Читать книгу Две Лии и Иаков. Книга 1 - Алик Серебров - Страница 3

Солнце клонилось к закату. Вот-вот оно приникнет к горизонту и подсветит облака снизу, раскрашивая их всевозможными красками, от бледно-желтых до ало-красных. Как и восход, закат длится совсем недолго и никогда не повторяется. Именно в эти мгновения на лицах влюбленных появляется нежная и мечтательная улыбка, глаза затуманиваются, их затянувшиеся объятия сменяются нежным поцелуем.

У тех, кто собрался у колодца, не возникало особого желания любоваться небом. Хотелось уже закончить бесконечные дневные хлопоты и спокойно отправляться домой. Блеющие овцы напоминали, зачем они здесь собрались, молодые пастухи шутили с девушками, все ждали Рахель.

Ей не пеняли, сложно упрекать это прелестное существо, окруженное белоснежными овцами, приближающееся к колодцу. Казалось, сама богиня покровительница пастухов и стад Нинсун на пышных облаках подплывает к ним. А за ее спиной, пробивая толщу облаков, яркие лучи, словно салютующие красоте клинки, вонзались в голубое небо. Уходящее солнце бесстыдно просвечивало одежду, показывая всем красоту тела, уже начинавшего принимать обворожительные женские черты.

Юноши, стараясь перегнать друг друга, бросились помогать прелестной пастушке, а та устало присела на камень. Несмотря на все внимание, которое она получала от друзей, нелегко приходилось Рахели весь день приглядывать за отарой отца. Хотелось поболтать с друзьями, похвастаться подаренной отцом вылепленной из глины фигуркой птички, послушать свирель пастушка, узнать новости и поселковые сплетни, да мало ли интересных занятий есть у девушки в четырнадцать лет. Но вокруг были только овцы и козы. Вот и приходилось Рахели вместо всех этих удовольствий следить, не забрались ли овцы в поля колосящейся пшеницы и ржи, не подбирается ли в кустарнике волк к запутавшемуся в ветках козленку, не забрел ли в овраг заблудившийся барашек. В случае опасности пастушка принималась громко кричать, и на ее зов сбегались парни и взрослые пастухи. Все это ужасно утомляло, а ведь еще приходилось прятаться от полуденного солнца, чтобы безжалостное светило не сожгло кожу и не сделало ее грубой и шершавой. Рахель хотела быть похожей на облачко, парящее в высоте голубого неба, чтобы оттуда взирать на зеленеющую долину, на большой город в центре ее и храм богу Син. Она молилась ему, божеству-покровителю, и верила, что появится прекрасный муж и сделает ее самой счастливой на свете.

Девушка, скорее девочка, с интересом смотрела на приближающегося к ней молодого мужчину, ведь всякое новое лицо здесь вызывало интерес. Много нового и интересного можно было узнать из разговоров проезжающих караванными путями купцов, полюбоваться их одеждами и товарами, путешественников, рассказывающих о новых незнакомых землях. Дворцы и храмы вставали перед взорами юношей и девушек, собиравшихся, чтобы послушать их рассказы, великие государи и прекрасные женщины вершили судьбы людей, полноводные реки преграждали путь, пустыни и горы поражали своим величием, кровавые битвы разворачивались перед ними. Все это завораживало и заставляло быстрее биться молодые сердца.

Но в этот раз было нечто иное. Этот незнакомец шел к ней, именно она была той, кому он хотел сообщить нечто важное, радостное и только ей предназначенное. Она чувствовала это и жаждала этого. Мужчина подступил совсем близко, замер на мгновение в нерешительности и, наконец, произнес:

– Приветствую, тебя, прекрасный цветок, выросший среди безжизненной пустыни. Ты затмеваешь всех на просторах долины Харрана, – ласковые слова ласкали уши, а руки, сложенные на груди, смиренно умоляли о благосклонности.

– Кто ты, незнакомец? Что заставило тебя говорить со мной?

