Читать книгу Триада - Алиса Гольц - Страница 4

Солнце клонилось к горизонту, и на холмах вечерело. Тень мельницы Хинбери огромным пятном легла на склоне, спрятав собой старый домик. Раньше он был приветливым и уютным, пусть и стоял вдали от всех остальных. Тогда его окружал частый забор, украшенный разноцветными лентами, а на крыше крутились лопасти-лучи золотого ветряка. Ночью он светился, словно маячок для тех, кто заблудился на склонах, кишащих насекомыми и мышами. Но гости не приходили на этот свет.

Теперь вместо домика стояла чёрная кирпичная коробка с дырами там, где раньше были разукрашенные ставни. Ни забора, ни крыши, ни крыльца, ни сада, ни лавки возле двери. Ничего не осталось, кроме старых углей и еле уловимого запаха гари.

Тихо ступали тяжёлые сапоги. Они двигались там, где раньше проходила тропа, ведущая к калитке. Проходила, пока огонь не уничтожил и траву, и тропу, и калитку. Сапоги остановились возле обгорелой стены у входа в дом, который раньше казался таким большим. Но теперь он вырос, и дом стоит перед ним, крохотный, чёрный и пустой.

Таррель перешагнул через порог и сел, прислонившись к стене. Он был такой незаметный в этой черноте, и не увидеть бы его – слился со стеной чёрный плащ, такие же сапоги, рубаха, волосы. Только вот лицо было странно-чистым среди этой гари.

Таррель посмотрел наверх, в голубое небо. Раньше это небо было видно только в мутное окошко под потолком.

– Больше не приду. – сказал Таррель. – Я нашёл его. Нашёл путь на Деджу. Жаль, что вы этого теперь не увидите.

В доме гулял лёгкий ветер.

– Я не стал латосом. Не опозорил вас.

Таррель опустил голову на колени и провёл рукой по пепельной земле. Повсюду торчали кусочки бывших деревянных половиц, и Таррель посадил себе много заноз, прежде чем очнулся от наваждения и взглянул на океан. Солнце висело над водой совсем низко, и окрашивало теперь долину в ярко-оранжевый цвет.

Праздник в Гаавуне шёл полным ходом. С приходом темноты жара утекла из города, оставив послевкусие в виде тёплых земли и стен. На Баник и площади Кутрави из-за сотен огней было светло, словно днём, а холмы чернели на фоне синего летнего неба.

Фонарики из голубого стекла горели по обе стороны Баник, и, когда ветер играл кронами каштанов, то фонарики эти двигались, будто рой синих светлячков, затмевающих сами звёзды. Веселье было в самом разгаре – те, кто ещё не успел прийти в центр города, теперь бежали туда со всех ног. Баник опустела, и люди стеклись на площадь.

Были там и ряженые, разодетые в лохмотья, с чёрными посохами и огромными вставными зубами, изо всех сил изображающие злобу тёмных захватчиков Триады, были прячущиеся от них мирные жители, был аргваллийский дурак-король и его трусливая свита; бегали маленькие дети в белоснежных париках и выпрашивали ардумы и сладости у взрослых; были и огромные котлы с супами и весёлыми напитками, установленные в нише возле самой Городской ратуши, а толстые повара-латосы мешали их длинными, в человеческий рост, ложками. Ловкачи на ходулях, пожиратели огня, гибкие люди-змеи, продавцы светлячков-гигантов – самая малость того, что можно было увидеть сегодня в сердце Гаавуна.

Музыка звучала отовсюду, заглушая крики и надрывающихся певцов. Тех, кто уже изрядно повеселился, не дотерпев до главного события, сторожа выволакивали на Баник, в коридоры, где днём сидели торговцы, и оставляли отсыпаться там до утра.

– Деда, а чего люди-то веселятся? – спросил маленький Касель у старика Пивси. В восторженных детских глазах отражались огни Баник, и он вертел головой, пытаясь увидеть всё и сразу.

– Да не знаю я. – махнул Пивси рукой. – Раньше праздник Звезды был. А теперь… Фонарей развесили и радуются. Тьфу!

– Кто они? – удивлённо спросил Касель. – Ты же фонари развешивал, деда!

На помост у фонтана выбежал человечек и помахал красно-белым флагом. Музыка тут же смолкла. На помост поднялся грузный латос в белом плаще и красном берете. В руках он держал маленький свиток. Едва завидев его, толпа сразу стеклась ближе к площади, но всем места не хватало. Тогда стали сооружать возвышения из пустых коробок, оставшихся после Торгована.

– Сам глава выполз! – шептались между собой латосы.

