Читать книгу Бульвар Молодых дарований - Альфред Портер - Страница 5

Гоги, дорогой, ты наконец устроился?..

Нет. Пока всё ещё работаю…

(Из расхожего анекдота о «нацменах», 60-е годы)

Тяжело жить без денег.

Оставленное тогда ливанцем под подушкой, когда я валялся в изоляторе, давным-давно проедено. Мне позарез нужна какая-то работа. Хорошо б на каких пару часов в день, чтобы не так хотелось спать на лабораторных…

На двери столовки висит криво, курица лапой, исписанный листок бумаги, вырванный из школьной тетради. Требуется студент, развозить обеды с кухни в отделении торакальной хирургии… так… на четверь ставки!..

То что доктор прописал!..

Я почти бегом несусь в отделение знаменитого профессора Углова.

Успел. Раньше всех…

Старшая нянька, широколицая пожилая тётка, распухшая на хлебно-картофельной диете, осматривает меня придирчиво и тщательно.

Ну, ладно… говорит она, наконец, отрывая взгляд болотного, неопределённого цвета глаз от моего длинного неславянского носа и отощалой, после ночных смен в прядильном цехе, комплекции… Кушать, небось, охота?..

Я сглатываю слюну и неловко киваю.

А сичас, сичас…

Она поворачивается всем разбухшим телом и кричит куда-то в дверь:

Маша!.. Заливай супá!..

Я заглядываю туда, в больничную кухню, и вижу здоровенную плиту, а на ней огромные чаны из железа, сковороды метра полтора диаметром, казаны, почерневшие от огня. Все эти сказочные ёмкости дымятся и шипят над жёлто-голубыми конусами огня из газовых горелок.

Другая тётка, помоложе и потоньше, выкатывает из кухни стол на трубчатых высоких ножках с колёсиками.

На таких в анатомичке развозят трупы из общей формалиновой ванны к оцинкованным столам.

На столе здоровенный чан из алюминия и две основательные кастрюли, побольше и поменьше. Изо всех трёх сосудов валит пар.

От запаха жратвы у меня слегка мутится в голове и засасывает с неодолимой силой под ложечкой.

На аромат сползаются из коридора ещё три тётки в грязноватых белых халатах, явно тоже нянечки.

Садитесь, девочки… хозяйски-добродушно приветствует их старшая… сичас мы, чем Бог послал, по-быстрому… а то вот тут студент ещё новенький, на развозке… и его покормим, тоже голодный, видно…

Меня сажают за обычный стол в углу раздаточной, няньки садятся рядом, с неназойливым любопытством поглядывая в мою сторону.

Старшая зачёрпывает половником суп из большого чана, сперва неспешно размешав, чтобы не наливать пустую воду сверху.

Кто-то вытаскивает из шкафчика уже нарезанный чёрный хлеб.

Няньки едят медленно, истово, устало…

Я тоже ем этот перловый суп. Он жидкий. Соли явно нехватает. А уж перец и лавровый лист тут и не ночевали… Но с голодухи эта больничная баланда кажется мне роскошным яством. Моя тарелка опустевает моментально.

Добавку хочешь?.. говорит почти ласково старшая по кухне… А то смотри, вон там картошечка, пюре… Котлетки у нас на счёт идут, на каждого больного, а супу да картохи ешь от пуза…

Вер, а Вер… говорит тут одна из пришедших нянек… У нас вчерась один там старичок дуба дал, царствие ему небесное, после операции. Его пока с довольствия не сняли… ты дай студенту котлетку, которая на него записана, из паровых, а? Дело молодое, ему мясного кушать надо…

Няньки с жалостью смотрят на меня. Одна вздыхает…

Ты кушай, кушай!.. говорит она, видя моё смущение… А то чего? Стоять не будет, так и девки любить перестанут…

Я чуть не давлюсь этой безвкусной серой паровой котлеткой, которая на вид и на вкус ещё страшнее тех, что мы едим в студенческой столовке. Едим, когда, понятно, есть хоть сколько-то деньжат.

Мне ужас как неловко. Я не могу поднять глаза. Жую, уставившись в тарелку.

Мне непривычно, что пожилые незнакомые тётки вот так запросто, обыденно и прямо говорят мне в лицо о ТАКОМ.

Но я чувствую в этих словах сочувствие и доброту. Да и кто они, эти женщины? Наверняка, прошли через блокаду, а и потом их жизнь не баловала – суровая и трудная.

И без мужчин…

А что теперь у них, думаю я с непривычной горечью. Работают тут за сущие гроши. Ну, чуть побольше нашей стёпы. Выносят горшки и утки из-под лежачих… обмывают тех, что ходят под себя… таскают, надрываясь, с кроватей на носилки и обратно.

Этот обед – перловый суп да жидкое пюре – в их глазах абсолютно законная компенсация за тяжёлый, невесёлый труд и за грошовую его оплату…

Да и кто там проверяет, сколько супа и пюре потом достанется больным… И варят-то всегда «с походом»… И больным же родичи всегда приносят что-нибудь вкусненькое из дому…

Наевшись, няньки разбредаются по палатам. У них всегда полно работы.

