Читать книгу Кариатиды - Алиса Ханцис - Страница 9

Самолет тряхнуло, и под полом задрожала твердая земля. «Ladies and gentlemen, welcome to Hobart», – донеслось из динамиков невнятной скороговоркой, какой объявляют остановки в трамвае. Самолет не спеша сворачивал с полосы, и пейзаж в иллюминаторе карусельно двигался по дуге: приземистая коробка терминала с пухлым облаком в стеклянном фасаде; цепочка холмов на горизонте; бетонная лента, убегавшая вдаль. Мой марафон, начавшись позавчера, вышел на финишную прямую.

Едва я ступила на трап, как в лицо дохнуло свирепой антарктической свежестью. Австралийцы в шортах и толстовках беззаботно шлепали подошвами вьетнамок, вереницей огибали притихший самолет, катя за собой, как игрушечные машинки, до нелепости миниатюрные чемоданы с ручной кладью. После озверелой толчеи Шереметьево и футуристического размаха Сингапура мне казалось, я прилетела в деревню: наш самолет был на поле единственным, а в зальчике терминала – ни намека на суету. Длинноухая таможенная собака потыкалась носом в мой рюкзак, выискивая фрукты, и стеклянные двери с готовностью разъехались.

Плоскомордый микроавтобус с прицепом для багажа стоял прямо у выхода. Водителем была смуглая женщина с добродушным широким лицом. Она тоже никуда не спешила: болтала с пассажирами, собирая плату, гремела снаружи дверцами прицепа. Когда свободных мест не осталось, автобус тронулся. Гул мотора начал меня убаюкивать, но спать было жалко, и я, пересиливая себя, таращилась на фермерские угодья, где паслись лошади в попонах. Скоростное шоссе было прорублено в желтоватых скалах, напоминавших песчаниковые обнажения на Дзержинском карьере. А вот деревья вдоль дороги выглядели непривычно: сквозь пыльную, с оттенком хаки, зелень проглядывали кривые белые стволы. Потянулись бесконечные поселки, похожие на дачные: пологие скаты крыш, цветы в палисадниках. Лишь за мостом, перекинутым через широкую реку, начался город: светофоры, бетонные многоэтажки, к которым лепились колониальные особняки. А над городом, упираясь в облако, темнел могучий скалистый хребет с тонкой, как спичка, радиомачтой наверху.

Меня высадили, как я просила, на углу проспекта в самом центре. Название хостела красовалось над лепным карнизом с надписью «1877». Рыженькая девушка за стойкой охотно сообщила, что свободных мест много, потому что зима. Есть отдельные комнаты, есть места в женском… как же они называются по-русски? Я ведь это слово вычитала когда-то в «Джейн Эйр». Порывшись в памяти, я выудила оттуда неуклюжее слово «дортуар». Воображение нарисовало вереницу узких кроватей и тазики для умывания с замерзшей за ночь водой. Немудрено, что места в дортуаре так дешевы. Отличный способ перекантоваться денек-другой. Заселение через час – как раз хватит времени прогуляться и перекусить.

Ближайшее кафе находилось на причале, с которого открывался вид на безмятежную речную гавань, окаймленную на горизонте молочной полосой тумана. Внутри дощатого павильона пахло жареной рыбой. Пластиковые столы навевали мысль о дешевой забегаловке, однако цены в пересчете на рубли оказались почти ресторанными. Я заказала фиш-энд-чипс и, произнеся знакомое по книгам туманно-альбионовское название, вновь ощутила себя за границей. Огромная порция жареной картошки со вкусным рыбным филе в кляре согрела меня и отогнала сонливость. Выйдя из кафе, я побрела вдоль набережной. За длинными ангарами темнели голые кроны могучих платанов, зябко сцепляясь ветвями. Журчал фонтан у подножия мраморной глыбы, увенчанной моделью Земли и планет. Я улыбнулась, как давнему знакомому, Абелю Тасману – ведь это он, с мушкетерской бородкой, склонил голову над глобусом. С другой стороны улицы, напротив коричнево-серых платанов, росли такие же по цвету дома – каменные, очень старые на вид, с английскими окнами в частых переплетах. Они жались друг к другу плотно, без проулков, и их разновысокий ряд напоминал не то крепость, не то тюрьму. При этом место выглядело оживленным: тротуар был заставлен столиками, а на стенах пестрели яркие вывески. Эта оживленность (казалось мне после двух бессонных ночей) шизофренически спорила с угрюмой аутентичностью стен. Работая в Москве, я видела только два вида исторических фасадов. Те, что покрепче, густо штукатурились, как лицо японской гейши, и красились в жизнерадостные цвета – розовый и желтый, чтобы фасад улыбался младенчески, беззубо. Тогда он был достоин поддерживать золоченую вывеску банка или ювелирного салона. Внутри же всё сносилось подчистую, до последней балки. Это называлось «фасадизм» – маска старины, охраняемой государством. Но такие здания считались везунчиками: остальные просто сносились, чтобы дать место молодой поросли. «Реставрация обошлась бы дороже», – говорили мне. Я знаю: так было со станцией «Мир». Проверенный способ.

