Читать книгу Триада - Алиса Гольц - Страница 5

Утром следующего дня Гаавун погрузился в скорбный срок. Красно-белые флаги провинции были сдёрнуты, молчал колокол Городской ратуши. Ворота и двери сотен домов испещрили начертанные углём узоры и имена, укрытые пригвождёнными лоскутами прозрачной ткани.

Опустела Баник. На телегах неспешно вывозили разнесённые в щепки ящики, мятые коробки и наполненные груботканые мешки, лежащие неподвижно по ходу всей улицы. Красно-бурые пятна с прилипшими голубыми осколками, словно позорные клейма, усеяли мощёную белоснежными камнями Баник, а серый пол в торговых коридорах, куда не падали солнечные лучи, все ещё блестел.

Тёплое приветливое утро. Кажется, будто вчерашний день начался заново. Но не слышно весёлых песен и призывов звальцев, не течёт толпа по улице. Тихо. Только робкий стук колёс нескольких телег, редкое посвистывание возниц да пение птиц где-то на крышах лавок.

Если бы не ленивые передвижения людей, загружающих телеги, то можно было бы подумать, что вымер Гаавун, опустел этот муравейник, где ещё на заре ранние горожане уже обычно появлялись на улицах, чтоб поторговать и поболтать о том да о сём.

Дым повис над городом, донося с холмов запах гари с прощальных костров. Там собралась добрая половина горожан, разместившихся кто где на склонах. Одни ещё только рыли углубления, другие сооружали возвышения из дерева, третьи, опустившись на колени, склоняли головы над уже последними язычками пламени, пробивающимися сквозь догорающие угли.

В Кадроге было так же тихо, как и всегда. Солнце поднималось, и наконец-то заглянуло внутрь дома через стеклянную веранду, погладив лучами голову сидящего на потрёпанном диванчике Тарреля. Он сидел, уронив лицо в ладони, и казалось, не то спал, не то просто был в забытье.

В тёмные углы пробрался свет, и комната стала больше, уютнее, а потолки – выше. В лучах солнца летала пыль, оседая на блестящих яблоках, разложенных один к одному на столе у стены. Тихо открылась дверь наверху, и из нее выскользнул Шетгори, аккуратно, изо всех сил стараясь не шаркать ногами по деревянным половицам. Но предательски скрипнула старая лестница, и Гофа выругался беззвучно одними губами. Таррель поднял голову.

– Ну, прости. – простонал Гофа.

– Я не спал.

Гофа спустился вниз, и, ступив на ковер, остановился, переминаясь с ноги на ногу.

– Фани только уснула. А я вот, пока она спит, это… поговорить спустился.

– Погоди. Вот, возьми для начала кое-что. Может, и разговоров тогда не понадобится. Всё, как нужно. Не веришь – пересчитай.

– Да ты что? – огорчённо воскликнул Шетгори и кинул звенящий мешочек обратно на диван. – Разума этой ночью, видать, лишился? Думаешь, за тем я пришел?

– За тем, не за тем, а бери давай.

– Да мы с прошлой до этой Катуры тебя в глаза не видали. Не жил ты у нас. К чему тогда это? – кивнул Шетгори в сторону брошенного мешочка. И добавил, вздохнув: – Да и не могу с тебя я ардумы брать, Арнэ, не могу, и всё тут! Ты нам… словно дитё родное.

– Бери-бери. Хотя бы за то, что хранишь моё барахло. Мясом, вином бы забить там в погребе всё мог. А хранишь дрянь эту.

Гофа вздохнул и нехотя забрал мешочек.

– Беру, только если пообещаешь… больше – ни ардума!

– По рукам.

Гофа прищурился, разглядывая Арнэ.

– Чего это… с лицом-то у тебя? Подрался с кем, что ли?

Таррель встрепенулся.

– Проклятье… – выругался он себе под нос и утёр щёку рукавом. – Да руку распорол.

Арнэ взял лежавший рядом с ним тряпичный шмоток и принялся заматывать рану на ладони. Гофа загляделся было на монотонные движения, но тут же помотал головой и медленно подошёл к Таррелю, волоча за собой стул. Потом присел на краешек, сложил руки и сказал:

– Арнэ. Девка, та, что сегодня ночью привёл… она когда уйдёт?

– Не знаю. – резко ответил Арнэ. Гофе показалось, что разговор на этом окончился, но он всё равно спросил:

– Я, конечно, молодёжь вашу знаю довольно скверно, но эта лати на глаза мне попадалась пару раз. – и, ожидая гневного выпада, добавил: – Не Фенгари ли это?

– Она. Что с того? – ответил Арнэ, не глядя на Гофу.

– Да ты и сам знаешь, что. Дом её сегодня ночью сгорел. Провались я на этом самом месте, если не из-за колдовства. А про то, что на празднике было, и говорить мне страшно. Сам все знаешь. Связь крепкая мне здесь видна. Гнал бы ты эту Фенгари отсюда, сынок. Я, хоть человек пожилой да уважаемый в Гаавуне, а спасти ото всех ни её, ни тебя не смогу. Если найдут вас. Да и мне самому как бы не попало.

– Не беспокойся, Гофа. Не понадобится тебе никого спасать.

Старик помолчал, а потом сказал:

– Я тебе, Арнэ, верю бесконечно. Ты знаешь. Но мои слова не забывай.

Шетгори поднялся и уже собрался уходить, но остановился, вспомнив что-то и сказал через плечо, осторожно, как мог:

– Тётка Разель померла этой ночью, Арнэ. Прямо на праздник. Дома у себя. На проводы пойдешь?

Тот на мгновение застыл, но сразу же продолжил перевязывать ладонь.

– Нет.

– Последняя кровь…

– Сказал же, не пойду! Или не слышал? – крикнул Таррель.

– Не кричи, там Фани наверху проснётся. Слышал я всё. Да только в толк не возьму, совсем ли ты, такой молодой ещё, а уже чёрствый сухарь или так боязно тебе видеть последнюю частичку рода своего? Ведь не будет более другого случая взглянуть, корить себя станешь.

