Читать книгу Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950 - Алиса Коонен - Страница 4

[Более поздняя запись]:

«Бранд».

Дневник от 26 августа [1906 г.] до 30 марта [1907 г.]

Эту тетрадочку – разрешаю прочесть маме, папе, Цибику, Жоржику и Жанне, но не раньше, чем я умру

22 августа 1907 г.

Все-таки эта зима была счастливая, ясная и радостная.

Дай Бог, чтобы теперь было бы так же хорошо.

26 августа [1906 г.]. Суббота

Что-то ужасное творится внутри. Такая кутерьма, что разобраться трудно… Когда это все кончится? Господи, дай силы.

И хоть бы одно ласковое слово от него, один теплый взгляд?! – Нет – как будто бы я и не существую в театре. Тяжело! Томительно!

Я так люблю его! И отказаться от этого чувства – сил нет! А тревога… Эта странная, непонятная тревога не унимается. И в театре как-то «неблагополучно». Точно повисло что-то… тяжелое… давящее…

И вдруг правда то, что рассказывала Маруська [М. А. Гурская или М. А. Андреева (Ольчева)] про Владимира Ивановича [Немировича-Данченко]…

И театр…

Боже, какой это ужас.

Нет, нет, быть не может!

27 августа [1906 г.]. Воскресенье

11‐й час вечера.

Сейчас мама играла, а я плакала тихими, горькими слезами…

Но на душе не легче…

Что-то томительное, тяжелое, беспросветное тяготеет надо мной!

Сил нет, сил нет!!!

Что делать?!

Научи, Господи!

Чем кончится все это?

Хоть бы минутку, одну минуточку поговорить с ним, быть может, отлегло бы…

28 августа [1906 г.]

Нет, чем-нибудь это должно окончиться – или я пущу себе пулю в лоб, или уйду из театра… Не знаю…

Хочется поговорить с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко]. Он как будто хорошо относится ко мне…

Скажу ему – все, откровенно, и уйду. А что потом будет – не знаю… Может быть, смерть.

Что делать!?!

29 августа [1906 г.]

Сегодня пошла вечером на репетицию. Вошла в театр, и вдруг так томительно стало, так тяжело… Точно комок какой-то подступил к горлу. Оставаться было немыслимо. Наскоро оделась и бросилась вон. В дверях столкнулась с Василием Ивановичем: «Вы уходите? Вам нездоровится?»… «Да, нездоровится», – и, как бешеная, вылетела на улицу… Воздух сухой, свежий отрезвил немного, успокоил нервы. Шла тихо-тихо… и все думала. Боже мой, будет ли когда конец этим думам? А потом лежала на диване и слушала баркаролу. Сердце сжималось до боли, а мысль уносилась далеко-далеко, в какое-то светлое, лазурное царство, царство [мечты, покоя и любви. – зачеркнуто]… Как хочется отдохнуть… В монастырь бы уехать…

Сцена… и монастырь… Странно звучит, а между тем есть в этом какая-то связь… Да, так вот. Уехать. Далеко куда-нибудь. Старая обитель в лесу. Деревья, опушенные снегом. Там где-то гладью раскинулась широкая белая равнина… Тишь… безлюдье…

Только колокола перезванивают, стройно и красиво, и поют о счастье, любви и всепрощении…

31 [августа 1906 г.]. Четверг

1 час ночи.

Сейчас с репетиции.

Сегодня Василий Иванович все время как-то особенно смотрел на меня… Может быть, оттого, что я была как-то интереснее обыкновенного. Не знаю.

Но несколько раз я ловила на себе этот его «особенный взгляд»…

А потом шла и дорогой все думала о том, как я его люблю…

Господи, как люблю…

Настроение чуть-чуть лучше…

Завтра Самарова собирает нас всех для каких-то переговоров.

Итак, работа начинается!

Помоги Бог!

1 [сентября 1906 г.]

Страшно мне за этот год!

Что будет?

4 [сентября 1906 г.]

Тяжело!

Опять что-то нависло – угрюмое, удушливое.

А впереди – работа!

Много работы!!

5 [сентября 1906 г.]

Сегодня много занималась.

Как следует, хорошо…

Хочется работать!

Играю Леля167.

И страшно, и интересно безумно! Только бы вышло!

Приехала Н. И. Секевич.

Была в театре.

Показалась мне совсем неинтересной…

Вспомнила ее прошлогодний приезд…

Ясно припомнилось, как я шла из театра убитая, подавленная…

Вертелись дома перед глазами, вывески… В ушах что-то томительно и неотвязно звенело… В голове было пусто, страшно… И вот сегодня я посмотрела на нее, и ни одна струнка в душе не шевельнулась… Ни отзвука страданья или горя… ничего…

Пришла домой и не скоро даже вспомнила о ней…

А все же я люблю его!

До отчаянья люблю!

6 [сентября 1906 г.]

Чувствую, как слабеют силы… Но это ничего. Только бы уходило все не на пустяки, а на серьезное и глубокое… Вахтанг [Мчеделов] говорит, что увлекается мной, что я как материал обещаю многое в будущем, и это бодрит меня…

Давно не говорила с Василием Ивановичем как следует, по-настоящему… А так бы хотелось!

Не удается!

10 [сентября 1906 г.]. Воскресенье

«Не образумлюсь… Виноват… И слушаю, не понимаю…»168.

Не выходит из головы…

Господи! Да что же это?! – Вот оно настоящее.

Талант!

Яркий, огромный!

Господи!

Какой кажешься себе маленькой и незначительной…

12 [сентября 1906 г.]

Уроки с Вахтангом [Мчеделовым] принимают нежелательный оборот.

Он, по-видимому, увлекается мною и поэтому нервничает, выходит из себя. Сегодня было настолько томительно, что я чуть не разревелась.

Он намеками дает мне понять, что мой талант (?) 169– его жизнь, обработать мое дарование – цель и смысл его жизни, и поэтому требует от меня, чтобы я всю душу выложила ему, все, что есть во мне, – отдала бы в его распоряжение. А у меня преградка еще не совсем рушилась, и хотя многое выползло уже наружу, все же кое-что задержалось там далеко-далеко внутри. А Вахтанг еле удерживается от рыданий, так ему это кажется больно и обидно: «Я чувствую, как вы ускользаете от меня… Что мне делать?!» Господи, а у меня у самой нервы ходуном ходят.

13 [сентября 1906 г.]

Погода стоит холодная, сухая.

Воздух такой морозный, крепкий. Это хорошо действует на нервы.

Последние дни вообще чувствую себя хорошо (кроме вчерашнего урока с Вахтангом [Мчеделовым]). Много бодрости, энергии, желания работать.

Лель понемногу налаживается. Дай Бог, [только. – зачеркнуто] чтоб вышел хорошо!

Сегодня читала Ивану Михайловичу [Москвину], он сказал, что тон – верный. Работать, работать!

С Василием Ивановичем вижусь хотя и часто, но говорю не очень много.

Впрочем, недавно был и длинный разговор, относительно уроков Самаровой и ее самое… Малоинтересный…

Знаменательного было только то, что, когда мы проходили вместе через сцену, я задела головой за какую-то декорацию, и Василий Иванович очень нежно погладил мои волосы, а когда спускались с лестницы перед уборными, – положил мне руку на плечо тоже так мягко, нежно…

Такой простой, умный, талантливый. Господи! Найдется ли второй такой человек на всем земном шаре?!

14 [сентября 1906 г.]

Чувствую, как с каждым днем чувство растет и крепнет; делается таким глубоким, серьезным… Неужели это конец? Иногда меня ужас берет, когда я подумаю о будущем. Так и жить всю жизнь одинокой, без ласки, тепла?

Целую жизнь – одной!

Да, это ясно…

Он – последняя страница моей жизни170…

18 сентября [1906 г.]

Василий Иванович болен – инфлюэнца.

Немного тоскливо.

Работаю хорошо. Лель – налаживается! [Дай-то Бог! – зачеркнуто.]

Целыми днями в театре – то занимаюсь, то так просто толкусь.

Все бы ничего, только одно сосет немножко: когда была генеральная 3‐го акта171, Василий Иванович не подошел ко мне, не поздоровался и за кулисами быстро прошел мимо, как будто не заметил.

Что это значит?

19 [сентября 1906 г.]. Вторник

Сегодня опять как-то нескладно…

Утром была в театре.

Тоскливо там, скучно…

Станиславский о чем-то говорил со Стаховой172, и она сияла…

Это тоже как-то скверно отозвалось на настроении…

Быть может, ее оставят при театре. Она – уже почти готовая актриса… Хотя чего мне-то, собственно, печалиться? Кажется, не рассчитываю играть в Художественном театре…

Куда уж нам…

А все-таки, против воли, обидно как-то…

Точит что-то…

Василий Иванович все болен…

Завтра полная генеральная173. Будет ли он?!

Радость моя, мое солнышко…

22 [сентября 1906 г.]

Братушка [С. С. Киров] арестован174.

Бедняга…

24 [сентября 1906 г.]. Воскресенье

Сегодня была последняя генеральная. Театр был битком.

[Страшно было ужасно. – зачеркнуто.]

Волновались все до сумасшествия.

Кажется, хорошо сошло175.

Послезавтра открытие176. – Что-то будет?

Сегодня какой-то неспокойный день – ноет что-то внутри.

А вчера было хорошо.

Днем Юшкевич читал свою пьесу177. Так хорошо, уютно. Сидели все в чайном фойе тесным, дружным кружком. В перерыв Василий Иванович подошел ко мне, поговорили о пьесе, и опять таким каким-то теплом повеяло, так хорошо стало. Родной мой!

26 [сентября 1906 г.]. Вторник

[Слово вымарано]. Из театра.

Пусто в душе.

Не то, не то, не то!

27 [сентября 1906 г.]

Пошла сегодня в театр, днем. Думала позаняться с Вахтангом [Мчеделовым]. Но вместо занятий – проревела все время. Неладно с нервами. Вахтанг, ах да, я не писала об этом: я сказала ему о Василии Ивановиче. Тогда он мне сказал: «Это самое прекрасное, что вы могли полюбить», а сам чуть не дрожал и вскоре ушел. А сегодня вдруг говорит, что надо это бросить, вырвать с корнем, что иначе из меня ничего не выйдет… «Вы мне даете какие-то объедки своей души, нет, вы дайте мне всю душу, целиком… Иначе я не буду с вами заниматься, а для меня это драма». Потом начал говорить, что у него есть что-то в душе, сокровище какое-то, о котором никто не подозревает и которое он держит под крепкими замками, и если я всю душу отдам ему – это его сокровище будет и моим достояньем. Мне кажется, он увлекается. Когда он иногда говорит мне о моем «огромном таланте», меня и радость охватывает, и верить этому хочется, и страшно делается, с другой стороны178.

[Конец сентября – начало октября 1906 г.]

Не знаю, какое число сегодня. Впрочем – не все ли равно.

Мне тяжко… Так безвыходно тяжко, что повеситься хочется…

Боже мой, что делать? «Судьба бьет меня не переставая…»179 Вот уж верно… Что же, что ж делать?

Со всех концов – удары сыплются: Лель не идет [Станиславский начал заниматься с Кореневой и Стаховой. – вымарано], значит, мои мечты разлетелись в прах… Я осталась в стороне…

С Василием Ивановичем вот уже давно, давно не говорила… Силы слабеют… Вид ужасный, и… впереди – нет огонька…

Ничего нет. Пустота какая-то…

4 октября [1906 г.]. Среда

Счастливый день сегодня…

Давно уже не чувствовала себя так хорошо…

Был Владимир Иванович [Немирович-Данченко], смотрел «Снегурку». Сказал, что тон – отличный и пою хорошо… Чего же еще? На днях будет генеральная…

6 [октября 1906 г.]

Вчера были гости180: томительно и тяжко было до сумасшествия. Ну а в общем – настроение хорошее.

Играю водевиль181. Не знаю, пойдет ли, но во всяком случае интересно…

Василия Ивановича вижу все время мельком и не говорю совсем.

8 [октября 1906 г.]

Сегодня мне хорошо. Василий Иванович смотрел на меня так тепло, мягко… и говорил, как давно уже не говорил. [Было так приятно! – вымарано.]

А потом вечером Вахтанг [Мчеделов] сказал, что разговаривал обо мне с Ниной Николаевной [Литовцевой], и она отзывалась обо мне со страшным восторгом, сказала, что чувствует во мне чистую глубокую душу. Это меня очень порадовало.

10 [октября 1906 г.]

Сегодня Вахтанг [Мчеделов] говорил с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко] о школе и своих уроках. Владимир Иванович очень заинтересован и сказал, что придет посмотреть. Потом спросил Вахтанга, кто, по его мнению, самый интересный в театре. Вахтанг указал на меня. Владимир Иванович согласился с ним, но прибавил, что я еще очень молода.

Во всяком случае, это очень приятно.

Последнее время мне иногда ясно представляется, что Василий Иванович полюбит меня. Почему? – не знаю.

Недавно подошел ко мне и сказал, что слышал хорошие отзывы обо мне, будто бы я хорошо играю Леля. Говорит, что ему об этом многие говорили.

Скоро наш спектакль. Что-то будет?

12 октября [1906 г.]

Пока – хорошая полоса идет: в смысле занятий делаю большие успехи, играю водевиль – и, кажется, прилично. Будем показывать его Станиславскому.

Но в общем – особенно не радуюсь, научена опытом: за все это дорого заплатить придется в конце концов.

Ну да что Бог даст!

Знаю только, что этот год будет иметь решающее значение в моей судьбе.

13 октября [1906 г.]

А все-таки, если мне скажут: сцена или он? – я отвечу – сцена.

14 октября [1906 г.]. Суббота

Нет, нет, нет! – Нужно выкинуть это из головы. Глупости… Увлечение… К чему…

Не надо, не надо! Он, он один… Зачем еще это?!

А все-таки чувствую, что он мне не безразличен… Нет… Что-то влечет к нему, тянет… Что это?! Что же это?!! А, с одной стороны, что-то в моей душе радуется этому. Вася!.. (Я сейчас первый раз мысленно назвала его так.) Вася! Помоги мне! Если бы ты взял меня сейчас – я была бы в безопасности от этого. Ведь я все-таки верю, что придет время, когда ты – подойдешь ко мне первый… Так лучше сейчас, скорее…

Пока душа полна только тобой, одним, одним… Да, да, да…

Пока еще не поздно.

Есть время…

1 час ночи.

Сейчас вернулась из театра. Катались с Андреевой [М. А. Андреевой (Ольчевой)] и Кореневой на лихаче.

Хорошо, лихо…

Но еще острее почувствовались одиночество и потребность ласки и тепла. Захотелось мчаться так не с Андрюшей [М. А. Андреевой (Ольчевой)] и Лидией Михайловной [Кореневой], а с ним… далеко-далеко…

А Владимир Иванович [Немирович-Данченко] – нет, вздор…

Не буду даже и думать об этом.

Поразила меня Мария Николаевна [Германова. – Более поздняя приписка]. Позвала к себе в уборную маленькую Маруську и вдруг спрашивает – что у Владимира Ивановича и Коонен – роман?

Какая нелепость и какая гадость…

Я допускаю, что Владимир Иванович интересуется мной, но увлекаться… Он смотрит на меня как на ребенка… Нет, нет… Да и мне померещилось. Увидала на спектакле Василия Ивановича, и слетело все мигом.

15 октября [1906 г.]

Сегодня утром, только пришла в театр, набросились на меня несколько человек с поздравлениями: «Владимир Иванович [Немирович-Данченко] без ума от вас!», «Так вас расхваливал вчера» и прочее, и прочее.

Николай Григорьевич [Александров] взял меня под руку, отвел таинственно в уголок и тоже начал говорить о том, что Владимир Иванович страшно заинтересован мной, «в безумном восторге» [от меня. – вымарано], и от «Снегурки», и от водевиля…

С одной стороны, это, безусловно, радует меня, придает силы и энергии, ну а с другой – так пугает очень…

Хорошо, если Владимир Иванович увлекается мной как интересным материалом и ничего больше, а вдруг… Господи! Страшно подумать…

Что тогда делать?

Уйти из театра?

Ой, как жутко…

Да, этот год скажет что-то важное и решающее…

18 октября [1906 г.]

Слава моя растет…

Многие в театре заговорили обо мне… Жутко.

Мария Николаевна [Германова] позвала меня вчера к себе в уборную, распиналась передо мной и, наконец, опять предложила заниматься с нею сначала репликами в «Бранде»182, а потом отрывком.

Говорит, что, увидав, как я играю в «Бранде», почувствовала во мне много интересного, и очень захотелось заняться со мной, «конечно, если это вам не неприятно и если вы верите в меня»…

И улыбалась при этом – так ласково, так приветливо.

Сначала я поддалась на хорошие глаза и добрую улыбку и поверила, что все это искренно. Но потом сомнение взяло, когда вспомнила, что говорила Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)]. Очевидно, это все неспроста. Есть здесь подоплека. Мне кажется – прямая цель заставить меня полюбить себя, а раз я ее люблю – все пути к Владимиру Ивановичу отрезаны183.

А может быть, и другое что. Бог знает. Трудно читать в чужой душе.

Мне хорошо последнее время. Но я боюсь… Боюсь, что это кончится, и что будет тогда?

Я стала смелее как-то. Развязнее… Держусь бойко и [смело. – зачеркнуто]…

Не знаю, для чего, при Василии Ивановиче стараюсь быть ближе к Егорову184. Замечает он это или нет? Господи, и все-таки есть надежда в душе.

