальчонка-то ему понадобился только для грязной своей проклятущей работы. На раз.

Стрельников жонглировал человеческим жизнями с дьявольской легкостью – травил, стрелял, резал, устраивал катастрофы, устраняя неугодных и провинившихся. С искренней самоотдачей трудился на новое правительство и фигурой считался неприкосновенной. Посему в выборе гнусных средств не стеснялся и после актов особо не прятался, заметая следы порой слишком небрежно. Но фантазию проявлял замечательную, потому как просто так кого шлёпнуть – безыскусных мерзавцев и так полон эшелон.

Сейчас же дельце предстояло в высшей степени интересное. Надобно было учинить расправу над знаменитым французским журналистом, пребывающем в молодой Советской республике по заданию французских коммунистов. И Виктор озадачился не на шутку. Хотелось всё сделать не просто чисто. Виртуозно. Чтоб никто ничего даже не заподозрил.

Жюль, так звали француза, человеком был не просто авторитетным и в широких европейских кругах известным, но прямым и открытым, поэтому и русские репортажи его читали по всему миру. В острых статейках вездесущего иностранца наряду с положительными отзывами о послереволюционном строительстве общества звучало много такой критики, с которой нынешние правители согласиться не могли, но и напоказ всему белу свету переборы свои, жестокости и глупости выставлять, естественно, не стремились.

Самое ужасное, что Жюль не давал абсолютно никаких поводов к собственному выдворению за пределы молодой соцреспублики. Более того, в столицу, коей вновь стала Москва, за правительством, где был бы под неусыпным чекистским оком, проклятый иноподданный не последовал. Остался в Петрограде-городе, бунтарскими своими настроениями известном. Недобитые эсеры и монархисты, те, что не покинули Россию с первыми волнами эмиграции и чудом выжившие, потихоньку выползали из затхлых нор своих, и, будучи людьми бесспорно грамотными, настроение вокруг себя создавали нервическое. Француз хоть и был честным коммунистом, в стороне от стихийных и, увы, не всегда бескровных, дискуссий оппонентов с большевиками оставаться не мог. Тем и заслужил тайное недовольство власть имущих.

Стрельников, получив задание, хотел было поначалу изобразить пьяную драку с летальным исходом, да вот только Жюль совсем не потреблял ни вина, ни чего покрепче, а посему мест разгула буйной шантрапы избегал и в позднее время в одиночку не шлялся. Можно было устроить вооружённый налёт на квартиру, да только жил француз в номерах «Англетер», плотно и неусыпно охраняемых чекистскими да военными патрулями. Своих же подставлять ну уж никак не смотрелось. Да и просто травануть подонка тоже б выглядело моветоном – ресторанная кухня при номерах славилась свежестью продуктов и мастерством поваров старой школы. Гастрономическое лицо города! А в иных местах, если только не на приемах городских властей, осторожный писака не перекусывал. Даже воду с собой возил в серебряной фляжечке.

В общем, почти целый месяц изучал Виктор привычки и склонности неподатливого иностранца. Мозг его вновь, как в былые весёлые времена, работал, словно часы. Но отпущенное на операцию время истекало. Пора было что-то и предпринять. Опыт опытом, который, как известно, не пропьёшь, но гармонирующий со всем целым полотном вариант прорисовывался лишь один. Не сказать, что такой уж сверхпревосходный, однако с точки зрения демонстрации мастерства – ничего себе.

Было у писаки слабое место. Было! И не использовать сей пунктик сочтётся за большущий грех. Так представлял себе Стрельников, мысленно лелея раздутое эго своё.

Дело в том, что сентиментальный француз был буквально повёрнут на детях. И непременно хотел усыновить в России мальчонку. Беспризорника. Вопросик-то вроде не сложный, вона их сколько после войны по переулкам шастает – любого бери, не ошибёшься. Да только Жюль, хоть и француз по паспорту, роду-племени был иудейского, и ребёнка себе корнями из русских или каких иных нацфиннов ни в коем разе не желал. Еврейские ж родители, коль только остались живы в мясорубке последних лет, чад своих берегли не чета прочим. Всех же бродяжек одиноких, вследствие слабой тех приспособленности к жизни на улицах, относительно, конечно же, местных – славян и прочих чудо-вепсов – чекисты давным-давно повылавливали и определили в спецкоммуны воспитательного типа.

