Читать книгу Когда зацветет сакура… - Алексей Воронков - Страница 5

1

Получив накануне телефонограмму с требованием немедленно явиться в особый отдел, Жаков недовольно поморщился. «Ну что за спешка? – подумал он. – Неужто нельзя было подождать? Ведь выходной на носу. Выходит, поход с женой в офицерский клуб откладывается? А Нине так хотелось потанцевать…» Впрочем, за эти последние годы он уже привык ко всему. Скажи ему сейчас, что он должен лететь на Северный полюс, – и это бы проглотил. Человека, который еще недавно в составе разведывательно-диверсионных групп совершал глубокие рейды в фашистский тыл, наверное, уже ничем нельзя было удивить. Тем более напугать. Но сейчас война закончилась, и лететь ему никуда не придется. Разве что домой…

Оставив ординарца охранять дом, Алексей сел за руль своего служебного «виллиса» и под покровом ночи отправился в путь. Время было тревожное, поэтому приходилось быть осторожным.

В Пхеньян, где располагался отдел контрразведки СМЕРШ, он приехал рано утром, когда еще были безлюдными рыночные площади. Обогнав деревенских торговцев зеленью, которые, выстроившись в длинный цуг, привычно катили свои тележки с овощами по размытой дождями дороге, он, не сбавляя скорости, въехал в город. Тишина. На пустынной мостовой, где еще только-только проклевывалась жизнь, мирно расхаживала тощая общипанная курица. Эта сермяжная картина развеселила Алексея, и он улыбнулся. Хорошо-то как! Будто бы и не было этой войны. Будто бы так и было всегда… «Как же быстро мы привыкаем к хорошему и забываем про все свои беды! – думал капитан. – Наверное, только это нас и спасает. Иначе бы сердце не выдержало, обливаясь кровью недобрых воспоминаний».

«Какая все-таки странная эта жизнь, – думал Алексей. – Казалось, живи себе и радуйся – так ведь нет. Все воюем, воюем… И так – веками… Но почему?.. Почему люди не могут жить без того, чтобы убивать друг друга, чтобы приносить горе в чужие семьи и взамен самим страдать от потерь? Или это уже закономерность? Но ведь человек – сам себе Бог! Ему все подвластно в этом мире, отчего же он тогда не сделает так, чтобы зло навсегда уступило место добру? Или же мы еще находимся на такой низкой ступени развития, что не понимаем, что творим?..»

Было по-осеннему свежо. Как-никак конец сентября, когда с гор нет-нет да повеет прохладой или небо вдруг затянет тучами и прольется дождь. А то и с моря потянет сыростью, которую принесут с собой сизые густые туманы. Бывают и шквальные ветры – это море, почувствовав близкую зиму, начинает гулять штормами, прогоняя на берег многочисленных рыбаков.

Вот и сейчас откуда-то вдруг налетел холодный ветерок – и сразу стало неуютно. А говорят, тут и летом так. Днем жарко, а по утрам туман бродит по улицам, оседая сыростью на мостовых и стенах домов. Не случайно корейцы издревле называют свою родину Чосон – Страной утренней свежести.

Пхеньян – город немаленький, однако он скорее был похож на большую деревню. Дома одноэтажные, глинобитные, а то и просто дощатые. Попробуй перезимуй в таких. А ведь как-то же зимуют. В общем, бедность – не приведи господи. И среди этой неприкрытой многовековой убогости, словно островки добротной жизни, – административные здания бывшего оккупационного режима и жилые дома японских колонистов да местной знати. Теперь, после того как японцев прогнали, в большинстве из них разместились государственные учреждения, в том числе Центральный Комитет Трудовой партии Кореи, городская управа и управление народной милиции.

Поплутав по узеньким кривым улочкам, Алексей наконец добрался до центра города, где в небольшом тупичке приютился трехэтажный особняк из красного кирпича, у входа в который стоял часовой. В нем разместились службы военного гарнизона и городская военная комендатура; здесь же находился и особый отдел – одно из структурных подразделений Управления контрразведки СМЕРШ Приморского военного округа.

На подъезде к зданию была небольшая площадка, где стояли трофейный «оппель-адмирал», на котором ездил начальник гарнизона, и дежурный «виллис».