Я толкаю тяжёлую каталку с кастрюлями по длинным коридорам, где пол застлан рваным линолеумом цвета детского поноса. Мимо кроватей, на которых лежат на рваных простынях под грубыми солдатскими одеялами тяжело больные с иссушёнными, серыми лицами. В палатах вечно нехватает места, и в коридорах едва остаётся свободного пространства, чтоб протиснулась вот такая каталка – с едой из кухни или с новым пациентом, или с ещё тёпловатым покойником…

За эти каждодневные два часа работы мне полагаются совсем позорные гроши. Четверть ставки. Но с возможностью поесть раз в день горячее – это тоже не так и плохо…

А у нас в комнате, между тем, пополнение!

Пришёл со своим ободранным, тёмно-рыжего цвета, чемоданом весёлый кавказец Жора. Чемодан перевязан солдатским ремнем с потускнелой бляхой, на которой пузатая пятиконечная звезда.

Лицо у нашего нового сожителя чернявое и хитро-туповатое. И из всей этой круглой противоречивой физиономии торчит, как огурец, большущий нос.

Куда там моему, хотя и он не бородавка…

Первым делом энергичный кавказский человек осваивает новое жилое пространство. Зачем-то обнюхивает тумбочку. Потом переворачивает матрас, будто надеясь, что на обратной стороне окажется меньше размытых желтоватых пятен от чьей-то давней дрочки, и бурых клякс, оставленных раздавленными клопами. Цокает неодобрительно, вздыхает… и оставляет матрас лежать, как был.

Ну – и чем вы тут все промышляете?.. спрашивает Жора у старожителей нашей комнаты, поглядывающих не без интереса на то, как основательно, по-женски, обустраивает свой новый угол этот азербайджанец. Зовут его на самом деле, наверное, как-нибудь вроде Зураб Дери-задэ, но пусть будет Жора – и ему уютнее, и нам ловчее выговорить.

Так что? Чем промышляете, братва?.. ещё раз спрашивает Жора, обводя нас всех внимательными чёрными глазами.

Узнав, что в общем-то ничем, новенький искренне удивляется.

А как вы тут живёте? На эту?.. на стипендию?..

Тут я неловко признаюсь, что подрабатываю на больничной кухне.

Таскаешь два часа эту дурацкую каталку через всю больницу?..

На круглом лице у Жоры я читаю снисходительное недоумение.

И что ты с этого имеешь?..

Я не без бахвальства рассказываю о кормёжке.

Одна больничная котлета?!. говорит наш новый сожитель с такой миной, будто только что Аркадий Райкин показал ему свою новую миниатюру…

И даже не каждый день, говоришь? Если повезло, и какой-то старичок там дуба врезал, да?..

Жора выпучивает глаза от неодобрительного удивления и разводит руками, густо поросшими волосяным подлеском.

Через пару дней новенький как бы вскользь сообщает, что устроился. Ночным сторожем на склад, в гастрономе у площади Льва Толстого.

Там от одного запаха жратвы сытый ходить можешь!.. говорит Жора, выпучивая радостно глаза.

Несколько дней он осваивается на новой работе. Потом рассказывает, что яйца в магазин завозят в огромных фанерных ящиках. Они там лежат, почти несчитанные, в древесной стружке – чтоб не бились.

Ты клещи взял!.. Два гвоздя выдернул… Фанеры угол приподнял… просунул руку…

Азербайджанец объясняет своё открытие, загибая палец за пальцем, в соответствии с каждым этапом.

На следующий день я вытаскиваю из кладовки во дворе общаги мой любимый велик-«турист», подарок от отца, незадолго до его смерти. Слегка подкачиваю шины, подсдутые от долгого неиспользования.

Ночью я еду мимо спящего института, мимо дрыхнущей больницы Эрисмана, мимо кинотеатра «Арс» на площадь Льва Толстого.

Два часа… На улицах ни души. Ни даже бродячей собаки. И ни мильтона…

Из подворотни, озираясь по сторонам, выходит Жора с бидончиком в руке. Увидев меня, подходит и молча вручает тяжёленький эмалированный бидончик. Я осторожно продеваю в левый рог руля его проволочную держалку и качу неспеша обратно в общагу.

Сегодня, как назло, на входе сидит Костыль. Зловредный одноногий старикан. Старый чекист. Мимо него и муха не пролетит без пропуска. Нечего и лезть.

Я с улицы негромко свищу. Из нашего окна сбрасывают верёвочку, и я привязываю к ней бидон. Он медленно, рывками, уплывает вверх.

Заперев в кладовке мой велик, я обхожу вдоль забора двор общаги и с беззаботным видом поднимаюсь по ступенькам к входной двери.

Костыль, не просыпаясь, поворачивает голову на звук и приоткрывает один глаз. Седой бобрик над длинным, как у лошади, лицом…

У старикана память – фотоаппарат, он помнит нас всех в лицо. А это чуть не тысяча народу. И где только таких находят? Не спит Первый Отдел⁴, не спит…

Гуляем?.. говорит сипло-недовольно Костыль и закрывает своё недрёманое око.

Назавтра, после занятий, когда вся комната в сборе, Жора с бидоном и одной из своих кастрюль идёт на кухню.

Мы сидим и предвкушаем.

Вскоре Жора возвращается с яичницей. Она в пол-кастрюли глубиной – хоть замеряй шестом.

Мы обжираемся этим королевским яством, заедая столовые ложки яичницы ломтями хлеба, реквизированного из буфета.

Я никогда в жизни ещё не видел омлета толщиной в полное собрание речей Н. С.Хрущёва на пленумах ЦК КПСС.

Вот так мы, наверное, будем жить при коммунизме?