Обретя цель, почти неделю рыскал Стрельников в поисках подходящей натуры, пока, наконец, не наткнулся на Варшавском вокзале на нужный типаж. Чумазый оборвашка, забившийся в угол, внешне подходил как нельзя кстати. Ничего, что волосы светлые – такое встречается. Зато профиль какой! Ей-ей, римский. Носяра знатный, с горбинкою. Да и серые глазищи по форме, что твои оливки из «Елисеева». Главное, пацана правильному имени научить – скажем, будешь Мойшей каким аль Абрашкою, – да в нужное место в нужное время пред глазами проклятого иностранца вынуть-поставить. Поведётся, сволочь. Никуда, паскуда, не денется…

Да только мальчуган оказался вовсе не так прост, как виделось в мыслях Виктору. Ласку подлого убийцы отчего-то за искреннюю не принял. Хоть сел на руки, однако говорить со Стрельниковым решительно отказывался. Молчал себе. Какие уж тут инструкции? Хотя… может, немой? Неплохо, коль так. Без слов – оно и ещё деликатнее.

Пока ехали в пролётке к «Англетеру», Стрельников проделал несколько непонятных непосвященному манипуляций. Сперва обвязал по поясу мальчонкину шинель своим шарфом, предварительно извозяканым о колесо. Потом, улыбнувшись чёрным мыслям, заткнул за него сбоку оборванную обложку от какой-то детской книжки-брошюрки, должно быть забытой рассеянным пассажиром и найденной теперь хитрым решальщиком. Оторванную не целиком, а лоскутом, с шуткой и намёком. И с двумя лишь жирными строчками – одна над другой:

«Самуил

КОШКИН Д».

Третьим действием, предварительно натянув перчатки, заколол английской булавкой отворот шинели. Под горлом. Мол, разве не добро содеял? Добро. Это чтоб не просквозило бедняжку на февральском ветру. Но на самом деле, булавка та была зело хитрая, отстегнуть её, не зная секрета, не уколов палец, никак не получится. Острие же пропитано ужасающей силы ядом, действующим не сразу, через недельку-полторы, но безотказно. Вызывая сильнейший сердечный приступ.

Вот только чего ж он так смотрит-то? Волчонок… Словно понимает всё, мерзавец. Да и пусть. Сдохнет вместе с французом – не велика потеря. Проговориться всё одно не сможет. Дай-то Бог…

Жюль обычно выходил из номеров около полудня. Привычки менял редко, если только что-то экстраординарное. Вот и сейчас, оказавшись на улице, он первым делом огляделся, ища глазами свободный экипаж. Таковой отыскался чуть поодаль, на краю площади. Француз, сунув два пальца в рот, оглушительно свистнул и махнул заметившему его кучеру рукой. Мол, давай сюда!

Тот, стеганув бойкую каурую лошадку, ловко развернул пролётку и через минуту остановился у крыльца.

– Куда изволим, товарищ-барин? – громко вопросил возница.

– По Галерной поедем. К верфям, – ответил пассажир, поставил ногу на ступеньку и, увидев в уголке на диванчике грязного сопливого ребёнка в шинели, выругался: – Мерде! Что за чёрт?

Кучер, оглянувшись, смачно сплюнул на земь и поднял хлыст:

– Ах ты гадёныш! Морда жидовская! Я тя щас…

– Стоп, стоп, стоп, – перехватил журналист занесенную для экзекуции руку. – Не надо! Кто это?

– Этот? – ещё раз сплюнул кучер. – Да никто! Мулька Кошкин, шваль беспризорная. Ух, я ему!

– Муля? Самуил? – в голосе иностранца почувствовалась заинтересованность. – Он не еврей?

– Мулька-то? В тютельку, товарищ! Жидяра, – кивнул кучер. – Отродье банкирское. Папашку евойного, кровососа, наши на фонарном столбе ажно в семнадцатом вздёрнули, мамка – та раньче ещё, до самой революции издохла. Ух, чтоб их всех…

Но француз уже не слушал. Он, подхватив мальчика на руки и крепко прижав к себе, почти бегом направлялся обратно в гостиницу. Кучер же, глянув исподлобья в сторону импозантного господина-товарища в чёрном пальто, стоящего неподалёку с папироской, кивнул ему и, распустив хлыст, стеганул кобылку.