Да, да, это должно быть. Неминуемо!

Он полюбит меня.

Но когда это будет?

Боюсь, что у меня тогда не будет того, что теперь есть.

Я люблю, люблю, люблю [его. – зачеркнуто], и всё в душе моей радуется, поет и ликует.

20 [октября 1906 г.]

Опять тоскливо. Что-то мучительное подступает к сердцу.

Плакать хочется…

Когда я буду покойно, безмятежно счастлива? Когда?

Сегодня в театре так томительно сделалось, так тяжко!

По-прошлогоднему…

Ушла на улицу. День ясный, солнечный, морозный. Пошла бродить по улицам. Долго ходила, пока не встретила Василия Ивановича, но он только раскланялся и даже руки не подал. И такой болью сжалась душа. Так невыносимо тяжело стало. Все же я люблю, люблю его… бесконечно…

Я часто мечтаю о самых невозможных вещах… То воображаю, как мы мчимся вихрем куда[-то] далеко-далеко… ветер дерзко дует в лицо, чуть не срывая с нас шляпы, а [три слова вымарано] он крепко держит меня в своих объятиях, и я ему рассказываю про свою любовь.

То представляю себе, как я где-то за кулисами перед выходом – вдруг бросаюсь к нему, плачу горькими слезами и говорю всё, [всё. – зачеркнуто]…

А он ласково прижимает меня к себе, гладит рукой мои волосы и говорит: «Девочка моя хорошая…»

И каких-каких картин не рисуется еще в воображении, и легче на душе становится.

21 октября [1906 г.]

Дни стоят ясные, солнечные, а ночи совсем голубые… серебристые, прозрачные… как в сказке…

И неспокойно становится… тесно… [душно. – вымарано] душа рвется куда-то…

Лететь хочется…

Бурной ласки хочется…

А Василий Иванович все ночи напролет проводит с компанией в Гурзуфе или где-то еще…

Что же это?

А жизнь летит, летит без остановок…

25 [октября 1906 г.]

Много времени в театре провожу с Василием Васильевичем185.

И когда долго не вижу его – становится скучно…

Новое увлечение.

Опять душа становится подвижной, склонной меняться на маленькие чувства.

Тоскливо на душе…

Теснит грудь…

26 [октября 1906 г.]

Так, как будто хорошо все…

В работе чувствуются успехи… Но на душе [все еще. – зачеркнуто] нескладно. Какая-то неудовлетворенность. Тоска по чем-то…

Сегодня Василий Иванович все советовал лечиться, гов[орит], что я очень изменилась, на себя не стала похожа…

Если бы он знал…

[И т. д.]

Мой старый друг! Наш милый доктор здесь?!

Зайдите!

27 [октября 1906 г.]

Я люблю его… Я мечтаю о нем… Когда я встречаю его или вижу издали, как он идет, – мне хочется протянуть к нему руки и сказать: Солнышко мое… весна моя186…

28 [октября 1906 г.]

Сегодня утром ездили на санях. Я шла в театр и, по обыкновению, «воображала»…

Вечером на «Горе от ума»187 он подходит ко мне и говорит: «Сегодня снег выпал – поедем по первопутку далеко-далеко…»

И мы едем…

Несемся каким-то диким вихрем. Небо – голубое, в звездах…

Снежок скрипит…

Мороз щиплет лицо…

Ветер поднимает целые вихри снежинок, кружит их, бросает на нас с какой-то смеющейся дерзостью. А мы летим… летим…

29 [октября 1906 г.]. Воскресенье

Вчера был момент, когда мне опять показалось что-то особенное, необычное во взгляде Василия Ивановича.

Господи, Господи, но ведь это все – моменты!..

Я все боюсь, что ничего не будет…

И чувство мало-помалу заглохнет, зачахнет… и пустота останется…

30 [октября 1906 г.]. Понедельник

Опять на душе неспокойно…

«Щекочет» что-то…

31 [октября 1906 г.]

Боже мой! Как тоскливо! Как скучно! В работе – перерыв благодаря усиленным репетициям188… В душе – пусто… физическое утомление – отчаянное…

Кругом – мелкие неприятности, дрязги вьют свою отвратительную паутину, которая затягивается все плотнее и плотнее.

Боюсь, что стянет по самое горло: дойдет дело до петли…

1 ноября [1906 г.]

Потянулась несчастливая полоса… Каждое утро идешь в театр и все думаешь: авось сегодня случится что-то радостное, хорошее, мечтаешь о чем-то, ждешь, надеешься, и в конце концов – ничего, кроме отчаянной тоски, ничего светлого, приятного, за что можно было бы уцепиться…

Возвращаешься домой еще более пришибленная, как бы придавленная страшной тяжестью…

И ждешь вечера…

Мечтаешь о звездной голубой ночи…

2 ноября [1906 г.]

Сегодня Самарова похвалила за Рози189. Это немножко приподняло настроение. Если и Рози понравится Владимиру Ивановичу [Немировичу-Данченко], тогда, значит, все хорошо…

Нужно жить радостно и бодро…

Опять… шевелится что-то хорошее в душе, какие-то надежды на лучшее…

Только вот Василий Иванович…

4 ноября [1906 г.]

Василий Иванович все жалуется на свою «старость»190… Милый, хороший! Сколько в нем обаяния – это поразительно!

Дела идут вяло… Работать немного приходится… Грибунин вчера говорил, что Владимир Иванович [Немирович-Данченко] опять расхваливал меня. Все это хорошо… только на самом деле есть ли что? – Хотя, слава богу, веры в себя немного прибавилось…

Сейчас потушу лампу и до театра полежу немного…

Лампадка горит, уютно…

У нас – гости сегодня, это не совсем приятно…

Лягу и буду думать… мечтать…

5 ноября [1906 г.]. Воскресенье

2 часа ночи.

Сейчас с Собиновского концерта191…

Едва досидела до конца.

Не то, не то, не то…

Отвыкла я от людей, что ли, или сами люди настолько неинтересны, что хочется бежать от них, – не знаю… но только скучно сделалось, тоскливо до отупенья…

Вышла на улицу – и с восторгом подумала, что завтра с утра уйду в театр, увижу «своих», буду заниматься…

С ними я уже так свыклась, [так привыкла видеть. — вымарано], так [всех. – вымарано] [два слова вымарано] полюбила их, точно часть души моей они отняли у меня…

А туда, «к людям» – не пойду больше… Чужие они мне все… Не хочу и боюсь их.

8 [ноября 1906 г.]

Сейчас Вахтанг [Мчеделов] сказал мне: «Не будь вы, выражаясь мягко, так наивны – вы были бы счастливы; то, что я подозревал раньше, оказалось истиной, сегодня я в этом убедился…»

Что-то дразнит и поддакивает – Да, он прав…

Боже мой! Неужели это возможно!

Хочется быть умной, все знать, чтобы чувствовать себя свободнее и развязнее… Буду много читать…

Работа двигается… Вчера читала на уроке Розу Бернд, дала безумный темперамент. М. А. [Самарова] остолбенела.

9 [ноября 1906 г.]

Сегодня опять показалось что-то особенное в Василии Ивановиче.

Ах, а может быть, все вздор!

А мечта все растет, все крепнет с каждым днем!

10 [ноября 1906 г.]

Сегодня шло «Дно».

Говорила с Василием Ивановичем и Василием Васильевичем [Лужским]. С Василием Ивановичем – так, о вздоре… А с Василием Васильевичем, как всегда, тепло и мягко. Он рассказывал о том, что Владимир Иванович очень хвалит меня и еще той весной на каком-то репертуарном заседании предложил выпустить меня – Герд192. Но в конце концов сам решил, что это статья неподходящая, что это – рискованно…

Во всяком случае – меня это порадовало очень…

Милый Василий Васильевич. Какой он приятный, теплый… Хорошо с ним… Если бы вот…

11 [ноября 1906 г.]. Суббота

Утро.

Сегодня не иду в театр: нездоровится. Буду сидеть дома – читать, заниматься.

12 [ноября 1906 г.]

Сегодня утром пошла на репетицию. Пришла в театр и вдруг почувствовала себя скверно… Походила немного, поговорила с Братушкой [С. С. Кировым], еще кое с кем и ушла домой.

Теперь совсем осипла. Завтра, вероятно, тоже придется сидеть… Тоскливо…

Нехорошо хворать…

Это отвратительное чувство беспомощности, бессилия…

Ужасно!

Работать не могу…

Иногда мне даже не хочется, чтобы Василий Иванович полюбил меня теперь…

Лучше после, когда я буду «большой актрисой»… Когда я [не буду. – зачеркнуто] перестану стесняться с ним, чувствовать себя такой девочкой. – А то ведь бывают минуты, когда я представляюсь себе такой маленькой, такой несчастненькой перед ним, и невольно съеживаюсь, опускаю глаза и отвечаю невпопад. Это ужасное чувство… Я презираю и ненавижу себя в эти минуты! Вдруг является какая-то угловатость, неловкость, все, что я ни говорю, – кажется глупым, смешным, все, что ни делаю, – нелепым и некрасивым до крайности…

Ужасно[е] состояние! Хочется сквозь землю провалиться!

И вот минутами мне кажется, что если бы он и полюбил меня, то не исчезло бы у меня это чувство своего «ничтожества» перед ним. [Всегда я чувствовала его превосходство над собой. – зачеркнуто], сознание, что мне далеко до него, что я стою лишь у подножья той большой горы, на вершине которой находится он – гордый в своем величии. И возможно, что у нас создались бы какие-то уродливые отношения, которые отравляли бы и мне мою любовь, и ему были тягостны. Да, так вот…

Лучше пусть это будет годика через 1 ½. К тому времени и я поотшлифуюсь и подвырасту, кто знает, быть может, [буду. – зачеркнуто] перестану быть «одним недоразумением»… И тогда пусть лучше это свершится… А до той поры – работать, работать… Работать с тем, чтобы приблизиться к нему, подняться до него!

13 ноября [1906 г.]

Сегодня опять просидела весь день. Завтра, кажется, обречена на то же…

Невыносимо скучно.

До отупенья…

Уже надоели и книги, и отдых, и комната, и все, чем так дорожишь, когда приходится брать урывочками.

Мыслями и душой все время там, в театре, со всеми своими… Господи, иногда я с ужасом думаю, что будет, когда придется уходить из театра? Навсегда оставлять то, к чему так крепко, неразрывно приросла душа…

Жутко становится…

А может быть…

Ведь многие в театре уверяют меня в этом…

Может быть, не придется уходить… Не верю в возможность этого, но хочется верить… И часто мечтаю и обманываю себя…

Ну что ж, и пускай…

Пусть мечты останутся мечтами. Зато когда думаю об этом – так хорошо! А там будь что будет… Провинция так провинция! Хоть зоологический сад…

Жизнь все-таки останется такой же, как и теперь, – «трудной, тяжелой и в то же время невыразимо счастливой»193!.. Да, [такой же красивой и счастливой. – вымарано]. Да, и пройдет много-много лет, выльется жизнь в другую, новую форму, но по существу, по смыслу – никогда не изменится и будет все та же – «тяжелая и счастливая»…

14 [ноября 1906 г.]

Сегодня опять какой-то необыкновенный день…

С утра почувствовала себя лучше и пошла на репетицию.

И все так хорошо отнеслись, так заботливо расспрашивали о здоровье, обо всем, что невольно растрогалась как-то… А потом Василий Иванович подошел, пообещал принести вечером пилюльки, и опять такой нежный был, такой необычный.

А тут Вахтанг [Мчеделов] все подзадоривает, говорит, что знает одну вещь, которая может меня сделать безмерно счастливой… Потом – Коновалов194 божился и клялся, что Василий Иванович «здорово заинтересован мной»… И много, много еще всяких приятных мелочей. Владимир Иванович [Немирович-Данченко] спрашивал о здоровье и тоже так хорошо смотрел…

Кончилась репетиция; стали расходиться, а я решила остаться до вечера – смотреть «Три сестры»195.

Константин Сергеевич [Станиславский] остановился, поговорил со мной, сказал, что хочет меня посмотреть в чем-нибудь, и тоже был какой-то необыкновенный: простой и не страшный.

Потом очень много говорили с Сулержицким196. Он сидел со мной до ½ 7-го.

Говорили об искусстве, о школе, обо мне.

«Я почему-то очень верю в вас, и еще с прошлого года, когда вы только что поступили, я сразу обратил на вас внимание, полюбил вас и вот присматриваюсь к вам. Мне кажется, вы быстро пойдете в гору. Только в одном я боюсь за вас как за актрису: что вы полюбите свет, славу, блеск, захотите быть впереди… А этого не должно быть… Старайтесь всегда оставаться в тени, не теряйте своей чистоты… И тогда вы – настоящий художник. – Василий Иванович, например, именно и обаятелен так – благодаря своей скромности и этой вот чистоте… Старайтесь быть такой, как он…»

Да – такой, как он!

15 ноября [1906 г.]

Сегодня что-то тяжко…

Хрипота не проходит, заниматься не могу, и это мучает ужасно! Сегодня читала с Марией Александровной [Самаровой] – Рози, и – ничего… пустое место…

И опять, опять – это неприязненное чувство к Кореневой.

Противно…

(Сейчас откинула глаза, и взгляд упал прямо на коробочку с пилюльками, которую притащил сегодня Василий Иванович; и сейчас же все злое, отвратительное, нечистое – отошло куда-то далеко, далеко, и одно хорошее, светлое чувство разлилось ясной волной, и так чисто, так безмятежно стало на душе…

Господи, если бы это свершилось теперь… Скорее, скорее… Потом будет уже не то…)

Сегодня «Горе от ума».

Все жду… жду…

Скоро Рождество…

Новый Год!

16 ноября [1906 г.]

Вчера на «Горе от ума» Василий Иванович опять очень заботливо расспрашивал о здоровье и вообще был как-то нежен.

Хороший мой!

Когда я смотрю на него, – в душе моей поднимается гордость.

Какой он большой!

Никогда не дорасти до него!

17 ноября [1906 г.]

Сегодня Василий Васильевич [Лужский] сказал мне, чтобы я присматривалась к Герд, следила за мизансценами и прочее – «пусть на всякий случай роль будет готова»…

Это и обрадовало, и перепугало вместе с тем. Страшно! Такая трудная и ответственная роль. Не осилю ее.

А сегодня вечером Званцев197 говорил, что Станиславский хочет, чтобы я «присматривалась» к Ане в «Вишневом саду».

Я даже не обрадовалась, напротив того, на душе стало тягостно и скверно. Ведь если я сразу возьмусь за какую-нибудь настоящую роль, я «сяду», и все будет кончено! Господи, как страшно! А так, может быть, я бы постепенно, постепенно двигалась вперед и в конце концов чего-нибудь достигла.

И с другой стороны, я буду чувствовать себя неловко по отношению к Кореневой. У нее Аня – хорошо [выходит. – зачеркнуто] идет, и сама она так подходит к [ней. – зачеркнуто] роли. И если Коренева узнает это – ей будет страшно неприятно. Она – завистливая.

Да, еще неприятно покоробило сегодня: Вендерович198 вдруг спрашивает: «Что у Качалова с Аваловой199– любовь?» Меня передернуло…

Действительно, они часто бывают вместе, говорят, она влюблена в него, – это я давно знаю, но неужели и Василию Ивановичу может она нравиться. Ведь она – такая мещанка, что-то такое «простенькое»… отвратительно-пошлое200…

Не может [она. – зачеркнуто] быть у него такой вкус! Если [бы. – зачеркнуто] это действительно так (чему я пока ни минутки не верю), – то я отказываюсь от него.

Вырываю все… Как будто бы ничего и не было, и начинаю новую жизнь. Не стану из гордости, из уважения к себе и своему чувству – любить человека с таким вкусом. Господи! А [сердце. – зачеркнуто] внутри сейчас как-то замерло что-то…

Страшно! Страшно мне за себя.

Да, этот год скажет что-то очень большое в моей жизни!

Но что? Что?

18 ноября [1906 г.]. Суббота

Туманят мне голову…

Ничего не соображаю!..

Говорят, будто бы и Лизу в «Горе от ума» дадут мне пробовать…

Господи! Что же это? Неужели возможно! Я буду играть! Играть в Художественном театре! Нет, не верится…

Сейчас читала «Вишневый сад»…

[Звонили к всенощной… Чувствовалось какое-то особенное настроение. – вымарано.] Утренний рассвет… Птички поют… Морозец… Белые деревья… Что-то тихое, безоблачно-ясное, радостное…

Дошла до выхода Пети201, и вдруг такая волна поднялась внутри, что-то такое высокое, прекрасное охватило душу! Захотелось плакать, молиться, делать что-то необыкновенное…

«Солнышко мое, весна моя!» И встал перед глазами любимый образ, весь какой-то лучезарный, сияющий, и все кругом осветилось дивным светом, и такая радость поднялась внутри, что я буквально не знала, что сделать, как себя сдержать, чем затушить ее.

Господи! И, с другой стороны, – тревожно очень! Так тревожно, так беспокойно, как никогда еще не было!

19 ноября [1906 г.]

Сегодня день прошел серо и скучно. Ничего интересного.

Только Братушка [С. С. Киров] рассказывал о разговоре с Василием Васильевичем [Лужским] – обо мне. Василий Васильевич опять говорил, что я самая интересная и самая талантливая из учениц; потом говорил, что они все (начальство) многого ждут от меня и считают очень способной!

