Читать книгу Война затишья не любит - Алескендер Рамазанов - Страница 7

Обычно офицеры, впервые прибывающие в Афганистан, вылетали в Кабул из аэропорта Тузель, расположенного на южной окраине Ташкента. В Кабульском аэропорту у рампы «Ил-76 МД», в просторечии «скотовоза», их встречали представители комендатуры и строем вели на пересыльный пункт, расположенный на задах аэродрома. Далее следовали беседы в штабе 40-й армии, на честно завоеванном холме, во дворце Амина. Дворец, посеченный осколками и пулеметными очередями, производил грустное впечатление, но заставлял задумываться (гобелены, картины, резная мебель красного дерева, бронза) о том, что раньше в нем жилось неплохо. И только в Кабуле можно было окончательно узнать место своего назначения. И опять ждать рейс на Шиндант, Кундуз или еще куда назначено. В армии в «кадрах» решают все. Могли и должность новую предложить. Могли и в ТуркВО вернуть, даже с повышением. Отметился в Афгане и ладно, дальше служи Отечеству на самых южных рубежах. Это для тех, у кого по семейным обстоятельствам не складывалось или кто побаивался.

Астманов подобных вояжей избежал. Карта легла красиво. Полковник, заместитель редактора окружной газеты «Фрунзевец», предложил Алексею остаться в Ташкенте, кадров и здесь не хватало, но, убедившись, что старлей «в войну не наигрался», сказал со вздохом:

– Отсюда тоже можно ездить за речку каждый месяц. В среду в Кундуз на партконференцию с членом Военного Совета лечу, потом в Кабул. Тебя ведь в Кундуз определили? Чего тебе на пересылке торчать? Полетишь со мной.

Хороший попался человек. И фамилия боевая – Урсул.

Пока Астманов сидит на чемоданчике, в жидкой тени пинии, наблюдая за суетой аборигенов в аэропорту местного значения, пока он покуривает, выбирая наиболее подходящий объект для душевной беседы, самое время рассказать о герое подробнее. Как в старых добрых романах.

Астманову тридцать лет. Он худощав, выше среднего роста, походка пружинящая, танцующая. Особенность – если нужно посмотреть назад, поворачивается всем корпусом. Волчья шея – мощная, выдающая людей, занимавшихся борьбой или тяжелой атлетикой. Левша. Нос крупный, прямой, лоб высокий, шишковатый, кожа матово-смуглая, солнечный загар на нее ложится до черноты. Большие залысины на лбу и уже редеет волос на макушке. Глаза голубовато-серые, почти всегда полуприкрыты веками – не поймешь, то ли дремлет, то ли кайфует.

Изрядно вынослив. Проходит в день без особых усилий по семьдесят километров. К тридцати годам любимые снаряды – перекладина, брусья, пружинные эспандеры и гимнастический каток. Абсолютный профан в игровых видах спорта, скверно плавает, хотя и у моря вырос. Но вот подтянуться, держась за доску кончиками больших и указательных пальцев, присесть на одной ноге раз пятьдесят – в этом ему соперников нет. Смешно, но Астманов не умеет толком ездить на велосипеде и не водит машину.

Прилично стреляет из пистолета, ловко управляется с ножом и другими колюще-режущими предметами, показывая, при необходимости, что гвоздь, тупой столовый ножичек или вычурную вилку можно превратить в надежное оружие. Кстати, первый свой пистолет, самопал, размером не более ладони, изготовил, учась в четвертом классе, и едва не применил его в уличной стычке. Выучившись на срочной службе снайперской стрельбе из «СКС» (самозарядный карабин Симонова) – оружия непревзойденного в своем классе, долго не мог приладиться к «АКМ». В конце концов отказался от пальбы очередями, смиряя гнев инструкторов и проверяющих быстрой и точной стрельбой в положении переводчика огня на «ОД».

«Мы все учились понемногу…» – в этом смысле Астманов – академик! В голове невообразимая смесь гуманитарных и технических знаний. Может, вполне профессионально, представиться биологом, химиком, учителем истории или русской литературы, журналистом или полиграфистом. Протей, одним словом. Но, бесспорно, есть дар божий – полиглот. Месяц в новой языковой среде – и Астманов уже бойко общается. Он впитывает не слова – музыку языка. Впрочем, что здесь необычного – Астманов родился и вырос в Порт-Ветровске, где одновременное звучание семи-восьми горских языков на базарчиках, в порту или на вокзале – явление обычное.