Стрельников, бросив на мокрую мостовую окурок, отпихнул его от себя носком галоши и улыбнулся. Но нехорошо улыбнулся – у возницы аж морозец по коже прошёл.

Как и полагал специалист по тёмным делам, француз скончался через неделю. От скорого и необратимого сердечного приступа.

Проблема была устранена.

Мальчик же, которого журналист так и не успел усыновить, остался вновь один. Правда, на этот раз с выправленной метрикой на имя Самуила Кошкинда, 1914-го года рождения. И, если быть до конца откровенным, то не один всё-таки, а в компании себе подобных воспитанников детской учебно-трудовой коммуны на Старопетергофском. В известной Шкиде.

За ту неделю, что была прожита с добрым Жюлем в роскошном номере «Англетера» Самуил, будем называть его так, оттаял. Был отмыт, накормлен и обласкан поистине отцовским к себе отношением. Даже говорить начал, рассказывать. Жюль, узнав от приёмыша, что тот ни судьбы своей, ни настоящего имени, данного при рождении, не помнит, как, впрочем, и самих родителей, вопреки собственным ожиданиям не расстроился. Наоборот – должно быть в пареньке было что-то особенное – привязывался к нему всё сильнее и сильнее. С каждым часом. С каждой минутой.

Эх, если б не проклятая булавка!

Кошкинд в школе при коммуне учился отлично, лишь совсем изредка получая отметки «хорошо». Однако после выпуска из интерната в институт не пошёл, а, закончив годичные курсы красных командиров, был распределён в один из особых полков, где продолжил осваивать премудрости военной разведки.

Репрессии, начавшиеся в середине тридцатых, их полка не коснулись. Партийные руководители словно чувствовали, что своих шпионов и диверсантов, в чьё образование были вложены немалые средства, изничтожать получится себе дороже.

Самуил же был лучшим из лучших. Ещё до войны, имея невероятную способность к усвоению иностранных языков, он успел поработать и в Штатах, и в Германии, и даже в Японии, откуда неизменно поставлял на родину важнейшие сведения.

Никто не понимал того рвения, с которым Кошкинд осваивал все известные миру способы противоборств, сложнейшие приёмы силовой борьбы и рукопашного боя, работу с холодным и стрелковым оружием. Коллегам, владеющим хоть половинной частью его навыков, едва ли мог противостоять один на один самый изощрённый и опасный враг. Однако Самуил для себя вполне представлял, для чего ему это всё нужно. И представлял чётко и ясно.

Удивительно, но после всех долгих лет, прошедших со времени достопамятного зимнего утра на Варшавском вокзале, когда Кошкинда подобрал страшный человек в богатом чёрном пальто, лицо этого изверга ничуть не забылось. Жуткие тёмно-карие глаза, словно пропитанные засохшей кровью, ласково-тёплые, но грубые, пахнущие луком, ладони, массивный тяжёлый подбородок, крючковатый длинный нос.

Это лицо мелькало то тут, то там. Вот он на фото на стеночке в разведшколе. Стоит, щурится недобро объектив за спиной наркома Ежова. Вот в «Правде» промелькнул. Опять же на фото и снова за спиной. Только теперь в тени личности самого Хозяина…

Потом была война.

Кошкинд в составе отдельной разведроты, перебрасываемой с одного фронта на другой, для победы сделал немало. Но, что удивительно, дошёл до Берлина не только ни единожды не раненый, но и никого не убив. Да, искалечил он врагов не одну сотню. Порой раны наносил страшнейшие, но не смертельные. Человек после них навсегда мог остаться инвалидом, но жить оставался при любом раскладе.

Самуил знал, то есть, скорее – чувствовал, что лиши он кого-то жизни, жизнь его собственная превратится в нечто другое, неземное и страшное, если вообще тут же не кончится, посему обещание, данное себе же, не нарушил и в тот момент, когда с одним ножом «играл» в кустарниковых зарослях в прятки-салочки с дюжиной немецких карателей. Еле, кстати, выкрутился, чудом не нарушив табу, хоть тогда на миг и засомневался в силах своих. Выручил опыт. Ну и удача, конечно. Куда ж без неё?

