Читать книгу ЯММА №4 (10) - Алина Талалаева - Страница 6

Литературу как таковую можно определить как вновь обретённое детство.

Ж. Батай

Мои пристрастия – самые сильные из известных человеку: сочинительство и ловля бабочек.

В. Набоков

Лето, солнечный полдень. Смелые яркие голоса за окном.

– Стас! Ста-а-ас!..

О, мне сильно жаль! Сегодня я не смогу выйти. Как обычно, я занят своими делами. Какие у меня дела? – возможно, спросите вы. Троп «возможно, спросите вы» – это такой типичный штамп, согласны? Он означает, что писателю лень придумывать ситуацию, чтобы незаметно ввести читателя в историю. Но раз уж вы спросили…

Мои дела очень просты: писать истории. Это тягостное и занудное занятие, но мне оно необходимо. Не то, чтобы я совсем не любил писать в принципе. Мне нравится составлять цепочки слов: излагать свои фантазии – как они текут в голове, когда слегка размытая мысль вьётся-вьётся, потом плавно перетекает в другую, а дальше они распадаются ещё на две… а потом и вовсе – концов не сыскать. Я восхищаюсь каждый раз процессом, а не результатом. Результат – это же труп! А процесс полон жизни и чувств!

– Ста-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…

Сюжет? Ну, если вы настаиваете, отвечу. Сюжет здесь неважен. Ведь он всегда один и тот же – более-менее – с незначительными вариациями. Сюжет – это мания, от которой пишущий старается избавиться, или, наоборот, культивирует, выращивает заботливо, как любимого с детства монстра.

Например, я сочиняю рассказы про маньяков. В жанре слэшера, – слышали о таком? Это вот, если в кино, то – фильмы про Фредди Крюгера, или «Крики», хотя «Крики», конечно, отстой для малолеток и клинических дебилов. Слэшеры, вообще, для дебилов. Тупые, предсказуемые сюжеты, персонажи-кретины, отсутствие смысла сверх фабулы, предельно плоские истории. Предельная тупость. Плоско, как твои сиськи, блядь!

Ну-ка, подбери свою миску!

Эй, а ты куда поползла! Вот, сейчас как дам тебе по рёбрам!

Ну-ка, обе! Марш в клетку!

О, мне сильно жаль! Сегодня я опять не смогу выйти. Как обычно, я занят своими делами. Четыре раза в сутки я сплю и вижу сны – кровавые, отвратительные сны. В них я кого-то убиваю. Потом пугаюсь этого, точнее, я пугаюсь вероятного возмездия. Оно не просто вероятное, оно, практически, неотвратимое. Ведь очень трудно замести следы убийства, если ты нанёс сорок ударов ножом, и сам весь в крови ублюдка или сучки, а дело происходит в переулке утром, и с высокой вероятностью хоть кто-то сейчас тут появится и увидит, что ты – я, – а может, всё-таки ты? – натворил.

«Ну-ка подбери свою миску!»

«Я подберу, я подберу, пожалуйста, я подберу, сейчас, сейчас…»

«Подбери, блядь, свою сраную миску!»

«Я подбираю, я подбираю… пожалуйста, пожалуйста, не надо… я уже подбираю…»

«Поставь сюда свою миску! Поставь сюда, я сказал, свою миску! Сейчас я в неё!..»

«Пожалуйста, пожалуйста… я почти подобрал, почти… ну я же почти подобрал!»

«Давай сюда свою миску!»

Четыре раза по два часа – сны. Слишком часто, чтобы отличать их от реальности. Мне так кажется. А кому – тебе, например, – нет, не кажется? Меня преследуют сны об одном и том же, но мне уже, вот, конкретно кажется, что это не просто сны, а какие-то важные видения, или откровения чего-то таинственного, возможно, божественного, или я просто способен видеть будущее. Будущее, которое весьма вероятно, которое уже подобралось ко мне так близко, что вот ещё столечко – на полногтя – и опутает меня своими липкими жгутами! И никуда мне от него уже будет не деться, не спастись!