…Ну вот и решение. Астманов, не торопясь, перенес чемоданчик и парашютную сумку к навесу, под которым маялись в ожидании борта на Союз десяток офицеров, прапорщиков и две помятые девицы, затянутые в джинсы с бычьими черепами на ягодицах и нейлоновые майки с символикой американских ВВС. Присел на свободную скамейку напротив коренастого прапорщика с эмблемами десантника.

– Обещают сегодня борт?

– Ага, второй день обещают, – вяло ответил десантник, – пойми их. Ташкент не принимает, говорят. А вот же, из Тузеля борт сел, но, говорят, на Кабул пойдет. Сюда лететь проблема – отсюда не легче. Эх, было время: ни тебе виз, ни паспортов – справку предъявил, и через Кокайты на Термез, как белый человек… Чайку бы сейчас попить, да в батальон неохота плестись, вроде попрощались вчера по полной схеме.

Протянули друг другу руки.

– Астманов, Алексей, человек божий, – пошутил Астманов.

– Суровкин. Михаил. Потапыч, – не остался в долгу прапорщик. Астманов оценил действительно медвежью силу рукопожатия нового знакомого.

– А что, в дуканчике чаю нет? – Астманов кивнул на серый полотняный навес за шлагбаумом.

– У Рахима? Да все у него есть, только плати «афонями». Чеки не берет. Шарахается. Это чтобы бойцы не заказывали товар. Он, жучара, себя Романом величает. «Дух» еще тот…

– Договоримся, – засмеялся Астманов, – пойдем, брат, проверим гостеприимство. А если борт объявят, увидим и оттуда, как народ засуетится.

– Да тут уже одна посуетилась, – хмыкнул Михаил, – месяц примерно назад. Борт уже винты крутит, ее подвезли на «уазике», сам видел, шустро так выскочила и к рампе. А винта уже не видно – круг прозрачный, на всю катушку. Чиркнуло по плечу, подтянуло воздухом, что ли? Сумку в клочья, руку напрочь срезало. Девку о бетон шваркнуло – метров десять катилась. Не довезли до медсанбата, говорят, от боли сердце остановилось. Вмиг все! Да тут чему удивляться? А вот что лопасти погнуло – неделю борт стоял на ремонте – это полный отпад.

Подходя к навесу, Астманов замедлил шаг:

– Кто хозяин? Который из них?

– Вон спиной к нам сидит, в тюбетейке белой.

– Бисмилляху Рахмони Рахим. – Астманов провел ладонями по лицу и, уже определив национальность сидящих под навесом, продолжил на узбекском: – Мир вам, братья, и благополучие. Хороши ли ваши дела?

Афганцы, сидящие на корточках под навесом, приветливо закивали, ответили на приветствие, приглашая в свой кружок, протягивая щербатые пиалушки с соломенно-желтым чаем. Прапорщик дрогнул:

– Ну их, еще какой заразы прихватим.

Астманов тихо сказал:

– Можешь не пить, возьми только. Сейчас спросим у хозяина что-нибудь другое.

Надо отдать должное тактичности афганцев, они сразу поняли, что «шурави» – советские – подошли со своими делами, и продолжили чаепитие. Рахим был уже на ногах и с полупоклоном приглашал офицеров внутрь палатки.

– Что желают командоры? Есть платок японски с люрекс, куртки кожаны, джинсы, батник, набор-косметика, блестки, ручки с девочкой, карты, сервиз «Мадонна», для ханум твоя – «неделька», чайник с музыка, жвачка «Бубл гумм», «Джентан» – антиполицай, парча иранская, часы «Сейко», магнитофон «Шебро», «Сони», заморозка, гондон с усик, шипам, черный, с шарик – привычно затянул на ломаном русском языке Рахим, полуприкрыв глаза…

– Остановись, брат, – улыбнулся Астманов, – говори на языке отцов, ты же слышал, я понимаю узбекский. Дай моему другу пива, мне «Фанту», «Кемел», вот этот, солдатский… Мясо для двоих, чай сделай, только завари вот этот, «фемили чой» – Астманов показал на красную коробку с желтыми звездами и надписью «Фри стар», – времени у нас немного, брат.

Рахим кивнул, извлек из-за прилавка две низенькие табуретки, усадил гостей за дуканом у снарядного ящика, заменяющего стол. Здесь было попрохладнее, рядом протекал арычок, истоком которому служила брешь в ржавой водопроводной трубе. Отсюда же, через настежь открытые двери лавки, был виден навес аэропорта.

Рахим вынес луженое блюдо, доску и принялся нарезать мясо для шашлыка. Откуда-то взявшийся мальчишка завращал радужным камышовым веером, раздул угли, поставил на костерчик из щепочек закопченный жестяной чайник. Приготовления закончились тем, что Рахим застелил ящик зеленой салфеткой, на которой расставил пиалы, несомненно новые, блюдо с конфетками, миндалем и кишмишом.