– Я Иаков, сын Исаака и Ревеки, сестры отца твоего. Я знаю, кто ты, несравненная Рахель, пастухи поведали о твоем прибытии, но я не ожидал, что богиня посетит этот дальний уголок. Да прославит всевышний мудрость моей матери, пославшей просить в жены дочь Лавана. Не смотри на мое запыленное платье и усталый вид. Долгий, полный опасности путь я проделал дабы узреть тебя, – слова лились, ласкали слух и невольно заставляли поддаться их волшебному обаянию.

Две души на мгновение замерли и внезапно объединились в единое целое, думающее одинаково, ощущающее одинаково. Иаков жаждал воспевать красоту, представшую перед ним, а Рахель внимать этим дивным незнакомым словам.

Этот разговор, не предназначенный для посторонних, достиг ушей Лии, сидевшей возле смотрителя колодца, и заставил еще больше сжаться фигуру в бесформенном платье с закрытым от лучей уходящего солнца лицом. Старшая дочь старожила этих мест Лавана, внука основателя поселения Нахора, устроилась на камне у колодца, отдыхая от длинного дня, опостылевшей работы и несправедливых упреков. При малейшей возможности она приходила сюда побыть рядом со смотрителем Гиваргисом.

Все ей дала природа: и стройную фигуру, и миловидное лицо, и длинные волосы, одного лишила – зрения. Обладая повышенной восприимчивостью и эмоциональностью, она была вынуждена сдерживать себя, колебания настроения приводили к ссорам и стычкам, после них следовал мучительный период уныния и обреченности. Она не любила солнце – его жгучие лучи, ослепительное сияние окружающего простора приносили с собой режущую боль в покрасневших глазах, слезившихся от света, мокрый нос в период цветения деревьев и трав вызывал издевательские насмешки сверстников и вечное недовольство отца. Это заставляло Лию, сгорбившись то ли от боли, то ли от унижения, прятаться под защиту платка, искать уединенные места и тихо шептать иногда молитвы, но чаще жалобы и проклятья. В мечтах она мстила всем своим обидчикам и врагам, представляла их поверженными, а себя гордой и повелевающей. Но сейчас она сидела здесь, возле единственного человека, способного утешить и успокоить ее. Нет, утром и днем она отчетливо видела все, но ближе к вечеру глаза отказывали и окружающее представало перед ней словно в тумане.

Вот так и узнала Лия, невольно подслушав разговор, о прибывшем к отцу дальнем родственнике. Девушка страстно хотела покинуть родительский дом, доставлявший ей только страдания. Она стремилась найти мужа и родить ребенка, жаждала выйти замуж все равно за кого, но отец был категорически против брака с уроженцем Месопотамии. И теперь в душе ее затеплилась надежда: «Ведь Рахель еще мала, а закон разрешает иметь нескольких жен. А вдруг…».

Сейчас она сидела возле страдающего, нестарого, полного сил воина, чье изуродованное безобразным шрамом лицо кривилось от зарождающейся зубной боли. Бронзовый меч коренастого вавилонянина пропахал борозду от брови через щеку до плеча и дальше вниз до самого локтя, лишив его возможности владеть левой рукой. Это навсегда закрыло путь к воинским подвигам и заставило приспосабливаться к новой жизни, но не лишило его способности сопереживать страданиям. Гиваргис отличался умением решать любые проблемы, помогая другим с помощью своих простых, но в то же время разумных советов. Чтобы совсем не обозлиться на мир, он учил как завоевать доверие окружающих, понимать людей, помнить, что каждый должен пройти свой собственный, предназначенный только ему путь. Лия отдыхала рядом с ним, постепенно успокаивалась и в ней вновь расцветала надежда, ведь только она способна поддержать, когда остался один.