Чтобы это будущее никогда не состоялось, я его описываю в своих историях. В действительности я не жестокий человек и чураюсь насилия, боюсь его, и садизм мне отвратителен. В этом я точно убеждён, но иррациональная сила влечёт меня, тащит куда-то, и кормит до отвала образами, не просто жестокими, но постыдными, в которых я стесняюсь признаться сам себе. Красочные, полные внутренней силы и безмятежного ликования видения, в которых я встречаю маньяка, потом сам им и оказываюсь непостижимо как, и этот маньяк за работой, и нельзя сказать, что она ему – мне? – тебе? – в тягость…

Эти видения я записываю в меру своих сил, а они у меня слабы, я тотально не высыпаюсь. Пишу эти дебильные рассказы в жанре слэшер, но по-умному, ну типа стараюсь… с двойным дном, чтобы умно было, а не просто «Крик», в курсе, да? Иначе они требуют, требуют меня… Они – очень требовательны, – те бесплотные носители внутренней силы и безмятежного ликования. Они обещают такую свободу, такой покой…

«Дай сюда свою миску, чёрт конченый!»

«Да, вот, пожалуйста… Вот, пожалуйста… А что, сегодня опять капуста?»

«Капуста! А ты чего ждал? К ресторанам привык?»

«Нет! Нет! Не привык! Нет! Не ждал! Не осуждайте! Не ждал!»

«Так что? что? что? что надо?»

«Не ждал! Нет! Не… Но! Это опять капуста? Почему же она всегда такая чёрная?»

«Потому что мы срём на неё!»

«Вы? Вы? Срёте на неё?»

«Забирай свою миску!»

Сиськи, сиськи! Покажи свои сиськи! Забирай свою миску! Я хочу порезать твои сиськи! Мне снятся твои сиськи. Во сне они огро-о-омные! А я тако-о-ой маленький! И ты давишь меня своими сиськами! Я задыхаюсь… я задыхаюсь! Почему они такие маленькие у тебя? И у неё? Щипайте друг друга за сиськи, сучки! Трахните друг друга!

Нет. Это не со мной. Эта камера. Эти люди вокруг. Я чувствую от них угрозу. Они – преступники, грязные уголовники. Они мне не чета. Они хотят… меня… Меня! Что они собираются со мной сделать? Мне никогда не снилось так много людей сразу. Злых людей! И я не могу их всех зарезать!

«Убери отсюда свою миску! Миску убери, гнида! Миску!»

«Да… да…»

«Убрал миску, сука! Сейчас же!»

«Да… да…»

«Ты куда свою миску поставил, чёрт!»

«Я убираю… я убираю…»

«Чёрт! Ты же чёрт!»

«Да… да…»

«Убери с общака свою галимую миску!»

Когда спишь четыре раза в сутки, очень много снов. Очень трудно было их записывать. Художественная литература – это ведь сублимация, не так ли? Я нашёл кратчайший путь. Сны, которые я не успевал писать, я осуществлял. Или ты осуществлял мои сны? Нет, не так.

Мне приходили в голову обрывочные сюжеты, последовательные картины, виды… Лики смерти, крики боли, сладкие страдания, которые, словно собственные, было так мучительно и радостно созерцать. Моя рука окровавленная, сжимающая скользкую рукоятку… Я терзал их плоть, как свою, на которую полное имею право! Имею право – потому что могу!

Нет, я не сублимировал в творчество в художественный вымысел. Я вымысел сублимировал в реальность! Слишком много идей, картинок, вероятных близких, почти состоявшихся сценариев будущего! Моя голова – ого-го! – твоей не чета!

Я раздвинул границы своего ничтожного эго, я разрушил эти границы! Мимолётно и перманентно я – ты – или он? – они – был в каждой коже, в каждых костях, я чуял их дрожь и возбуждение от страха и страсти насилия! Я был даже своей прикроватной тумбочкой, и от каждого неаккуратного хлопка дверцей венка в моём глазу лопалась, и я рыдал кровью.

