Читать книгу Белый Лис - Алексей Юрьевич Кузьмин - Страница 4

«Надо же думать, что понимать».

В 1950 году товарищ Сталин опубликовал свою знаменитую статью «Марксизм и вопросы языкознания», в которой он развенчивал «Новое учение о языке» Николая Марра о «классовой сущности языка».

Как говорил незабвенный товарищ Шариков, «оба неправы», и я бы не стал сейчас разбирать эти работы с точки зрения научности.

Однако, есть один важный аспект этой полемики, который к собственно науке не относится.

Марр считал, что в результате построения коммунизма должен возникнуть новый единый язык.

Сталин вывел вопрос о языке за пределы теории марксизма. С одной стороны, это соответствовало здравому смыслу, с другой – рушило постулат о том, что марксизм может объяснить всё и вся, как единственно верное универсальное учение.

Работу Сталина быстро забыли после его смерти, но в умах советских лингвистов это вызвало некий «перевод рельсов».

Отбросив марксистскую белиберду, можно сказать о главном:

Учение о едином языке было признано порочным, развивать независимые языки стало казаться правильным.

И советская филология бросилась кодифицировать языковые различия, отыскивать и множить диалекты.

Языкам без письменности создавалась письменность, родственные языки разделялись. Советские лингвисты славно порезвились на Балканах, создавая новые азбуки, и кодифицируя различия между болгарским, македонским, сербским. В результате каждая маленькая партийно-политическая автономия на Балканах получала свою азбуку, свой независимый особый язык, что консервировало незыблемость правящих элит и их политическую независимость от центра.

Те же процессы подспудно шли и в Советском Союзе: каждая региональная элита искала способы добиться большей стабильности для себя, оградив возможности центра по ее сменяемости. И политическому сепаратизму всегда предшествовал лингвистический сепаратизм. Поскольку интеллектуальный уровень советских вождей после Сталина был уже совсем никудышным, то увидеть в этом процессе угрозу политическому единству они не смогли. К тому же нужно учитывать, что большую часть существования СССР, его вождями были выходцы с национальных окраин, и интересы своей малой родины для них были не менее важны, чем интересы всей страны. Малая родина генсеков всегда имела ярко выраженные преференции.

Итак, в научных школах пошел процесс изучения языков, как поиск различий. Процесс имел поступательный характер, росло количество экспедиций, научных работ, люди получали ученые степени, обзаводились своими школами, короче, начался процесс «умножения сущностей».

Например, Белоруссия после Великой Отечественной Войны практически стала Западным военным округом, Минск заселялся заново, языковые различия были стерты. Но научному зуду не было преград, и энтузиасты нарыли по хуторам аж тринадцать диалектов и говоров. После падения СССР процесс пошел по нарастающей, теперь в этой счастливой стране аж четыре вида письменности, и очевидно, что будет больше.

За научными открытиями шла идеология, требовавшая оформить и унифицировать явление, и политика развития языков национальных автономий.

Как только в Москве произошел кризис 1991 года, национальные окраины уже имели свой национальный язык, национально ориентированную политическую элиту, и национальную идеологию, данную им национальными общинами в изгнании.

СССР лопнул, как хрустальная ваза.

Конечно, есть секта «Свидетелей СССР», которые упрямо не желают признавать очевидную реальность, и считают, что «Черный Лебедь» случайно пролетел над Полесьем, когда представители трех славянских республик в Беловежском лесу по-быстрому оформляли независимость своих вотчин.