– Видать, не такой уж и неходячий.

– А что?

– Да говорят, из-за своего брюха даже к нужнику не иначе как на коляске катается.

– Глядите, да он сам хмельной уже!

Латос откашлялся, пожевал губы, озираясь по сторонам, и к нему тут же подбежали мальчишки с железным рупором в руках. Он довольно кивнул и начал говорить, размеренно и лениво.

– Добрые мои жители Гаавуна!

Его слова эхом разносились по площади. В толпе пробежал одобряющий шёпот.

– Сами небеса велели нам повеселиться вдоволь, иначе как объяснить, что два таких желанных события идут сегодня бок о бок?

Он улыбнулся толстыми губами, и из-за этой улыбки его глазки совсем пропали в складках огромных щек. Народ вновь согласно загудел, но уже чуть громче. В толпу кинулись запоздалые торгаши и стали искать тех, чьи руки были пусты, а под одеждой не прятался толстый кулёк; таким латосам они сразу принимались что-то яростно доказывать, и, после недолгих уговоров, отдавали им шевелящиеся кульки.

Глава города гордо оглядел площадь и развернул свиток. Его улыбка вдруг стекла к подбородку, он покрутил бумажку и уставился в пол, беззвучно шевеля губами.

– Не то. Как же это я? – прошептал он в сторону и тут же громко сказал, поднеся губы к самой трубке: – А знаете, что, мои дорогие? Ни к чему нам сегодня лишние слова, правда?

Счастливые крики заполнили площадь, и музыканты вскинули инструменты, нечаянно спихнув ими главу города с помоста. На его месте тут же оказался ряженый и хитро оглядел толпу, упёршись руками в бока. На его рукавах зазвенели блестящие бубенчики.

– Ну что? – закричал он и запрыгал на помосте. – Начнём же?

Гаавун счастливо взревел ему в ответ.

Джерис так и не привыкла ложиться спать с приходом темноты. Каждый день на протяжении двух Эгар она заставляла себя, едва сядет солнце, идти ко сну, но каждую ночь одинаково долго лежала в кровати, глядя в потолок, и забывалась сном только ближе к утру. И всё равно казалось ей, будто вот-вот позовёт её властный голос тётки Разель.

Сегодня она уже знала, что всю ночь, а может, и всё утро не сомкнёт глаз. Тело ломило, а любое движение на горячей простыне заставляло едва ли не вскрикивать от боли. Но это пройдёт. И, как только пройдёт, придётся покинуть дом на берегу и уйти с провинции.

Она вспоминала шорохи, рождаемые ветром в лесу, тьму возле храма, вспоминала, когда в последний раз слышала, чтоб говорили на Баник о сборе ягод с синих кустов. Но именно в тот раз, когда старухи болтали про плодоносный сезон, Джерис совсем их не слушала: ягод она не собирала.

Те ягоды особенные, и собирают их по ночам, когда открывается бутон. Тогда, едва заметно, но в этом бутоне плоды светятся в темноте, и тогда-то хватай их скорее. Самые сладкие те, что в ночи берёшь. Сезон, видимо, пришёл. И вместе с ним пришла она в храм в самое неудачное время, а шорохи создавал не ветер, а юбки старух-собиральщиц.

Где-то в углу комнаты жужжал не то шмель, не то муха, так протяжно и непрерывно, что хотелось отыскать и пришлёпнуть. С тех пор, как Джерис затушила лампу, это жужжание не прекращалось, и она села на кровати, охая от боли.

– Прибью. – сказала она и нащупала коробок спичек.

Свет наполнил комнату, и от лампы запахло горелым жиром. Жужжало всё сильнее, всё настойчивее, и под половицами закопошились мыши. Джерис с трудом поднялась и, освещая себе лампой путь, поплелась в тёмный угол. Гаавун всегда был тёплым, даже ночью, но сегодня без одежды Джерис совсем замёрзла.

Она прошла вдоль стены, уставленной ароматными коробками с травами и остановилась в углу у двери. На стуле лежали обрывки шёлковой юбки, а поверх них – ожерелье. Кристалл в нём, движимый мелкой дрожью, жужжал гулко и низко, и уже почти упал, утаскивая за собой ракушки, но Джерис успела подхватить его.

Он чего-то хочет. Он что-то видит. Что-то такое, из-за чего он не может молчать, и потому жужжит, донимая целый вечер.

– Что тебе нужно? – спросила Джерис. – Оставь меня в покое.

Кристалл жёг руку. Выйти за дверь, пройти пару десятков шагов и вот он – океан. Пусть забирает свой подарок. Джерис схватила халат, оделась и, забыв даже обуть сандалии, выскочила из дома.

