Читать книгу Холера (сборник) - Алла Боссарт - Страница 4

Алиска, надо отдать ей должное, приходила под окна вонючей больницы чуть не каждый день, и Толик, уже довольно миролюбиво, показывал ей из окна кулак. Мужики, облепившие то же окно, весело ржали и спускали вниз веревки, на которые посетители привязывали кто завернутую в газету (чтоб не выскользнула) бутылку водки, кто банку с домашними огурцами, Алиса же – рулоны туалетной бумаги, на которой писала длинные покаянные письма в стихах. Официально передавать передачи запрещалось, потому что контакт пациентов с внешним миром считался вреден и пагубен для обеих сторон.

Вообще в больнице имени Майбороды царили странные порядки. Например, пациентам запрещалось пользоваться туалетом непосредственно (из соображений нераспространения заразы). Каждому было выдано судно (из тех страшных, травматичных железных орудий, вроде глубоких сковородок, которыми неплохо бы отоварить по черепу их изобретателя). С персональным судном и личной подтиркой мужчины разных возрастов и сословий пробирались, стараясь не привлекать к себе внимания среднего персонала в виде молодых медсестер, в сортир, где вынуждены были пристраиваться на этом жутком приборе, кое-как справлять нужду и, что интересно, опорожнять горшок в унитаз, откуда содержимое со всеми своими сине-гнойными палочками естественным путем уносилось в общегородскую канализацию!

Оставим за скобками абсурдность композиции. Но какова изощренность унижения мужского достоинства! (Мне неизвестно, что творилось в женском отделении, об этом я никакой информации не имею, а врать и выдумывать не в моих правилах.) Классово разнородный, но равно измученный диареей контингент наверняка включал в себя людей духовно развитых, воспитанных, интеллектуальных. Отцы семейств и молодые бизнесмены, рационализаторы и те же прорабы, учителя и водители автобусов, продавцы, инженеры, моряки, священнослужители и даже гомосексуалисты – все они оказались беспомощны перед лицом загаженного нужника. Никто не мог оградить свое privacy. Никто не мог по-человечески осуществить простейший, но при этом интимнейший акт дефекации. Все: от укладчика кабеля, дворника и могильщика до скрипача и психотерапевта – были растоптаны системой, которая первейшую жизненную потребность превратила в мучительную и позорную пытку.

Конечно, далеко не все эти люди так прогрессивно трактовали свое положение. (Все же дает себя знать авторское (мое) прошлое крупного публициста демократического профиля.) И мало у кого возникали позитивные идеи. К тому же воля народонаселения больницы была подавлена идиотским (и от этого особенно несокрушимым) законом неизвестного происхождения, а именно находиться в заведении не меньше сорока дней, даже будучи совершенно здоровым, при сугубо отрицательном анализе на кишечную палочку дизентерийного генеза. То есть чувство обреченности владело массами. Иные впадали в депрессию и по нескольку дней бойкотировали так называемый «кабинет задумчивости». Большинство же снимало напряжение приветами с воли на веревочке. То есть вообще никакая идея еще близко этими массами не овладела, почему и не приходится говорить о ее материальной силе.

Пожалуй, один Толик как человек глубоко оппозиционный всему, находясь в активной переписке с прощенной Алисой и паразитом Кузей, высказывал кое-какие пассионарные соображения, но и то главным образом шутейного характера.

«Здорово, старичок, и ты, поганка, не кашляй! – писал Анатолий. – Праздновали вчера с товарищами пятидневку моего заточения. И еще ряда господ, а именно дяди Степы-пожарника, чеченского прапорщика Пети с отстреленным ухом (я зову его, сами понимаете, Пьер, он временно обижается) и теноришки одного, обдриставшегося прямо на концерте. Гуляли в честь результатов посевов: говно наше чистое, как слеза (все же гадюка ты, Алисия, как уже было сказано). То есть мы здоровы, чего и вам желаем, но гнить мне тут еще пять недель почти. Зачем – умом не понять. Хочу отсюда подорвать, но это вряд ли: охрана, как в Гуантанаме. Остается поднять какой-нибудь русский бунт, желательно бессмысленный и беспощадный, повязать всю эту сволочь во главе с гнидой-главврачом (нам с тобой, Кузя, не снилось, как люди могут квасить в рабочее время) и запереть в сортире, предварительно залив его говнищем. И выйти на площадь с суднами наперевес, распевая „Марсельезу“. Я, как особо одаренный вокалист (все музыкальные произведения Толик исполнял на мотив „Калина красная, калина вызрела“. – Примеч. авт.), поведу толпу засранцев. Если тенор Кукушкин останется жив в неравной борьбе, возьму его вторым голосом. Примите, и прочее… (хрен его знает, что это значит). Целую в лицо, ваш узник совести. P. S. Очень кстати звонила опять моя тетка Сима из Хайфы, спрашивала, не надумал ли я ехать. Удивлялась, чего я так ржу».