Опять жуть как-то напала: не чувствую в себе настолько силы, чтобы оправдать их ожидания…

Боюсь, что «сяду» в конце концов и все будет кончено!

Василий Иванович смотрел сегодня «букой» – был сухой и скучный.

Я не люблю его, когда он такой…

Определенно – «не люблю»…

20 ноября [1906 г.]. Понедельник

Сегодня утром – только пришла в театр – разбудоражилась ужасно: маленькая Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)] таинственно отзывает меня в сторону и говорит, что против меня составляется целая коалиция: несколько человек из труппы убеждены, что у меня роман с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко], и из ревности, или уж Бог их знает из‐за чего, но только готовят мне погибель. Кто – она не назвала. Противно это… ужасно!

Не стоит об этом думать.

Сейчас катались с Братушкой [С. С. Кировым] и Кореневой до Петровского парка.

Ночь изумительная: ясная, морозная, небо [голубое] в звездах, луна…

Хорошо! Что-то прямо сказочное. Сильный ветер… лес шумит… и шум – таинственный, глухой [нагоняет много мыслей, воспоминаний. – вымарано], поднимает тихую, сладкую боль в груди, тоску по чем-то… прекрасном… Хочется подняться от земли, улететь куда-то ввысь… к звездам.

21 [ноября 1906 г.]

Была на Грузинском вечере.

Опять что-то тяжелое насело, как на Собиновском…

Не люблю я этого шума, блеска, света, этой массы пестрого народа…

Чувствую себя всегда чужой и одинокой. Теряюсь как-то и кажусь себе такой «маленькой, несчастненькой»202, неинтересной…

Да и действительно, почему-то на таких вечерах я бываю удивительно неинтересна…

А в общем – вздор все это!

Не в этом дело!

Да, конечно.

Надо жить.

Жить и работать.

22 [ноября 1906 г.]

Днем.

Мне хочется иметь чистую-чистую душу, прозрачную как кристалл. И с такой душой – работать.

Освободиться от всяких скверных мыслей, нечистых желаний. Быть ясной, простой и хорошей [светящейся какой-то. – вымарано]. Кто-то в театре недавно сказал, что у меня лицо светится, как у Веры в «Обрыве»203, когда она узнала, что любима, и многие думают, что у меня есть какое-то счастье, и следят за мной, и строят всякие предположения.

А я… на самом деле, я счастлива? По-моему – да.

В работе – успехи, желаемое как будто близко…

А главное, впереди – еще борьба, борьба с большой надеждой на хороший исход… [В деле достигается – чего хотелось, в любви нет. – вымарано.]

После спектакля.

Сегодня говорила с Марией Николаевной [Германовой].

Странная, странная она. Говорит, что если сыграет Агнес скверно, то застрелится или отравится, а потом вдруг такую вещь: «Зато если хорошо выйдет, – тогда берегитесь – без борьбы не уступлю…»

Я растерялась и только и сказала: да Бог с вами, Мария Николаевна, что вы? А в общем, это оставило какое-то странное впечатление – не скажу, чтобы неприятное, но какое-то все-таки давящее…

И опять-таки – жаль ее, жаль безумно!

Сейчас во время «Горя от ума» Василий Иванович опять был хороший, ласковый… Что-то опять светилось в глазах… И снова – на душе ясно, на мир Божий хочется глядеть открытыми глазами…

23 ноября [1906 г.]

Днем.

Опять тоскливо… Ноет душа… Так тяжело! Так тяжело! Отчего? – Определенно даже ответить не могу. Сегодня Коренева подчитывала Аню, и очень хорошо, и опять как-то не по себе сделалось: [что. – зачеркнуто] если мне дадут Аню – я буду чувствовать себя в преглупом положении, как-то неловко будет перед Кореневой204… Не должно этого быть, иначе трудно будет мне на сцене…

После спектакля («3 сестры»).

Взбудораженная я очень…

На душе странно – трепетно…

Не думаю, чтоб это было хорошо…

Очевидно, подстерегает что-то [из‐за угла. – вымарано] скверное.

Господи! Как хочется стряхнуть с себя все нечистое, как хотелось бы иметь душу ясную, светящуюся…

24 [ноября 1906 г.]

Сейчас с «Вишневого сада»…

Кажется – сколько ни смотри, и всегда будешь приходить домой чуть не обалделой.

25 ноября [1906 г.]

Через месяц – Рождество…

Хороший праздник…

А скоро год, как мы отправлялись за границу…

Господи! Как время-то летит!

Ужас!

26 [ноября 1906 г.]

Сегодня днем была репетиция «Бранда» III картины. Первый раз нынче сказала свои реплики хорошо. Это очень как-то подняло настроение… Приятно… Василий Иванович сегодня поздоровался со мной и, к чему – не знаю, сказал кому-то – «наша будущая гордость»…

Очевидно, и он что-то слышал про меня… Но почему никогда ничего не говорил? – вероятно, думает, что я могу возгордиться. Хороший мой! Чудный мой! Любимый…

Кто на земле лучше тебя?!

Василий Васильевич [Лужский] сегодня угадывал – кем я увлекаюсь в театре: сначала сказал – В. И.К., а потом – В. И.Н. Д. …

Я ничуть не смутилась, засмеялась и сказала, что он попал пальцем в небо.

Кажется, он поверил, что ошибся. Славный Василий Васильевич – очень!

Хорошая душа! Мне кажется, я могла бы быть его [добрым. – вымарано] хорошим другом… [желала бы. – вымарано] быть с ним очень откровенной!

Последнее время не отходит от меня Братушка [С. С. Киров]…

Мне он после тюрьмы стал как-то симпатичнее, я много говорю с ним и как-то хорошо себя чувствую в его обществе. Теплый он, душевный205.

27 [ноября 1906 г.]. Понедельник

Сегодня утром пришла в театр – скучища страшная. На уроке прямо томительно. Удрала с малой сцены вниз. Скоро пришли Василий Иванович и Званцев; Василий Иванович из лечебницы Майкопа, после душа – свежий, бодрый, хороший. Пошли все в фойе: они пили чай, а я сидела так. Василий Иванович заботливо прикрыл окно шторой, чтоб мне не дуло… Сидели долго… говорили, так просто, хорошо… Несколько раз ловила на себе этот его «особенный» взгляд…

И каждый раз он улыбался, а я переводила глаза куда-нибудь в угол. Говорили о провинции. Василий Иванович говорил, что я и понятия о провинции не имею, если смотрю так светло на свое будущее…

Он говорил, что это такой ужас, такая яма, что не дай бог206… Но меня не ужаснул ни одним словом: мне так хорошо было сидеть тут, с ним, так просто, [как с [нрзб.] знакомым. – вымарано] болтать, смеяться, чувствовать себя оживленной и интересной!

Он говорил о тех разочарованиях, которые неминуемо должны постигнуть меня, а я слушала его голос, чувствовала, что он так близко, и душа волновалась трепетной радостью, лицо улыбалось, и никакие ужасы будущего не смущали душу.

28 [ноября 1906 г.]

Мне хорошо… Сейчас с репетиции 7‐й картины207. Не знаю, случайно или умышленно Василий Иванович во время монолога обнял мою голову и прижал к себе… Обыкновенно ему попадалась Полуэктова208, но сегодня, несмотря на то что она стояла передо мной, первая к нему, он положил руку на мою голову и затем тихо, незаметно привлек к себе…

Я вся трепетала…

Господи! Что будет?! Чем все это кончится?!

29 [ноября 1906 г.]. Среда

В [четверг. – зачеркнуто] понедельник будет смотреть меня Константин Сергеевич [Станиславский].

Волнуюсь…

Не могу заниматься последнее время… Опять личное чувство, [забросила все. – вымарано] заполнило всю душу, и посему – на сцене – пень пнем. Скверно!

9 часов.

Тишина сейчас страшная…

Никого нет в доме… Я одна… Только часы – мерно отбивают «тик-так, тик-так»… И больше ни звука…

Иногда такая тишина приятна… Хорошо думается как-то…

Воспоминания ползут, мечты охватывают душу…

Большие, сильные, красивые.

30 [ноября 1906 г.]. Четверг

Сегодня на душе скверно: тускло, уныло… И день – такой сырой, слякотный, туманный. Обыкновенно хоть воздух помогает: как охватит морозной крепостью, обвеет свежим сильным ветром, – вся тоска разом пропадает, и легко на душе становится, и жить хочется – страстно!

А сегодня воздух – тяжелый, душный, висит как-то без движенья… Неприятно… Скучно!

1 декабря [1906 г.]. Пятница

Сегодня репетировали «Снегурку», и было ужасно! А у меня, кажется, хуже всех…

Печально…

Главное – то, что я ничуть не волнуюсь, и вообще за последнее время стала какая-то равнодушная…

Нужно иначе жить! Больше впечатлений, что ли! А то я кисну, кисну невыносимо!

Вахтанг [Мчеделов] недавно мне сказал, что для того, чтобы достигнуть полного счастья, полного удовлетворения, мне необходимо вырасти, перестать быть девочкой…

Последнее время я вот думаю, и мне кажется – он прав. Когда Василий Иванович увидит, что я уже не ребенок, увидит во мне женщину – он полюбит меня… Я убеждена в этом… Может быть, глупо утешать себя [этим. – вымарано] подобными надеждами, но я в это верю почему-то страшно! Он полюбит меня! Непременно. Я знаю это! Я знаю это!

2 декабря [1906 г.]. Суббота

С Кореневой мы последнее время в каких-то натянутых отношениях, не знаю, отчего это. Она все время с Андрюшей [М. А. Андреевой (Ольчевой)], а я – то одна, то с кем-нибудь из мальчиков.

Сегодня на «Горе от ума» Василий Иванович два раза назвал меня Аличкой. У него это как-то необыкновенно хорошо звучит: так тепло, мягко, просто…

Боже мой, Боже мой, за что, почему я его так люблю? Я как безумная… Когда он подходит ко мне – вся душа моя трепещет радостью, счастьем, все волнуется во мне, рвется навстречу ему…

Сейчас вспомнила Авалову, и стало как-то неприятно…

3 декабря [1906 г.]. Воскресенье

Волнуюсь перед завтрашним днем… Мне кажется, что мнение Станиславского будет иметь для меня какое-то решающее значение…

Если он останется доволен, тогда, быть может… Господи, даже дух захватило, – будет заниматься со мной…

Как хорошо! Какие мечты!

Но, по всей вероятности, – только мечты… Это невозможно! Это уже слишком…

И вдруг, после того как ему столько наговорили про меня, он будет ждать страшно многого и, увидав, что особенного ничего нет, – махнет рукой и скажет: «Вздор…»

Ой, это страшнее всего…

4 декабря [1906 г.]. Понедельник

«Снегурку» отложили на неопределенный срок.

Досадно ужасно!

Василий Иванович на репетиции сказал мне, что у меня – «томные» глаза, и смеялся. Хороший!

Когда он пришел, мы с Братушкой [С. С. Кировым] ходили по коридору и пели. «А вы хорошо поете!.. Это „Садко“209? – я знаю», и пожал руку так крепко… Все-таки, как ни работай, как ни забывайся, а мысли всегда около одного… Люблю, люблю, люблю!

5 декабря [1906 г.]. Вторник

Сегодня во время 7‐й картины Василий Иванович опять взял мою голову к себе. Я придвинулась к нему совсем близко, вплотную, спрятала свою голову в складках его балахона, и так хорошо мне стало, так легко и ясно на душе, так крепко почувствовала себя под какой-то его защитой…

Поздно очень. Скоро 3 часа. Надо спать.

6 [декабря 1906 г.]

Сегодня во время «Горя от ума» Василий Иванович опять был ласковый, приветливый и простой такой.

Мария Николаевна [Германова] назвала меня почему-то хитрой… Я обиделась. Тогда она повела меня к себе в уборную и все упрашивала не сердиться, говоря, что она не разумела под этим нехорошей хитрости, а просто ум и умение владеть собой. Все-таки не знаю, но минутами что-то тянет меня к ней… и тогда она представляется мне такой хорошей, такой чистой, и хочется тогда открыть ей всю душу…

Вот сейчас поймала себя… Пишу, а думаю все о нем.

Он, он, и больше ничего…

Я с ума сойду!

7 [декабря 1906 г.]

Сегодня Василий Васильевич [Лужский] сказал мне, что говорил обо мне с Василием Ивановичем, и Василий Иванович очень хвалит меня и возлагает на меня как на актрису большие надежды в будущем… Откуда это, как так? А Братушка [С. С. Киров] сегодня сказал мне, что Качалов ко мне неравнодушен, и маленькая Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)] все уверяет, что он любит меня…

Неужели это правда? Неужели это возможно.

Я так люблю его!

Это погубит меня! Я не могу работать, не могу ни на чем сосредоточиться! Все время я думаю о нем… Только о нем.

И лицо мое улыбается, и на душе становится ясно, хорошо и радостно. Точно солнце светит мне и посылает свои теплые, ласкающие лучи мне навстречу!

Так хорошо – думать о нем!

Так хорошо любить его!

Сколько гордости ношу я в себе от сознания, что тот, кого я люблю, стоит на такой большой, недосягаемой высоте!

«Чудный! – нет равного тебе в целом мире»!

8 [декабря 1906 г.]

Опять сейчас что-то тоскливое сжало сердце. Стало тягостно и нехорошо.

Хочется бежать куда-то без оглядки!

9 [декабря 1906 г.]. Суббота

Около 6 часов.

Мучительно на душе…

Так нехорошо, так нехорошо, что не дай бог!

Господи! Какой это ужас!

Такое чувство, точно в самую глубь раны пропустили что-то острое, колючее и безжалостно бередят ее и растравляют.

Доходит почти до физической боли.

После «Горя от ума».

Тяжко! Василий Иванович не поздоровался и перед 3 актом не подошел и ни слова не сказал…

После III акта у меня кружилась голова, раздиралось [душа. – вымарано.] все внутри… Думала, что сойду с ума. В ужасном настроении пошла на IV акт. Уселась с Лаврентьевым. Я не выдержала и сказала ему, что тоска гложет… [два слова вымарано] настроение ужасное – хоть вешаться впору. Сидели, говорили…

Подошел Василий Иванович и вдруг так неожиданно – «Аличка» (передразнил Братушку [С. С. Кирова]) и улыбнулся так приветливо, ласково… Точно теплый луч упал в душу… Спала какая-то тяжесть, стало легче…

Он говорил о чем-то с Андреем Николаевичем [Лаврентьевым], а я потихоньку, исподлобья смотрела на него, думала о том, как он бесконечно дорог мне, и тоска жала грудь… И делалось так больно, так жалко… чего-то.

10 декабря [1906 г.]. Воскресенье

Днем.

Сегодня во время репетиции «фьорда»210 вдруг перед самой моей репликой Мария Николаевна [Германова] мне говорит: посмотрите налево в бельэтаж. Я повернула голову – вижу, в ложе сидит Владимир Иванович [Немирович-Данченко]… Мне стало как-то неприятно и досадно [смотреть. — вымарано] на Марию Николаевну. Этим дело не кончилось: в антракте она подошла ко мне, пристально-пристально так посмотрела на меня и вдруг спрашивает: «Ну а что ж будет дальше, Алиса Георгиевна?»

Я посмотрела ей прямо в глаза – ясно и смело и говорю: «Не знаю, Мария Николаевна, ничего не знаю».

Повергла ее в большое недоумение.

Бедная, мне и жаль ее, и злоба на нее разбирает.

Боже мой, Боже мой! Если бы они знали, как все они мне не нужны, как не нужно мне их внимание, их любовь!

Впрочем, нет, лгу сама себе. Мне дорого отношение Владимира Ивановича. Очень дорого…

Я лгу, когда говорю, что он для меня – ничто… Лгу, лгу…

Я не равнодушна к нему, нет! Более того, бывают минуты, когда я увлекаюсь им серьезно и глубоко. Что это – я не знаю…

Но бояться меня? Милая Мария Николаевна… Зачем, Господи!.. Да разве я стану на ее дороге… Без малейшего намека с ее стороны – я отойду в сторону…

Мне это не нужно…

А я по себе знаю, как ужасно, когда внимание дорогого человека обращено не на тебя, а на другого…

А для меня Владимир Иванович…

Нет, нет, не надо.

После спектакля «Дно».

Василий Иванович опять был ласковый…

Что это, дразнит он меня, что ли?

Не пойму его… То вдруг такой приветливый, милый [провожает глазами. — вымарано], смотрит вслед, когда я прохожу, оказывает всевозможное внимание, то – холоден, равнодушен, забывает здороваться, почти не смотрит…

11 [декабря 1906 г.]. Понедельник

Сегодня хороший день… Приятный [слово вымарано].

Во-первых, я была очень интересна, – а когда я чувствую себя хорошенькой, то становлюсь оживленной, веселой, настроение как-то поднимается…

Затем – удачно репетировала в «Драме жизни»211… Оставила, кажется, хорошее впечатление, по крайней мере Сулер [Л. А. Сулержицкий] несколько раз определенно похвалил. Утром много говорила с Адашевым212– нагородил он мне много всякой всячины, между прочим не утерпел, конечно, чтоб не упомянуть о своей чистой, «платонической» любви… В это время шел «Бранд» на сцене. Попросили нас попеть за кулисами. В одном месте мне пришлось петь одной. Пела в полутонах очень скверно, часто срываясь, потому что болит горло.

