Читать книгу Сны на горе - Алена Кравцова - Страница 4

…я никогда не искала в мужчинах, с которыми сводила меня жизнь, схожести с отцом, как это почти всегда бывает. Девочки вырастают и ищут опоры и защиты, которая была у них в детстве, – ничего такого у меня не было. У меня был брат и «бэсамэмуча» – полная эфемерность.

И хотя мы с отцом прожили до моих шестнадцати лет под одной крышей, а с братом до семи – отца я помню, как смутные кадры из увиденного отрывками кино.

Вот самый яркий.

Золотое солнце сквозь листья – только деревья нереально высокие, потому что я маленькая и меня держит за руку мама. Я в белом полотняном пальтишке, мама тоже в белом пальто – «пыльник» это тогда называлось, – на высоченных каблуках, волосы у нее уложены в прическу и надо лбом поднимаются красивой волной.

Обе мы стоим во дворе школы, задрав головы, и смотрим сквозь золотые листья на крышу похожего на сарай школьного сортира – по крыше мечется взлохмаченный яростный мужчина и палит вверх из пистолета – это мой отец.

Крышу с четырех сторон лижет огонь, который – пока светло – совсем не выглядит страшным.

Внизу толпа парней – в перешитых гимнастерках, кителях, сапогах – гогочут и крутят отцу вверх кукиши. Это его ученики – отец директор вечерней школы. Время – закат. Солнце как-то особенно пробивается лучами во двор. И мама рядом очень красивая в этом свете. Как и я, смотрит вверх – на солнце, а не на крышу сарая, где воюет отец.

Тут отец нас замечает:

– Уведи девочку, Ася! – кричит он матери. – Я сейчас эту сволоту перестреляю! Звони в милицию!

Мы идем в гулкий школьный коридор – звук маминых каблуков и запах маминых духов «Красная Москва» тут особенный, – и мама звонит из обшарпанного кабинета отца, где мне все знакомо – в особенности чучело совы на глобусе.

Из окна хорошо видно, как парни то приставляют лестницу – и отец пытается за нее ухватиться, то отнимают ее – и тогда он опять начинает палить из пистолета и сыпать проклятиями.

Пламя нестрашно лижет со всех сторон крышу.

В конце концов прибывает черный «воронок» милиции – отца снимают с крыши и увозят: за незаконное хранение трофейного оружия и стрельбу из него.

– Уведи девочку! – кричит он маме и тут же азартно поворачивается к радостным своим врагам.

– Ну, сволота-мерзавцы, завтра я вам устрою! Завтра вы у меня этот сортир языками будете вылизывать! Всех в тюрьму, всех сгною, под вышку всех!

Парни повизгивают от удовольствия и наблюдают, как крыша наконец рушится с треском в снопе искр.

Уже стемнело – и пламя теперь красивое.

Отца, всего в саже и с дыбом стоящими от копоти и ветра волосами, увозит воронок.

Вопреки реальному положению дел он выглядит победителем и кажется мне тоже красивым.

Красота для меня всегда много значила – я иногда думала, а что было бы, если бы отец выглядел, как сосед дядя Миша.

Мы с мамой какое-то время смотрим воронку вслед. Потом мама неубедительно произносит никому:

– Ну нельзя же так.

И мы уходим.

Идем сквозь строй парней в гимнастерках, как сквозь раздвинутые занавески.

Я чувствую, как все они смотрят нам вслед. Мы с мамой – «директорские», нам почет и уважение, как и отцу завтра, когда закончится буза. Он – начальник.

Сколько я помню, в нашем городишке, утопающем в садах и золотой от солнце пыли, отец постоянно был «в начальниках». В вечернюю школу его ссылали всякий раз, как он какому-то «мерзавцу», говорил «правду в глаза – мне бояться нечего!» Возвышали обратно до немыслимых высот в РОНО каждый раз, когда наверху, уже совсем на недосягаемых высотах самого ОБЛОНО, менялось начальство. Новое начальство отца привечало, не подозревая, что поток правды изрыгнется против самого нового начальства – очень скоро и в самый неподходящий момент. И тогда отца опять возвращали директором в вечернюю школу под радостный гогот гимнастерочников.