Я вернулась на проспект, где торчал старинный почтамт с башней, похожей на Биг-Бен. Стрелки показывали без пяти двенадцать. Я попыталась высчитать, сколько сейчас времени в Москве, и у меня закружилась голова. Пока я летела сюда, часы и минуты были всего лишь условными единицами, вешками, отмечающими рейсы и пересадки. Самолет висел над снежно-белой равниной, экран с картой, где проплывали страны и города, казался компьютерной игрушкой. Только теперь я смогла наконец поверить, что действительно пересекла полмира. Между мной и теми, кто остался в Москве, пролегла трещина шириной в шесть часов, и это рождало странное чувство, одновременно радостное и тревожное.

Отоспавшись в натопленной комнатке хостела, тесной, как купе, я принялась за неотложные дела: надо было оформить документы в университете, открыть банковский счет, найти жилье… За день я ухитрялась нашагать километров десять, и как минимум треть из них – в горку. Сонная провинциальная столица оказалась на редкость холмистой: ее нарядные западные пригороды раскинулись на склонах, будто разодетая публика в театральной ложе. Улочки спускались амфитеатром, и парадные окна домов были обращены туда, где у всякого амфитеатра находится сцена. Зрелища не отличались разнообразием: лишь синевато-стальная полоска реки в чаше холмов да разноцветные крыши внизу; и все-таки это лучше, чем каждый день видеть только коттеджи соседей. Они тут были сплошь одноэтажными, не то что в Сити или университетском Сэнди-Бэй, где я уже смотрела квартиры. Но деревней тут тоже не пахло: никто не колол дрова для бани, не бродили в высокой траве белые козы, а палисадники были слишком малы, чтобы выращивать там что-то всерьез. Гудела газонокосилка, ровняя лужайку перед домом, а на перекрестке, сонном и пустом, мерно тикал пешеходный светофор в ожидании, пока кто-нибудь нажмет кнопку, чтобы перейти.

Я свернула на соседнюю улицу, и тут что-то зацепило мое внимание – тоненько, как кусок проволоки, натянувший подол. Окинув взглядом безлюдный пейзаж, я тут же отыскала виноватого. Им оказался телеграфный столб, накренившийся градусов на пять. Ни следов, ни предупреждающих знаков вокруг не было. Я прошлась чуть дальше, внимательно изучая асфальт, стены домов и деревья. Очень скоро на глаза мне попался просевший участок бордюра, также без видимых повреждений. Рядом, за низкой деревянной оградой, буйствовали дикие травы. Мощенная булыжником дорожка почти вся заросла, у крыльца валялись скомканные газеты; а левее, на грязно-серой стене, зияла ветвистая длинная трещина.

Вот теперь я поставила бы тысячу против одного, не глядя больше ни на землю, ни на телеграфные столбы.

Это оползень.

Он был совсем не похож на своего русского собрата, увековеченного в моей дипломной работе. Тот, первый, был идеальным, как тщательно выстроенный опытный полигон. Десять минут пешком от дома – и пожалуйста, учись: фотографируй, делай замеры. Все механизмы у него были наружу. Оползень-экстраверт. А сейчас передо мной был хитрец, молчальник. Залитый асфальтом, он продолжал дышать и копить силы для рывка. А может, он уже однажды просыпался?

Нужно всё узнать о нем. Пойти в библиотеку, в архивы. Я ускорила шаг: пора было возвращать ключи в агентство, – а глаз сам собой искал новые детали, и в голове раскручивался маховик. Тему диссертации утвердили только вчера; еще не поздно всё поменять. Я достала из сумки мобильник и набрала номер руководителя. В ухе запищали непривычные двойные гудки – они всегда вызывали в памяти самый конец «Empty Spaces», где в утихающий песенный ритм внезапно вклинивается обрывок телефонного диалога. Чужеземное «Алло» в моей трубке тут же стерло иллюзию: руководитель был индийцем и говорил на беглом, но совершенно непонятном английском. Когда можно прийти на консультацию? «В четверг», – ответил он, и я живо увидела, как узловатый коричневый палец поправляет на переносице очки. Прасад занимался изучением динамики полярных льдов методами дистанционного зондирования, и это вызывало во мне уважение. Должно быть, в антарктических экспедициях ему приходилось мерзнуть сильнее, чем остальным.

Пригород, где находился последний вариант из моего списка, назывался Howrah – я понятия не имела, как это произносить: все время получался какой-то «овраг». Другой берег реки – это совсем не то место, где я хотела бы жить, но ни одна из квартир, что я смотрела, не легла мне на душу. То район был шумным, то смущала подвальная сырость жилища или слишком высокая цена. Койка в хостеле подъедала сбережения незаметно, по-козьи, и так же неотвратимо. А до стипендии еще больше недели.

Полупустой автобус ехал быстро, притормаживая лишь на редких остановках по требованию. Вот уже осталась позади река с белыми яхтами, лебяжьей стаей заполонившими гавань, и теперь дорогу с обеих сторон обступали жилые кварталы. Табличка с номером дома была прилеплена к почтовому ящику – железному скворечнику на ножке, из которого легкомысленно торчали белые конверты. Этаж был один, хотя под крышей угадывался еще и чердак со слуховым оконцем. Я поднялась на крыльцо и, не найдя никаких кнопок, постучала. Изнутри не донеслось ни звука. Я постучала еще раз, потом дернула ручку – заперто. Странно, ведь хозяйка сказала по телефону, что будет меня ждать. «Я вообще-то тут не живу, – прибавила она громко, перекрикивая какой-то шум. – Но вы приезжайте, с часу до трех я здесь». Потоптавшись у дверей, я достала мобильный, и дом откликнулся долгим звонком.