Вдруг Василий Иванович после репетиции подходит ко мне – я стояла с Ольгой Леонардовной [Книппер-Чеховой], – здоровается и говорит: «А как Аличка поет – знаменито! Я давно не слышал такого голоса, такой свежий, приятный голос – удивительно поет… и „неги столько“!» Я не знала, радоваться мне или счесть это за насмешку и обидеться. Но Василий Иванович, когда я ему сказала – «как [вам. – вымарано] не стыдно смеяться [надо мной. – вымарано]», начал божиться и клясться, что говорит искренно: «Вы даете настроение всему „Бранду“… Клянусь вам, что вы доставили мне огромное наслаждение»… и дальше в этом же роде… Ольга Леонардовна подтвердила, что у меня «чудесный» голос, и высказала желание послушать меня. Зовет к себе в четверг перед «Горем от ума» – с романсами213.

Думаю пойти. Уж очень занятно, что она скажет. Боюсь только, что очень разочаруется.

Вечером сегодня слышала, как Василий Иванович опять восхвалял мой голос – Муратовой214.

Если бы он знал, что он сделал для меня!

Сегодня сказал между прочим Бутовой215, которая стояла и разговаривала со мной и с Братушкой [С. С. Кировым]: «Единственная пара, которой я завидую». Надежда Сергеевна [Бутова] стала ему говорить что-то: до меня донеслось – «светит, да не греет», «тебе завидно» и еще несколько фразок…

Родной, счастье мое!

Мария Николаевна [Германова] была сегодня такая грустная.

Поцеловалась со мной…

12 [декабря 1906 г.]

Уже скоро 3 часа – спать бы пора, да не хочется как-то…

Была генеральная «Бранда».

Кончилась поздно.

Что-то будет, как-то сойдет спектакль?!

Василий Иванович местами очень захватывает меня, но это не Бранд: это мягкий, нежный, лучезарный образ, весь какой-то светящийся – а не суровый человек с требованьем «иль всё иль ничего»216.

Не то, не то, родной мой… Совсем не то! Ну да не беда, это не уменьшает его таланта.

Боже мой, как люблю его… Как люблю!

Сегодня он сказал мне: «Здравствуйте, любимица публики». И эти простые на вид слова влили мне столько радости в душу, столько надежды на что-то хорошее!

Счастье мое в [тебе. — вымарано] нем, в нем! О, если бы он любил меня! Если бы любил! Мне кажется, я бы разом выросла, углубилась еще больше, душа развернулась бы во всю ширь, как листочки цветка под лучом солнца, я поднялась бы на какую-то прекрасную высоту, стала бы гордой, сильной и смелой! Если бы он любил!?!!!

13 [декабря 1906 г.]

Сегодня днем во время репетиции «Драмы жизни» Василий Иванович пришел наверх, подсел ко мне (мы сидели рядом с Андрюшей [М. А. Андреевой (Ольчевой)]) и долго сидел и говорил, [так. — вымарано] сидели рядом близко-близко, почти вплотную, так просто и тесно… [конец фразы вымаран]. В это время я чувствовала его таким близким себе, таким родным! Мне было так ясно, так хорошо с ним… Как будто мы давно уже любим друг друга, и все светло и ясно нам впереди… Мне было странно, что он не обнял меня ни разу, ни разу не взял моей руки, не привлек к себе, так далеко я унеслась от действительности, так охватила меня моя мечта.

14 [декабря 1906 г.]

Последнее время тревожат меня 2 вещи: 1) перемена отношения Василия Васильевича [Лужского] и 2) то, что я отбилась от работы.

И то и другое мучает страшно.

Василий Васильевич очень заметно охладел ко мне… Не подсаживается, как бывало, не говорит, иначе здоровается. Все не то… Не то… Это отравляет мне все мои маленькие радости.

А их за последнее время порядочно: все хорошо говорят обо мне, все любят, все смотрят с большими надеждами. Василий Иванович – такой теплый, приветливый, ласковый, так хорошо, внимательно относится.

«Душа моя полна неизъяснимых предчувствий»217… радостных светлых надежд. И вот, если бы не это, если бы не Василий Васильевич – все было бы так хорошо – я была бы счастлива!..

Была сегодня у Ольги Леонардовны [Книппер-Чеховой].

Изумительно провела вечер.

Был у нее Сулержицкий, Ваня [И. М. Москвин?] и еще какой-то господин. Два последних скоро ушли. Ольга Леонардовна и Сулержицкий много пели, а я лежала в [гостин. – зачеркнуто] [на] уютном мягком диване и под звуки музыки и пение [любила. – вымарано.] тосковала о любви и радовалась ей, и сладкой болью грудь сжималась, и так было хорошо, так необыкновенно хорошо!

Засиделись, и кончилось дело тем, что я опоздала к выходу…

По этому поводу было много смеха и всяких острот…

Василий Иванович очень заинтересовался причиной моего позднего приезда на бал и тоже с таким интересом расспрашивал, так хорошо подсмеивался…

Боже мой! Нет, чувствует мое сердце, что я вытворю что-то ужасно [несусветно. — вымарано] – нелепое… Непременно! Не могу я ждать!! Сил нет!

15 [декабря 1906 г.]

Василий Иванович опять сегодня, когда поздоровался, сказал – «любимица публики»… Мне это приятно страшно! Даже почему – не знаю…

Но как-то хорошо, что он знает о хорошем отношении ко мне труппы. Родной мой!

Солнышко мое… весна моя!..

Во сне видала сегодня – будто я целую его руки, а они такие грубые, мускулистые, волосатые, синевато-красного цвета и все в морщинах…

Я каждую ночь вижу его во сне, вижу близким, любящим и засыпаю с улыбкой, и уже в дремоте – выплывает родной образ, и душа раскрывается навстречу… и что-то теплое, мягкое разливается по всему существу.

Люблю, люблю, люблю.

16 [декабря 1906 г.]

Василий Иванович сегодня поздоровался и рассмеялся. «Чего Вы?» – спрашиваю. – «От удовольствия». Пустяки все это, вздор, а между тем – как важна для меня эта мелочь, сколько дает мне одно его ласковое слово, теплый взгляд, улыбка… Догадывается ли он, как это сильно?..

Мария Николаевна [Германова] душила меня в коридоре, называла змеей подколодной и грозила убить… Хотя говорила она это в шутку, но за ней чувствовалось что-то другое, злое и неприятное.

17 декабря [1906 г.]. Воскресенье

Сегодня долго пришлось сидеть в театре. Была репетиция всей пьесы за столом в фойе218.

Сидели до 6‐го часа.

Не выходит из головы разговор с Василием Васильевичем [Лужским]. Остановил он меня на лестнице у коридора. «Давайте поговорим, Алиса Георгиевна. [Или ведь. – зачеркнуто.] Впрочем, вы не любите со мной говорить…» Какое там, у меня вся душа затрепетала от радости…

Стояли, говорили. О том о сем, сначала об отрывках, потом о наших занятиях, потом вдруг Василий Васильевич спрашивает: «Что, Братушка [С. С. Киров] влюблен в Вас? Он не отходит от Вас, так жадно ловит каждое ваше движение, взгляд, это ваше особенное дыхание…»

Бог знает, может быть, я ошибаюсь, но показалось мне, что [Василий Васильевич. – вымарано] не просто говорил он об этом [и не просто. – вымарано], а не то как-то смущенно, не то еще что-то было [четыре слова вымарано]. Не могла уловить…

Потом тихо взял карандаш, который постоянно висит у меня на кофточке, подержал его в руке и осторожно опустил. И смотрел так хорошо и вместе с тем так как-то необычно…

Странно…

Мария Николаевна [Германова] сегодня утром поцеловала меня в обе щеки и спросила – не сержусь ли я на вчерашнее…

Милая, славная, бедная!

Василий Иванович поздоровался [сегодня. – зачеркнуто] очень хорошо: «Здравствуйте, дорогая», – и руку взял двумя руками, мне страшно нравится, когда он так здоровается.

Но потом, в антрактах, не говорили.

Завтра полная генеральная, днем его, вероятно, не будет в театре.

18 [декабря 1906 г.]

Вчера Василий Иванович сказал про меня и Братушку [С. С. Кирова] – вот настоящие Агнес и Эйнар – из 1‐й картины.

Хороший мой! А все-таки он удивляет меня иногда…

После генеральной. Ровно 3 часа.

Очень устала. Сейчас лягу. Да, в сущности, и писать-то особенно нечего. С Василием Ивановичем поговорить не пришлось, но поздоровались хорошо: крепко так; и во время 7‐й картины опять я стояла у него в ногах, как прошлый раз. Опять он придвинул мою голову к себе, а я свободной рукой обняла его, и так хотелось хоть край одежды его поцеловать, и на душе было так безгранично радостно.

С Василием Васильевичем [Лужским] была немая сценка, на одних глазах, не знаю, что она выражала – у меня смущение и любопытство, а у него что – не разберешь.

Занятно все это во всяком случае.

19 [декабря 1906 г.]

С января у нас появится новая личность в театре – сын Горева219– будет в труппе. Говорят, очень красивый.

Меня это известие обрадовало, заинтересовало и разволновало ужасно!

20 [декабря 1906 г.]. Среда

1‐е представление «Бранда».

Сейчас из театра. По-видимому, успех полный… Что скажут газеты – а публика принимала хорошо [два слова вымарано]. Все время думаю о Василии Ивановиче – какой он огромный актер, какой изумительный актер!

Путаются мысли… Рука едва движется… Спать пора… Скоро 3 часа.

Люблю.

21 [декабря 1906 г.]

Ну что же, все хорошо!

Газеты хвалят. Василий Иванович одержал огромную победу220. Радуюсь за него очень.

Но, с другой стороны, что-то щемит грудь, какая-то непонятная боль. Чувствую себя «такой маленькой, такой несчастненькой».

22 [декабря 1906 г.]

Вот она опять, эта страшная – тоска… Ползет медленно-медленно, тяжело, откуда-то с глубокого дна души, растет все больше, больше [три слова вымарано] и так страшно терзает душу, точно там ворочают чем-то острым и ядовитым…

Господи, тяжесть какая!

Что делать? Жить как??

В такие минуты я становлюсь апатичной, равнодушной ко [всему. – вымарано] окружающему и только с какой-то странной тупостью прислушиваюсь к внутренним ощущениям.

И дальше этого ничего нет. Энергия пропадает, силы рухаются <так!>, я опускаюсь как-то вся и не знаю, что сотворить с собой, куда деваться.

Боже мой, Боже мой!

Тяжело!

23 декабря [1906 г.]

Ура! Новый Год будем встречать в театре! Рада этому – страшно! Хотя, с другой стороны, жутко чего-то. Ведь я на всяких таких собраниях бываю обыкновенно очень неинтересна, и внешне, да и держать себя не знаю как, что делать с собой, не знаю. И вот теперь, когда я поразмыслила, это вовсе не представляется мне заманчивым. Напротив того, мне кажется, я измучусь страшно! Во-первых, я буду неинтересная и скучная, во-вторых, Василий Иванович будет ухаживать за кем-нибудь – и моя душа будет раздираться от боли, в-третьих, хотя это и неважно, мне одеться не во что будет как следует… Так вот…

И я уже представляю себе, как мне будет тяжело, с какой страшной тоской я приду домой, как брошусь в постель и буду плакать горько-горько… И мне уже заранее делается тоскливо и жалко себя… Ну да довольно об этом! Будь что будет!

Сегодня Василий Иванович был на репетиции «Драмы жизни»… Я так волновалась по сему случаю, что со мной чуть не сделался разрыв сердца. Когда мне нужно было сказать свою фразу – горло сжалось, как тисками, и я едва выговорила слова – шепотом.

Василий Иванович потом подошел ко мне, поздоровался, был такой милый, внимательный. Да, знаменательный разговор: «Вы стали грациозно бегать, – раньше этого не было». «Да что Вы, Василий Иванович…» – «Правда. Вероятно, вы другие башмаки носите. В прошлом году вы ходили вот так (представил очень похоже) и в ногах чувствовалась какая-то скованность, а теперь бегаете свободно и грациозно»221.

Потом попрощались. Пожелали друг другу хороших праздников и разошлись.

Сегодня год ровно с того дня, когда я чувствовала себя [такой. — вымарано] бесконечно счастливой! Я хорошо помню этот день. Как я встретила его, как он проводил меня до угла, говорил со мной, и как душа моя трепетала счастьем. Я так хорошо помню это, как будто бы это произошло всего несколько дней назад.

Да, год! Много изменилось за это время [несколько слов вымарано] – и окружающее все, да и я сама. Теперь бы я уже не чувствовала себя на небе [от того. – зачеркнуто], если бы Василий Иванович благосклонно поговорил со мной и прошел несколько домов. Нет! Теперь не то! Не то, не то…

Сочельник. Тоскливо очень и тревожно на душе. Хочется чего-то… Ни за что не могу приняться, ничего не в состоянии делать… Волнение какое-то, и такое грустное, неприятное…

И воспоминания… Детство припоминается, и сердце сжимается болью и сожалением о том, что то время прошло безвозвратно, не вернешь его…

Сегодня много ходила по улицам. Я страшно люблю предпраздничную сутолоку, она хорошо действует на нервы, так приятно возбуждает… Думала, встречу Василия Ивановича. Но не встретила никого из наших. Может быть, поэтому еще и тоскливо так. Поеду в церковь… Отойду немного.

27 [декабря 1906 г.]

III день праздника.

Сегодня Братушкины [С. С. Кирова] именины. Очень зовет к себе, но я не пойду – хотел прийти Василий Иванович… И вот, с одной стороны, – тянет туда, верю и чувствую, что если он действительно придет тоже, то этот вечер вместе – не пройдет для нас бесследно, что-то случится. Ну а с другой стороны – подзадоривает что-то не идти – назло Василию Ивановичу…

Вот, не хочу и не хочу…

Не пойду – да и всё…

28 [декабря 1906 г.]

Днем.

Тяжело очень… Дома всякие неприятности, погода тоскливая, серая… Скучно… Очень неспокойно за Новый Год. Боюсь… Чувствую, что это будет ужасно… Такое страдание, что душа вся вымотается. И одеться не во что… Тяжело будет. А придется делать вид, что весело, хорошо… Господи, как страшно! Ужасно!

После спектакля «Бранд»… [Перед [нрзб.] поздоровалась с Вас. – вымарано.] Василий Иванович при здоровании <так!> очень долго держал мою руку в своей и потом спрашивал: «Ничего, что я вас зову Аличкой, вы не сердитесь?» Такой был хороший! Такой милый. [А в 7 картине [нрзб.] мою голову [нрзб.] — вымарано.] Маруськина [М. А. Андреевой (Ольчевой)] воспитательница после прошлого «Бранда» говорила Маруське: Василий Иванович так любовно держит все время Алину голову, видимо, она так вдохновляет его – что я все поняла… Каково? Значит, это заметно даже из публики.

Господи! Как я люблю его!

29 [декабря 1906 г.]

Завтра едем ряжеными к Ивановым222. Послезавтра – страшный день. Господи! Как жутко! Что-то будет. Я жду чего-то большого, значительного: или страданья огромного, или радости. Вернее, конечно, – первое. Мне вспоминаются прошлогодние вечера в Студии – когда я торчала всегда одна, в сторонке, не знала, куда приткнуться, вот как ребенок в обществе взрослых… И Василий Иванович был такой далекий-далекий… И теперь то же будет. Тем более, будет Нина Николаевна [Литовцева]… Господи! И все-таки в душе шевелится какая-то надежда… Ну а вдруг, вдруг что-то «неожиданно» случится… Интересное… важное…

Сегодня Вахтанг [Мчеделов] предложил опять начать заниматься… Долго говорили с ним… Опять захотелось работать, опять явились бодрость, подъем… Надолго ли только; в том-то и беда вся, что я, как порох, – то вспыхну ярко, то сразу потухну… [Половина листа оторвана.]

31 [декабря 1906 г.]

Из театра.

Взбудоражена очень… Завтра напишу обо всем подробно… Теперь только одно – хорошо было… очень хорошо… Мне кажется, этот вечер останется каким-то ярким, светлым пятнышком во всей [моей. – вымарано] жизни.

[Половина листа оторвана.]

1 января [1907 г.]

Новый Год.

Буду писать о вчерашнем.

Пришла я на «Горе от ума» в ужасном настроении: дома [уже. – зачеркнуто] успела пореветь… Тяжесть на душе – нестерпимая.

[Фраза вымарана.] Словом, ужасное состояние. Не знала, что с собой сделать, куда себя девать. Перед III актом вышла, как всегда, пораньше, чтобы увидаться с Василием Ивановичем перед выходом. Но он, хотя и видал меня [по всей вероятности. – зачеркнуто] издали, – не подошел, не поздоровался. Стало еще тоскливее… Наконец, во время акта подошел ко мне, спросил, здесь ли, «вместе» ли, – буду встречать Новый Год. Это немного порадовало. Отлегло… Перед IV актом стояла говорила с дядей Сашей223– рассказывала ему, как мне нехорошо, и спрашивала совета – что сделать. Заговорились… Вдруг кто-то тихо дотрагивается до моей руки. Обертываю голову – Василий Иванович – «Аличка, ваш выход…». Посмотрела на его лицо – лицо хорошее, ясное, светлое…

Стало почти совсем легко.