Таррель вздохнул с еле сдерживаемой злобой и швырнул размотавшийся бинт в сторону.

– Спасибо за новость. Только у меня другие планы.

– Чего ты задумал, сынок?

– Я… – протянул Таррель, задумавшись. – А, пёс с ним, что скажу, что не скажу – всё одно. Не поймешь.

– Ну, надеюсь, найдёшь ты счастье своё и разум твой успокоится. – пробормотал Шетгори.

– Найду и успокоится. – повторил Таррель.

Молча потоптался Гофа на месте и решил, что будет лучше ему возвратиться наверх. Заскрипела старая лестница, до которой уже дотянулись солнечные лучи. Ладонь Арнэ наконец-то была замотана.

Как только за Гофой закрылась дверь, он откинулся на спинку пыльного дивана, закрыв глаза. И пусть тело его казалось спящим, в голове метались мысли. Они взрывались искрами в темноте закрытых глаз, но ни одна не задерживалась надолго.

Он старательно гнал от себя мысли о том, что случилось этой ночью, потому как даже его чувство совести, что всегда было в доле, сейчас приоткрывало глаза и укоризненно качало поросшей мхом и паутиной головой.

Даже глупые жители Гаавуна уже давно сложили два незатейливых факта вместе. Даже старики Шетгори. По-другому и быть не могло, даже если бы эти события не имели ничего общего.

Надо поскорее убираться. До подземелья, быть может, он успеет добраться, не наделав шума. А если дело пойдет на дно? Тогда куда-нибудь на север, может быть, в Лумтур? Нет. Если прошение о повешении дежи Тарреля и лати Фенгари вздуется до масштабов провинции, то там и рукой подать до столицы. Таррель сжал кулаки и тряпица, обматывающая руку, покраснела. Дикое, нечеловеческое поднималось в нём при одной мысли, что место, в котором он родился и вырос, где после стольких усилий его наконец-то стали уважать, больше не только не принимает его, но и готово поглотить.

Заскрипели половицы, и Таррель поднял голову. Джерис, им переодетая, выглядела нелепо в мужской одежде и сандалиях, которые были ей совсем не по размеру. Если б не милое её лицо, можно было бы подумать, что перед ним нескладный мальчишка, отрастивший ни с того ни с сего золотые волосы по пояс. Джерис опустилась на диван рядом с ним.

– Никак мы с тобой не разойдёмся. – сказала она после долгого молчания.

– Никак. – согласился Таррель.

– Ну, ничего. Повесят меня скоро. Тогда и разойдёмся.

– Не повесят. Уезжай.

Джерис оглядела комнату.

– Старики Шетгори? – спросила она. – Никогда б не подумала.

– Уезжай сегодня, Джерис. Не могу их подводить.

Джерис придвинулась к Таррелю.

– А ты куда? – проворковала она ему в ухо.

– Никуда. Здесь остаюсь.

– Врёшь.

Совсем рядом Таррель почувствовал тепло женского тела, пускай и такого маленького. Что-то неприятно-волнительно сжалось у него под сердцем. Руки Фенгари заскользили по рукаву так приятно, словно кожу ласкали пушистым пёрышком.

– Я в Гаавуне остаюсь, Джерис. – повторил Таррель.

– Вот так просто возьмёшь и обманешь старую подругу? – ворковала Джерис.

– Чего тебе надо? – попытался убрать её руки Таррель.

– А то тягостно тебе? – прошептал она где-то рядом, щекоча ухо.

– Убери ручки свои. Пожалуйста. – сказал Таррель. – Ты за кого меня принимаешь?

– Да ты угомонись. – шептала Джерис ему на ухо.

Плащ соскользнул с плеч Тарреля и оказался на полу. Поцелуи Джерис то осыпали шею, то вспыхивали на лице, но Таррель не мог и с места сдвинуться.

– А то не помнишь, как хорошо нам было две Эгары назад? – прошептала она.

Ладонь Джерис скользила уже по груди Тарреля, где-то под рубахой, так мягко и ласково, что казалось, будто лати разрывает его грудь, чтоб достать до самого сердца.

– Хватит. Помню. – ответил Таррель и убрал её руки. – Помню, что ты ужасно поступила со мной. Лгунья.

– Нет, Таррель. – шептала Джерис между поцелуями. – Лгун здесь только ты. Меня в петлю, а сам – в дорогу.

– Я никуда не еду. – повторил Таррель.

– Неужели?

Джерис нежно вложила в руки Тарреля бумажный свёрток.

– Ты очень глупый дежа. – сказала она и поднялась. – Других не знаю, но, должно быть, самый глупый из всех.

Таррель уставился на свёрток.

– Лазаешь по чужим вещам? – спросил он и гневно сверкнул глазами. – Я, конечно, сразу понял, что звездой небесной ты не станешь. Но воровкой…

– Не возьмёшь с собой – шепну кому надо, куда едешь и зачем. И что камень тот твой.

Таррель тяжело выдохнул.

– Джерис. Ты несносная лати. Оставь меня, пожалуйста. Отправлю тебя на самый Север. Тебя никто там не найдёт. Будешь жить там спокойно и славно.

– Ты меня уже раз отправил! – сказала Джерис, и голос её вдруг страшно изменился.

– Джерис, хватит. – сказал Таррель осторожно. – Успокой своего зверя. Я провёл тебя мимо этой дороги, мимо, но ты сама побежала туда.

– Так, значит? – сказала Джерис и сложила руки на груди.

– Я не возьму тебя с собой, Джерис. Не проси.

– Будь ты проклят, дежа! – выпалила Джерис. – Меня своим приятелям на Север отдаёшь, а сам бежать решил, как крыса?

– Я не решил. Я бегу с того момента, как родился. И вот почти прибежал. Могу дать тебе столько ардумов, сколько захочешь. Десятки, сотни дитаров. Дитаров! Только пожалуйста, не иди за мной.