– Здорово ты по-ихнему… Хоть убей, ни слова не понял. Где научился, здесь уже? – с интересом спросил Михаил.

– Нет, сюда я всего-то два часа как прилетел. Служил в этих краях. Срочную.

– Ну и я служил, – оживился прапорщик, – в Чирчике, под Ташкентом. Но ведь у нас как: приходит служить узбек из кишлака, казах, так ни слова по-русски. Конечно, «чурка», «бабай», «урюк» – вот и все познания. Неправильно, но что делать – через два месяца бойца в строй нужно вводить. Если бы не офицеры и прапора местные, не знаю, как бы сладили.

– Миша, – мягко заметил Астманов, – а ведь они на втором году службы уже чисто говорят по-русски, кое-кто и без акцента. Результат-то какой: два языка знают. Без языка здесь не разобраться. Вот они услышали, что я на узбекском обратился, – перешли на фарси. Нам, Миша, многому у них учиться надо. Смотри, чай и сласти вперед подали. Почему? На твоих глазах из свежих продуктов свежую еду готовят. Этот баран, которого нам сейчас подадут, – сегодня утром травку жевал. Никаких холодильников. А ты пей чай, пока изжарят, сварят. Готовь желудок, настраивайся. Если перед едой чаю попьешь, то лишнего не съешь, не перегрузишься. Посмотри, у них мало толстяков.

– Да шашлык у них какой-то нерусский! Мелкий, как горох, переперченный. В этом тоже смысл есть?

– Конечно. Во-первых, наш, в кулак величиной, надо долго замачивать, нужен огонь хороший, а здесь дрова, уголь древесный – дороги. Во-вторых, в большом куске ты всегда найдешь что отбросить, а малый съешь – все мясо. Они умеют ценить еду. А перец раздражает слизистую оболочку желудка, защитная слизь вырабатывается, защищает от микробов, мелких царапин. Здесь это важно.

Мальчишка, похоже, сын дуканщика, поднес медный куал и большую миску, затянутую ажурной сеткой.

– Вот так, Миша, руки приглашает помыть. У них с гигиеной не хуже нашего.

Шашлык на углях из арчи был вкусен, лепешка мягкая, чай, в который Рахим бросил зеленое зернышко эля, искрился и благоухал. Единственное, что сделал Астманов, – тщательно промыл пучок зелени.

– Так надо, Михаил, здесь ведь нет химии, все удобрения натуральные.

– Ну, брат, с тобой в дуканы ездить хорошо… Не обведут. А на какую должность здесь определили?

– В дивизионную газету. Ответственным секретарем. Знаешь, где редакция?

– Видишь, кунги стоят? Это ТЭЧ вертолетной эскадрильи. А за ними – палатка. Вот это и есть «За Родину». Дивизия сама – за взлеткой. Там мрак: ни кустика, ни ручейка. Они здесь в феврале встали. Ребята из Душанбе, все нормальные хлопцы, хочешь, пойдем, я провожу тебя.

На оживленную тираду высунулся из дукана Рахим, очевидно, решил, что время приспело, и негромко предложил Астманову «свежей» водки.

– Нет, Рахим, – отмахнулся Астманов, – брат улетает, голова должна быть на месте, а мне нельзя, по той же причине, что и тебе, – и видя, что дуканщик пытается понять взаимосвязь, поднял глаза к небу. – …О вреде вина и майсиры вы знаете, а о пользе я вам не скажу…

Дуканщик округлил глаза и скрылся с важнейшей новостью. Этот странный мушавер дал понять, что следует установлениям Корана. Астманов же внутренне усмехнулся – прием штабс-капитана Снесарева сработал безотказно. В своем блестящем курсе лекций «Афган», будучи начальником Академии РККА, Снесарев упоминал случай, когда, отказавшись от употребления спиртного, он прослыл среди киргизов и узбеков в Афганистане «скрытым мусульманином». Наградой штабс-капитану были доверие и информация, естественно. На эту же награду рассчитывал и Астманов, который, однако, водку пил, иногда и до потери пульса. Но всегда не поздно начать новую жизнь.

– Миша, как тут в целом?

– Люди везде есть, – философски заметил десантник. – Хотя свои порой хуже «духов».

– А внизу, в Кундузе?

– Ночью услышишь. Как стемнеет – сущий салют начинается. И все норовят трассерами… А чтобы мои хлопцы утром на дороге парочку мин не сняли, редко такое бывает…

Под навесом у стоянки началось движение. Народ с сумками потянулся к стоянке.