Оставался только страх – за вечер. [Три слова вымарано.]

Но вот наконец и чоканья, и поздравленья.

Сидела за ужином между Братушкой [С. С. Кировым] и Вахтангом [Мчеделовым]. Василий Иванович сидел далеко, по этой же линии, так что его я видала только мельком.

Не могу, однако, сказать, чтобы это сильно печалило. Я была очень интересная, кругом все говорили об этом, восторгались мной, и это нравилось мне, веселило, а на душе было радостно, легко и беззаботно.

Кончился ужин. Начались «комические номера»… Один занятней другого… Давно я так искренно и весело не хохотала!.. Чувствовала себя легкой, бодрой, молодой! Василий Иванович сидел впереди, часто оборачивался на наш столик, и я радовалась [тому. – зачеркнуто], что он [сегодня. – зачеркнуто] видит меня такой интересной, такой хорошенькой! [и что он смотрит на меня. — вымарано.]

В антракте встретились с ним мельком, и то очень неловко – между уборными, он спросил, не скучно ли мне, – и разошлись.

Потом устроили танцы – я стояла в дверях и смотрела, как одна какая-то пара нелепо кружилась по всему фойе. Подошел Василий Иванович. Тихонечко дотронулся до руки и вдруг спрашивает: «Ну что, как себя чувствуете? Ничем не шокированы? Ничего?» Потом вспоминали «номера», заговорили о предыдущих вечеринках. В это время подошла Федорова224: спрашивает, не видели ли ее супруга. Василий Иванович сейчас же предложил свои услуги для поисков и ушел. Я потанцевала немного, потом уселась на соседний столик. Пришел Василий Иванович, подсел к Федоровой. О чем они говорили – не знаю. Слышала мельком, что распинались друг перед другом… И это как-то коробило и было неприятно… Потом я ушла с Кореневой – просить Оленина225 петь… Пел Оленин, пробовали мы составить хор, а он все сидел с ней за столиком и говорил о чем-то…

Ушли в зрительный зал смотреть, как при свете красного софита пьяный Тарасов226 плясал «русскую» с одним из техников.

Я остановилась в дверях. Вдруг входят Василий Иванович под руку с Федоровой. Меня передернуло. Остановились впереди меня. Подошел Оленин. Василий Иванович [вскоре. – зачеркнуто] повернулся, увидал меня. Постояли они еще немного, все втроем, посмеялись. Василий Иванович стал прощаться с ними. Потом подошел ко мне: «Всего хорошего, Аличка». Взял мои обе руки, потряс сильно, потом вдруг нагнулся и прижался [губами. – зачеркнуто] к руке – долгим беззвучным поцелуем… Я затрепетала вся… Голова закружилась… Еще бы момент, и я не совладала с собой. Но он уже поднял голову, еще раз крепко-крепко стиснул обе руки – и быстро вышел. А я стояла, слабая, бессильная, счастливая, едва удерживаясь на ногах.

Потом увидала на себе любопытные взгляды Полуэктовой и тети Вали227. Это отрезвило… Живо пришла в себя. В это время опять появился в дверях Василий Иванович и Сулер. Сулер спросил: «Не хотите еще спать? Глаза-то уже, наверное, не смотрят?..» Василий Иванович тихонько взял за руку, повернул к свету: «Ну-ка, покажите-ка глаза… Нет, хорошие, чистые…»

Потом он ушел, и больше я его не видала.

Скоро и все разошлись. Мы уходили из театра – последними. Возвращались домой с Кореневой, с Семеновым228. Зашли с Кореневой в церковь, постояли немного. Спать совсем не хотелось. Вспоминался вечер, носился образ дорогой перед глазами, а душа трепетала вся от какого-то непонятного светлого чувства!!

2 января [1907 г.]

Днем сегодня в театре не была – на носу какое-то красное пятно, и физиономия по сему случаю [далеко не привлекательная. – зачеркнуто] ужасная – не хотелось показываться в таком виде.

Пошла прямо на «Бранда».

Шла с большим удовольствием – очень соскучилась по театру – шутка ли, 2 дня не заглядывала; да и Василия Ивановича хотелось страшно повидать.

Я очень люблю 7 картину. Теперь уже Василий Иванович определенно идет ко мне, тянется рукой к моей голове и потом во все время монолога не выпускает ее; а я так тесно-тесно прижимаюсь к нему, обнимаю его руками, и вся душа моя трепещет от какого-то светлого, радостного, [хорошего. – зачеркнуто] чувства…

Василий Иванович последнее время очень часто называет меня Аличкой, а потом поправляется на Алису Георгиевну. Мне кажется, он это делает умышленно. Так у него выходит, по крайней мере.

Братушка [С. С. Киров] провожал меня сегодня домой. Имела глупость сказать ему про Василия Ивановича – теперь раскаиваюсь страшно!

А впрочем – все равно!

Все равно!

3 января [1907 г.]

Сегодня целый день сидела дома. Завтра думаю пойти в театр. А то – скучно.

4 января [1907 г.]. Четверг

Заболела Халютина229, и Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)] играет Герд. Ко мне многие приставали сегодня: «Что, прозевали рольку?..»

Но я ничуть не жалею. Играть без одной репетиции – это погубить себя…

Ну а настроение все-таки неважное. Что-то сегодня вечером будет…

Может быть, разгладится.

После «Бранда».

Ну состояньице! – впору вешаться! Маруська сыграла очень хорошо – все хвалят ее, [говорят «молодчина». — вымарано] поздравляют с успехом. Василий Иванович сказал ей: «Молодчина», – словом – все обстоит как нельзя лучше.

Ну и вот, с одной стороны, зависть разбирает, с другой, и злоба на себя – что завидую; и опять сомненья, проклятья, сомненья относительно своих способностей! [Два слова вымарано.] Потом еще сказал кто-то Вендерович, что я представляюсь влюбленной во Владимира Ивановича [Немировича-Данченко] и Василия Васильевича [Лужского] – ради карьеры. Покоробило это страшно… На душе сделалось скверно, криво, опять зашевелилась мысль о том, чтобы уехать… Пусть успокоятся – докажу, что не нужно мне ничего, ни места в Художественном театре, никого из актеров… Противно все это! Надоело. Очевидно, говорят недоброжелатели и завистники. Так вот… Не нужно мне ничего… Уеду! Авось как-нибудь устроюсь… Пусть я вымотаю все силы, умру – все равно!

Такая тупая боль внутри, что ничего не страшно…

Только одно, одно мне необходимо! – его любовь. А с сознаньем, что я любима, – хоть на край света. Только это знать!

Его любовь должна согреть и осветить всю жизнь.

Только вот это!

5 января [1907 г.]. Пятница

Нет, не могу я так! Не умею я так жить! Кавардак такой, что я с ума сойду. Вот, хочу писать – и не знаю даже как… Не передашь этого всего словами. Ужас какой-то! Кошмар…

Сегодня сидели с маленькой Маруськой [М. А. Андреевой (Ольчевой)] – она мне гадала. Только что кончила, подошел Василий Иванович. Подсел к нам.

Говорили о гадании, о том о сем, – наконец, не помню, как подошли к этому, Василий Иванович говорит: «Относительно вас есть предположение». «Да, есть, – подтвердила Маруська, – ты же ведь знаешь». – «Конечно, знаете, зачем нам комедию разыгрывать друг перед другом», – рассмеялся Василий Иванович. Я, конечно, догадалась, что речь идет о Владимире Ивановиче [Немировиче-Данченко] и о том, что я «не в далеком будущем займу место Марии Николаевны [Германовой]». В это время Стахова отозвала Маруську, и мы остались вдвоем. Я пристала к Василию Ивановичу, чтоб он сказал мне все. – «Видите ли, мне даже неудобно говорить вам об этом, вы еще слишком молоды… Ну хорошо… Я чувствую, да и не я один, что вы – действуете на Владимира Ивановича. И вот поэтому многие в силу различных невыгод для себя – точат на вас зубы, другие, которые относятся к вам хорошо и бескорыстно, – вот я, Николай Григорьевич [Александров] – [жалеем. – зачеркнуто] опасаемся за вас. Потому что Владимир Иванович, если увлечется вами, то не [так. – зачеркнуто] как актрисой, а прежде всего как женщиной. А если в вас он пробудит женщину, вы погибли.

Вот другое дело, если бы вами увлекся Константин Сергеевич – у того актриса, талант – на I плане, и тогда хорошо было бы, если б и вы пошли к нему навстречу. Тут – другое дело».

«Но, Василий Иванович, что же может быть, если у меня ничего нет…»

«Он сумеет разбудить в вас чувство».

«Никогда, никогда, Василий Иванович! Боже мой, Владимир Иванович, никогда!»

«Вот увидите! Да, вам предстоят большие испытания!»

«Боже мой, что делать, Василий Иванович! Я уйду… Уеду в Изюм230, и все прикончится». – «Уезжать Вам незачем. Не обращайте ни на что вниманья. Живите как жили. Единственное средство оградить себя – влюбитесь в кого-нибудь, увлекитесь… А то, если там пусто будет, – беда. Несдобровать…»

«О, там-то слишком полно… Только опять все зря… Не нужно это…» Посмотрела на него – улыбается. Пауза.

«Вы в III акте „Драмы жизни“ тоже заняты?»

Не могла не улыбнуться. «Нет». Еще говорили на эту тему. Наконец он собрался уходить – я тоже пошла.

Всего разговора я привести, конечно, не могла – говорили очень долго… Но приблизительно вот в таком духе.

Разволновалась я страшно и поняла только одно – «он меня не любит».

И вот, потом, все думала. Много думала… И так все ясно стало, точно пелена спала с глаз. Так все светло впереди…

Любить меня как человека, любить мою душу – вообще всю меня целиком – он не может, и не интересна я для него, да и не знает он меня совсем. Так, как женщина, что ли (не знаю, как это выразить), я ему, очевидно, очень нравлюсь. Но он слишком честен и благороден, чтобы выдать это за любовь ко мне – цельное, [чистое. — зачеркнуто], нетронутое чувство. И он воздерживает себя, очевидно… Ну что же! Хвала ему и слава!

Действительно, что может он мне дать взамен моей любви – могучей, сильной, в которую вылились все мои силы, всё, что есть во мне хорошего и великого! [Маленький теплый чуть тлеющий уголек. – вымарано.]

Как поразительно ясно мне все стало… Как ясно!

Как смешны и нелепы кажутся мне теперь мои мечты, надежды…

И жизнь дальше рисуется так ясно, определенно. С осени – уеду – решено.

В Изюм. Забудусь, начну работать. А там что Бог даст!

Буду страдать, ужасно, сверхчеловечно… Но это ничего. Иногда страдания доставляют какую-то странную радость…

Да, так вот – впереди – страданье тупое, тяжелое – много лет.

Мелькнула мысль о самоубийстве, но нет, это всегда успеется.

А в общем – жутко! Не кончу я добром!

6 [января 1907 г.]. Суббота

Сегодня днем шло «Горе от ума».

Перед 4 актом сидела до выхода на приставочке около лестницы – как всегда. Василий Иванович сидел сначала в будке, потом вышел, прислонился к косяку двери – и долго, глаз не спуская, смотрел на меня. Потом подошел ко мне – остановился: «Ну что, как настроение?» – «Ничего, Василий Иванович, – прояснело как-то… Теперь я знаю, „как надо жить“231…» – «Почему именно теперь?» Рассмеялась. Он улыбнулся: «Знаю, что мне делать с моим револьвером?»232– «Вот, вот…»

«Пожалуйте, ваш выход». Осторожно, как всегда, притронулся к руке и направил к лестнице.

«У меня даже план есть, Василий Иванович». – «План? Скажете мне? Когда-нибудь?» – «Скажу». – «Спасибо…»

Все это говорилось тихо, пока поднимались по лестнице. Опять затрепетало что-то в душе – неясное, смутное предчувствие чего-то хорошего…

Боже мой! Страшно подумать… Должно что-то скоро произойти.

[Что-то определенное. — вымарано.]

Или я буду счастливейшей из смертных, или навсегда захлопнутся божественные двери.

7 [января 1907 г.]

Маленькая Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)] сегодня вдруг говорит: «Я никогда не видала у Василия Ивановича такого лица, как теперь. С Надеждой Ивановной [Секевич (Комаровской)] – это было не то, совсем другое. Алька, если ты захочешь, ты все с ним сделаешь…»

Потом говорит: «Нина Николаевна [Литовцева] ревнует ужасно. Вчера, когда вы сидели в фойе и она прошла и увидела вас вдвоем, – лицо ее исказилось… если бы ты видела…»

Вот в это, в ревность Нины Николаевны, – не верю. Мне кажется, это уж Андрюшина [М. А. Андреевой (Ольчевой)] фантазия.

Позднее.

Сегодня целый день живу воспоминаньем о вчерашнем разговоре с Василием Ивановичем. Теперь, когда я все больше и больше углубляюсь в его слова, мне ясно представляется, что он меня любит…

Да, да… и сам не верит этому, сам не может разобраться…

[Вот я сейчас слышу. – вымарано.] Разве просто он сказал вчера: «Скажете мне? Когда-нибудь?» Что-то бесконечно нежное звучало в голосе… Что-то такое, чего нельзя передать словами…

А потом – «спасибо», как дрогнул его голос, сколько чего-то прекрасного, недоговоренного звучало за этим простым маленьким словечком.

Боже мой, Боже мой, как я его люблю.

Маленькая Маруська говорила мне сегодня: «Страшно мне за тебя, Аля…» Мне самой жутко становится, когда я подумаю о своей любви и о возможности того, что она не будет отстранена. А все-таки чудно: вчера еще утром на душе было тупо и тяжело и впереди стояла какая-то угрюмая, темная стена, а сегодня опять легко дышится и перед глазами – широкое, голубое небо…

Вот так, вероятно, и все в жизни…

Да…

8 января [1907 г.]. Понедельник

[Вчера и сегодня. – зачеркнуто] 2 дня не видела Василия Ивановича, и скучно смертельно. Сегодня – «Бранд» – слава богу, хотя здесь обыкновенно мало приходится видеться. Только перед I картиной.

Сегодня говорила с Николаем Григорьевичем [Александровым] относительно осени, чтобы он устроил меня. Николай Григорьевич говорит, что он с удовольствием будет хлопотать, но что мне ни в коем случае нельзя начинать с будущего года, потому что, кроме того, что как актриса я не готова, [как. – зачеркнуто] человек я еще очень недозрелый в смысле знакомства с практической стороной жизни. И в провинции – я погибну.

Потом начал расспрашивать о том, что побуждает меня ехать. Я рассказала ему про Марию Николаевну [Германову]. Николай Григорьевич говорил, что это глупая сплетня и не стоит даже обращать на нее внимания. Много смеялся надо мною и говорил, что я еще очень большой ребенок… Потом говорит: именно теперь-то вам и не надо уходить, когда о вас уже заговорили и Станиславский, и Немирович, когда вы только что начинаете развертываться.

После «Бранда».

Сегодня вечер прошел скверно. Василия Ивановича видела только мельком, поговорить не пришлось. На душе сейчас гадко-гадко. По дороге в театр опять все думала о нем и опять показалась себе глупой до крайности: я и Василий Иванович – разве такое сочетание возможно!?

Я сумасшедшая…

9 января [1907 г.]. Вторник

Тоскливо что-то. Днем сегодня Василия Ивановича хотя и видела, но очень мимоходом. Поговорить не пришлось. Был в театре новый актер Горев. Интересный мальчик, но вовсе уж не такой красивый, как говорили. А все-таки что-то подмывает влюбить его в себя или, по крайней мере, заставить ухаживать за собой…

А в общем, если вдуматься, – печально все это очень. Где же работа? Где же успехи? Мария Николаевна [Германова] занимается с Маруськой [М. А. Андреевой (Ольчевой)] – Герд. О наших с ней занятиях разговор замолк… Чудно! Боже мой, как чудно все!.. А жизнь идет, идет… и никогда не вернется233…

Хоть бы скорее поговорить с Василием Ивановичем. Вот что-то он скажет, а то и в самом деле – уехать скорее, без оглядки, начать новую жизнь!..

Захолустный городок… кривые улицы… деревянный театр с керосиновыми лампочками… Хочется почему-то начать с самого крошечного, затерянного городка…

10 января [1907 г.]. Среда

Тяжело, тяжело, тяжело.

Говорила с Василием Ивановичем. Подробно буду писать после «Бранда».

После «Бранда».

Да, так вот: говорила с Василием Ивановичем.

Сказала ему, что уеду. «Это безумие, и мне кажется, что я в конце концов разубежу вас», потом расспрашивал, как я провожу время, что делаю последние дни. Я жаловалась ему на то, что совсем отбилась от работы, не занимаюсь, запуталась со всякими своими делами и ничего нейдет на ум. – «Ничего, ваше время еще не ушло, успеете наработаться». Потом вдруг говорит: «Мне кажется, вы очень осложняете положение вещей, вовсе все уже не так страшно, как вам кажется». И немного спустя – вдруг: «Комик вы…» Меня это кольнуло больно, больно. Комик, ingénue comique…

Я – комик! Нельзя сострить ядовитее234… Потом так вообще говорили… Довольно долго. Да, еще одна важная фраза: «Меня очень интересует ваша психология, хочется пробраться в вашу душу, посмотреть, что там делается…»235

Когда прощались, он задержал мою руку в своей и, пристально смотря в глаза, вдруг спрашивает: «Когда-нибудь вы мне скажете, что у вас на душе?»