– Кристалл-то кто нашёл? – не успокаивалась Джерис. – И что, если я тоже на Деджу хочу? Почему ты так зол ко мне? Здесь, я, скорее всего, умру.

Таррель поднял на Джерис усталый взгляд.

– Как и в подземелье. Только с меньшей вероятностью. – сказал он.

Джерис стояла перед Таррелем, молча уставившись на него злыми глазами.

– Ну что? Всё ещё думаешь, что я зол к тебе? – спросил Таррель.

– Врёшь. – сказала Джерис. – Не пошёл бы ты. Да никогда!

– Не то ты ожидала услышать, да? – сказал Таррель и развёл руками. – Думала, там в подземелье вокруг растут цветы и лимоны, а серебро, уже отчеканенное в ардумы, само сыплется в карманы? А потом, как наберёшь, сколько нужно, топаешь ножкой и оказываешься на Дедже? Глупая!

– Я тебе не верю. Ты лгун и всегда им был, Таррель. Убежать хочешь, при том полные карманы серебра набив. Ты его не иначе как жрёшь.

Таррель ударил ладонями по коленям и покачал головой.

– А говоришь, что я всё серебром меряю.

– Ещё как меряешь! И ведь всё никак не хватает тебе, не успокоишься. Ничего, поколотит тебя жизнь, подавишься ею.

Таррель вспыхнул и поднялся.

– Да не было ещё такого, чем бы Таррель подавился! Даже если поперёк горла встанет – глотку себе разорву, выну, и проглочу заново!

– Ну, что ж, глотай. – сказала Джерис и бросила к ногам Тарреля девять дитаров. – Не нужны мне ни твои друзья, ни твои связи, ни ардумы твои.

– Джерис, хватит капризов! Остальные забери! – крикнул Таррель ей вслед.

Тень Джерис в дверях становилась всё короче и короче, пока не исчезла.

День близился к вечеру, а яблоки, пролежавшие весь день на солнце, съёжились, потемнели, и теперь пахли ещё терпче. Старики Шетгори затеяли большой ужин несмотря на скорбный срок. Таррель так и не понял, в честь чего. Особенно рад был Гофа, решивший, видимо, что небеса и Таррель услышали его просьбу о том, чтоб лати Фенгари поскорее покинула их дом.

Лати Фанкель выносила всё новые и новые блюда, приготовленные пусть не самым искусным образом, но с душой, и чувствовалось в них тепло рук доброй старой женщины.

Единственное, что не давало Таррелю насладиться последним вечером с Шетгори – это ожидание близкого объяснения с ними, с людьми, принявшими семь Эгар назад чумазого мальчишку-оборванца с мешком непонятного барахла и помощью по дому вместо уплаты за жильё. Только сейчас осознание того, что Шетгори, возможно, единственные люди на Эллатосе, которые не побоялись держать под своим домом страшные и очень далёкие для их понимания вещи, повергло Тарреля в тяжелую задумчивость.

– Арнэ, я иногда думаю, что ты – само небо. – робко улыбаясь, сказала Фани. – Только на небе так скоро могут сменяться солнце и тучи.

– Боюсь, что я и сам теперь последний раз вижу на этом небе солнце. – ответил Таррель, выдавив улыбку.

– Почему это? – обеспокоенно сказал Гофа.

Таррель вздохнул и откинулся на спинку стула, уставившись в крохотное пятнышко на скатерти. Старики переглянулись между собой, поняв, что дела, видимо, совсем плохи: обычно на расспросы Таррель либо отмахивался, либо сердился, но теперь его усталое лицо с нахмуренными бровями и поджатыми губами, ровно как и тяжёлое молчание, никак не разрешающееся словами, обеспокоило их.

– Фани, Гофа. – наконец сказал Таррель. – Я не мастак по части красивых слов и прощаний. Но, боюсь, нам с вами придётся расстаться. Скорее всего, очень и очень надолго.

Шетгори молчали, уставившись на него.

– Я понимаю, как вам, должно быть, обидно только встретить меня на пороге и вот снова провожать. Но я теперь должен уехать из Гаавуна. И, клянусь, не знаю, когда вернусь. И вообще вернусь ли. Поэтому заранее дам распоряжения о своём имуществе. – сказал он и постучал пальцем по столу, указывая на подвал под ногами.

– О, небеса, что ты говоришь такое, Арнэ! – воскликнула лати Фанкель и заплакала. Таррель стиснул зубы, заставив себя не заметить этого, и продолжил:

– Не хочу, чтоб мои вещи стесняли вас. Но мне не успеть вывезти всё. Я корю себя за это. Поэтому сделаем так. Я даю себе времени три Эгары. Если буду жив, но не смогу вернуться к этому сроку, непременно пошлю вам весточку. А если её не будет – слушайте внимательно. Дверь запечатана, её без меня не открыть. То на вашу же пользу, если придут обыскивать. Так что, Гофа, придётся подкопать. Все добро, какое там есть, выносить – и жечь с щепоткой соли и листом бисы, жечь нещадно. Голыми руками не касаться! Всё что есть, не глядя, жжём. Поняли?

– Понял. – сказал Гофа с тревогой.

– Вроде, всё разъяснил. – сказал Арнэ, думая, что же ещё он мог забыть, но ничего не всплывало в памяти. – Как стемнеет – уйду.

Он встал из-за стола. Вечернее солнце окрашивало комнату в оранжевый, и Таррель, глядя на него, сощурился. За диваном валялся плащ, скинутый ручками Джерис, и звал в путь, в очередное и последнее путешествие по земле Эллатос. Таррель поднял плащ и прижал его к груди.

И прилететь бы тёплому ветру с холмов, согреть и успокоить, дать напутствие в дорогу, но ворвался в комнату ветер холодный, с океана, обжигая лицо, точно давал пощёчину, и едва не вырвал из рук Тарреля плащ, который взлетел в воздух так легко, будто в карманах его вовсе ничего не было. Точно был он просто куском ткани, который не держал в себе никаких тайн и не прятал никаких сокровищ.