– Привет, сволота! – бодро приветствовал их отец.

Все эти слова – «роно», «облоно», «мерзавцы», «сволота» – стояли для меня примерно в одном ряду, потому что повторялись постоянно в разных вариациях. Разве что слово «облоно» представлялось где-то в облаках – туда отец карабкался с жалобами каждый раз, когда после двести пятидесятого или трехсотого раза не удавалась очередная замышленная им революция в пыльном городишке или отдельно взятой школе. «Роно» же ассоциировалась с розовым мороженым, которое отец покупал, когда брал меня с собой на очередную разборку в это учреждение.

Как правило, я сидела на стуле в кабинете того начальника, которого отец почитал в данный момент своим оппонентом, лизала сладкий стаканчик, капала на белое пальтишко и слушала непонятные речи, быстро переходящие в крики, из которых мне запоминалось только:

– Я б тебе сказал, если бы здесь девочки не было!

Время от времени отец хватал меня в охапку и выставлял минут на пять за дверь вместе с мороженым:

– Стой тут и никуда не уходи!

Потом так же стремительно водворял обратно на стул за столом, на другом краю которого прыгал от ударов кулаком по зеленому сукну пустой графин. Возвращались мы домой оба уставшие, но довольные.

Мама поднимала голову от своих грядок с цветами. Каждый раз по-новому красивая. Смотрела на нас, качала головой: «Ну нельзя же так», – и шла стирать мое пальтишко.

– Все мерзавцы и сволота! – удовлетворенно возвещал отец через забор слесарю дяде Мише, надевал старый-престарый, весь перепачканный краской и штукатуркой рабочий костюм, такой же берет и шел к этому самому дяде Мише за советом.

Совет требовался по поводу того или другого столярничанья-слесарничанья, которыми отец не только никогда не занимался, но даже не знал, с какой стороны держать инструмент. И тем не менее у него была в сарайчике «мастерская» с набором разного железа и дерева, которые он не знал, куда приложить и как к ним подойти.

Особую сладость отец переживал от того, что дядя Миша – трудяга и мастер на все руки – каждый раз мукой-мученической страдал от пустых его вопросов, но не смел уклониться от разговора. Тихий и незлобивый, с черными руками, он покорно, как овца, шел за отцом в сарайчик, и там начиналась одна из тех бессмысленных бесед – «а вот скажи ты мне, рабочий класс», – после которых дядя Миша запивал на неделю.

Его жена – необхватная бухгалтерша тетя Маруся, кривая на один глаз и говорившая так быстро, будто крупа сыпалась у нее изо рта, – приходила и на все лады распекала отца, потому что пьяный дядя Миша не мог обслуживать слесарные нужды нашего угла, а значит, в семье не сходился дебет с кредитом.

После запоя виноватый, и так всегда тихий, а тут уж вовсе неслышный дядя Миша обреченно шарахался от забора, когда туда совался отец. Тот только посмеивался.

Нападения же на дядю Мишу совершались стремительно и коварно, так что он и опоминаться не успевал, как уже мучился перед отцом на неудобном топчанчике в сараюшке-мастерской. И черные его руки тоже мучились над какой-нибудь никому не нужной и никчемной работой, которую делать классному мастеру было невмоготу, а еще больше невмоготу было слушать: «А вот ты мне скажи, рабочий класс».

Насколько невмоготу все это было дяде Мише, все мы поняли, когда однажды без всякого объявления войны он заявился к нам во двор с ружьем и поставил отца к стенке, пояснив:

– Сил у меня больше нет, Григорьич, терпеть.

Отец тут же обмочился, а дядя Миша – абсолютно трезвый, с лютыми глазами – шумно подышал перед ним и пальнул в нашу собаку, уложив ее тут же на месте.

Года два после этого между ними не было никаких контактов, и я уже пошла в третий класс, когда дядя Миша опять оказался на топчанчике перед отцом в заляпанном краской берете с неизменным: «А вот ты мне скажи, рабочий класс».