У меня потемнело перед глазами, точно пелена какая-то спустилась: «Скажу, когда-нибудь…» А сама чуть не теряю сознание… Его волосы совсем близко к моему лицу, глаза смотрят так пристально…

Потом он ушел. А я сидела – думала. И опять, как и после того разговора, сказала себе – «все кончено». Он меня не любит и, конечно, не полюбит никогда. И опять горько рассмеялась над собой…

Эх, жизнь, жизнь! – сложная машина!

Сейчас узнала от Кореневой неприятную вещь: будто Василий Васильевич [Лужский] при Андрюше [М. А. Андреевой (Ольчевой)] сказал про меня – «Коонен с хитрецой: умеет делать глазки директорам». Это такой ужас, такой ужас!

Не хочется верить…

11 [января 1907 г.]

С завтрашнего дня возобновляются после долгого перерыва уроки Самаровой. Что буду делать, чем заниматься с ней – не знаю… Думаю взять Дорину из «Тартюфа». Посмотрю, что выйдет…

Сегодня день прошел серо, безразлично. Днем кружилась в палатке на «Драме жизни», вечером просидела 2 акта на «Вишневом саду», а потом до ½ 12 гуляли с Кореневой. Погода мягкая, небо ясное, голубое, все в звездах, снег – мягкий, пушистый, серебряный… Изумительная ночь… В такие ночи неспокойно на душе становится, желания какие-то пробуждаются, хочется сделать что-то, уйти куда-то…

12 [января 1907 г.]

После «Бранда».

Тоскливо… мучает то, что время идет, а работа не двигается…

Нет, нет, нельзя так жить! Довольно! «Надо дело делать!»236 Отбросить все прочь, все личные ощущения и переживания, и начать новую жизнь, трудовую, цельную, хорошую!

Господи, помоги мне…

13 [января 1907 г.]. Суббота

Сегодня хорошо читала Розу Бернд. Это подняло настроение. Захотелось работать адски…

Только вот одно мучает: Василий Иванович занимается у Адашева, ставит «Одинокие», последнюю сцену Анны и Иоганна, и «Дети солнца»237…

Вот когда вспомню об этом – делается больно и обидно.

Сегодня «Дно». Чего-то жду.

После «Дна».

Ничего не было; вечер прошел скучно. С Василием Ивановичем даже не поздоровались за руку.

14 [января 1907 г.]. Воскресенье

Говорили сегодня с Владимиром Ивановичем относительно школы. Поставят с каждым из нас по 2 отрывка. Заниматься будут Иван Михайлович [Москвин], Василий Васильевич [Лужский] и Мария Николаевна [Германова]. У меня – один отрывок будет с Марией Николаевной, а другой – не знаю с кем, с Москвиным или Лужским. Очень мечтаю заниматься с самим Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко]. Мне кажется, тут должно что-то выйти.

Сегодня шло «Горе от ума». Василий Иванович опять казался равнодушным-равнодушным…

Только приподнял за руку на лестницу – в IV акте, а то даже и не подходил все время.

Кто знает, а может быть, это и к лучшему. Теперь пойдет горячее время – в смысле работы, быть может, это безразличное отношение отклонит и мое чувство в сторону и оно не так будет мешать делу.

Теперь только работа! Ни о чем больше не надо думать.

15 [января 1907 г.]. Понедельник

В воскресенье будем показывать Владимиру Ивановичу [Немировичу-Данченко] все отрывки. Боюсь… Особенно жутко за «Рози». Что-то будет. Очень хочется подготовить Кет238.

Все смотрю на Владимира Ивановича. Вспоминаю разговор с Василием Ивановичем – и самой делается жутко – за себя… А вдруг и в самом деле? [Неужели. – зачеркнуто] не устою… В нем столько обаяния…

Но нет, этого не должно быть и не будет!!

А внутри точно бесенок сидит и подзадоривает выкинуть что-нибудь, вот назло Василию Ивановичу. Пусть – не любишь, смеешься, быть может, надо мной в душе – смейся, не достанусь тебе, пусть берет другой!..

Написала, и самой стало гадко и противно! Нет, нет, никогда этого не будет! Даже если Владимир Иванович и сумеет подойти, и разбередит что-то внутри – не поддамся этому, задушу в себе все! Он, он – один… он единственный. В нем – вся жизнь, все счастье. Он и моя работа – это должно слиться в одно прекрасное неразрывное целое. Ничего больше не надо… Ничего не хочу…

16 января [1907 г.]. Вторник

Уже несколько дней не виделась с Василием Ивановичем как следует и не говорила.

А может быть, это и к лучшему. Софья Ивановна239 недавно сказала Маруське [М. А. Андреевой (Ольчевой)]: «Как должна мучиться бедная Нинка. Василий Иванович – увлечен Алисой…»

17 [января 1907 г.]

Теперь будут репетировать «Стены». Василий Иванович не занят240. Опять будем видеться редко…

Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)] как-то говорила про Волохову241, что та целовала следы его ног… Я понимаю ее… Но у меня больше гордости. Я бы этого не сделала.

Последние дни опять скверно на душе. Василий Иванович выбрал Людмилку242 для «Вишневого сада». И опять эта проклятая ревность!.. Как она мне мешает! Боже, как она меня мучает!

Теперь вот говорят, что будет у нас в театре – Федорова243. Я вспоминаю Новый Год, и мне делается неприятно и жутко. Сегодня она была на репетиции, и я уже смотрела на нее со злобой и неприязненностью. Маленькая Маруська говорила мне, что в театре почти все догадываются о «слабости» ко мне Василия Ивановича: «Он очень выдает себя, всегда отыскивает тебя глазами, так смотрит на тебя, так здоровается с тобой, что сразу все становится ясным».

18 [января 1907 г.]

После «Бранда».

Сегодня день довольно удачный. Утром было чтение «Стен» – кстати сказать, пьеса очень не понравилась. Влад[имир Иванович] [Немирович-Данченко] несколько раз взглянул на меня не так, как следует. Два акта прочитали, а Василия Ивановича нет и нет. На душе сделалось гадко-гадко… Вдруг входит. Такой какой-то некрасивый, прилизанный… Моментально похолодела вся… Подошел здороваться… «Как здоровье?» – пристально смотрит в лицо… – «Ничего…» – «Глаза у вас что-то [бледные]». – «Не знаю…» Или еще что-то пробормотала, опустила голову низко-низко… Потом кончили чтение. Ходила по коридору с Братушкой [С. С. Кировым] и Кореневой. Василий Иванович несколько раз проходил мимо, но я каждый раз упорно смотрела [куда-то. – зачеркнуто] в одну точку и старалась не [смотреть. – зачеркнуто] видеть его. Вдруг как-то случайно подняла голову – смотрю, идет навстречу быстрым шагом и в упор смотрит на меня и улыбается так хорошо, так просто… Как будто хочет сказать: зачем нам притворяться друг перед другом – бросим всякие комедии. Скоро он ушел.

Я уселась в зрительный зал в ожидании своего выхода. Подсел Вишневский. Вдруг понес всякую околесину. Что он страшно в меня верит, что меня ждет великая будущность, будто бы он настаивал на том, чтобы поставили одну пьесу (какую, он не хотел сказать) – специально для меня, что, по его мнению, единственно, что осталось теперь в Художественном театре, – это Коонен.

Только не уходите в провинцию, хотя вас и не отпустят никогда, и т. д. и т. д. … в таком же роде…

Этот разговор очень порадовал. Может, я и в самом деле что-нибудь да значу. После «фьорда» сегодня Василий Иванович вдруг: «Здравствуйте!» Протянул обе руки, взял мою крепко-крепко.

Не могу писать, слипаются глаза.

19 [января 1907 г.]

После «Горя от ума».

Опять будораженно очень… Не дай бог…

Днем сегодня был первый раз на репетиции Жоржик [Г. Г. Коонен]. Он будет петь в хоре (неприятно мне это страшно).

Василий Иванович заходил ненадолго. Я была в костюме, и он сначала не узнал меня, – а потом узнал, поздоровался так хорошо, крепко.

Вечером перед III актом подошел здороваться, все как следует. Перед IV, в антракте, говорил с Федоровой, она была такая интересная, хоть и неприятная, вульгарная немного… Я вспомнила Новый год, вспомнила, что она будет у нас в театре, и стало гадко на душе; перед самым выходом Василий Иванович подошел, опять взял за руку, помог подняться и, когда подымались, вдруг спрашивает: «Ну, как самочувствие?» – «Ничего». – «План еще не перерешили?» – «О нет, Василий Иванович, я держусь стойко…» Что-то еще начал говорить, но в это время были уже наверху.

И вот опять какая-то недоговоренность, неудовлетворенность… Все боюсь, что терпенья не хватит, силы не хватит.

20 [января 1907 г.]

Я с ума сойду… Боюсь за себя… ужасно… Мне кажется, я сама, первая, скажу ему все… [Ей-богу. – зачеркнуто]. Что тогда будет – все равно, по крайней мере выяснится все раз навсегда. И не будет этих мучений. Ведь сил нет больше!

Не могу! Если бы он относился ко мне безразлично, тогда не было бы хоть этих волнений, этого трепета, было бы легче. А вот это его внимание, эта теплота – будоражит еще больше, дразнит, волнует. Не могу, не хочу так жить!?!

Как только останемся вдвоем, скажу ему все – просто так, и отчего мне уехать хочется, скажу…

Все…

И знаю – будет легче…

После «Бранда».

Сегодня поднесли Василию Ивановичу венок244. Хористки и сотрудницы повыдрали из него веток, я попросила у одной из них дать мне [одну. – зачеркнуто] веточку и шла домой с таким чувством, как будто бы я несла что-то очень дорогое. И действительно, [ветка. – зачеркнуто] зелень какая-то особенная – очень темная, очень блестящая и пахнет как-то необыкновенно.

Сегодня не пришлось даже поздороваться с Василием Ивановичем.

Слава богу, в «Стенах» его заняли, а [то] просто хоть вешайся.

21 января [1907 г.]. Воскресенье

Опять что-то безнадежно-тоскливое нависло…

Беспроглядный мрак…

Сегодня Василий Иванович заходил ненадолго в театр, и хотя все время проговорил со мной, но был такой холодный, равнодушный… Это ужаснее всего…

Что мне сделать? Как себя вести?

Иногда мне кажется, лучше притвориться равнодушной, начать избегать его, как можно реже видеться, реже говорить, – а то вдруг хочется броситься к нему и все сказать ему, и тогда уже решить, что делать.

Не знаю, не знаю… Прямо голова идет кругом…

Ей-богу, я могу рехнуться…

А вот сейчас думала и пришла к заключению, что дальше так тянуть нельзя… Сил больше нет…

Кончено… Во вторник вечером генеральная «Драмы жизни»… Выберу момент и все скажу ему.

Решила твердо. Так все прямо и смело… Все… все… Непременно… Будь что будет. По крайней мере раз навсегда.

22 января [1907 г.]. Понедельник

Станиславский болен. «Драма жизни» откладывается245. Все замыслы разлетелись. Ах, Господи! – как неприятно…

Жоржик [Коонен] [прослышал. – зачеркнуто] в театре [о том. – зачеркнуто], что на меня возлагается много надежд, и рассказал об этом дома. Мама теперь все отговаривает меня разговаривать с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко] относительно провинции и намекает на то, что меня оставят при театре.

Чудные они все…

На будущий год или – если вправду оставят в театре – на следующий поступлю в народный университет.

«Буду работать, буду работать!..»246

23 января [1907 г.]. Вторник

Сегодня снимали «Бранда»247. Когда готовили группу на 7 [картину], Василий Иванович еще заранее крепко взял мою руку в свою и прижал к себе, а потом, когда в ожидании снимания <так!> просили всех опустить руки, чтобы не уставать, Василий Иванович забрал и другую мою руку, и получилась странная группа в середине, отдельная от всех, – я, коленопреклоненная, и Василий Иванович на возвышении, держа меня крепко за руки. Когда я случайно обернулась, то увидала по лицам, что многие что-то поняли, чему-то удивились… Но мне было так хорошо, так [четыре слова зачеркнуты], что все равно не было никакого дела до остальных. И вот теперь мне все еще хорошо… Хорошо! Я так страшно люблю его! Боже мой, Боже мой, когда я вдумываюсь, углубляюсь в свое чувство, то представляюсь себе какой-то сумасшедшей!

Действительно, нормальна ли такая любовь?!

24 [января 1907 г.]

После «Бранда».

Как томится душа! Боже, как томится!! Лучше бы уже не видеть его совсем – легче бы было…

25 января [1907 г.]

Какие отвратительные людишки! Какие противные!

Сегодня маленькая Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)] вдруг говорит: «Мне Софья Ивановна [Лаврентьева] рассказывала, как вы снимались с Василием Ивановичем. Она говорит, что все ахнули!» А потом, когда собирались уходить, начала было рассказывать подробности – как я «ринулась сама к Василию Ивановичу» и что-то еще, но мне стало так противно, что я перестала слушать. Ах, какой это ужас! Как хотелось бы уйти, бежать от всего этого! Как это пачкает и [омельчает чувства. – вымарано]! Господи, как противно!!!…

Сегодня стою у входа в фойе, облокотясь рукой о притолоку, смотрю репетицию «Вишневого сада» (для Лужского). Вдруг кто-то берет мою руку и отнимает от стены, обертываю голову – Василий Иванович: «Здравствуйте, [как здоровье. – зачеркнуто] вы чему улыбаетесь? Смотрите на что-то и улыбаетесь…» А сам не выпускает моей руки и смотрит так хорошо-хорошо… – «Гляжу репетицию „Вишневого сада“…» – «А». (Пауза.) Потом вдруг опять берет мою руку в свою, другой как-то обнимает за плечо, нагибается – и спрашивает, как здоровье… – «Спасибо, ничего…» А у самой внутри что-то смеется радостным, хорошим смехом… Так весело, хорошо…

26 января [1907 г.]. Пятница

Болит душа… Тяжело… Мучительно…

Мама играет что-то жалобное, грустное, красивое…

Плакать хочется… А в окно смотрит ласковый солнечный день. Вон – кусок чистого, чистого неба и ослепительно-белый снег на крыше… Что-то весеннее чувствуется, радостное, свежее и бодрое… Какой страшный диссонанс с тем, что творится внутри.

Какая там страшная боль!

Зачем, зачем все это? Кому нужны эти страданья?

После «Бранда».

Немного отлегло. Очень мучил меня последнее время разлад с Василием Васильевичем [Лужским]… Мы почти не разговаривали, едва кланялись. А сейчас вот встретились во дворе, он поздоровался так ласково, я угостила его вафлями, и опять что-то скрепилось, какая-то ниточка… Вдруг неожиданно говорит: «А я знаю ваши отрывки. Мы вчера говорили о вас с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко]. Разговор был очень приятный для вас… Потом насчет „Орлеанской девы“248. Это может выйти интересно… Главное – голос очень подходит…» Так ласково, так хорошо говорил… И на душе – мигом просветлело… А то сегодня утром Румянцев249 вдруг рассказал, что говорил обо мне с Владимиром Ивановичем. И Владимир Иванович, и он сам – единодушно не одобряют меня (не касаясь драматических способностей). Поставил в пример Тарину250– «по таланту не ниже Книппер, а что из нее вышло?», то есть, другими словами, – что и из меня может ничего не выйти… И ужаснее всего то, что я сама чувствую это…

Страшно…

27 января [1907 г.]

Сегодня утром в театре подходят ко мне Василий Васильевич [Лужский] и Ольга Леонардовна [Книппер-Чехова]; Василий Васильевич вдруг спрашивает: «С кем больше хотите заниматься – со мной или с Ольгой Леонардовной?» Я рассмеялась: «И с вами, и с Ольгой Леонардовной». Ольга Леонардовна говорит, что ей кажется почему-то, что она меня понимает и могла бы со мной заниматься. Меня это, во всяком случае, очень порадовало… И самой представляется очень интересным работать с ней. Все-таки в нас есть что-то однородное, как в актрисах, конечно… Хочется скорее начать отрывки!

Василия Ивановича вчера на «Бранде» видала только мельком, а сегодня его не было совсем в театре. Увижу завтра вечером на «Горе от ума».

28 [января 1907 г.]

Сегодня вечером шли «Дети солнца» вместо «Горя от ума». Был урок Ивана Михайловича [Москвина]. Читала «Розу Бернд» – гораздо хуже, чем всегда. Это испортило настроение. А тут еще ссора с Кореневой – мы не разговариваем вот уже несколько дней, и потом – она удивительно хорошо читала Эрику251. Мне страшно понравилось. И опять [нехорошее завистливое чувство. – вымарано, явно позже] зашевелилось в душе… Ах, как я ненавижу себя, как я проклинаю себя! Опять была минута, когда смерть показалась единственным исходом, единственной развязкой…

Кому, куда, для чего я нужна – такая противная, гадкая, бездарная?..

29 [января 1907 г.]

После «Бранда».

Тяжело… Устала страдать. Если бы можно было уехать?!!

30 января [1907 г.]

После пробной генеральной «Драмы жизни».

Сегодня именины Василия Ивановича. К третьему акту он пришел в театр. Видела его мельком, но успела заметить, что он навеселе, вид довольный, благодушный и размякший. Не люблю его таким…

Единственно, что было сегодня приятно, – это примирение с Кореневой. А то мрачно кругом, беспроглядно…

31 [января 1907 г.]. Среда

После «Бранда».