Тарреля будто дубиной по голове огрели. Почему так легко? Почему не тянет вниз тяжесть, которую скрывает в себе потайной кармашек у груди? Таррель перевернул плащ, встряхнул, вывернул, снова встряхнул, бросил на пол, ощупал руками каждую складку, каждый карман. Пусто. Пусто!

– Арнэ! Чего случилось? – донёсся голос Гофы.

Что есть силы Таррель зашвырнул плащ в самую гущу сада, где тот и повис на кустах. Теперь он смотрел на дежу двумя выпуклыми под ветвями частями, а полукруглой складкой, точно ртом, смеялся над ним.

– Дрянь. – сказал Таррель с усмешкой, оглянувшись на пустой диван.

Уже давно никто не ходил холмами, чтоб попасть с Гаавуна в Стан на Ларгве. О том, что когда-то здесь проходила крутая лесная дорога, говорили только трухлявые пни, стоящие молчаливо среди леса, будто маяки. Их деревья давно срубили, чтоб осветить ночную дорогу.

Теперь кроны тех деревьев, что не тронули, разрослись и скрыли собой небо. Дорога вилась вверх, потом вниз, потом опять вверх, и так много-много раз, пока не утопала в овраге, который появился здесь совсем недавно. Земля сошла с холма, утащив с собой деревья, кусты, птичьи гнёзда и редкие домики. Неизвестно, с чего решила природа так разгневаться на людей, но городку пришлось подвинуться, и теперь стоял он совсем рядом с рекой Ларгвой и пристанью.

Каждый день десятки повозок и лодок расползались в разные стороны, увозя с собой тех, кто хочет покинуть провинцию Гаавун. Сумерки нависли над городком, и свет загорелся в окнах точно пряничных, с белой глазурью крыш, домов. И пусть подкралась ночь, в Стане было шумно и людно.

Тяжёлое, гулкое мычание предупреждало о том, что в Стане есть тяжёлые скакуны – твари, которых лучше бы не видеть, потому и таскали они повозки никак, как кроме с мешками на головах. Нет на Эллатосе никого выносливей, но и уродливей тоже.

Десятки тяжёлых скакунов и их возниц готовились отправиться этим вечером в дорогу. В стойле номером сто восемь, в отличие от остальных, стояло не больше дюжины человек, в то время как в остальных толпился народ, а особенно там, откуда отправлялись сразу пять повозок на Лумтур – столицу Эллатоса.

Одна-единственная лампа стояла в сто восьмом стойле. Её свет то и дело заслонял снующий туда-сюда возница, затягивающий ремни на животном. Он бормотал что-то себе под нос, прикрикивал на скакуна, шлёпал его и бранился. Животное мычало и дрыгало толстыми ногами.

– Дрянь такая! Ну-ка двинься! – прикрикнул возница.

У каждого стойла был свой маленький дворик. Там, на лавках под деревьями сидели люди, ожидая, когда их позовут располагаться в повозках. В темноте не увидеть ни одного лица. После праздника в Гаавуне все старались сесть подальше друг от друга, и озирались в темноте, прижимая к себе вещи, пытались заглянуть под капюшоны соседей, а когда это не получалось, ёрзали на своих местах и глядели на часы.

Джерис тихо сидела в углу, упёршись спиной в изгородь. По Стану ходили залдунги. В Гаавуне их почти не было. Здесь же их было так много, что с каждого двора слышался звон мечей. Вот один из них прошагал рядом с Джерис, стуча железными сандалиями, а меч на поясе едва не задел её шею.

Джерис вдруг вспомнился рассказ одного торговца, который болтал, будто бы залдунги – потомки древних, высоких латосов Триады, которым корона под страхом смерти до сих запрещает мешать свою кровь с другими. Точно они другой народ. Раньше она бы посмеялась над его словами, но теперь необъяснимый страх вместе с трепетом перед короной овладел ей. Поскорее бы в повозку.

Залдунгов никогда не боялись в Гаавуне, ведь сами владыки Эллатоса ещё много сотен Эгар назад назвали их своими сыновьями, хранителями и высокой короны, и самого низшего плуга. Но теперь они точно не хранители Джерис Фенгари.

– Лотзо! Провинция Бакастур! Отправляемся, стойло сто восемь! – сказал возница.

Все поднялись и пошли внутрь. Особенно шустрыми оказались гаавунские старухи. Они скорее всех приложились ладонями к бумаге, оставляя свои родознаки, и скрылись внутри повозки. Джерис ждала своей очереди.

– Тьфу, ничего не видать! – пробормотал возница и зажёг фонарь.

В ярком свете прямо возле Джерис оказалась отвратительная чёрная голова, покрытая наростами. Не то жаба, не то лошадь, существо смотрело двумя мутными косыми глазами и потряхивало гребнем на шее. Джерис вскрикнула и отшатнулась. Тогда в глубине этой головы начал рождаться звук. Сначала тихо клокотало, будто закипала вода в горшке, и вдруг чудовище завыло что есть силы, и зажмурило глаза. Заметалось в стойле, зашлёпало лысыми лапами по соломе, и тогда возница кинулся к нему.

– Тварь! – вскричал он, избивая животное палкой. Несмотря на свой размер, тяжёлый скакун сжался, испугавшись хозяина, и отвернул голову.

– Дрянь, вот тебе! – кричал возница, надевая мешок на голову животного.

Джерис так дёрнулась назад, что чуть не повалила человека, стоящего позади.

– В своём уме? Чего орёшь? – рявкнул возница. – Напугала эту тварь! Договорную давай! – и тут же замахнулся на животное. – Отрезать бы твою уродливую башку!

Джерис так и стояла, упёршись спиной в человека сзади.

– Родознак! – крикнул возница и протянул Джерис бумагу.