Только свет лампы тускло осветил лимонные заросли, как в темноте возле двери кто-то дёрнулся. Джерис вскрикнула.

– О, небо! – сказали из темноты. – Я думал, ты спишь.

– Ты чего здесь делаешь? – воскликнула Джерис, освещая лицо Тарреля.

Он сидел возле двери под окошком и потирал сонные глаза.

– Назови мне хоть одну причину, почему ты ночью торчишь у моего дома? – спросила Джерис и ткнула лампой в лицо Таррелю. Тот сощурился от света и отодвинул руку Джерис.

– Убери, что ли. – сказал он. – Думал, ты спишь. Решил до утра подождать. Поговорить надо.

– Рехнулся ты, что ли, Арнэ? Что за такой разговор, что аж спишь у меня дверью?

Таррель потёр лицо ладонями и медленно поднялся.

– Извиниться пришёл. – сказал он. – И предложение у меня для тебя есть.

Джерис осмотрела Тарреля с головы до ног. Вроде, не пьян.

– Ладно. – сказала она. – Подожди.

И пошла к берегу.

– Ты куда?

– Кристалл этот проклятый выкинуть.

– Стой! – вдруг вскричал Таррель и догнал её. – Не надо. Ты его пока не трогай.

Таррель осторожно выудил ожерелье из рук Джерис.

– Это почему? – спросила она.

– Сейчас узнаешь. Пойдём.

Таррель взял Джерис за руку, завёл обратно в дом и запер дверь.

– Скажи мне честно. – сказала Джерис, скрестив руки на груди. – Ты пьян?

– Можно и так сказать. – торопливо ответил Таррель и погрузился в пыльное кресло.

– Не приходи таким больше. И вообще никаким не приходи. – сказала Джерис, стоя у двери. – Говори быстрее. Спать хочу, плохо мне.

– Знаю. Всё знаю, Джерис. Это я виноват.

Джерис помолчала и опустила взгляд.

– Вот собака. – прошептала она. – Ты, значит, рассказал?

– О чём? – уставился на неё Таррель. – Про храм? Из ума выжила?

Джерис медленно подошла к Таррелю.

– А в чём вина твоя тогда?

– Да слышал я тогда в лесу что-то. Внимания не обратил. Думал, зверь какой. А надо было пойти поглядеть.

Джерис опустилась на кровать и оказалась прямо напротив Тарреля.

– Чего же тебя тогда с Баник не погнали вместе со мной? Не сходится твоё враньё.

– Так не я храм поломал! – искренне удивился Таррель.

– Пёс проклятый. – пробормотала Джерис. – Клянись, что это был не ты!

– Клянусь!

– Не так. Дорогим клянись. Да вот хоть Деджей своей любимой.

– Клянусь моей Деджей! – торжественно проговорил Таррель.

– Ну, смотри. Слова назад не возьмёшь. Мне-то всё равно. А вот ты, если солгал, Деджу свою потеряешь.

– Не потеряю. – ответил Таррель.

Джерис огорчилась и опустила голову.

– Значит, всё-таки, в Катуру собирают они эти проклятые ягоды. Я всё думала, что в Панэру.

– Джерис, малыш, конечно в Катуру. Ты разве не знала? – сказал Таррель, разглядывая кристалл на свету и снова пересчитывая грани. Поверхность кристалла сверкала в огне лампы, но внутри, как был он мутным, так и оставался.

– Джерис, хочешь уехать? – вдруг сказал Таррель и сжал кристалл в ладони.

– У меня выбора теперь нет.

Таррель достал из кармана мешочек.

– Один дитар. – начал он отсчёт. – Два дитара. Три дитара. Четыре дитара. Пять дитаров. Шесть дитаров. Семь дитаров… – и украдкой посмотрел на Джерис.

Джерис не могла поверить своим глазам. Блестящие серебряные ардумы – дитары – самые большие и самые желанные для всех латосов, один за другим появлялись на столе возле лампы и сверкали своими толстыми боками.

– Десять дитаров. – сказал Таррель и остановился. – Десять дитаров – и все довольны.

– Ты просто знал. – сказала Джерис, не отрывая взгляда от ардумов. – Знал, что никто не купит. Что всё равно тебе продам.

– Конечно, знал, Джерис. Не хотел тебя заставлять. Но знал. Собирался на Торговане купить, но видишь, как всё вышло.

Джерис посмотрела на Тарреля. Он так сжимал кристалл, как если б он был самым сладким для него угощением.