Сегодня утром было как-то особенно на душе – ясно и легко, может быть, потому, что день хороший – солнечный и морозный… Пришла в театр бодрая, веселая… Стояли в коридоре кучкой – спорили – отчего нескладица в театре; кипятилась маленькая Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)]: указывала на разделение по партиям, на раздоры. Подошел Василий Иванович, остановился около меня, взял меня как-то под руку и так стоял все время, слушал… Потом ушел на репетицию «Стен», а у нас вскоре началась «Драма жизни». Заходил ненадолго Василий Иванович, подсел ко мне, спросил про настроение, поболтали еще немного о пустяках, потом ушел. А сейчас, в 7‐й картине, опять так любовно, так нежно обнимал мою голову, что… [два слова вымарано]… радостно забилась душа.

1 февраля [1907 г.]. Четверг

Да… так что такое сегодня было… Ага, вот значит: пришла утром в театр на «Драму жизни»… Чувствовала себя весело, легко… Хожу по коридору с Вахтангом [Мчеделовым], вдруг идет Василий Иванович [под руку с Кореневой. – вымарано], – оба болтают и смеются… [Коренева. – вымарано] чего-то покраснела, видно было, что ей это очень приятно… Подошли – поздоровались… Душа сжалась болью… Мрак разлился вокруг… И сейчас – тяжело, тяжело так…

2 [февраля 1907 г.]. Пятница

После «Бранда».

Сегодня хорошо… Утром Василий Иванович сказал: [Здравствуйте. – вымарано] «моя любовь», – правда, хотя при Сулере, но так тепло и искренно. Сулер опять говорил, что очень любит меня и верит в меня, потом Халютина вдруг говорит, что очень «понимает» меня, и «мне (не Андрюше [М. А. Андреевой (Ольчевой)]) передала бы с удовольствием все свои роли», что из всего театра единственно кем бы она хотела быть – это мною. Все это хорошо подействовало на настроение. А тут еще как раз и день – совсем весенний – яркий, солнечный, теплый… На душе стало весело, легко, беззаботно…

Потом пришел Василий Иванович в зрительный зал (когда уже начали репетировать), подсел по обыкновению ко мне; спросил, куда я уезжаю летом, – я сказала, что в Сочи или в Швейцарию, – осведомился с кем – удивился, что одна: «Скучно будет…»

Болтали довольно долго, потом Николай Григорьевич [Александров] отозвал его зачем-то в контору.

На «Бранде» был милый-милый… Мы что-то заспорили с Братушкой [С. С. Кировым] – останавлив[ал] нас: «Не ссорьтесь, дети…» Так добродушно как-то… В перерыв ездили с Сойфером252– в Петровский парк… Проехались очень удачно, только замерзли что-то, я до сих пор не могу отойти.

3 [февраля 1907 г.]. Суббота

Опять страшная тяжесть на душе.

Плохо играли сегодня в «Драме жизни», Василий Иванович был совсем равнодушный. В театре всё кругом – мрачно, невесело. На душе – мучительно тоскливо. Весь вечер почти проревела…

Боже мой, Боже мой, ведь бывают же такие незадачные люди, именно вот – незадачные.

Ведь вот, с внешней стороны все как будто хорошо – меня считают исключительно талантливой, любят, хорошо относятся, дома – ради меня, моих удобств терпят всякие неприятности, нескладицу, все заботы только и направлены к тому, чтобы мне было хорошо и уютно, дальше – Василий Иванович относится ко мне исключительно, сам Владимир Иванович [Немирович-Данченко] обратил на меня свое внимание, так хорошо относятся все окружающие, так тепло должно было бы быть все вокруг меня, а в моей душе – мрак, тяжелый, беспросветный.

Вася, Вася!

4 [февраля 1907 г.]

Нехорошо… нехорошо…

5 [февраля 1907 г.]

После «Бранда».

Сегодня утром видала Василия Ивановича мельком издали. На «Бранде» он был такой равнодушный, что опять заныла душа и опять представилась невозможность его любви.

Слипаются глаза. Не могу.

6 [февраля 1907 г.]. Вторник

После «Дна».

Сегодня была генеральная «Драмы жизни». Сошла сравнительно хорошо, я ожидала гораздо хуже253, на свежих людей – не театральных – произвела сильное впечатление, так что можно надеяться на благополучный исход. Очень рада, что больше не будет этих томительных репетиций, прямо как гора с плеч свалилась. Наш выход – многие очень хвалят254, между прочим, Василий Васильевич [Лужский].

С Василием Ивановичем говорить почти не пришлось, так только мельком…

Завтра, вероятно, увидимся… Как я тоскую по нему… Боже мой, Боже мой!!

7 [февраля 1907 г.]

После «Бранда».

Ужасный день сегодня! С 1 часу до 6 ½ были «замечанья». Василия Ивановича не было, скучно было невыносимо. Едва успела забежать домой – пообедать – опять в театр. Усталая шла ужасно. После «фьорда», только начала раздеваться, приходит Василий Васильевич [Лужский]. «Алиса Георгиевна!» Выхожу. «Что, Василий Васильевич?» – «У вас что, с горлом что-нибудь?» – тон злой и раздраженный… – «Нет, Василий Васильевич…» – «Я ни одной реплики вашей не слышал. Конечно, вы бережете горло, завтра первый спектакль…»255

«Бог с Вами, Василий Васильевич, ни разу не поберегла своего голоса…»

«Да, вот там, где из вас все жилы вытягивают, там вы рады стараться, а тут…» И ушел…

Сердце вдруг сжалось больно-больно… Что-то подкатило к горлу; сначала только слезы потекли, а потом вдруг, точно электрический ток прошел по всему телу, затрепетал каждый отдельный нервик, все существо как-то разом содрогнулось и задрожало. Около часу я билась и кричала, кричала до сипоты.

Перед 7‐й картиной Василий Васильевич все [шутил. – зачеркнуто], дурачился, все старался обратить в шутку, но я отвертывалась и, кажется, ясно дала ему понять, что надо смотреть на это серьезно.

Василия Ивановича видала мельком, он опять был холодный, равнодушный… Сейчас вот по дороге шла и думала – «Нет, он не любит меня и никогда не может полюбить…»

Никогда!

Ну что же… Эх… все равно…

Надо жить!

8 [февраля 1907 г.]

Утро…

Разве уж так необходимо жить?

Зачем?

Впрочем, все равно…

Уехать очень хочется…

В монастырь.

Боже мой, как душа истомилась…

Сил нет, сил нет…

Сегодня у меня такой ужасный вид, что не хочется идти в театр. Глаза красные, лицо помятое…

Да, значит, с любовью надо порешить… Бросить все….

Я не могу разлюбить его, не могу, не могу!

Вчера купила очень хорошую его карточку. Она стоит на столе. Глаза смотрят на меня так пытливо…

Мысли путаются… Болит голова. Сегодня вечером «Драма жизни»…

После «Драмы жизни».

До спектакля чувствовала себя ужасно: места найти не могла – ходила по улицам до одуренья. Пришла в театр совсем больная – тупая и разбитая… Но там заразилась каким-то общим возбуждением, и через несколько минут исчезла уже и вялость, и тяжесть спала, все отодвинулось на задний план, и душу охватило одно общее со всеми большое волнение, волнение за спектакль.

Даже свой личный страх пропал, и перед выходом сердце билось [даже. – зачеркнуто] не так сильно, как на репетициях.

Перед II актом пришел на сцену Василий Иванович. Поздоровался так хорошо, долго [держал. – зачеркнуто] не выпускал руки: спрашивал, волнуюсь ли я, рассказал кое-что о публике. Потом мельком видала его в следующих антрактах. Он был такой возбужденный, интересный…

Ну, теперь о спектакле: принимали сравнительно очень хорошо – я, по правде сказать, не ожидала, правда, были и свистки после III акта256, но это – вздор, конечно. Вот что скажут газеты257, а публика хотя и недоумевает, но заинтересована – это очевидно.

Возвращались домой с Кореневой и Андрюшей [М. А. Андреевой (Ольчевой)]. Чувствовали себя страшно одинокими. Действительно, вот так живешь жизнью театра, радуешься его радостям и плачешь над его несчастьями, и вот, когда праздник в театре, все уходят куда-то в «Метрополь», а мы, вместе работавшие, вместе со всеми страшно волновавшиеся, – остаемся за штатом.

Обидно, горько!!

9 [февраля 1907 г.]. Пятница

После «Бранда».

Боже мой, Боже мой, какой это ужас… Она – жизнерадостная, бодрая, полная силы, энергии, она – этот «вихрь огненных сил»258, и вдруг – мерть259… Нет, этого быть не может.

Знает Василий Иванович или нет?

Вид благодушный, добрый, вряд ли… Мне кажется, если бы он знал – он был бы другой… Вероятно, пожалели его и скажут ему после спектакля. На душе кавардак такой, что сил нет: с одной стороны, бесконечно жаль ее, так жаль, что все сердце сжимается, с другой – страшно за Василия Ивановича, что он должен переживать теперь… И наконец – ревность, страшная ревность к ней…

10 [февраля 1907 г.]

Утро.

Не иду сегодня в театр. Страшный насморк. Вечером «Драма жизни»; увижу Василия Ивановича завтра на «Горе от ума». Боже мой, как мучительно…

После «Драмы жизни».

Мельком видала Василия Ивановича, когда уходила. Поздоровались крепко, как-то значительно. Вид у него – хороший, довольный… Понять не могу260: одно только оправдывает его – говорят, у нее там есть кто-то… близкий… Иначе – это было бы ужасно… И ее я не понимаю – ну как можно, как можно любить кого-то после Василия Ивановича… Как может быть другой такой, как он… Нет, у природы не бывает повторений…

Он – единственный…

11 [февраля 1907 г.]

После «Горя от ума».

Сегодня поговорили с Василием Ивановичем только после III акта, и то о деле, хотя он почему-то все время держал меня за руку, ни к селу ни к городу.

В это время как раз расходился народ со сцены, и все это видели. Неприятно… хотя, впрочем, все равно.

Перед 4 актом он говорил со Стаховой, а перед выходом подошел к лестнице и спрашив[ает]: «Алиса еще не ушла Георгиевна?» Потом взял меня крепко, крепко за руку и помог подняться… Вид у него веселый и беззаботный.

Боже мой, Боже мой, все-таки – странно.

12 [февраля 1907 г.]

После «Бранда».

Сегодня было заседание относительно школы. Окончательно ничего еще не выяснено. Но намечено так: мне – Лель, водевиль, Раутенделейн261. Я довольна. Только вот не знаю, с кем придется заниматься. Господи, как хотелось бы с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко] – ужасно!

Но, кажется, он сам не будет…

Много еще всяких перипетий и скандалов предстоит с этими отрывками. Коренева уже начала выставлять всякие претензии, вообще неладно что-то очень…

Василия Ивановича видела мельком только вечером. Днем его не было. Репетировали I акт, а он занят во II. Увижу только послезавтра.

13 [февраля 1907 г.]

После «Драмы жизни».

Скверно на душе… Настроение проклятое: сегодня Лаврентьевский спектакль262– будут читать Нина Николаевна [Литовцева], Мария Николаевна [Германова], Василий Иванович, Москвин – и не пришлось попасть… Ужасно досадно. Главным образом, конечно, из‐за Василия Ивановича. Завтра не придется опять увидать его. Скучно.

Завтра будет урок с Марией Николаевной, у нее на дому. «Мертвый город»263.

Выйдет ли что, а интересно страшно…

17 [февраля 1907 г.]. Суббота

После «Драмы жизни».

Долго не писала – некогда… Работы много – занимаюсь водевилем и «Мертвым городом». С понедельника начну Раутенделейн. Дела много… очень…

Страшно волнуюсь за отрывки. Пойдут на IV неделе поста. Господи! Какое огромное значение они будут иметь для меня! Страшно подумать…

Василия Ивановича вижу теперь страшно редко и очень мельком. Не могу понять почему – но он так отдалился от меня последнее время, опять такой стал чужой, такой недосягаемый…

Боже мой, Боже мой, я до отчаянья люблю его!

Вахтанг [Мчеделов] недавно все убеждал меня, что Василий Иванович меня любит – глубоко и серьезно. Но я теперь не верю… Почему он такой равнодушный последнее время?

Мучительно.

Завтра концерт Маныкина264– пойду… развлекусь…

20 [февраля 1907 г.]. Вторник

Скверная штука. Сижу с жабой265. Раньше воскресенья нельзя выйти. Тоскую страшно. Если бы еще я могла работать – а то хожу взад и вперед по комнате, думаю бесконечные думы о Василии Ивановиче, мысленно веду с ним нескончаемые разговоры, сочиняю письма и прочее, и прочее, а делом не занимаюсь, работать не хочется, упадок сил – страшный. Томительно…

Дни стоят совсем весенние – теплые, солнечные… Кончик луча проскальзывает в комнату и дразнит, манит куда-то… Хочется в поле, в лес, дымчатый голый лес, одетый таинственным серым весенним туманом…

Рвется душа… На волю хочется… Ах, какая я нескладная, незадачная… Все ждала – когда-то начнут репетировать II акт «Стен». И вот как раз со вчерашнего дня начались репетиции… Теперь Васечка каждый день в театре, а я – сиди дома, больная, разбитая, скучная…

И за отрывки страшно, успею ли доделать до конца.

Вас. вчера был хороший, добрый. После VI картины я стояла гов[орила] с Николаем Григорьевичем [Александровым] относительно того, что не могу сегодня играть в «Драме жизни». Подошел Василий Иванович. «Вы что, плачете?» – «Нет, она больна», – ответ Николая Григорьевича. «У меня – жаба», – говорю. «А, а вам играть завтра?» И держит мои обе руки в своих… Я бессознательно (только потом опомнилась) шевелю рукой, как бы ища, где взять его руку покрепче и не выпускать…

«Вы смотрите, дайте ему знать завтра, что опасности нет, а то он будет беспокоиться. Все же он влюблен в вас», – пошутил Николай Григорьевич. Василий Иванович пробормотал что-то, улыбнулся и сейчас же ушел. Мне показалось, конечно, может быть, это одно воображение, – что он был как-то смущен немного…

Боже мой, Боже мой, он должен полюбить меня – рано или поздно. Это будет… Что, что теперь мешает… Вахтанг [Мчеделов] говорит, моя молодость. Да, может быть и это…

Не знаю, не понимаю ничего. Знаю только одно… Я с ума сойду, если дальше будет так продолжаться.

[Два листа вырваны.]

24 [февраля 1907 г.]. Суббота

Днем.

«Бранд» сегодня…

Как бы хотелось пойти в театр… Хоть на часок… подышать родным воздухом…

Такая сейчас боль внутри… такая тоскливая, ноющая…

Если бы я могла плакать [сейчас. – зачеркнуто]… Нет, слез нет…

Одна тупая, мучительная тоска…

День сегодня – хмурый, нерадостный…

Небо сплошное – серое…

В комнате – хорошо, уютно. Цветов много. Над Василием Ивановичем листья папоротника и красные гвоздики… На столе – нарциссы и гиацинт. Запах хороший…

Плакать хочется – слез нет…

Тупо и пусто внутри…

Пролетели вороны – черные, печальные. Голые кривые ветки торчат из‐за крыши и качаются ветром.

Вот еще какие-то птицы пролетели быстро… Торопятся… Куда?

Хочется почитать какую-нибудь хорошую сказку. Про птиц, улетающих в далекие теплые края, где много цветов, где вечное солнце и море – лазурное… Я смутно помню какую-то такую сказку – о птицах и солнце?

Вечером.

Придется высидеть еще завтра… Ужасно! Терпение может лопнуть! Сегодня были – Коренева и Вендерович. Сидели долго. Много рассказывали: между прочим, что школы на будущий год не будет совсем, а те, которых оставят, – будут числиться оставленными при театре. Попаду ли я в их число? И что будут делать эти «молодые члены труппы»? – Да… что-то не разберешь ничего…

Ах, как грустно! Как грустно!

26 [февраля 1907 г.]. Понедельник

Вечером.

Вчера все-таки не выдержала и ушла днем в театр. Встретили все радушно, кроме Кореневой, она как-то оставалась в стороне. Василий Иванович издали увидал меня в зрительном зале – кричит: «Здрасьте, Алиса Георгиевна, как здоровье?» – и несмотря на то, что Николай Григорьевич [Александров] спешно тащил его куда-то, – остановился, крепко пожал руку и еще раз спросил, совсем ли выздоровела. Хорошо поздоровался Владимир Иванович [Немирович-Данченко]: «Ну, как здоровье?» – «Ничего, Владимир Иванович, понемногу». – «Поправились?» – «Да…» – «Совсем или почти?» – «Почти…»

Все-таки в этих расспросах проскальзывала какая-то заботливость. Было приятно.

Приставали и другие с расспросами. Кто из вежливости, кто из искреннего хорошего чувства.

В общем, никто не забыл, все отнеслись с сочувствием.

Было приятно.