– Нечего с неё брать, приятель. – раздался голос за спиной Джерис. – Безродная она. И недоделанная, к тому же. Что ей ни скажи – не поймёт, зачем рот открываешь.

Джерис узнала этот голос. Она дёрнулась, чтоб выбежать прочь, но руки жёстко удержали её.

– Ты сам-то кто будешь? – недоверчиво спросил возница. И тут же протянул: – А… Вон чего. Зачастил ты к нам, парень. Что, добычу новую тащишь? – и усмехнулся.

– Можно и так сказать.

Таррель, держа Джерис под руку, уже пошёл к повозке, как возница встал на его пути, переминаясь с ноги на ногу.

– Ты это… Ну…

– Да ты что, в самом деле? – воскликнул Таррель.

– Ну, Бакастур просит. Надо всех на бумагу. Без этого, парень, никак.

Таррель достал из кармана блестящий ардум. Возница отвернул голову, сделав вид, что не заметил.

– Без этого никак. – повторил возница.

Джерис услышала, как тяжело и злобно вздохнул Таррель за её спиной.

– А я будто только через твой Стан туда попасть могу! – сказал он сквозь зубы.

– Да знаю я, знаю, что можешь. – виновато говорил возница. – Но если уж сюда пришёл, отсюда езжать, значит, надо? В гости своих харчей не приносят.

– Да что б тебя! – воскликнул Таррель и принялся разматывать ладонь.

Возница протянул бумагу и, пока Таррель прикладывал руку, приговаривал:

– Вот так. Закрепить тебя надо. Вот, молодец.

Бумага под ладонью Тарреля зашипела, засияла золотым светом, и опалилась словами "Таррель из рода Таррелей" вперемешку с кровью. Возница успокоился.

– Ну всё, забирайся. Зла не держи, принято у нас. Без этого, парень, никак. – сказал он и потопал к козлам.

– Чтоб тебя древены порвали. – прошептал Таррель и весело помахал вознице.

Джерис сидела в повозке и сквозь дыру в шторе смотрела на Тарреля, пока тот бранился с возницей. И пусть слабый свет еле освещал его лицо, Джерис видела, что он в ярости. Резкие движения, дрожащий голос, мечущийся взгляд, руки никак не могут успокоиться, и то прячутся в карманах, то мнут плащ.

Таррель глядел себе под ноги, никак не забираясь в повозку. Потом вдруг повернулся, и Джерис поймала его страшный взгляд. Он никак не мог видеть её в темноте, но будто бы видел, и смотрел ей прямо в глаза. Возница взобрался на козлы, и повозка пошатнулась. Тогда, распахнув шторы, Таррель забрался внутрь, и огонь фонаря потух.

– Стойло сто восемь, Лотзо, Бакастур, отправляется! – закричал возница на всю улицу.

Повозка медленно выехала из стойла и покатилась по дороге в темноту холмов.

Совсем стемнело. Дорога долгая, ухабистая. Не видно соседей в повозке, но слышно их дыхание. Чей-то храп. Кто-то ворочается, кто-то шепчется. Только впереди, напротив Джерис, тихо. Точно не сидит там никто, и не смотрит, и даже не дышит. Но он точно там есть. И даже в темноте Джерис знала, что он не смыкает глаз. Боится, что снова упустит. Даже дышит так тихо, чтоб не упустить ни звука. Чтоб почувствовать, если она тихо проберётся мимо него и соскочит с повозки.

Быть может, часы на Кутрави сейчас пробили девять. Или десять? Или уже больше ста ударов они отбили? Их удары так похожи на стук сердца, что бьётся в груди Джерис и никак не хочет успокаиваться. Оно теперь долго не успокоится. Может быть, никогда.

Вокруг лишь лес, чёрные стволы деревьев. Они мелькают на фоне ярко-синего южного неба, качая кронами, как люди качают головой, когда хотят посочувствовать. Вот из стволов появляются руки; это уже не деревья, а толпа теней, они волнуются и двигаются в завораживающем ритуальном танце. Тени заполняют пространство со всех сторон – от самого дна до краёв.

Тогда спускаются с неба звёзды, спускаются к самой земле. Это уже не звёзды. Они заперты теперь в телах гуляющих теней, мерцают, точно глаза, и освещают пространство, полное пустоты.

Над тенями темнота, но в её объятиях, если приглядеться – далекий-далёкий свод, такой тяжёлый и огромный, точно весь мир, а на нём – слои, слои, один за другим, будто каменное древо, и каждый слой тоньше предыдущего. Зажато между этими слоями море давно потухших родознаков. Не рассыпаться, не исчезнуть этому храму, пусть и трещины в нём, и вмятины повсюду, будто неизлечимая болезнь, и гуляет под ним ледяной ветер под тяжёлые звуки барабанов.

Что-то двинулось впереди, зашевелилось с неистовой силой, вырываясь из-под земли. Вот вырастает стена, и ещё одна, появляются башни и крыши, это уже целый чертог, прекраснее которого Джерис и видеть не приходилось. Он стоит, гордо возвышаясь над острыми скалами, хребтом торчащими из земли, словно зубцы короны. Земля под чертогом проседает, вдавливает скалы, и они хрустят, не выдерживая натиска, будто ломают им кости одну за другой. Не справиться им с таким весом.

Странный запах наполняет воздух, и с самой верхней башни, особняком возвышающейся над другими, течёт что-то то тёмное. Оно ползёт, липкое и гадкое, и рыжие стены превращаются в чёрные, поблёскивая в свете звёздных глаз гуляющих теней. Страшно смотреть, точно происходит здесь что-то тайное и постыдное.

Дёготь стекает, пока не остаётся ни одного чистого места на прекрасном чертоге. Громко падают капли. Этот липкий звук раздаётся эхом в самых дальних углах. И зов этот не остаётся без ответа.