Пока поили отары, подростки шумно резвились, плескались водой, а у нее вызревал план отчаянного поступка, способного перевернуть постылую жизнь. Терять, собственно говоря, было нечего, никаких изменений ожидать не приходилось, а об улучшениях не стоило и мечтать. Дождавшись, когда отары потянулись к своим загонам, Лия решительно поднялась, почтительно поклонилась единственному другу и произнесла: «Благодарю тебя, Гиваргис, за советы. Я знаю, что делать». Гиваргис почувствовал, что отговаривать и наставлять девушку совершенно бессмысленно, устало улыбнулся и, кривясь от боли, произнес, искренне желая ей успеха: «Ступай, девочка, помни о надежде. Удачи тебе». Хорошо изучив свою нечаянную питомицу, вдруг как-то неожиданно приникшую к нему, нашедшую в нем друга, он не очень верил в успех.

Лия медленно шла в облаке пыли за бредущим стадом и раз за разом прокручивала в уме совершенно безумный план. Оживленно беседующие Иаков и Рахель не обращали внимания на сгорбленную унылую фигуру позади. Иаков говорил, а Рахель… Нет, она не слушала, она впитывала изысканные восхваления своей красоте и молодости, восхищалась витиеватыми оборотами речей, купалась в этом море слов.

Блеяли овцы, почувствовав запахи родного загона, шумели рабы и служанки, встретившиеся после утомительного знойного дня, кухарки готовили ужин, и все предвкушали приближение долгожданного отдыха. Рахель, едва они миновали ворота, бросилась к отцу, сидевшему в столовой старого дома. Земля, большой двор с постройками, загоны для скота, да и сам дом, построенный из глиняных кирпичей еще его дедом – все это принадлежало Лавану. За это он был обязан платить налоги, но хоть и жаль было отдавать деньги, это была его собственность.

Главными землевладельцами Митанни являлись крупные государственные и храмовые хозяйства. Кроме них, существовали сельские общины, алу, в которые объединялись мелкие частные землевладельцы. Членом одной из таких общин и являлся Лаван, в которой он считался зажиточным хозяином.

Все устраивало его. И устоявшаяся крестьянская жизнь, и положение в общине, и крепкое хозяйство. Одно угнетало – не было у него сыновей. Каждый день он просил милости у богов, регулярно пригонял в храм белоснежных жертвенных овец, а жена его, Адина, так и не смогла принести ему долгожданного наследника. Может быть, именно поэтому старшая дочь и вызывала неприязнь. Лаван убедил себя, что, глядя на нее, Адина не хочет беременеть, опасаясь, что сыновья родятся больными и немощными. Лаван уговаривал ее, указывал на младшую дочь красавицу, сулил выполнение всех желаний, а когда это не помогало, кричал на жену и угрожал избавиться. Все было напрасно и только распаляло его. Теперь, глядя на Рахель, он уповал о внуках, их видел своими приемниками. Только для них стоило множить свое добро, дабы передать им накопленное и заработанное.

В свои пятьдесят лет Лаван был уже одутловат, и вместо крепкого молодого тела появилась полнота. В глазах таилось подозрение, а узкое лицо с неопрятной бородой выражало недоверчивость. Было бы весьма неразумно вкладывать в такую недостойную оболочку благожелательность и прочие добрые качества, и природа снабдила его душою, вполне соответствующей его внешности, то есть низкой и алчной.

Он поднялся навстречу дочери и с умилением посмотрел на это чудо. Невольная улыбка озарила его лицо, а руки приготовились обнять любимицу. Рахель, бросившись к отцу, радостно затараторила:

– Отец, пойдем скорей. Я привела к тебе Иакова. Его прислала твоя сестра Ревека и наказала просить у тебя в жены дочь, пойдём же, отец, он ждет, – схватила за руку и потянула отца.

– О, боги, наконец-то вы услышали меня, – Лаван не мог сдержать охватившего возбуждения. Волшебным образом разом были решены все проблемы. Он давно присматривал мужа для дочери, не желая породниться с вавилонянами и ассирийцами. Лучше он отдаст ненаглядную Рахель Иакову. Да и подарки от сестры не будут лишними. Он еще помнил богатый караван, который привел Элиэзер, раб отца Иакова, когда сватал его сестру. – не так быстро, красавица моя, я не поспеваю за тобой.