Оставив автомобиль на стоянке, Жаков показал часовому удостоверение и прошел в здание. К его удивлению, там уже вовсю кипела казенная жизнь: кто-то бегал по коридору с какими-то папками, кто-то громко разговаривал по телефону или уже с утра давал нагоняй подчиненным. Алексею не впервой приходилось бывать здесь, поэтому он без труда отыскал кабинет начальника особого отдела. Полковник Дудин был на месте.

– Подождите, товарищ капитан! – сказал Жакову дежуривший в приемной помощник Дудина старлей Пахомов. – Я сейчас доложу о вас начальнику.

Дудин долго не заставил ждать.

– Ну проходи, проходи, Алексей! – вставая ему навстречу и протягивая руку, дружелюбно произнес он. – Рад тебя видеть… Ну как ты? Нормально добрался?

– Да… все хорошо… – коротко ответил Алексей. Человеком он слыл серьезным и немногословным. Скорее всего, причиной тому – тяжелое сиротское детство, где приходилось не жить, а выживать, отсюда и эта не по годам серьезность. А ведь и тридцати еще не было. Но это фактически, по документам же этот самый тридцатник он еще в марте отметил, перед самым концом войны. Когда-то, чтобы его, четырнадцатилетнего пацана, взяли учеником на завод, он попросил председателя сельсовета приписать ему в документе два года – тот за два куриных яйца и приписал.

С Дудиным они вместе работали почти с самого начала войны. Полковник помнит, как Жаков пришел к нему в особый отдел бригады совсем «зеленым» лейтенантом. Его еще тогда не успели переобмундировать, поэтому на нем была энкавэдэшная форма – зеленая гимнастерка с шевроном на рукаве и «шпалой» в петлице, синие галифе, хромачи, на голове – фуражка с синим верхом и красным околышем. Все это он в тот же день сменил на обыкновенную армейскую полевую форму.

Вначале Дудин подумал, что Алексей – новичок в их деле, но, как оказалось, за его плечами уже был некоторый опыт оперативной работы: после окончания в сороковом году свердловской школы Главного управления госбезопасности его направили уполномоченным в Куйбышевское областное управление НКВД, где он и встретил войну. А когда Дудин познакомился с Жаковым ближе, когда узнал, что это за человек, то и вовсе проникся к нему уважением. Парнем тот был смышленым, рассудительным, а главное – у этого бывшего беспризорника был богатый жизненный опыт. А таких Дудин любил – у самого была непростая биография.

За свои неполные пятьдесят ему столько пришлось пережить всего, что иным бы этого с лихвой хватило на целую жизнь. Он и в революции участвовал, и в Гражданскую воевал. Потом были народные стройки… Строил Днепрогэс, Комсомольск-на-Амуре. Позже по комсомольскому набору попал в органы. Этот период он не любит вспоминать. Говорит, много ошибок было в их системе, а как-то в разговоре с Алексеем и вовсе высказал крамольную мысль. Дескать, за те ошибки с них еще когда-нибудь строго спросят, потому как это великий грех – изводить людей, пусть даже эти люди были трижды не правы.

За спиной подчиненные называли Дудина дедом. С ними он вел себя уважительно, всех знал по имени-отчеству. Более того, он знал, как зовут их жен, родителей, братьев, сестер, а у кого были дети, то и детей. В общем, человеком он был внимательным и чутким, хотя и требовательным. Он не спускал тем, у кого были постоянные просчеты в оперативной работе, тем более, кто злоупотреблял своим положением или нарушал воинскую дисциплину.

– Да ты садись, садись, что стоишь? – указывая капитану на стул, произнес Дудин. – Может, чайку? – спросил. – С дороги-то, а?..

– Да я б не отказался… – ответил Алексей. – Утром не хотел будить жену – уехал, не позавтракав…

– Ах, даже так!.. Пахомов!.. – позвал он помощника. – Где там наш Ерохин? – Когда ординарец появился на пороге его кабинета, приказал: – Ты вот что, Паша… Принеси-ка капитану чего-нибудь поесть… И чтоб чай был горячий, ты понял меня?

– Слушаюсь, товарищ полковник! – проговорил тот и, прихрамывая на одну ногу, отправился выполнять приказание.