После войны Виктор Стрельников тоже изредка бросался в глаза. Да, да! Теперь Кошкинд знал его имя, что намного упрощало негласное наблюдение за давним «приятелем». Появившись однажды, в конце сороковых, в «Красной Звезде», на последней её полосе в заметке-поздравлении с юбилеем под собственной нечёткой фотографией, убийца позволил себя идентифицировать. Генерал-майор Стрельников, бывший СМЕРШевец, начальник одного из управлений генштаба. Вы только посмотрите, коллега! Что ж, тем интереснее будет встреча. А она будет, не сомневайтесь, товарищ генерал. Пусть не сейчас, через годы, может, десятилетия, но состоится обязательно. Лишь бы с Вами ничего не случилось. Дай Бог долгие лета…

Между тем, творилось нечто странное. Месяц бежал за месяцем, год за годом, проползали десятилетия. Немногочисленные друзья Кошкинда, его боевые товарищи, неуклонно старели, уходили на пенсию, умирали. Сам же Самуил, достигнув однажды пика своей формы или, как говорят, окончательно возмужав, внешне меняться перестал. Словно само время остановилось для Кошкинда, не давая дряхлеть его телу.

Как выглядел он в пятидесятом, таким и остался к шестидесятому, семидесятому, восьмидесятому… Вот уж двадцатый век окончился, первое десятилетие двадцать первого прогремело на всю страну новой индустриализацией, теперь – капиталистической, а военный консультант Кошкинд в свои девяносто с гаком дал бы фору любому своему внуку, если б они у него только были. Свои-то.

Многоопытные врачи военных спецклиник все как один от такого феномена лишь руки в стороны разводили – чудо! Его б его на опыты, глядишь, эликсир бессмертия появился б на прилавках. Ан нет, нельзя. Секретность наивысшего государственного уровня. Государство ж своих тайн кому попало не открывает. Хорошо, само активно не пользуется, а то б замучили отставного полковника Кошкинда в лабораториях за семью заборами.

Но и отрицательных сторон в такой жизни немало. Ни жениться нормально нельзя, с любимой женщиной состарившись вместе, ни потомство за собой оставить – чёртово бесплодие. А уж с заменой документов вообще беда. Хорошо – связи. Но каждые пять лет паспорт менять, с места на место переезжать, из города в город, чтоб у дотошных соседей подозрений не вызывать своей вечной молодостью. Ужасно…

Впрочем, и со Стрельниковым происходило нечто подобное. Самуил несколько раз терял его из виду, но спустя десятилетия неизменно отыскивал. Такого же молодого и крепкого, как и он сам. Вот только встретиться по-прежнему не получалось. Самуил в Корее, Стрельников в то же самое время на Кубе, при посольстве. Кошкинда в Индокитай бросают, Виктор в Анголе. Один в Афганистане, другой в Венесуэле какой-нибудь…И так постоянно.

Три месяца назад, отработав контракт в Сербии, Самуил Кошкинд решил взять годичный отпуск, пожить на родине. В Петербурге на набережной Обводного ждала его пыльная двухкомнатная квартирка – холостяцкое пристанище. Скромненькое, но удобное. В малозаметном старинном доме с посеревшим от времени оштукатуренным фасадом. Не так далеко Екатерингофский парк с удобными для утренних пробежек дорожками. За углом уютная кофеенка, где можно выпить чашечку ароматного l’espresso и не спеша пролистать свежую газету.

В этой самой кофейне и промелькнул однажды знакомый чёрный силуэт. На входе. Или на выходе, тут уж кому как.

Самуил узнал Стрельникова сразу. Потому и не обернулся. Дождался, пока тот скроется за углом, а потом, натянув на глаза неброскую серую бейсболку, осторожно двинулся следом. На расстоянии, чтоб не спугнуть.