Вечером пошла на «Горе от ума». Перед III актом Василий Иванович подошел и крепко-крепко пожал руку; не сказал ничего. Во время акта подошел к нашему столу, где мы пьем чай, поболтал, посмеялся, рассказал, что у Кореневой произошел инцидент с Грибуниным, и когда я спросила: «Что?» – говорит: «Я вам потом расскажу…» Так просто, просто…

Перед IV актом я во время перестановки декорации перебегала через сцену, вдруг выходит Василий Иванович, ему тоже кого-то нужно было на сцене, встречается со мной, обнимает меня обеими руками и сердитым голосом говорит: «Уходите вы, дорогая, отсюда, здесь сквозняки везде…» Больше мы не говорили, и только когда я поднималась на лестницу к выходу, он крепко-крепко стиснул мою руку, когда помогал подняться…

Братушка [С. С. Киров] говорит, что он все время расспрашивал его о моей болезни и посылал мне поклоны.

27 [февраля 1907 г.]. Вторник

Днем.

Занималась с Марией Александровной [Самаровой] Раутенделейн… Она говорит, что «это будет моя коронная роль». Конечно, не верю ей266…

Страшно очень… Трудность прямо непосильная…

Василия Ивановича не видела – ни вчера, ни сегодня. Вечером – «Бранд» – утешение…

Хотя, может быть, к лучшему, что я редко вижу его – не мешает работать.

Позднее.

Боже мой! Как страшно за отрывки… Теперь все полно ими.

Особенно за Раутенделейн – жутко…

Господи! И вдруг после всех этих разговоров – провал, с треском… Мне кажется, я не переживу… Или застрелюсь, или брошу сцену, уйду совсем из театра… Если бы не эти разговоры, что я – невесть какой талант и прочее…

А вот именно после всех этих восхвалений – страшно, страшно, страшно… Безумно!

Вся надежда на Господа! Он не оставит…

Только бы не растеряться, не упасть духом.

Ой, как жутко. И время-то еще много – пять недель! Пять недель – мучения, сплошного мучения и лихорадки!

Ужасно… ужасно!

28 [февраля 1907 г.]. Среда

Вечером.

Тяжело, тяжело мучительно!

Горев сказал Вендерович, что очень не любит меня, и охарактеризовал меня, как-то смешно повертев перед носом рукой – жест, выражающий что-то очень неопределенное…

За что можно меня не любить?

И вот я пристально взглянула на себя со стороны… И… ужаснулась! Какая я неинтересная! Боже!

[Большая часть листа оторвана] движений, жестов, лишних слов. И все это жалко, смешно, а главное – неинтересно.

Ой как неинтересно!

Теперь я только понимаю, что я – никакая. Нельзя про меня сказать – какая я… Ничего не разберешь.

[Большая часть листа оторвана] и протянула руку [лист оборван] крепко пожал [руку] и, не выпуская, пошел рядом со мной, а другой обнял меня, защищая от толчков декораций и всякой штуки… Спросил – про здоровье, еще о чем-то… Смотрел так любовно, ласково… И опять я чувствовала, что он меня любит.

А потом, когда мы с Семеновым искали уголок для занятий, – предложил нам свою уборную. Родной мой!

Да, вот и всегда так: сегодня я чувствую, что он меня любит, а завтра, послезавтра – опять тупое равнодушие.

Что такое?

2 [марта 1907 г.]. Пятница

После утреннего «Горя от ума».

Да, я не ошиблась. Сегодня уже чувствую себя отвратительно: Раутенделейн – не клеится, насморк, физиономия скверная по сему случаю, с Василием Ивановичем хотя и говорила на спектакле, но немного и малоинтересно, все больше о насморке…

А в общем – томительно.

Что делать с отрывками. Боюсь очень за «Потонувший колокол».

Боже мой, Боже мой, что делать? Как быть?

Вечером.

Не лучше… Тревожно… Нервы напряжены, и хочется плакать… А слез нет… Сейчас что-то раздумалась о Петербурге – что-то там будет, как сложится жизнь267.

4 [марта 1907 г.]. Воскресенье

Мрачно…

Отчаянно…

Должна была ехать с Сулером на бега – и не попала – насморк, лицо ужасное, не хотелось показываться в таком виде.

5 [марта 1907 г.]. Понедельник

Днем. I неделя поста.

Вчера была на Ермоловой.

Разбудоражилась очень.

Изумительная актриса, необыкновенная. Какая глубокость, какой нерв!

Много думала о ней. Что она переживала вчера… Бедная.

Я поставила себя на ее место… И ужас как лед сковал душу.

Оторвать все, чем жила, в чем тонула душа268… Господи…

Ведь это что-то… я не знаю.

Вечером.

Несколько дней не видала Василия Ивановича. (Сейчас вот хочется писать о нем, только о нем, и вместе с тем – не хочется повторять все одно и то же.) А как мне необходимо много и часто говорить про него. И не с кем, только в этой тетрадочке не стыдно ничего…

6 [марта 1907 г.]

Вечером.

Днем сегодня была в театре. Ничего нет. Пусто. Репетиции начинаются с завтрашнего дня. Вечером завтра «Чеховский чай»269. Будет ли Вас.? Как хочется увидать его – шутка ли, почти пять дней не видала. И работать надо… Пора, пора… Скоро – 2 ½ недели осталось270. Боже, Боже, помоги!

7 [марта 1907 г.]

Днем.

И скверно, и хорошо на душе – все вместе.

Перво-наперво – не клеится Раутенделейн – сегодня читала отвратительно.

[Четыре строки вымарано.]

Ну а с другой стороны – мне хорошо, так хорошо, как давно не было. Сейчас напишу все подробно.

Пришел Василий Иванович на репетицию. Мы стояли с Сулером у стенки, разговаривали. Подошел. – «Столько лет, сколько зим!» – крепко взял за руку. «А ты, Сулер, что-то очень напираешь на Алису Георгиевну». – «Нет, мы все о занятиях говорим». Потом Сулер отошел. «А у вас с Сулером какие-то очень близкие отношения…» Я засмеялась: «Я очень люблю Леопольда Антоновича». Потом вдруг Василий Иванович таинственно берет меня под руку и ведет за собой. «Я вот хотел спросить Вас, Алиса Георгиевна, ко мне многие обращаются с просьбой – рекомендовать преподавательницу, что вы скажете насчет Марии Александровны Самаровой?»

Я сказала ему все откровенно, что об ней думаю.

Ходили долго. Подошел Сулер. – «Господа, пойдем в буфет чай пить». – «Пойдемте, Алиса Георгиевна», – предложил Василий Иванович. Пошли, уселись. Сулер опять исчез. Я воспользовалась моментом и начала расспрашивать про учениц Адашева. Меня очень занимало его мнение об Абресковой271. Людмилка говорила, что он к ней хорошо относится. Он сам первый упомянул о ней. По его мнению, она самая интересная и обаятельная. «Есть в ней какой-то шик»… Про Людмилку сказал, что она очень кислая…

Долго сидели, говорили.

Потом Сулер опять пришел. Болтали все вместе. Подошел Балиев – гов[орит], что скоро Никулин272 приедет. Я рассмеялась: «Смотрите – ваше обещание». Василий Иванович страшно запротестовал: «Я вам прямо-таки запрещаю ехать сейчас в провинцию. Ни в коем случае нельзя». К нему присоединились другие. Только Сулер молчал.

Долго болтали, хорошо так, просто… Нашел Вас., что я похудела немного… Я на это отвечала тоном Владимира Ивановича [Немировича-Данченко]: «Извелась девочка», совсем…

– «Это вам кто сказал?» – «Никто, я сама себе говорю…» – «А почему извелась девочка?» – «Так, дурит очень…»

Отозвали Василия Ивановича к Москвину. Сидели мы в буфете, верно, больше часа. Много говорили. Всего не расскажешь. Василий Иванович так хорошо смотрел и говорил так просто-просто. Опять почувствовала что-то непростое в отношении ко мне…

Да… А мне все легче и легче делается с ним. Раз от разу я чувствую себя с ним все свободнее, становлюсь все развязнее.

8 марта [1907 г.]. Четверг

Пришла вчера из театра, и вдруг такая тьма сгустилась кругом, так гадко стало, что думала – с ума сойду. Когда вспомнила утренний урок и то, что через 2 недели экзамены, – такой ужас охватил душу, так стало гадко, что я готова была пулю себе в лоб пустить. Проклятое самолюбие! Но, ей-богу, оно до добра меня не доведет!

Да, состояньице было! Да и действительно, попробовала петь – один сип, следовательно, заниматься и думать нечего, а 4 неделя близко, совсем близко. А еще – водевиль, «Снегурка», «Роза Бернд»… Дела – страх.

Пошла вечером в театр: в 7 часов назначен был «Чеховский чай». Пришла – оказывается, репетиция окончилась только в 7‐м часу, и по сему случаю «чай» будет позднее. Пошла в уборную Лилиной273– отдохнуть. Слабость страшная, ноги не двигаются. Взглянула на себя в зеркало – и прямо страшно стало – такое ужасное лицо! Захотелось плакать, стонать, чтобы хоть чем-нибудь заглушить страшную внутреннюю боль. Но не заплакала, сдержалась.

В театре пусто, темно, ни души нет. Не выдержала – ушла на улицу. Вечер сырой, туман, какой-то мокрый снег; с крыш течет, под ногами – каша. Ужас! Ходила долго взад и вперед, даже не думала ни о чем, только кусала губы от боли… А кругом все смотрело неприютно, враждебно…

[Лист вырван.]

Ужасно больно!

Вообще, настроение скверное сегодня. Раутенделейн не клеится. Боюсь я за нее ужасно! Водевиль вчера репетировали – на точке замерзания.

Сегодня много гов[орили] с Сулером по душам. Он предлагает заниматься «Чайкой»274. Я согласилась с радостью. Вообще, так много с ним говорили. Хорошо. Он обещал поговорить обо мне с Костей [К. С. Станиславским], потому что я сказала, что собираюсь уходить.

Пусть поговорит… Это не мешает. А в общем, тоскливо мне. Душа ноет… ноет…

11 [марта 1907 г.] Воскресенье

Безалаберный день сегодня…

Ужасно не люблю, когда время проходит так как-то, зря. Днем были у «Фанни» на новоселье275. Довольно хорошо провели время. Интересный живет с ней, похоже, присяжный поверенный. Очень симпатичный. Оставил какое-то неясное, но хорошее [впечатление. – зачеркнуто] воспоминание.

Ну да, так вот – сидели там, потом пришла домой – а тут гости – целая компания сидит. И вот сейчас, 12‐й час уже – день прошел, а я ничего не сделала, так как-то зря ушло все время. Обидно…

Сейчас упал взгляд на его карточку – и опять захотелось говорить о нем. Иногда, когда я сижу дома одна, – я веду с ним (вслух) нескончаемые разговоры… Смеюсь… Протягиваю к нему руки, и доходит до того, что начинаю чувствовать, прямо физически ощущать, его близость…

Как я люблю его!

Нет, невозможно, чтобы он не откликнулся на такое чувство [– не откликнулась его душа. – зачеркнуто]… Не может быть. Он будет любить меня… Это случится… Когда только? Вот уже 3‐й год я люблю его! Люблю его!

Какая я счастливая.

Не все могут любить так, как я!

Сейчас вот вспомнила, как я в первый раз увидала В. На «Грузинском вечере». Он читал – «Старый звонарь» Короленко. Я помню, меня больше всего поразили его колени… Острые, острые… Я сидела в «артистической» и смотрела на него сбоку, и вот эти острые углы страшно остались в памяти… Помню, он показался мне совсем неинтересным, и я все удивлялась восторгам Людмилки.

Как читал – мне понравилось.

Голос понравился, а лицо – нет… Но главное – коленки… Тонкие сухие ноги – и коленки – я их никогда не забуду276…

12 марта [1907 г.]. Понедельник

II неделя поста.

Сегодня «Бранд». Рада… Давно не было…

Господи! А как за отрывки волнуюсь – ужас! Прямо не знаю, что делать. Две недели!.. Ведь они молнией промчатся! И вот…

Я без дрожи не могу подумать об этом дне…

Что я буду чувствовать в этот день утром?

Господи!.. Вся надежда на моего Бога… Он поможет мне!

Он не оставит меня!

Если скверно будет, – не останусь больше, уеду…

Глубокое страдание затаю в себе и с ним уеду… Буду жить…

14 [марта 1907 г.]. Среда

Днем.

Инцидент с В. как будто сгладился. После «фьорда» на «Бранде», когда возвращались со сцены, он опять окликнул меня, взял под руку и шел со мной до уборных. Спрашивал о здоровье, и тон был опять ласковый, любящий. Вчера видела его мельком, только поздоровалась – говорить не пришлось. Сегодня совсем не видала.

Вечером – «Горе от ума», быть может, удастся поговорить. Ну вот, а теперь – о последней новости: Сулер в меня влюблен. Сначала мне говорила об этом Гурская, ей кто-то сказал, вчера – очень серьезно – маленькая Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)]. Будто бы это составляет причину тайных страданий его жены277. Сначала мне это показалось очень смешным и нелепым, но потом, когда я стала припоминать о некоторых его разговорах, вообще углубилась в его отношение ко мне, то вдруг увидала много такого, на что раньше не обращала внимания, что проходило мимо. Припомнились некоторые его взгляды, обращенные на меня, еще кое-что, и вдруг стало ясным – что, действительно, это не просто хорошее отношение, а что-то еще… И Василия Ивановича вспомнила, как он спрашивал о наших отношениях с Сулером. И вот в чем беда. Теперь я уже не могу относиться к нему так, [как] раньше, и многое в нем начинает бесить. Всегда ведь так бывает, когда относишься к человеку просто, а он к тебе – с подоплекой. Да… а в общем, занятно.

Вчера на «Драме жизни» вызвал меня к себе: «Говорил о вас с Костей [К. С. Станиславским], он велел передать вам, чтобы вы и не выдумывали ни о каких контрактах, ни о какой провинции, потому что все равно он вас из театра не выпустит. Скоро начнем заниматься с вами Митиль278– хотим попробовать два состава, который будет лучше».

Странно – мало обрадовал меня этот разговор.

Как будто так и надо.

Эх, избаловали меня!

И, в общем, я несчастливая. Ведь вот так поглядеть: любят меня, влюбляются в меня, считают талантливой, а у меня на душе – мерзко-мерзко.

И отчего это? Не пойму…

15 [марта 1907 г.]. Четверг

После «Бранда».

Скверно… Нервы ни к черту. Сегодня несколько раз принималась плакать. Репетировали сегодня водевиль – один ужас! Раутенделейн на точке замерзания…

Вообще – гадко!

С В. сегодня разговаривала, но в большой компании – Балиева, Николая Григорьевича [Александрова], Грибунина…

Он был ласковый, серьезный, но без той глубины, которая иногда чувствуется, когда мы говорим вдвоем…

С «Бранда» сегодня удрала после «фьорда»… Ночь изумительная. Воздух теплый, весенний. Небо ясное, голубое, с миллиардами звезд… и луна – яркая. Хочется лететь.

16 [марта 1907 г.]. Пятница

Днем.

Сегодня иду на доклад Яблоновского в «кружок»279. Будет Вас[ечка. – вымарано].

Днем сегодня поболтала с ним немножко. Был хороший, теплый, обещал провести на эстраду, а то я одна очень стесняюсь.

Милый, родной мой…

На Самарихином [М. А. Самаровой] уроке сегодня разревелась. Все-таки нечуткая она очень… Николай Григорьевич [Александров] хвалил сегодня за Раутенделейн, а она ругала…

Боже мой, Боже мой, как страшно!

17 [марта 1907 г.]. Суббота

Днем.

На уроке сегодня опять ревела… Черт знает что! Лечиться нужно! Главное дело – все, кто видел, говорят, хорошо, а мне не верится, все кажется, что ужасно. Вбила себе в голову, что ничего не выйдет, и, конечно, состояние ужасное, ничего не делаю, и на самом деле [вместо] Раутенделейн – одно отчаяние…

Говорила сегодня с Вас[ечкой. – вымарано]. Схожу с малой сцены вниз, с заплаканным лицом, расстроенная. В. идет навстречу. Закрыла лицо тетрадкой: «Здравствуйте, Василий Иванович». Схватил меня за руку – не выпускает. – «Покажите лицо…» Наконец оторвал мою руку от лица. Походили с ним по коридору, поговорили, все расспрашивал, о чем я плачу. – «Глупая я, лечиться надо…»

«Ну почему лечиться?» – «Так, не мешает». Еще поболтали о пустячках и разошлись. Потом, через несколько времени, прихожу в буфет – сидит В. с Фаиной [Ф. К. Татариновой], пьют чай. – «Посидите с нами, Алиса Георгиевна». – «Хорошо…» Подсела к ним. Говорила все время Фаина, убеждала В. учиться петь, грозя в противном случае – «провалом» голоса. Мы с В. едва удерживались от смеха… А лицо у него опять было доброе, ласковое.

19 [марта 1907 г.]. Понедельник

Вчера и сегодня настроение лучше. Вчера был хороший, хороший день.

Теплый, солнечный…

Пришла в театр бодрая, веселая.

Позвал Станиславский на «Синюю птицу». Пришлось довольно долго барахтаться там, – вымазалась вся, промокла насквозь280 и – красная как рак, растрепанная, побежала на малую сцену – на урок. В верхнем фойе шли «Стены»… Вас[ечка. – вымарано] увидал, как я побежала на сцену, пошел следом за мной. Но там – Мария Александровна [Самарова] занималась с Румянцевой281– и прогнала В. Я тоже удрала, сказав, что пойду напиться. Идем с В. коридором… «Вы вся вымазались, вся спина в черных точках», – и начал изо всех сил обтряхивать рукой мою спину282.

[Несколько листов вырвано.]283