Этого рядового Ерохина Дудин взял себе в ординарцы в сорок третьем, когда их корпус вел бои на Украине. Раньше тот служил в разведроте, при этом разведчиком он был отменным. А тут вдруг тяжелое ранение, госпиталь… После этого стал волочить ногу. Хотели комиссовать, а он ни в какую: буду дальше воевать – и все тут! Ну, Дудин и сжалился… Теперь вот выполняет его поручения и никак не может свыкнуться с ролью денщика. Не мужское это дело, мол. Но нынче все, война закончилась. Скоро домой…

– Ну, как там твоя Нина? – глядя на то, как капитан не без аппетита уплетает гречневую кашу с тушенкой, спросил Дудин.

Если бы на полковнике не было погон, то в нем трудно было бы угадать военного. Он больше был похож на заводского мастера. Чуть седоватый непокорный чуб, добрый, хотя порой и строгий, взгляд, и эти большие натруженные руки в толстых венах, какие бывают только у работяг. И никакого барства. Так было и на фронте, где, что уж греха таить, все делалось с оглядкой на «особистов», где их принимали за тех же энкавэдэшников, которые еще недавно наводили ужас на людей. Ведь многие еще помнили и эти ночные аресты, и политические процессы, и расстрелы, и этапы на Колыму… Так что незавидной была участь тех, кто, будучи людьми совестливыми, невольно стал частью карательной системы. К таким людям принадлежал и полковник Дудин, бывший начальник особого отдела СМЕРШ одной из прославленных механизированных бригад, а ныне руководитель одного из структурных подразделений Управления контрразведки СМЕРШ Приморского военного округа.

Ни разу в жизни не подписавший ни одного смертного приговора, он тем не менее и себя чувствовал виновным в недавних репрессиях. Но самое страшное для него заключалось в том, что он не мог бросить свою работу и заняться другим делом. До войны ему не хватило духу написать рапорт об увольнении, а сейчас он просто был не вправе что-то менять. «Вот кончится война, тогда…» – думал он.

А вот Жаков пришел в органы тогда, когда репрессии пошли на спад. «Тебе хорошо, – говорили ему сослуживцы, тайно переживавшие все случившееся, – тебе не пришлось марать руки – чистеньким останешься. А вот мы…»

2

Придя на работу в областное Управление НКВД, Алексей с жадностью набросился на документы, хранившиеся в здешнем архиве, пытаясь познать изнанку того, что происходило в последние годы в стране. Кое-что он уже знал. И про Особое совещание, и про «тройки», что порой без вызова свидетелей и присутствия адвокатов, так сказать по упрощенной форме, выносили людям приговоры. Но то казалось ему чем-то далеким, совершенно не касающимся его. Не было среди его знакомых ни врагов народа, ни диверсантов, ни вредителей. Его в основном окружали работяги с завода, а какие они враги? Все, как говорится, от сохи. Старые пролетарии – те из революции вышли, молодые же были в основном детьми тех, кто погиб за советскую власть в Гражданскую. В общем, здоровое окружение.

Правда, и на его родном заводе не обошлось без арестов. А поводы для этого были. Неполадки на производстве, брак расценивались как вредительство, диверсия, за что можно было получить лет двадцать пять лагерей, а то и «вышку». При этом суд не учитывал того, что освоение нового производства всегда сопряжено с большими трудностями. Что на предприятиях остро ощущалась нехватка инженерно-технических кадров и квалифицированных рабочих. На производство пришли сотни тысяч людей, не имевших никакой квалификации: молодежь, женщины, бывшие крестьяне. Массовый характер носили нарушения технологической дисциплины. Дорогостоящее оборудование нередко ломалось из-за неумелого обращения, повышался процент брака. В этих условиях недостатка во «вредителях» и «диверсантах», ясное дело, не было.