– Зачем ты всё это время собирал эти гадости? – вдруг спросила Джерис. – Браслет, сыворотку, часы и остальное. Только ответь честно. Я всё равно уеду, никто не узнает.

Тень гнева вдруг легла на лицо Тарреля. Он сунул кристалл в карман и поднялся с места.

– Ты же не глупая лати, Джерис. Ты меня знаешь. Знаешь, как и где я рос. Что, выходит, ошибся я насчёт твоей сообразительности?

– Не все так умны, как дежи. Не стоять нам, глупым латосам, рядом с вами.

Таррель вздохнул.

– Подумай, что будет с людьми, у кого такое окажется? Не сожгут ли их заживо в собственном доме?

– Не надо. Я поняла тебя.

– А, может, поколотят их прилюдно? – Таррель кивнул на кровавый шёлк у двери. – Нельзя. Понимаешь?

– Понимаю.

Таррель заходил по комнате. Он всё держал руку в кармане, сжимал кристалл, и, кажется, было ему от этого больно. Он зажмурился.

– Хочешь услышать самое честное, что я могу сказать тебе? – спросил он, и, не дождавшись ответа, продолжил: – Я искал их для того, чтоб больше никто их не нашёл. А это, – потряс Таррель кулаком с кристаллом, – это то, что я искал больше всего на свете. Оно и есть зло. И будет теперь мне служить.

Только он сказал последние слова, как выругался и уронил кристалл. На ладони темнело кровавое пятно.

– Нет, нет. – криво улыбнулся он. – Ты не противься. Всё равно мой будешь.

– Таррель. – дрожащим голосом сказала Джерис. – Что это за кристалл?

– Ты ещё ничего для меня не сделал. – не слушая её, говорил Таррель кристаллу.

Мыши под половицами совсем обезумели. Они пищали и копошились там, будто учуяли отраву, и убегали теперь со всех ног, чтоб покинуть насиженное место. Шуршали прямо под ногами Тарреля и визжали, точно поросята, которых вот-вот зарежут.

– Арнэ, уходи. – попросила Джерис.

– Сейчас мы уйдём. – кивнул он и опустился на колени возле кристалла. – Ты с Чудоловом не связывайся. – сказал он ему. – Себе же хуже.

Раздался хруст, и все половицы разом лопнули. Огонь в лампе задёргался, зашипел и потух, а потом вдруг вспыхнул с новой силой, вырываясь из лампы. Пламя охватило стену и потолок, и из подпола во все стороны повалили мыши, не разбирая дороги. Дом захрустел и просел. Таррель не мог сдвинуться с места, зачарованный огнём, что отражался в его чёрных глазах, и беззвучно шептал что-то.

Джерис подскочила. Закинув ардумы в карман, она бросилась к двери и схватила Тарреля за капюшон.

– Совсем дурак? – и дёрнула его к выходу, чуть не задушив.

Таррель успел схватить кристалл. И вовремя. Крыша дома рухнула, и огонь вырвался наружу через окна, рыча и завывая, точно ураган. Скрылся под землёй порог, потом окна, а потом и то, что осталось от крыши поглотила земля, засасывая в себя всё, будто болото. Столп огня, искры и жар окутали пространство, и слышалось в них не то завывание, не то песня, простая, но страшная, будто сотни голосов кричали по-разному, никак не сливаясь в единое звучание.

Долго бушевал пожар. Он охватил лимонные деревья, траву и, кажется, саму землю, а на скалистом берегу, освещённом огнём, носились, точно призраки, беспокойные тени. Ни воды, ни неба, ни земли не осталось теперь на берегу, только этот огонь, будто золотой глаз на теле чёрной ночи – и ничего больше.

Громко играла музыка этой ночью в Гаавуне. Весело, невпопад. Музыканты покраснели, вспотели, но всё играли на дудках, били в барабаны и водили смычками по струнам. Старым гаавунским песням подпевал весь город, потому у музыкантов никак не получалось быть громче всех этих криков. Те гости, которые расположились на Баник, уже даже не слушали, что играют на площади, и кричали те песни, что им самим больше всего нравились. Кто-то пел "Рыбака на заводи", кто-то "Самую хмельную", кто-то просто выл что попало, едва слышал знакомые мелодии. Клубок криков, песен, топота, хлопанья и музыки.

Старик Пивси, держа Каселя на руках, пробирался через толпу, чтоб занять место на Баник, на тех самых коробках, из которых соорудили возвышения.

– Смотри, скорее! – сказал Пивси Каселю, показывая на площадь. – Сейчас выпускать будут. У нас тоже есть! – и счастливо улыбнулся, показывая шевелящийся кулёк.