В глубинах темноты раздаётся тихий шорох. Вокруг темно, но что-то приближается. Поначалу звук робкий, несмелый, но нарастает с каждым мгновением. Вот это уже шум, который нельзя перекричать. Это топот несчётного количества мохнатых лапок, трения усиков о камни, клацанья челюстей.

Из темноты валят ползучие гады. Они лезут со всех сторон так стремительно, что невозможно уловить взглядом ни единое существо – лишь каша из блестящих глазок, высунутых языков и тысяч гладких панцирей.

Гады живой волной облепливают подножие чертога, потом стены, крыши и окна, забираются всё выше и выше, пока не добираются до самой последней башни. Они облизывают чертог, жадно впиваясь мордочками в каждую каплю дёгтя, давятся им, корчатся в муках, но всё едят и едят, и не могут насытиться. Потому что им вкусно.

Так хочется избежать этого зрелища, так напрягается всё тело, что Джерис дёргается что есть силы, но звенят и больно впиваются в голое тело цепи.

– И в оный день, без насилия, без принуждения, лати Фенгари осуждена на смерть. – звучит позади неё голос. – Осуждаем?

– Осуждаем. – отзываются с трёх сторон печальные тяжёлые голоса.

Джерис кричит, и её взгляд стал мечется по сторонам, но тысячи теней всё так же плавают вокруг, мелькают и исчезают, и вновь появляются, сверкая звёздными глазами. Джерис не удаётся выхватить ни единого лица. Но эти согласные где-то очень близко, они плавают среди таких же, как и они, теней. Вторя её крику, голосят ползучие гады, воют человеческими голосами и насыщаются с ещё большим усердием.

– Осуждаем. – неожиданно для себя отвечает Джерис, и её касаются ледяные руки. Свистящий звук рассекает воздух над шеей, и упасть бы голове вниз, под ноги, в грязь, но падает она наверх. Мягко приземляется голова Джерис на тёмный свод. Он так далёк от земли, как только можно представить. Дальше и выше всех гаавунских холмов. Она ищет своё тело, но раздаётся тяжелый грохот, сотрясая всё вокруг, и рушится в той дали всё то, что взросло на скалах и то, на чём взросли сами скалы.

Падает чертог, погребая всё под собой. Он осыпается, будто пыль, и скалы под ним трескаются и крошатся с ничуть не меньшим грохотом.

Картина поплыла перед глазами Джерис, затуманенная слезой. Погребён там и палач, и осудившие её. Даже тело её теперь погребено под острыми скалами. Она погружалась всё глубже и глубже внутрь свода, или это земля отдалялась от неё. Ледяной ветер, ревущий под сводом, утих, и послышались слова:

– Головной убор снимите.

Джерис вдруг возмутилась. Её голова, отрубленная, зависла в немой темноте. Какие головные уборы?

Вдали заплясал свет. Он становился всё ярче и ярче, пока не превратился в огромный костёр, на фоне которого мелькали фигуры людей, машущих руками.

– Они принадлежность видеть хотят.

Джерис вздрогнула и вдохнула донёсшийся до неё запах костров. Кажется, фигуры у костра давно ждали повозку.

– Лучше высших не сердить, а сразу по-хорошему волос свой показывать. – сказал возница. – Бакастур не любит, когда неизвестно что-то. Так что, без этого никак.

Повозка давно уехала, скрывшись в сыром утреннем тумане. Костёр потух, но с углей, наскоро залитых водой, всё ещё струился дым и окутывал грязную табличку "Лотзо". Ветер качал эту табличку, и она, размокшая от влаги, скрипела на ржавых гвоздях. И если бы не колея на мокрой дороге, можно было бы подумать, что не бывает здесь никого вовсе, а следы от колёс – лишь знак того, что кто-то заплутал в этих лесах.

По разные стороны дороги в грязи остались следы. Одни большие, от тяжёлых сапог, другие – маленькие. Они вели в противоположную от Лотзо сторону, а потом терялись в лесу.

Из чащи донёсся звонкий звук пощёчины и эхом разлетелся меж деревьев.

– Даже не смей. Со мной. Так говорить. – сказал Таррель спокойно, хоть и жгла его изнутри обида, и надел перчатку обратно. – И только попробуй ещё раз залезть мне в карман.

Джерис стояла перед ним, схватившись за щёку.

– Чёрную свинью какой стороной ни поверни, всё равно свинья! И всё равно чёрная! – крикнула она.

– Ещё одно слово – и я оставлю тебя на той дороге. – сказал Таррель. – Ты, кажется, совсем забыла, куда идёшь и с кем. И что могла висеть в петле в Гаавуне!

Верхушки деревьев покрывал иней. Здесь всегда была холодная зима. И чем дальше в лес, тем она холоднее и мертвее. И чем громче бранились Таррель и Фенгари, тем больше пара выходило из груди каждого из них.

– А ты забыл, кому обязан тем, что кристалл лежит у тебя в кармане!

Таррель едва сдерживался, чтоб не разразиться бранью. Он развязал мешок, который наскоро собирал вчера вечером, достал оттуда плащ и кинул в ноги Джерис.

Начинался подъём. Таррель уже ходил этой дорогой. Но тогда, несколько Эгар назад, даже сам Лотзо, до которого идти часа два, был холодным и снежным. Теперь же зима отступала, будто чувствовала, что не место ей здесь, и уступала жаре Эллатоса, не справляясь с её натиском.

Никому не хотелось жить в провинции Бакастур и быть соседями старому котловану. Но теперь те, кто бежал от холода в Гаавун, стали возвращаться домой. Лотзо оживал. Холодные лапы зимы уползали туда, откуда пришли, и в лесу наступала весна – такое же странное, как и зима, явление для жителей Эллатоса, где всегда тепло от Лумтура на Севере до Гаавуна на Юге. Врата арралаков, что должны были принести Триаде вечную зиму, медленно теряли силу.

Но солнце всё ещё не хотело смотреть на проклятый Бакастур, в центре которого много Эгар назад разверзлась огромная чёрная яма, точно незаживающая язва на теле Эллатоса. Небо всегда пряталось здесь за тёмными тучами, которые только и делали, что поливали дождём или сыпали снегом.