Первым тогда на заводе, где работал Жаков, арестовали директора, посчитав, что он покрывает этих самых «вредителей». И то: мужик он был хоть и крутой, но добрый, который понимал, что, как говорится, и Москва не сразу строилась, поэтому на первых порах без ошибок не обойтись. Слухи ходили, что он из «бывших», однако к рабочим относился с уважением, оттого и сам был у них в почете. Не любили они только иностранных мастеров, которых тогда приглашали обучать пролетарскую молодежь премудростям новых технологий. В ту пору полным ходом шла индустриализация страны, но, чтобы выпускать современную, конкурентоспособную на мировом рынке продукцию, требовалось новейшее оборудование. Его и закупали за границей, а заодно и иностранных спецов везли, чтобы те учили уму-разуму советских пацанов. А эти были не то, что наши мастера, которые по-отцовски относились к ученикам. Чуть что – сразу по рукам железной линейкой да в крик. Это сильно задевало парней. Как они смеют так на советских комсомольцев! А тем наплевать, кто ты, – главное, чтобы науку успешно осваивал. Теперь-то Жаков с благодарностью вспоминает этих людей, которые смогли сделать из безграмотных мальчишек первоклассных токарей-автоматчиков, таких, что потом с успехом подняли советскую индустрию. Но тогда этих всех итальяшек и немцев, этих иностранных мастеров они откровенно ненавидели.

На директоре дело не остановилось. Следом попытались арестовать двух молодых инженеров – братьев Тарасовых, которые лишь недавно после окончания промышленной академии прибыли на завод. Но за тех вступилась молодежь: мол, дайте нам самим вначале разобраться во всем…

А заводилой в этом деле стал Лешка Жаков, этот невысокий крепыш с красивым русским лицом, портрет которого висел у проходной в ряду других стахановцев производства. У него был большой авторитет среди заводской молодежи. Мало того что он к своим восемнадцати стал одним из лучших наладчиков токарных автоматов, он еще и в общественной жизни преуспел. Когда правительство страны призвало молодежь идти в авиацию, это он первым записался в городскую авиашколу. И борьбу с безграмотностью на заводе тоже организовал он. Да и субботники, и стахановская вахта, когда молодежь вставала к станкам, чтобы выполнить по нескольку дневных норм, – это тоже его заслуга. Ну а местные бандиты?.. Ведь они проходу не давали молодым работягам. Тогда невозможно было в клуб на танцы прийти – там всем рулили эти ухари с косыми челками и надраенными до блеска сапогами, из голенищ которых торчали рукоятки финских ножей – «финок». Дня не обходилось без драк, которые часто заканчивались поножовщиной. А тут Лешка Жаков… «А давайте, – сказал он товарищам, – создадим добровольную дружину и покажем этим жиганам, кто в заводском районе хозяин». Ну и дали они этим ухарям. Да так, что те дорогу в клуб забыли.

…В тот день в клубе яблоку негде было упасть. Вся молодежь заводская пришла на комсомольское собрание, а вместе с ней и старики. Сидят волнуются. Еще бы! Решалась судьба их товарищей. Так им и сказали: если не докажете на своем собрании, что они не враги, – мы их арестуем. И с ними не шутили. Как только народ расселся по местам, тут же у дверей встал энкавэдэшный конвой. Ждали, когда сидевший в президиуме представитель областного Управления НКВД даст им сигнал.

Собрание тогда открыл секретарь парткома Степан Савельевич Батин. Мужик он был справедливый, вот и сейчас он хотел все по справедливости решить. Но только напористым оказался энкавэдэшник. Он такие аргументы против Тарасовых привел, что, по идее, их нужно было тотчас же заключить под стражу. Народ растерялся. И тогда на трибуну вышел Жаков. Сделав небольшое вступление, содержащее несколько сталинских цитат, он стал с аргументами в руках опровергать все обвинения в адрес братьев. При этом он говорил с таким жаром, так убедительно, что ему в конце зааплодировали. После этого энкавэдэшнику ничего не оставалось, как подняться с места и чуть ли не под улюлюканье заводских проследовать к выходу.

Но этим дело не кончилось. От Тарасовых отстали, зато завели уголовное дело против самого Жакова. Его обвинили в том, что он будто бы тайно встречается со своим отцом-белогвардейцем, хотя говорит, что вырос сиротой. «Да ты поезжай, покажи им могилку отца – тогда, может, отстанут», – посоветовал Лешке секретарь заводского парткома. Он так и сделал. В свою родную деревню он прикатил тогда на новой казенной «эмке» в сопровождении двух оперов. Те пошли по домам в надежде выяснить, на чьей стороне воевал Лешкин батя. Однако ничего вразумительного им так никто и не сказал. Дескать, все мы тут воевали, а пойди разберись, кто на какой стороне. Да и важно ль, мол, это сейчас?..

