Читать книгу Забвение истории – одержимость историей - Алейда Ассман - Страница 12

Я начала с амбивалентной оценки памятования и забвения, поэтому следует напомнить и о положительных аспектах рассматриваемого предмета. К числу тех, кто обращал наше внимание на благо забвения, принадлежал Бертольт Брехт. Его стихотворение «Хвала забывчивости» заканчивается следующими строками:

Откуда, если не из забвения, взять силу и мужество человеку, поверженному разочарованием, бедами и страданиями, как иначе противостоять снова и снова неблагоприятным обстоятельствам? Подобную жизнестойкость психологи именуют ныне резилентностью. Гуго фон Гофмансталь под несколько иным углом зрения рассматривал конструктивное забвение, позволяющее преодолеть страдания и утраты. Он использовал понятие преображения, под которым понимал существование на границе между памятованием и забвением. «Хранить приверженность утратам, неизменно стоять на своем до самой смерти – или же жить, продолжать жизнь, преодолевать, преображаться, отказаться от цельности своей души, но все же сохранять себя в этом преображении, остаться человеком, не опуститься до животного беспамятства»[48].

Брехтовскую хвалу забывчивости можно распространить и на творческие процессы, ибо забвение способно стимулировать художественную и интеллектуальную креативность. Не только прибыток знания, но и его отсутствие играет при определенных условиях положительную роль. Это понимал Гёте, который в разговоре с Эккерманом заметил: «Но знай я тогда так же точно, как знаю теперь, сколь много прекрасного существует уже в течение тысячелетий, я не написал бы ни единой строчки и подыскал бы себе какое-нибудь другое занятие»[49]. О том же говорит его Фауст: «Но жалок тот, кто копит мертвый хлам, / Что миг рождает, то на пользу нам»[50].

Совсем при других обстоятельствах к похожей мысли пришел еврейский филолог Эрих Ауэрбах, который в годы Второй мировой войны находился в турецкой эмиграции. Там он написал между 1936 и 1947 годами свою главную книгу под названием «Мимесис», где сформулировал совершенно новую концепцию западной литературы. Исследователи пришли к единодушному мнению, что эта книга могла возникнуть только потому, что у автора отсутствовал доступ к хорошей научной библиотеке. Таким образом, наряду с репрессивным и охранительным забвением существует внушающее оптимизм конструктивное забвение, которое является основой для интеллектуальных инноваций, для изменения идентичности и для новых политических начинаний.

Кстати говоря, тот факт, что еще до шестидесятых годов XX века между Германией и Турцией уже наблюдалась волна миграции, оказался совершенно забытым. Только та первая волна миграции шла в обратном направлении, из Германии в Турцию. В тридцатых годах Кемаль Ататюрк пригласил в Турцию немецко-еврейских интеллектуалов, которым грозили преследованием нацисты; приток этих эмигрантов должен был оживить в Турции науку и искусство. Эту забытую главу германо-турецких отношений восстановил турецкий документалист Эрен Онсёз в фильме «Без родины» (Eren Önsöz, 2016).

Как после развода неожиданно приходится заново перестраивать семейные и дружеские связи, так и после изменения политической системы многое быстро забывается. После 1945 года портреты Гитлера и изображения свастики были немедленно убраны, а такие книги, как «Моя борьба», которые стояли на книжных полках в каждом доме, бесследно исчезли. Во времена расчистки развалин, «коммуникативного умолчания» (Генрих Люббе) и экономического подъема слабость памяти, как это случилось в Западной Германии, действительно придавала силу. Вслед за переломными событиями 1989 года вновь произошло нечто похожее, но уже с обратным знаком. Когда на востоке Германии начали возникать новые музеи, обнаружился острый дефицит портретов Хоннекера, которые ранее были поспешно уничтожены. Однако в эпоху интернета все быстро меняется, ныне опять можно через eBay приобрести его портреты, даже в позолоченном багете. После 1989 года школьникам бывшей ГДР пришлось по указанию учителей вырывать из учебников истории целые главы. Чувства, испытываемые при этом юным поколением, описала Яна Симон, внучка Кристы Вольф, в своем романе 2002 года: «Не осталось места, где они могли бы найти свое детство. Почти все Дома молодежи закрыты. Некоторые из старых автомобилей сожжены. Улицы переименованы. Школы тоже. Сменилась меблировка родительских квартир, дома отремонтированы, исчезли прежние продукты, знакомые с раннего детства <…> все исчезло. Их старые учебники валялись возле мусорных контейнеров, учебники по истории рабочего класса, отрывки из которых заучивались наизусть. Школьные комнаты боевых традиций, памятные места, где проходили бессмысленные торжественные линейки со знаменами, все стерлось из памяти»[51].

Или же кануло в огромную мусорную яму, которая не была, как у Эмерсона, частью динамики обновления западной культуры, а оказалась результатом радикальной переоценки ценностей в изменившейся политической системе. Когда происходит расчистка истории путем устранения школьных учебников и памятников, речь идет не о поспешном стирании следов, а об установлении tabula rasa, что отвечает потребности в быстрой и эффективной адаптации к новым условиям.

Кристиан Майер в своей книге «Заповедь забвений и неотвратимость воспоминаний» подчеркивает значение забвения как особого культурного достижения[52]. Он пишет о том, как после гражданских войн совместное забвение ее ужасов умиротворяет общество. Майер приводит примеры гражданской Пелопонесской войны в афинском полисе и Тридцатилетней войны. Мирный договор 1648 года, подписанный в Мюнстере и Оснабрюкке, содержит формулу «perpetua oblivio et amnestia» («вечное забвение и прощение»).

Исторически подобный принцип всегда способствовал ускоренной политической и социальной интеграции после гражданских войн. После Второй мировой войны терапия забвением послужила основой для строительства новой Европы. Это подтверждается речью, произнесенной Уинстоном Черчиллем в 1946 году перед студентами Цюрихского университета: «Мы все должны будем повернуться спиной к ужасам прошлого. Мы не можем позволить себе нести за собой через время ненависть и жажду мести, произрастающую из былых ран. Если мы хотим спасти Европу от бесконечных мучений и, безусловно, от рокового конца, мы должны поверить в Европейскую семью и предать забвению все преступления и безумства прошлого»[53].

Конструктивное забвение является не только биографической, эстетической, социальной или политической темой. В настоящее время позитивное значение забвения открыли для себя эволюционная психология и нейронауки. Исследователи говорят об «экстинкции», имея в виду утрату приобретенного знания или навыков, погашение нежелательных синапсов и стирание следов памяти. Забвение важно для избавления от древних и врожденных фобий, например от боязни пауков; но забвение играет важнейшую роль и для способности воспринимать новое. Немецкий неологизм entlernen (разучиваться) фигурирует ныне в толковом словаре «Duden», где оно объясняется как сознательное забвение приобретенного знания или навыка ради того, чтобы освободить место для обучения чему-то новому. Впрочем, это легче сказать, чем сделать. Однако один из главных принципов научных исследований в области образования гласит: «специальные знания будут играть все более важную роль, но поскольку они быстро устаревают, каждому человеку придется развивать в себе как способность учиться, так и способность разучиваться. Чтобы научиться новому, мы должны уметь отказываться от знания, которое все еще кажется пригодным»[54]. Память с чересчур прочными синаптическими связями хуже адаптируется к изменяющимся условиям окружающего нас мира.