Виктор, видимо забыв об осторожности, шел быстро, не оглядывался. Перебрался по мосту на другую сторону Обводного, перебежал дорогу на красный сигнал светофора и, свернув налево, рванул к руинам «Красного Треугольника». Кошкинд уверенно следовал за ним шагах в пятидесяти, вполне удачно изображая торопящегося по своим делам горожанина. Наконец, Стрельников, с силой рванув тяжёлую дверь заводской проходной, скрылся в чреве жуткого здания.

Ага, вот оно где твоё логово.

Самуил чувствовал, что не ошибся. Интуиция за последние годы его не подвела ни разу. Когда ж вечером в одном из верхних окон жуткой башни «Треугольника», тех, в которых ещё остались стёкла, блеснул лучик света, неосторожно кинутый электрическим фонариком, молниеносный, но явный и отчётливый, Кошкинд осознал со всей ясностью – развязка случится скоро. Завтра. Что ж, тем лучше…

Господи, неужели в мире может быть столько грязи, разрухи и запустения?

Лестница, ведущая на башню, всем своим видом не внушала ничего кроме отвращения. Погнутые сварные перила, обвалившаяся штукатурка, битые бутылки, обрывки старых газет, шлепки засохших фекалий, дохлые крысы, кошки, мусор, мусор, мусор… И жуткий смрад. Выбитые двери на разных этажах открывали пейзажи подобные лестничным. Мерзость.

Но на самом верху, на площадке не только выметенной, но, похоже, и регулярно влажно-убираемой, пахло свежей масляной краской. Посреди глянцевой зелёной стены высилась солидная металлическая дверь порошковой покраски, ручка горела полированной медью.

Самуил, на минуту растерявшись и не зная, как поступить дальше, остановился за пару шагов до двери. Рукоять наградного «ТТ», взведённого, но на предохранителе, покрылась от ладони испариной. Там, внутри помещения, кто-то был. Чувствовались признаки жизни. Он.

– Ну, чего застыл, входи уже! – раздался из-за двери хорошо знакомый, но слышанный почти век назад голос.

Кошкинд насторожился.

– Муля! Тебе говорю, – снова раздалось из-за двери.

Чёрт, прокололся. Но где? Когда? Как? А-а, какая теперь разница?!

Самуил спрятал пистолет в наплечную кобуру, запахнул ветровку и, решительно надавив на ручку, распахнул дверь.

Стрельников сидел посреди небольшой, со следами недавнего ремонта, полупустой комнаты в одном из глубоких кожаных кресел, установленных по бокам элегантного журнального столика, заставленного чашками на блюдцах, фарфоровыми чайничками, вазочками с печеньем и конфетами. Второе кресло пустовало.

– Не стесняйся, Самуил, присаживайся. Я со вчерашнего вечера тебя жду, – улыбнулся Виктор.

Кошкинд снял кепку, бросил её на стойку-вешалку хромированной стали, прошёл к креслу и, вздохнув – шумно выдохнув, уселся. Словно провалился в облако.

– Убивать меня пришёл, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс Стрельников. – Что ж, понимаю тебя прекрасно. И препятствовать не собираюсь. Сил больше нет, устал смертельно… Только выслушай меня сперва, хорошо?

У Самуила от волнения пересохло во рту. Но, собравшись, всё-таки кивнул.

– Вот и славно, – вновь улыбнулся Виктор. – Я за тобой, парень, давно наблюдаю. С тех самых времён, когда подобрал на Варшавском. Помнишь? Помнишь, вижу. И знаю, что забыть такое у наших не получается. У кого? Дело в том, Муля… что ты не человек вовсе. Совсем не человек. Или, вообще. Абсолютно. Как угодно. Жаль, я понял это уж слишком поздно… Ты див, Самуил. Самый обыкновенный див. Рождённый в другом мире и принесённый на землю огненным вихрем войны. Пусть и не помнишь того. Но я-то знаю. Потому как сам такой. И здесь мы с тобою с одной лишь целью – не дать угаснуть пламени.

– Пламени? – переспросил Кошкинд. – Вы о войне, генерал?

– О войне? Пожалуй, и о ней тоже, – кивнул Виктор. – Огонь очищает, тебе ж известно. Как ты себя чувствуешь в мирное время?

– Вы представляете, а неплохо, – усмехнулся Самуил.

Тем не менее, чудовищной и глупейшей на первый взгляд информации, донесенной до слуха собеседником, он отчего-то поверил. Безоговорочно. Ждал чего-то подобного? Подсознательно?