На помосте прыгал заводила, которому никак само небо силы давало, прихлёбывал из фляги украдкой, а потом бил в ладоши, чтоб возвратить горожан в ритм музыки.

Колокол загудел. Будет бить полночь.

– Пришло время! – завопил заводила в железную трубку. – Где же ваши сияющие сердца?

Горожане закричали вдруг, боясь, что не успеют ко времени, и стали доставать свои кульки: кто из карманов, кто из-за пазухи, кто с пола поднять хотел – а вот и нет уже, прозевал! Все бросились за своими кульками.

– Ну, поднимите же их! – кричал заводила. – Покажите мне!

Горожане разом сдёрнули кто мешки, кто бумажки, кто тряпки, и в их руках оказались тысячи мохнатых светлячков, больших, размером с целый апельсин. Они дёргали лапками и крыльями в руках латосов, жужжали гулко, низко, и светились ровным синим светом. Вот чья-то хватка ослабла, и первая звёздочка полетела в небо.

– Для чего же мы здесь собрались? Не для того ли, чтоб соединить в Светодень наши сияющие сердца? – кричал заводила.

– Да! – кричали горожане.

– И пусть все беды обойдут нас! Пусть всё плохое идёт мимо наших домов!

– Да!

– Да здравствует Светодень! – закричал заводила и подбросил своего светлячка в небо.

Латосы не заставили себя ждать. Они подкинули в небо светлячков и те, расправив крылья, зажужжали, полетели, счастливо сверкая синим светом. Тысячи их поднялись в небо, будто звёзды, что были заперты и наконец-то вышли на свои законные места на небосклоне.

– Так сияют наши с вами сердца! – вскричал заводила и ткнул пальцем в небо. – Разве есть нечто более прекрасное в этом мире? И если сегодня нам так весело, дорогие гаавунцы, то нет более верного знака, что и небеса, и земля благоволят нам! Так поднимем же за это! – и вскинул бокал, расплескав половину.

Купол синего света держался над площадью. Светлячки не успели ещё разлететься в стороны, и гул их крыльев перемешивался с радостными криками латосов. Все вскинули бокалы.

– За Эллатос! – завершил заводила и выпил.

И все выпили вместе с ним. Заплясали музыканты, заиграла музыка, но вдруг всё прекратилось.

Умолкли трубы и барабаны, умолкли дудки, умолкло и жужжание роя тысяч светлячков, и синий купол разом потух, погрузив площадь во тьму. Музыканты, вскинув головы, побросали инструменты и тут же бросились в толпу. Сквозь тишину родился тихий свист. Что-то летело вниз, разрезая воздух над площадью. Латосы не успели и с мест своих двинуться, как небо покрылось серыми приближающимися пятнами, и оттуда посыпались бездыханные тушки только что разлетевшихся светлячков.

Вопли охватили площадь, а те, кто сидел подальше, никак не могли взять в толк, что произошло, и, спрыгивая со своих мест, бросались в толпу. Падальный дождь никого не оставил без подарка. Кому-то дохлое насекомое приземлялось прямо в стаканы с вином, кого-то било по голове, другим светлячки падали прямо в руки, источая запах мертвечины.

Толпа обезумела. Нещадно хороня под ногами тех, кто ещё не успел очнуться от испуга, латосы бросились на Баник через хруст и сдавленные стоны, не разбирая дороги.

И тут с оглушительным треском лопнули все до единого голубые фонари на каштанах, осыпая разбитым стеклом нахлынувший народ и сидящих на возвышениях горожан, из-под которых убегающие выталкивали коробки, чтоб расчистить себе путь. Осколки летали повсюду, движимые внезапно налетевшим ураганом. Одно мгновение – и Баник погрузилась во тьму, пронзаемую криками человеческого водоворота.

Никто и не думал останавливаться, чтобы помочь своим. Чужие же, оказавшись под ногами, и вовсе были лишь препятствием, которое нужно было как можно скорее преодолеть, чтобы летящее стекло не вонзилось в шею.

То место, что ещё днем окутывала радость и сладкое предвкушение праздника, теперь накрыла чёрная пелена и превратила каждого в слепого мечущегося зверя, с воем ищущего убежище. Руки, ноги, головы, волосы, обрывки одежды – все людские тела перемешались.

Не смог заглушить шума колокол Городской ратуши. Он настойчиво тянул свою песню раз за разом, пока не смолк после двенадцатого удара, и донёсся его гул до берега, где, стекая по погруженным в воды ступеням, смешивались и поднимались розовой пеной в чёрных волнах пиво, вино и кровь.