В глазах начинало рябить. Ничего больше не было в этом лесу, кроме белого снега и чёрных деревьев. Чем дальше шли Таррель и Фенгари в гору, тем круче становился подъём, вершина которого была всё ближе и ближе. Таррель всё время останавливался и прислушивался, идёт ли за ним Джерис, и продолжал идти только тогда, когда слышал её шаги и бормотанье за спиной.

Абсолютная тишина настораживала. Было ли здесь так же тихо тогда, две сотни Эгар назад, когда из-под земли вылетели они? Или поваленные деревья, которых не меньше, чем целая половина леса, говорят об урагане, что поднялся тогда в Бакастуре и о воплях таких громких и страшных, что дрожала земля и крошились камни? Тогда они думали, что победа будет за ними. Пока не встретили того, кто в одиночку прервал их путешествие и отправил домой. Всего лишь один человек, о существовании которого они не знали, а если б знали – даже бы не пришли.

Таррель чуть не упал. Задумавшись, он не заметил, как оказался на краю обрыва. И если б не хрупкое деревце, за которое он ухватился – непременно покатился бы вниз.

Огромный котлован расстилался внизу. Он засосал в себя землю холмов, точно чёрная пасть змеи, а его дно, самый центр, испещряли шестиугольные дыры, словно соты заброшенного улья, наполненные не мёдом, а льдом. Там рождались облака. Они поднимались в небо клубами пара, а, вырастая, становились чёрными тучами. Ветер, какого не встретишь во всём Эллатосе, бушевал здесь когда-то с такой силой, что камни на склонах легли по указу его порывов узорами и волнами. Но теперь всё давным-давно стихло, и Врата умолкли вслед за их хозяевами.

Теперь, во второй раз, склоны котлована больше не пугали, и напоминали печатный пряник, присыпанный сахарной пудрой. Теперь Таррель – хозяин этому месту. Он может заставить его проснуться и исполнить то, что с самого рождения было предназначено Таррелю-мальчишке – вернуться на Первую землю и служить ей. Это единственный наказ Лорны и Шернэ Таррелей, который он помнил: служение великому народу, что вышел из-под света Звезды Теисариль. Один шаг – и он исполнит их волю.

Джерис, видимо, тоже не ожидала, что перед ней появится овраг, и, собравшись всеми силами, сделала последний рывок к вершине и налетела на Тарреля. Он, бранясь самыми последними словами, кубарем покатился вниз по снегу, отпустив ветвь. Пытаясь ухватиться за камни, он в кровь разодрал ладони, но спуск никак не кончался, и его тело всё тащило вниз. Над головой вертелось серое небо, пока вдруг не остановилось. Таррель, окончив свой полёт, пробил телом лёд и упал в темноту.

Барабаны стучали громко. Их звук бил по ушам изнутри, точно желал расколоть голову на куски. Ровно, мерно они стучали, пока всё тело не стало вторить этим ударам. Нет, это не барабаны. Это сердце гоняет кровь. Писк в ушах оглушал, и Таррель, помотав головой, открыл глаза.

Каменный свод был совсем близко. Не так близко он себе его представлял. Тот шестиугольник, через который Таррель попал внутрь, освещал огромное пространство, а остальные, скрытые мутным льдом, едва светились.

Над Таррелем склонилась Джерис, и её лицо выражало смесь отвращения и жалости.

– Ты в порядке? – спросила Джерис.

– Конечно! – отвечал Таррель, не вставая. – Подумаешь! Переломал все кости. Ерунда!

– Ничего ты не переломал. – сказала Джерис. – Ты так дёргался, пока в себя не пришёл, что здоровый позавидует. Живучие вы, дежи, хвали небеса за это.

– Эх и счастье б тебе было, если бы не так.

– И то правда. – сказала Джерис, поднимаясь.

– Камешек-то верни. – сказал Таррель, приподнимаясь на локтях.

– И не брала даже.

Таррель проверил карман и успокоился. Он боялся двинуть ногами и обнаружить, что не может идти, но, к его удивлению, он лишь порвал штаны на коленях.

– Не может быть такого. – пробормотал Таррель и проверил все кости. – Подох я, наверное.

Ни капли боли, будто приземлился он на мягкую перину, хотя чувствовал под собой холодный каменный пол. Таррель коснулся его пальцами. Пол был гладким, как отполированный металл. Таррель вскинул голову.

– О, небо! – воскликнул он.

Всё вокруг покрывало серебро. Серебро сверкало над головой, серебро сверкало на полу, точно зеркало, серебро сверкало из самых дальних углов подземелья, куда уходили дюжины колонн, поддерживающих свод – ровных и кривых, гладких и шершавых, тонких, как стебель цветка, и толстых, как самое старое дерево. Двинешься – и двигается вместо с тобой серебряное царство, рождая блики в тёмной глубине.

Всё облили серебром, да так оно и застыло, и отполировали его ледяные одеяния, что кружились в вихре и, набрав небывалую скорость, вырывались когда-то наружу через шестиугольные дыры вместе со страшной песней и ветром. Подземелье громко кричало о том, какое величие раньше касалось этих стен. Точно пожар сначала растопил металл, а затем невиданный холод тут же сковал его так быстро, что оставил на поверхности рябь, рождённую бурей.

– Это место не для нас. – прошептал Таррель. – Мне кажется, будто они смотрят на нас из-за колонн.

– Не будь таким трусом, Таррель. – сказала появившаяся рядом Джерис. – Давай, говори. Или хочешь, чтоб я сказала?

Таррель замерзал, и его клонило в сон. Дыхание тут же застывало инеем на ресницах, и моргать становилось всё тяжелее.

– Подожди. – остановил он Джерис, едва раскрывшую рот.

