Читать книгу И они распяли его. Последняя дорога последнего императора - Алевтина Татищева-Никитина - Страница 4

Бывают моменты, когда история становится осязаемой. Это чувство привычно, наверное, для историков, особенно археологов. А журналиста, который сломя голову гоняется за новостями и пытается поймать ускользающее время, оно вдруг однажды останавливает на полном скаку и хватает за рукав: оглянись! Так случилось со мной весной 1998-го, когда я услышала о том, что готовятся похороны семьи последнего российского императора. Тема казалась настолько огромной и глубокой, что я была убеждена: ее уже захватил кто-то из более опытных коллег. Свобода свободой, но в газете у каждого есть свой «огород», который он любовно возделывает и оберегает. Но все же я набралась смелости и дрожащим голосом предложила на редколлегии: «Надо бы съездить в Екатеринбург, разузнать про царские похороны». О, радость, ни один газетный зубр не отреагировал. «Ну, съезди», – сказали мне и приступили к другим неотложным делам. Сначала я не могла поверить в то, что случилось, что эта тема – моя. А потом – испугалась.

Отношения с историей, как сводом имен, дат и событий, у меня всегда были сложные. Мне всегда не хватало во всем этом живых людей, личностей, к которым можно было как-то относиться – любить или ненавидеть, восхищаться или презирать. А в старших классах, когда дети начинают уже что-то соображать, на нас проводили какой-то педагогический эксперимент, и касался он именно истории. Учительница (я не помню, как ее звали, помню только, что она говорила: «Я константирую») разбивала класс на группы, в каждой выбирался главный. Он читал учебник, а потом все ему отвечали. Понятно, что никто ничего не знал. Но дело даже не в учительнице. Знание истории дальше 17-го года было не так уж и необходимо. И потом, в университете, надо было только долго и нудно конспектировать классиков марксизма-ленинизма, чтобы предъявлять переписанные собственной рукой тома преподавателю истории КПСС. Я чуть не срезалась на госэкзамене, пытаясь объяснить, в чем отличие Программы мира, принятой на 23-м съезде КПСС, от Программы мира, принятой на 24-м съезде. Мне казалось, что все партийные съезды были на одно лицо – лицо престарелого Леонида Ильича.

Когда я оглядываюсь назад, то вижу, что судьба посылала мне сигналы, значение которых становится понятным только сегодня. 1978 год. Мой родной город Камышлов в 140 километрах от Свердловска. Конец мая. Последний школьный звонок. Все как положено – митинг, белые фартучки, слезы педагогов. Но все вокруг говорят, что нам необыкновенно повезло – так, как не везло ни одному выпуску: у нашего праздника будет потрясающий финал. Так совпало, что в этот солнечный майский день власти моего родного городка решили избавиться от храма. Он возвышался в самом центре, напротив площади. И выкрашенный серой краской Ленин долгие годы вынужден был хмуро взирать на его величественные купола. Конечно, храм не действовал, там была столовая, автостанция, потом еще что-то. Городу тогда уже было больше 300 лет, храму – немного меньше. Кому он помешал – об этом мы не задумывались. Подобные решения тогда не обсуждались. Гадали только о том, что будет на его месте. Говорили, что здесь разобьют парк. Забегая вперед, скажу, что никакого парка так и не возникло. До сих пор здесь огромный пустырь. В центре уже в годы перестройки, когда лидеры страны завели моду по большим праздникам ходить в церковь, поставили железный крест, почему-то черный как смоль. Рядом, как водится, шумит барахолка, где камышловцы перебирают пыльные китайские товары.

Мы собрались тогда всей школой у линии оцепления. Когда храм начал заваливаться после целого шквала взрывов, мы кричали: «Ура!». Все кричали. Мой отец в это время вел фотосъемку с крыши, для истории. Эти фотографии он потом передал мне.

Конечно, тогда я ничего не знала о доме Ипатьева. Только теперь я сопоставила даты. «Дом особого назначения» был разрушен в Свердловске в сентябре 1977-го. Храм в нашем городке – через полгода. Сегодня для меня эти два позорных факта связаны между собой. Получается, что моя взрослая жизнь началась с того, что я кричала «ура», когда рушился храм. Не потому ли я и мои ровесники так мечемся по жизни, все не можем найти точку опоры.