Вам! Вам, глупцам, раскрывшим свои хавальники в изумлении, не понять такого, но моя голова просто разламывалась от обилия идей – от вас! от вас! от вас всех!..

Может, я и не самый разносторонний писатель, все мои темы об одном и том же… но. Зато я чертовски продуктивный! Настолько, что не успевал за своей продуктивностью! И что мне оставалось делать?

«Ты!»

«Я…»

«Ты!»

«Я…»

«Ты тот чёрт, что своим бабам сиськи отрезал?»

«Я?..»

«Ты же их в клетке держал?»

«Я?..»

«Ты просто конченый…»

«Дай свою миску!»

«Что сказал?!»

Ми-и-иску, киска! Дай свою ми-и-иску! Миску-миску! Давай свою миску! Я в неё сейчас!..

А какой конец вы ожидали? Что отвратительного маньяка-извращенца трахнут суровые зэки, и поделом ему, такому нелюдю? Что восторжествует хоть кривенькая, но справедливость? Случится возмездие? Но с чего бы? Я же всё чётко рассказал. Моя жизнь наполнена жгучими фантазиями. Некоторые из них становятся рассказами. А те, которые я не успеваю сделать рассказами, становятся…

Но вы же сейчас читаете рассказ, верно?

Вот, твоя миска, сучка! В клетку! В клетку! Ползи в клетку!

– Ста-а-ас! Ста-а-ас! Ты выйдешь? Сбрось мяч!

Хватит кричать! Я же мысль потерял!

– В общем, я тут придумал сюжет рассказа: чуваку всё время мерещатся ситуации с убийствами и расчленёнкой, которые он перерабатывает в сюжеты рассказов; но он не успевает их все записывать, поэтому время от времени выходит в «поле» и реализует на практике, чтобы избавится от наваждения. И вот набросал как бы… Что Вы думаете об этом?

– Ох-хо-хоюшки… Это отвратительно как-то. Весь рассказ отталкивает, как и его герой. Он маньяк, конечно, это понятно, что он не может быть привлекательным, но нельзя же совсем уже… ну я не знаю, какие-то границы переходить, что ли. Очень много здесь отвращения. К тому же, сюжет неясен. Что за Стас, например? Какая его роль в рассказе? Это какой-то ребёнок? Или Стас – это маньяк? Он, что, в тюрьму попал? Вроде нет, всё это фантазиями оказывается…

– Да мало ли Стасов там могло быть? Стас – маньяк, Стас – ребёнок, Стас – в тюрьме. Меня тоже, вот, Стас зовут. Просто, на улице всё звали какого-то Стаса, когда я писал, и это всколыхнуло в нём детские какие-то переживания, воспоминания, понимаете?

– В нём?

– Разумеется в нём, не во мне же!

– Допустим. А чем завершается эта история? Где развязка, которая внесла бы хоть каплю смысла и дала моральное удовлетворение читателю? Ведь он нуждается в торжестве добра и жизни! Хотя бы вот в таких жутких историях…

– А как бы Вы предложили завершить рассказ?

– Ну, может, вот так:

Голова Стаса вылетает из окна третьего этажа. Изумлённые дети смотрят, как она, вопреки ожиданиям, неестественно медленно падает, словно периодически зависая в воздухе. Наконец она беззвучно касается асфальтовой площадки, невысоко отпрыгивает, снова падает, но уже с глухим стуком и катится. Из неё выскакивает глаз. Дети получают неизгладимое впечатление от этого зрелища. Они запоминают его на всю жизнь.

Впоследствии никто так и не узнал никогда, кто убил Стаса, но все были рады избавиться от такого соседа. Пока полиция обследовала его квартиру, а медики паковали тело, дети украли голову…

– Мяч!

– Ну конечно! Именно – мяч!

– А глаз?

– Глаз забрал себе самый смышлёный!