– Ну, кажется, погоду привезли, – поднялся прапорщик. – Пойдем, Леша, тебе все одно через стоянку идти, возьмешь левее, там ворота ТЭЧ, патрульному, если остановит, скажешь, что в редакцию идешь – это вместо пароля.

– Спасибо за знакомство, Миша, я тут еще посижу, неохота по жаре плестись, а сумки мои пацану отдай. Счастливо тебе добраться. – Перейдя на узбекский, Астманов попросил дуканщика, чтобы его помощник поднес его багаж к лавке.

Взгляд непроизвольно упал на искусственный ручеек. Под ногами – вытоптанный, серый суглинок, а по бережкам этой тощей струйки – густая зеленая бровка. И затянуло этим сочным цветом в приятные воспоминания, в то особое течение мыслей, которое недаром зовется восточным кайфом… Михаил махнул приветственно рукой, показывая, что передал сумки баче… Давай, брат, лети, может быть, еще и посидим.

Сбоку раздался негромкий голос:

– Мушавер, нужно закрывать дукан, после пяти машины не выпускают, а оставаться мне здесь нельзя. – Рахим подсел на освободившуюся табуретку.

– Рахим, хорошее у тебя имя, и чай хороший. Меня называй, пожалуйста, Алишер. Я не советник, буду служить здесь. А теперь, брат, слушай, зачем я пришел к тебе и какой помощи прошу. Вещи свои и одежду я оставлю здесь. Ты подвезешь меня к гостинице «Спинзар». Я в Кундузе не был, все на твоей совести. Утром заберешь… Когда сможешь?

– Это опасно, мушавер… Я совсем не знаю тебя… Я простой торговец…

– Об этом расскажешь тем, кто у тебя базарный хабар собирает. Тяжело, да, Рахим, в Кундузе – контрразведка, здесь разведка, да еще не одна, ночью воины Аллаха… А тут еще я на твою голову… Когда ты меня заберешь от «Спинзара»?

– В семь часов, по нашему времени. Полтора часа вперед от вашего времени.

– Спасибо, дорогой. Часы я у тебя не буду брать. А время я еще в Ташкенте перевел… Да не ломай голову. Какая разница, через два-три дня я бы попросил тебя об этом же. Вот, возьми мои документы, – Астманов вынул из нагрудного кармана тонкую стопку риалов, отделил пять бумажек, с удовлетворением заметив, как блеснули темно-карие глаза Рахима, – а мне достань прямо сейчас одежду, как у тебя, хоть свою снимай, не нужно новую, это потом.

– Мушавер, я не смогу тебя доставить назад. Когда возвращаюсь сюда, то ваши, внизу на дороге, проверяют пропуска.

– Молодец, Рахим, но это моя забота. К тебе вопросов не будет. А если будут, после моего возвращения все можешь изложить хоть в мечети, на общей молитве, если кому-то будет интересно.

В шестнадцать тридцать по кабульскому времени через выносной контрольно-пропускной пункт перед въездом на майдон (площадь), так местные именовали аэропорт, притормозил расписной грузовичок Рахима. Дежурный сержант в громоздком бронежилете и каске, обтянутой куском песчаной маскировочной сети, минут пять обсуждал с Рахимом список заказов, отсчитывал засаленные ветхие афгани и, оглянувшись по сторонам, вынес из будки две армейские канистры, поблескивающие от стекающего дизтоплива.

Хлопнула деревянная дверца грузовичка, скрипнул шлагбаум.

– Рохи сафед, маймун, – с московским говорком осклабился дежурный, поглядев на афганца, скукожившегося в тесном ящике над кабиной. Тот, обернувший половину лица концом чалмы, прижал руку к сердцу и, соглашаясь, закивал. Только вот пристально глянул… Услышал небось про обезьяну.

– Ты его раньше видел? – спросил дежурный своего помощника, вернувшегося от шлагбаума.

– Кого? – недоуменно переспросил солдат-узбек.

– Ну, того, что наверху сидел, в ящике. Сдается мне, что утром, когда на смену шли, я видел его в аэропорту, но только он был в нашей форме, в «хэбэшке» и в фуре зеленой… Старлей. Показалось?

– Точно, показалось! – радостно сказал молодой. – Он, когда на шоссе выезжали, закуривал. Сигарету облизал. Так только афганцы делают, которые травку курят.

– Надо было его пощупать, – буркнул сержант. – Да с Рахимом неохота ссориться.

Эх, сержант Модников, видел ты свою смерть. Да ведь как бывает? Через двадцать лет ни ты ее, ни она тебя не вспомнит…