Необходимое отступление

Нам долго не удавалось повзрослеть. Мы – это вторые «шестидесятники». Те, первые, в 60-е годы стали уже сознательными и «несознательными» гражданами одной шестой части планеты, а мы – только родились. Пока мы ходили в пионерах и вступали в комсомол, они уже выходили на Красную площадь протестовать против русских танков в Чехословакии или хотя бы пели на кухне «мы так вам верили, товарищ Сталин…». Нас так плотно отгораживали идеологическим щитом (сначала это были пионервожатые, потом – райкомы и горкомы комсомола), что мы если чего-то и хотели страстно, так это – встроиться в жесткую, не нами придуманную структуру. Встать на первую ступеньку, а потом карабкаться по этой лестнице все выше и выше. Конечно, уровень притязаний был у каждого свой, кто-то и не собирался даже близко подходить к этой крутой лестнице. Но кто хотел, тот твердо знал правила игры. Сначала надо было «встроиться» в совет отряда, потом – в совет дружины, побольше выступать на собраниях и руководить сбором металлолома. А дальше все шло как по маслу – комсомол, партия, диссертация или начальственный кабинет. Никто, в общем-то, не сомневался, «что такое хорошо и что такое плохо». Нас, еще птенцов, уже включали в большую игру, учили жить по ее правилам. Кто-то, конечно, выпадал из гнезда, кого-то выбрасывали более сильные и наглые, но в целом паровоз летел вперед в одном, единственно верном направлении.

И вдруг – стоп. Горбачев тормознул паровоз, который мчался хоть уже и по инерции, но все еще на всех парах. Нам было 25. Вроде бы уже не дети, но еще и не хозяева жизни. Нам было легче, чем старикам, понять новые правила игры. Но если они к этому моменту уже успели занять в ней центровые места, то мы еще не стали никем. Мы еще только изучили истмат и историю КПСС, едва вскарабкались на первые ступеньки, когда рухнула вся лестница.

Разумеется, всякое обобщение хромает. Некоторые из нас, те, кто оказался более гибким и пористым, мгновенно перескочили на новую лестницу, став бизнесменами или банкирами. Собственно, с розовощеких, бодреньких «комсомольцев» и начался капитализм в России, – вспомните разномастные молодежные фонды, торговавшие всем и вся. Но эти новые лидеры были все-таки постарше нас. Они уже научились красиво говорить об одном, а делать совершенно иное. Так, как научились это делать бывшие американские хиппи, ставшие вполне благополучными и одиозными обывателями. Мы же барахтались между тем, что заложила в нас система, и тем, что требовала новая жизнь. Те, кто смог решительно и бесповоротно порвать с «пионерскими» идеалами, ринулся «заколачивать бабки». Делали они это под руководством своих прежних начальников, которые из партийной коммунистической элиты быстро превратились в элиту административную и заняли ключевые посты во власти. А она во все времена хочет по существу только одного – обеспечить безбедное существование себе и собственным детям. Если раньше это желание обильно сдабривалось лозунгами о светлом будущем и благе народа, то теперь ей не требовалось утруждать себя и этим. Нарождающийся капитализм позволял без оглядки пуститься во все тяжкие.

Как ни странно, именно поседевшие и располневшие «шестидесятники» оказались более восприимчивы к идеям перестройки, чем мы. Она была воплощением их юношеских мечтаний. Они стали ее идеологами. Помните, мы в конце 80-х зачитывались толстыми журналами, экономические выкладки нового времени казались нам поэзией. А через десять лет одного из «буревестников» капитализма академика Аганбегяна сажают в тюрьму за то, что он незаконно использовал площади руководимого им учреждения и что-то намудрил с бухгалтерией. Что его испортило – тот самый российский капитализм, горячим идеологом которого он был?

В конце 90-х мы еще с трудом могли существовать без идеологической соски, не научились еще жить без кумиров и жадно ловили первые неподцензурные слова. Это сейчас мы понимаем, что миром правят только деньги, деньги и деньги. Поиски «харизмы» нового общества провалились, а все потуги его идеологов закончились весьма плачевно, иногда даже на арестантской койке.