А вот могилку показали. Тут, говорят, и лежит Серега Жаков. Ну а жена его в другом месте похоронена – в голодовку умерла, оставив пятерых детей горе мыкать.

Тогда от Лешки отстали. Но ненадолго. Однажды вызывали в управление: так, мол, и так, поедешь в Свердловск, в спецшколу НКВД учиться. Тот на дыбы. Дескать, я в авиацию пойду – меня уже пригласили как лучшего курсанта авиашколы. Однако его и слушать не стали. Ты, говорят ему, парень идеологически подкованный и грамотный, а нам именно такие и нужны. Так что забудь про свою авиацию…

Вот так он против своей воли и оказался в органах. Одно его успокаивало: дескать, если здесь больше будет таких, как он, меньше будет зла на земле. Ведь все в этой жизни зависит от самих людей. Главное – быть честным и не бояться ничего. Чтобы потом не оправдываться: а что, мол, я мог сделать? Приказали – вот и выполнял… Но ведь выход всегда есть. Та же пуля, выпущенная себе в висок из револьвера. Уж лучше так, чем потом всю жизнь мучиться угрызениями совести…

– Ну, что молчишь?.. Спрашиваю: как твоя Нина? – повторил свой вопрос Дудин, глядя на то, как Алексей неторопливо уплетает кашу. Худой, изможденный, под глазами черные круги – и это все она, война… А ведь в отдел к нему в сорок втором пришел совершенно другим. Не то чтобы этаким розовощеким офицериком, но, во всяком случае, он выглядел намного моложе и свежее, чем сейчас.

Слова Дудина вывели Жакова из задумчивого состояния.

– Нина-то?.. Да все нормально… – улыбнулся он. – Как обычно, с больными своими возится…

– С больными – это ничего… – кивнул Дудин. – Раньше-то все раненые были. Ох, и досталось бедняжке! Ведь всю войну прошла, стольким бойцам жизнь спасла. Помню, помню, как она под пулями в своей операционной палатке колдовала… Молодчага! Золотые руки… Кстати, я слышал, она рапорт подала на увольнение?

– Есть такое дело… Ну а что? Хватит ей уже в казенной робе-то ходить – женщина ведь, – улыбнулся капитан. – Спит и видит себя в платье.

– Понимаю ее, – снова кивнул полковник. – Такая красавица и все в сапогах… Понимаю…

Они помолчали. Покончив с кашей и попив чаю, Алексей попросил разрешения закурить.

– А у тебя что за табачок? – спросил его Дудин.

– Да барахло какое-то… Японские, что ли… В лавке у корейца купил, – он показал пачку с иероглифами. – Хотите попробовать?

Дудин замотал головой.

– Упаси Боже… У меня наш «Беломор». На-ка, возьми пачку… Да не отказывайся – у меня еще есть, – сказал Дудин.

Капитану такой подарок по душе – ведь это его любимые папиросы.

– Товарищ полковник! Я готов слушать… – насладившись родным табачком, произнес Жаков и даже попытался встать, однако начальник жестом остановил его.

– Ты сиди… – он посмотрел на часы. – Сейчас подойдут люди – тогда и начнем разговор.

Не успел он это сказать, как дверь в его кабинет распахнулась, и на пороге появился этакий богатырь, затянутый в полевую офицерскую форму. Жора… Бортник! «Откуда?» – удивился Алексей. Ведь они с ним с самого Харбина не виделись. Тот обслуживал сорок пятый танковый полк, тогда как Жаков был уполномоченным контрразведки корпуса в тридцать пятой гвардейской танковой бригаде. Они плотно дружили, и Дудин об этом знал.

– Давайте, обнимитесь, что ли, друзья-товарищи… – улыбнулся полковник, заметив, как заблестели глаза у капитанов.

Они бросились друг другу навстречу, обнялись.

– Ну, как ты?

– С четвертинки на половинку… Хреново, говорю, но не до конца.

– А ты как?

– Ну, хватит, хватит… У вас еще будет время наговориться, – усладив свою душу чужой человеческой радостью, произнес наконец Дудин. – Присядьте. Сейчас придет один товарищ – и мы начнем.