Они выбежали из дома, и Лаван с недоумением оглядел двор.

– Где же он? – Лаван оглядывал двор, но не видел ничего кроме привычной уже картины вечерней суеты.

– Отец! Да вот же он, перед тобой, – Рахель даже подпрыгивала от возбуждения, указывая на стоящего в стороне и чего-то ожидающего мужчину. Тот был похож на обычного странника в помятой запыленной одежде, что часто проходили по караванному пути мимо дома. Только статная фигура, высоко поднятая голова и независимый взгляд свидетельствовали о том, что перед Лаваном не просто еще один путник, коих немало насмотрелся он на своем веку, а независимый, знающий себе цену гражданин.

– Этот чужеземец и есть сын моей сестры? Дочка, как же ты могла поверить ему? Чем он так тебя околдовал?

Рахель пыталась что-то объяснить отцу, но тот уже не слушал. Он даже не подошел к Иакову, а это был он, а просто подозвал его к себе.

– Кто ты? Рахель сказала, что ты сын моей сестры. Только невообразимые обстоятельства могли вынудить ее прислать ко мне сына в таком состоянии. Жива ли она, здорова?

Иаков с достоинством приблизился и, показывая поблескивающий на пальце перстень, произнес:

– Я Иаков, сын Исаака и Ревеки, прибыл к тебе по желанию матери, с наказом просить у тебя руки твоей дочери. Она послала со мной богатые дары, но несчастья в дороге превратили меня в изнуренного путника, просящего приюта.

– Действительно, это кольцо Ревеки, но как я могу знать, что это она дала его тебе?

– Я много расскажу тебе, уважаемый Лаван, чего не может знать никто из посторонних, что убедит тебя в правдивости моих слов.

– Хорошо, приведи себя в порядок и приходи в дом. Там расскажешь свою историю, – все, что смог выдавить из себя Лаван. Он сразу сгорбился, но гнев заполыхал в его глазах, ладони сжались в кулаки, а заигравшие на щеках желваки свидетельствовали о крайней степени раздражения. Все планы, вспыхнувшие в его мозгу за это короткое время, рухнули, – иди, мне нужно подумать, – и он отвернулся, собираясь уходить.

– О, господин мой! Отец мой! – эта громкая мольба разрезала тишину, воцарившуюся вдруг во дворе дома. Все почувствовали возникшую после разговора Лавана с Иаковом напряженность, она повисла в воздухе и заставила всех притихнуть. Лаван обернулся, он не сразу понял откуда донесся этот зов. Взгляд его наткнулся на коленопреклоненную фигуру, замотанную в старое платье, рваный платок сбился на шею, руки пытались дотянуться до его ног, покрасневшие глаза просили о милости.

– Опять ты. Ты, которая приносишь в семью только несчастья. Опять

ты посмела явиться ко мне, – увиденное не успокоило гнев, а лишь привело его в еще большую ярость. Давившее раздражение от несбывшихся ожиданий наконец нашло себе выход.

– О, господин мой! Умоляю, выслушай! Ведь я дочь твоя, – Лия твердо решила не отступать, – пусть глаза мои не могут смотреть на мир, пусть не могу работать, как все, но даже самой ничтожной рабыне ты оказываешь больше снисхождения. Отец мой, отдай меня пришельцу. Пусть он просто прохожий, отдай меня в жены ему. Я рожу сына и этого мне будет довольно. У тебя будет внук без примеси чужой крови, а у меня родное существо, которого можно любить, о котором можно заботиться. А если Иаков действительно сын твоей сестры, то ведь разрешено богами иметь нескольких жен. Рахель еще молода и не может иметь ребенка, я успею родить и уйти. Отдай меня, господин мой!