Так что же с нами? С теми, кто не стал ни бандитами, ни директорами, ни банкирами? Мы служим, тщетно пытаясь подвинуть стариков и пытаясь смириться со странно перепутанной в них гремучей смесью капитализма и коммунизма. Иногда нами играют, как умненьким не по годам мальчиком Сережей Кириенко. Игра заканчивается так, как если бы ребенок вместо игрушечных начал играть реальными солдатиками, – катастрофой. Нам дают игрушку, чтобы мы поняли, что мы еще чужие в этой взрослой игре, где делятся заводы и целые отрасли некогда славной промышленности, делятся области и края некогда славной России. И мы вдруг понимаем, что нас уже не принимают в расчет. На реальную арену выходят дети «тузов» – те, кто моложе нас. Им 28, 25, даже 23, а они уже руководят гигантами индустрии, становятся министрами и депутатами, становятся обладателями громадных состояний. Они не были ни октябрятами, ни пионерами, ни комсомольцами, им не задурили мозги «благом народа». Когда нас вместе начинают учить модному менеджменту, они опережают нас на сотни пунктов, потому что могут принимать решения, не задумываясь о моральных принципах, не рефлексируя, видя во всем только одно – прибыль.

Социологи говорят, что те, кто идет за ними, будут еще круче – они с молоком матери впитывают уроки, на которых сегодняшние «новые русские» набили столько шишек и синяков. Идеи всеобщего равенства и благоденствия будут казаться им еще более смешными, чем сегодняшним хозяевам жизни.

Вряд ли кто-нибудь вспомнит сегодня, откуда именно в нашем обиходе появилось словечко «как бы». Вроде бы привычка вставлять его к месту и не к месту возникла у жителей столицы и достигла постепенно самых отдаленных окраин. Незаметно мы стали употреблять это прилипчивое определение ко всем мыслимым нашим действиям и явлениям. Мы как бы едим и как бы работаем. У нас как бы правительство и как бы президент. Всего пять букв, а прибавь их к любому слову – и появляется подвешенность, неопределенность, неясность. Мы начинаем как бы мыслить, как бы говорить, как бы любить. Как бы жить. А ведь умница наука говорит нам, что никакое слово не воцаряется в языке из ниоткуда или из ничего. За ним – явление. А это явление, как мне кажется, – это мы. Мы – поколение «как бы», подвешенное в неопределенном времени, так и не нашедшее своего места между теми, кто родился до нас, и теми, кто – после. И те, и другие уже впереди. Будем гнаться за ними? Или отсидимся?

Я написала как-то об этом в своей газете. Это был материал из тех, которые рождаются будто бы (как бы) сами по себе. Ты ничего не придумываешь, а лихорадочно записываешь слова, которые рождаются где-то – в воздухе, в космосе, не знаю где. Как водится, этот материал долго валялся где-то в недрах редакционных портфелей, не конкурируя с новостями – выборными баталиями, заказными убийствами и прочей текучкой. А когда он все-таки появился, то ко мне начали подходить с похвалой сотрудники редакции, которые годятся мне в отцы и матери. «Ты молодец, – говорили они, – ты уловила что-то главное в нашем времени». – «Для вас?» – спрашивала я. «Нет, – отвечали они, – для наших детей». Я и сегодня вспоминаю этот дорогой для меня текст, родившийся тогда, когда я думала о судьбе царской семьи, о том времени, когда ломалось время, переворачивая судьбы и жизни миллионов людей. Я думала тогда и о своей судьбе. Она кажется песчинкой в океане истории. Но с годами отчего-то все чаще хочется оглянуться назад. Говорят, что это признак подступающей старости. Может быть, но тут уж ничего не поделаешь.

Оглядываясь, понимаешь, что события твоей собственной жизни, которые казались когда-то малозначительными или вовсе незаметными, вплетаются в общую нить истории, обретают логику и смысл. Мог ли ты что-нибудь изменить в жизни своей и человечества или все было предопределено свыше? Я понимаю, что подобные мысли рано или поздно возникают у всех, но я начала думать об этом только после встречи с Александром Николаевичем Авдониным – человеком, которому удалось повернуть историю.

Приезжая в свой родной город, я обязательно прихожу на место, где был тот самый храм, разрушенный в день моего последнего школьного звонка. А потом иду в другой храм, который, слава Богу, сохранился. На него, видимо, тогда не хватило взрывчатки. Это удивительной красоты и величия Покровский собор. Он построен на высоком холме над рекой Пышмой. Именно здесь был заложен три века назад этот город, растянувшийся вдоль Сибирского тракта. Долгие годы в храме был склад швейной фабрики. А у подножия его – детские ясли, куда когда-то в пеленках приносила меня мать, отправляясь на эту самую фабрику, чтобы шить «зеленку» – форму для солдат «непобедимой и легендарной».

Сейчас храм возрожден, здесь уже есть приход. А швейная фабрика захирела, потому что «зеленка» уже не требуется в таких огромных количествах, как раньше, а ничего другого здесь шить так и не научились.