– Я ж до сего момента не знал, что я див, – продолжал Кошкинд. – Привык к мысли, что человек. Пусть и… скажем, с некоторыми… эээ… отклонениями. Поведай вы мне тогда в пролётке о происхождении моём, оставь у себя, всё могло бы быть иначе, а так… Подсунули бедному Жюлю, к которому я привязался. Какой в том был смысл?

Стрельников на несколько секунд задумался. Потом взял чашечку с остывшим чаем, отхлебнул пару глотков.

– Смысл… – негромко повторил он. – Да, я ошибся. Полагал, что смысл лежит на поверхности, потому и поленился заглянуть в суть. А ведь чувствовал… Чувствовал! В том беда, Муля, что мы, дивы, слишком быстро проникаемся первой привязанностью. Влюбляемся в своего воспитателя, если угодно. Пытаемся подражать ему во всём. И если тот погибает, мстим до последнего… Вот только Жюль не был их наших, Самуил. Эх… Он был всего лишь человеком, который, ко всему прочему, ненавидел войну. И он, дружище, не мог принять твою природу. Оценить её. При всём желании не мог, понимаешь?

– Понимаю, – ответил Самуил. – И понимаю также, что его природу принял и оценил я сам. Дело же в нашей… эээ… расовой восприимчивости? Так?

– Это и для меня самого стало большим сюрпризом, – вздохнул Стрельников. – Даже подумать не мог, что ты настолько очеловечишься. Нда… Если б не та чертова булавка!

Он вновь смолк.

– Верно. Булавка… Я, кстати, её сохранил, – негромко произнёс Кошкинд, доставая из внутреннего кармана маленький сверточек и кладя его перед Виктором. – Пусть был тогда мал, но сразу догадался, что послужило причиной смерти Жюля.

– Хм. Очень интересно… Взгляну? Можно? – спросил Стрельников, уже протянув руку к свёртку.

– Извольте, – пожал плечами Кошкинд. – Но вы ж помните, что это небезопасно?

– Спасибо за предупреждение, – саркастически улыбнулся генерал. – Я пом…

Слово застыло на кончике языка. Новый секрет сработал, легонько ужалив Виктора в палец. Он поднял на Кошкинда глаза, в которых читался… Нет, не испуг. Скорее, недоумение. Самуил улыбался. Правда, совсем невесело.

– Вы ж сами только что говорили про месть до последнего, – полушепотом произнес он. Вот и… А знаете, генерал, нам с вами действительно среди людей не место. Они сами разберутся, как им жить. Пламя, не пламя… Им-то есть дело до нашей с вами природы? Да, вы правы. Я очеловечился… Немножко. И если вас это утешит, мне искренне жаль, что генерала Стрельникова совсем скоро не станет. Бродить по Земле без цели – невероятная скука. Даже не знаю, как я с этим справлюсь… Сожалею, что вы тогда меня просто использовали. Честно… Прощайте.

Кошкинд поднялся из кресла и шаткой походкой пошел к выходу. Теперешний яд был попроще того, старого, с помощью которого лишился жизни бедняга Жюль. Этот действовал гораздо быстрее. В общем, Виктор Стрельников тяжело дышал ещё минуты две. Или три…

Вечером того же дня, выйдя из дома за продуктами, потерявший бдительность Кошкинд пересекал по диагонали проезжую часть. И чуть не попал в глупейшее ДТП. Какой-то длинный красный автомобиль с яркой девицей за рулём вылетел на всех парах из подворотни и резко затормозил перед вздрогнувшим Самуилом.

– Дед, да ты с ума сошёл! Охренел?! Жить надоело?! – заорала перепуганная водительница, выскочив из машины.

– Кто дед? – удивился Кошкинд, пожал плечами и, обернувшись на полусогнутых, загляделся в зеркало витринного стекла нового универсама.

На него из-под седых кустистых бровей бесцветными, обрамленными в сетку морщин глазами смотрел сутулый дряхлый старец. Как только на ногах держится? В гроб давно пора, а он…

– Дед? Ты чего, пердун старый? Эй! Не умирай-ка, слышь?… Алло, скорая!