– Ты кого хочешь родить! – взорвался Лаван. – Такого же ущербного, как сама? Из-за тебя боги наказали меня, ты проклятье семьи. Глядя на тебя, мать не может забеременеть и принести мне сыновей. Что ты возомнила о себе? Уходи вон, – он все больше распалялся, – в дальнем загоне для стрижки овец есть навес, шатер, не помню, сама разберешься, пусть тебе соберут еду и немедленно убирайся туда. Посиди на лепешках и воде, может одумаешься. Да не смей появляться, пока я не позволю тебе вернуться.

Лаван выплескивал свою ярость, свое горькое разочарование о несбывшихся мечтах, все, что накопилось за долгие годы молитв и ожидания сыновей. Он не мог, да и не хотел себя сдерживать. Вздрагивая от злости, он отвернулся и, не глядя на коленопреклоненную, сжавшуюся фигуру, направился в дом.

Лия умолкла, надежды больше не было, она умерла.

Адина, жена Лавана, смотрела на дочь из дальнего угла двора и тоже плакала. Тихая и покорная, она молила богов о сыне, ходила в храм к жрецам лекарям, выполняла все их наказы и принимала все снадобья, что получала от них. Все было напрасно, боги покинули ее, чрево ее было пусто. Чтобы угодить мужу, она с покорностью принимала и упреки, и его ночные прихоти. Не было уже радости, даже Рахель отдалилась от нее. Адина собрала корзинку с едой, какие-то овощи, кувшинчик с маслом, нож, припрятанный от мужа, бурдюк с водой, все, что удалось в спешке собрать изгнаннице. Прижала к себе, поцеловала, попыталась утешить. Две отвергнутые души прощались, не чувствуя в себе сил сопротивляться.

– Потерпи, дочка. Гнев остынет, и ты вернешься. Боги услышат нас, придет время, когда ты станешь хозяйкой и докажешь всем, что ты у меня самая лучшая. Потерпи, родная. – Сказала и заплакала вместе с Лией.

Совсем смеркалось, когда Лия вышла со двора. Сумерки уже сгустились, луна еще не засияла на небосводе, и только первая звезда взирала, как одинокая сгорбленная фигура бредет по пыльной дороге. Внезапный толчок едва не сбил Лию с ног. Рослый сын местного богатея, Джераб, проходивший мимо, с издевательской усмешкой уронил: «Что, оборванка, не учили тебя уступать дорогу. Слава богам, выгнали тебя, теперь дышать легче станет».

Девушка посторонилась. Она уже не воспринимала насмешек. Лия сдалась, она уже не хотела жизни, полной унижений и оскорблений. Так и брела она к отдаленному загону, никому не нужная, обруганная и оскорбленная.

Полная луна проглянула из-за облака и осветила черно-белую фантастическую картину, на ровном полотне пастбища резко проявились два силуэта: девушка и неестественно четкий контур высокого куста на взгорке. Он неодолимо манил, притягивал, и Лия, аккуратно сложив вещи у края тропы, последовала этому безмолвному зову. Теперь, когда эти силуэты окончательно слились, лишь безмолвная луна бесстрастно взирала на развернувшуюся сцену.

Девушка протянула руки серебряному диску, заливающему всю окрестность смертельно ярким светом:

«О, героическая Иштар, совершенная из богинь,

Светоч небес и земли, сияние земель,

Первенец Сина, первенец Нигаль.

Чем я провинилась, о бог мой, Син, богиня моя, Иштар.

Как с тем, кто не боится богов, обошлись со мною!

Немощь, головная боль, страхи выпали мне на долю,

Гнев и ненависть богов и людей, отвернувшиеся лица – вот моя участь,

Узрела я, госпожа моя, дни мрака, месяцы отчаяния, годы скорби!

Я продолжала надеяться, но никто не взял меня за руку,

Я рыдала, но никто не встал рядом,

Я возносила мольбы, но никто меня не слышал,

Я сражена, не могу видеть, беда держит меня в рабстве,

О, милосердный бог, о всесильная богиня,

Припадаю к стопам вашим, перед вами распростерта я в прахе.

Заберите душу мою, дабы служила я вам…»

Лия, сделала короткий шаг, пошатнулась. Падение, удар, темнота.