Здешний священник отец Евгений крестил мою дочь. Проведя в храме несколько часов, я почувствовала, что у моего родного города появилась душа. Ничего более величественного и прекрасного в городе просто нет. И нет другого места, где с людьми говорили бы о вечности.

Отец дал мне фамилию, которая до моего приезда в Свердловск и вступительных экзаменов в Уральский университет ни у кого никаких вопросов не вызывала. А на творческом конкурсе меня спросили: «А вы не родственница того Татищева?» – «Какого?» – совершенно искренне удивилась я. Члены комиссии понимающе покачали головами, мол, все понятно, девочка из глухой провинции. Потом я разыскала энциклопедию Брокгауза и Ефрона, выписала для себя все про графа Василия Никитича Татищева, основателя Екатеринбурга, историка и географа. Мой ли это предок? Ничего определенного сказать нельзя, потому что мой отец родом из глухой деревни в Пермской области (она, видимо, была «неперспективная», и много лет назад ее просто распахали, там теперь поля). Кстати, фамилия моего отца стала вызывать интерес к нему историков и журналистов только несколько лет назад, когда Екатеринбургу вернули его историческое имя, на Сибирском тракте поставили верстовые столбы, и все больше людей начали понимать, что история России в целом и Урала в частности началась не в 17-м году XX века.

Потом я узнаю, что еще один мой однофамилец в 17— 18-м годах сопровождал семью последнего российского императора сначала в Тобольск, а потом в Екатеринбург. Это генерал-адъютант Илья Леонидович Татищев, убитый без суда и следствия за неделю до расстрела в Ипатьевском доме. В книге Николая Соколова «Убийство царской семьи» я прочла мнение об этом человеке: «Татищев держал себя с достоинством, вообще, как должно, что тогда в среде придворных было редким исключением»¹. Он был вторым человеком из придворных, кому опальный император предложил сопровождать его в Тобольск. Первый, кому это было предложено, – князь Нарышкин – отказался. Соколов пишет: «Позднее, когда Татищев был отделен от семьи и заключен в тюрьму, намекая, видимо, на раздумье Нарышкина, он говорил своему компаньону по тюремной камере: «На такое Монаршее благоволение у кого и могла ли совесть дерзнуть отказать Государю в тяжелую минуту? Было бы нечеловечески черной благодарностью за все благодеяния идеально доброго Государя даже думать над таким предложением, нужно было считать его за счастье»².

Интересно, что моя девичья фамилия, из-за которой я чуть не провалилась на творческом конкурсе, сыграла добрую службу, когда я думала, как подступиться к «царской теме». Получив благословение редколлегии, я начала поиск людей, которые в нашем городе хоть что-то знают о «царской теме». Поспрашивала у коллег, мне сказали, что с кем-то в Екатеринбурге может познакомить друг нашей газеты литературовед Алексей Казаков. Как выяснилось, не с кем-то, а с тем самым Авдониным, который нашел останки членов семьи Николая II и его приближенных. «Но он человек очень осторожный, к нему трудно подступиться, – предупредил Алексей. – Но ты же, я слышал, Татищева была до замужества. Это должно на Авдонина произвести впечатление».

Он оказался прав. Человеку, который занимается историей, трудно не выделить среди других журналистку с такой громко звучащей фамилией. Перед поездкой в Екатеринбург я разыскала свой студенческий билет, чтобы предъявить его Авдонину в качестве доказательства моей мнимой близости к исторической личности. Может быть, ему это показалось смешным, но помогло мне хоть немного расположить его к себе. Я храню книгу, которую в день нашей первой встречи подарил мне Александр Николаевич. Она называется «В жерновах революции» и рассказывает о судьбе комиссара Яковлева – одного из самых значительных людей, причастных к екатеринбургской трагедии царской семьи. Авдонин надписал мне книгу так: «Представителю славной династии Татищевых от автора».

Я благодарна судьбе и древнему дворянскому роду Татищевых за знакомство с Александром Николаевичем. Те же Брокгауз и Ефрон, прослеживая историю этого рода с XV века, так говорят о графе Василии Никитиче, основателе Екатеринбурга: «Типичный «птенец гнезда Петрова», с обширным умом, способностью переходить от одного предмета к другому, искренно стремившийся к благу Отечества, имевший свое определенное миросозерцание и твердо и неуклонно проводивший его, если и не всегда в жизни, то, во всяком случае, во всех своих научных трудах»³. Да простят меня за смелое предположение будущие энциклопедисты, но я думаю, что этими же словами они в свое время напишут об Александре Авдонине.