Таррель поднялся и приложил палец к губам. В подземелье стояла такая тишина, что на мгновение ему показалось, будто он лишился слуха. Сквозь дыру в своде на серебряный пол медленно опускались снежинки. И так они кружились в луче света, что их отражения сверкали повсюду.

– Джерис. Ещё не поздно уйти назад. – сказал Таррель.

– Так иди!

– Я о тебе.

– Чего это так беспокоиться обо мне стал? – спросила Джерис, уперев руки в бока. Таррелю подумалось, что очень она похожа сейчас на тётку Кафизель.

– Что значит "стал"?

Джерис уселась на полу и укуталась в плащ.

– Садись и начинай. – холодно сказала она.

Таррель вдруг вспомнил Пивси. Как страшно тому было говорить древний стих, и как пот выступил на его старческом лбу.

– Ну хорошо. – сказал Таррель и сел напротив Джерис.

Кристалл тускло сверкал в руках. Такой скромный и тихий. Ничто не могло сказать о том, что два дня назад он сжёг целый дом и погубил десятки веселящихся латосов.

– А потом топни ногой – и окажешься на Дедже. – сказала Джерис, кисло улыбнувшись.

– Можно и в ладоши хлопнуть. Думаю, тоже сойдёт. – усмехнулся Таррель.

Таррель закрыл глаза и медленно произнёс стих. Тишина. Ни единого звука не раздалось в глубине подземелья. Он открыл глаза и увидел, что Джерис зажмурилась и сжалась всем телом.

– Я что-то не так сказал? – пробормотал Таррель и покрутил в руке кристалл.

– Тьфу ты, Таррель, дай сюда! Голос твой хриплый, ни одного слова не разберёшь! Научись разговаривать сначала.

– А ну руки убери!

Таррель вскочил и зашагал по подземелью.

– Думаешь, от того, что ты мечешься, что-то изменится? – крикнула ему вслед Джерис.

– Что-то не то. Что-то здесь не то. – бормотал Таррель. – Что-то я упустил. Что-то очевидное.

Он встал, как вкопанный, в тёмном углу, и повторил слова. Ничего.

– Неужто ошибся?

Таррель задрожал, и его взгляд заметался из стороны в сторону.

Колонны обступили его со всех сторон, отражая далёкий свет. Таррель двинулся, и увидел в отражении себя. Двинулся – опять он повсюду. Сотни Таррелей обступили его со всех сторон и смотрели страшными глазами. Они улыбались, смеясь над его глупостью и отчаянием, и сверкали озорными глазами из-под прядей волос, ставших вдруг вместо чёрных серебряными.

– Таррель! – раздался голос Джерис. – Иди сюда!

– …откроет в недра путь сиреневый хрусталь. Сиреневый хрусталь. Разве не хрусталь? – Таррель посмотрел кристалл на свету. – Не сиреневый разве?

Ему вдруг начали чудиться другие цвета. Повернёшь – голубой, ещё раз – розовый, потом серый, болотный, серебряный, красный. Чёрным уже он стал, но только не сиреневым! Будто и не прозрачный он вовсе, это словно кусок серебра, которого здесь по самое горло, а он держит его, будто спасательный якорь, который остановит корабль посреди бушующего моря.

– Таррель!

Стены, колонны и свод заходили ходуном, и вибрация мерно гудела, заставляя всё вокруг расплыться в движении. Она всё сильнее и сильнее, уже превращается в гул, шум урагана, который нельзя остановить. Таррель зашвырнул кристалл туда, откуда шёл свет и, закрыв уши руками, опустился на землю.

– Таррель, я нашла!

Кристалл отскочил от одной колонны, от другой, от третьей, от четвёртой, и они загудели разными голосами, точно струны: толстые ревели, как звери, а тонкие пищали так высоко, как если бы сотни комаров запели хором в уши. Треск раздался в подземелье, и серебро испещрили нити расколов.

Рядом с Таррелем колонна пошла трещинами. Одна из них становилась всё шире и шире, деля колонну пополам, и из этого раскола появилась окаменевшая белая рука. Из темноты на Тарреля глядел мертвец с серебряными глазами и ртом, застывшем в крике ужаса.

– Ты что наделал? – закричала Джерис где-то рядом.

Таррель дёрнулся в сторону и двинулся на голос, не открывая глаз. Свод вот-вот был готов обрушиться на его голову. И тогда он услышал Джерис снова.

– Здесь шесть основ сойдутся воедино…

Таррель поглядел по сторонам, и страшная догадка заставила его сердце сжаться. Самые толстые колонны, самое блестящее серебро покрывает их, отполированное сотней ледяных одежд, а остальные – лишь могилы тех, кто рискнул прийти сюда без камня арралаков, обрекая себя на смерть: люди, животные, насекомые – все они остались в заточении Врат, что стоят на шести колоннах, а в их центре… в их центре стоит Джерисель Фенгари.

– Джерис, нет! – завопил Таррель.

Голос Джерис звучал страшным холодом в подземелье.

– Здесь серебро блестит, как кованая сталь!

Таррель, закрывая лицо от летящих осколков серебра, полз к Джерис.

– Джерис, стой! Забери меня! – кричал он, но его не слышали. Кричит ли он в самом деле или шепчет?

– Настал сей час исполнить долг неумолимый…

Тяжёлое дыхание Джерис было где-то совсем рядом, но свод рушился с оглушительным грохотом, возводя между ней и Таррелем непроходимую преграду. Арнэ полз по осколкам, раня руки и ноги, и вдруг ухватился за плащ Джерис.

– Откроет в недра путь сиреневый хрусталь. – сказала Джерис и подземелье завыло. Закричало оно голосами разными, точно все люди, звери, океаны и горы разом завыли вместе с ним, и шум всей Триады – каждый её разговор, каждый смех и крик, каждая песня, каждый плеск волн и грохот грома в далёких горах – решили быть сейчас здесь услышанными.

Таррель мог поклясться, что его тело в этот момент сжалось до размеров самой маленькой песчинки, и скорость завертевшейся бури разорвала его в клочья.