Он стал первым человеком из встреченных мною, кого мне хочется назвать великим. Я поняла это с первых минут нашего знакомства. Это человек, который раскрыл одну из самых страшных тайн человечества. И что бы сейчас ни говорили, какой бы грязью его ни поливали, он это сделал, – и с этим уже ничего не поделаешь.

О гибели последнего российского императора и обретении его останков уже много написано и будет еще написано немало. У этой истории есть одна особенность – ее очень трудно забыть. Если ты хоть чуть-чуть прикоснулся к этой тайне, она уже не отпускает тебя. А мне довелось написать об этом несколько газетных материалов. Я долго сомневалась, можно ли составить из них книгу, ведь эти тексты пишутся оперативно, не предполагают глубокого анализа. Но потом я прочла несколько научных трактатов на эту тему, несколько сборников полемических статей – глубоких и аналитических. Все в них было, кроме живых людей – тех, кто нашел останки императора и его семьи. Кроме чувств и мыслей тех, кто стал участником и свидетелем борьбы, развернувшейся в обществе вокруг этого события. И мне показалось, что мои материалы смогут дать несколько мазков для понимания общей картины. И еще об одном. Я должна рассказать, кто положил конец моим сомнениям, стоит ли собирать эту книгу. Моей матери нет в живых уже 15 лет. Но почему-то совсем недавно отец решил передать мне ее небогатые украшения. В сверточке с серьгами и кулонами я обнаружила серебряный рубль, помеченный 1896 годом. На одной стороне его – двуглавый орел, а на другой – Николай II, «император и самодержец всероссийский». Почему эта старинная монета оказалась среди украшений, никто в семье не знает. Я не склонна к мистике, но такой знак трудно истолковать двояко. Вот так появилась эта книга.

Взгляд в прошлое

Николай //, Александра Федоровна и Великая Княжна Мария Николаевна были перевезены из Тобольска в Екатеринбург в конце апреля 1918 года. 23 мая сюда же привезли остальных детей. Все они были размещены в доме Ипатьева на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка. Дом был обнесен двумя заборами, которые совершенно скрывали его от посторонних глаз. В книге Соколова приводится такое свидетельство охранника Медведева: «Царь по внешнему виду все время был спокоен, ежедневно с детьми выходил гулять в сад, сын Алексей ходить не мог, у него болела нога, и его выносили в сад на руках, выносил его на руках всегда сам Царь, который вообще сам ходил за ним, супруга Царя в сад не выходила никогда, а выходила лишь на парадное крыльцо к тыну, окружавшему дом, а иногда сидела возле сына, который обычно сидел в коляске. Царь по виду был здоров и не старел, седых волос у него не было, а супруга Царя начинала седеть и была худощава. Дети вели себя „обыкновенно“ и улыбались при встрече с караульными. Разговаривать с ними запрещалось… Пищу для царской семьи первое время носили из советской столовой, находившейся на Главном проспекте; пищу эту носили из столовой женщины и девушки, от коих принимал караул у парадного крыльца, в дом они не входили… Неоднократно приглашался в дом священник для богослужения. Время они проводили так: Государь читал, Государыня также читала или вместе с дочерьми вышивала что-нибудь или вязала. Наследник, если мог, делал из проволоки цепочки для своих игрушек – корабликов».

«Период екатеринбургского заключения Августейшей Семьи был полон страданий. Это был сплошной крест… (Охранники) были грубые и пьяные люди. Они входили, когда им было угодно, в комнаты Августейшей Семьи и вели себя отвратительно, отравляя жизнь Семьи. Они позволяли себе входить в столовую, когда обедала Августейшая Семья, лезть своими ложками в общую миску с супом, и иногда дерзость их доходила до такой степени, что они как бы неумышленно задевали своими локтями лицо Императора или же, становясь сзади стула Императрицы, наваливались на стул, задевая Государыню. Безобразные пьяные песни с тенденциозным подбором неслись часто по дому. Происходило расхищение Царских вещей. Уборная была одна в доме, и ею пользовались все.

Иногда из комнат Августейшей Семьи раздавались духовные песнопения, преимущественно Херувимские песни: пели Государыня и Княжны».

(Из доклада судебного следователя Н. А. Соколова вдовствующей Императрице Марии Федоровне) ⁴.