Пока сердечные друзья, стоя под окнами больницы, читали Чибисова ума холодные рассуждения, Петя по естественной кличке Безухий незаметно выглянул (не утратив десантного навыка) в коридор и просигналил: атас, мол, пацаны. Пацаны порскнули от окна и расселись-разлеглись на койках.

Главврач, громила с сизым лицом, мутными глазками и на удивление тонким голосом, как назло, носил фамилию Касторский (в чем меня могут упрекнуть люди с литературным вкусом, но тайная связь человеческого имени, фамилии и его же судьбы, будь он хоть трижды литературный персонаж, мало зависит от чьей-нибудь воли. Ошибка думать, что автор по своей прихоти нарекает героя, как родитель ребенка. О нет. Все эти мелочи заложены в генах произведения, которое где-то там уже, несомненно, написано, а нам только любезно надиктовывается, скобки закрываются).

Этот Платон Касторский с шумом ввалился в палату, и ветер из отвисшей, как челюсть, фрамуги вздул грязноватые полы его халата, точно крылья падшего ангела.

– Кто разрешил открывать окна? – пискнул Касторский.

Сразу несколько человек из скучающей, по обыкновению, свиты бросились подпрыгивать и даже полезли на стулья в попытках задраить рассохшийся иллюминатор, однако безуспешно. Только коренное население палаты знало секрет местных коммуникационных отверстий, которые наряду со всем зданием не ремонтировались, почитай, лет сорок, если не все шестьдесят.

Надо заметить, что больница, названная впоследствии именем Т. Х. Майбороды, была построена на средства купца Алексеева (не Станиславского, а который выстроил и знаменитую Кащенко, ныне справедливо имени Алексеева) как госпиталь для инвалидов Первой мировой войны. В 1939 году тайно перепрофилирована в шарашку, где самая передовая научная мысль из числа заключенных работала над секретным оружием. А уж при Хрущеве вновь сделалась больницей со всеми вытекающими из ее истории особенностями. И хотя решетки с окон были сняты, сами окна, не открывавшиеся лет пятнадцать, как бы вросли рамами в стены. В верхнюю часть высоченных старинных проемов врезали фрамуги с веревками на блоках. Но блоки вскоре заржавели, расшатались и вконец искрошились, как в России происходит почему-то с разнообразными объектами повсеместно, и находчивый персонал приспособил для несложной операции проветривания палку с металлическими рожками типа ухвата. Впрочем, рама, поднятая этой кочергой, не держалась, поскольку не на чем, и, многократно падая, вышла из строя безвозвратно. Поэтому решением администрации забили фрамуги гвоздями намертво. Вонь стояла в палатах невыносимая, и как-то раз в 1986 году один умелец из легких дизентерийных гвозди выдернул и навесил крюки (конкретно в палате, где мыкался нынче Чибис, остальные проветривались из коридора). Крюки и их петли маскировались в специальных пазиках в профиле рамы, о которых если не знать, ни открыть, ни закрыть окно невозможно. Сами же пацаны легко манипулировали своим в полном смысле слова окном в мир с помощью все тех же почтовых веревочек, концами крепившихся к описанным крюкам и так же ловко спрятанными в трещинах рам. Сказание о крюках передавалось из уст в уста, из поколения в поколение, и никто не настучал! Вот пример истинной солидарности, базирующейся на общем горе.

Поэтому, само собой, попытки закрытия окна из желания выслужиться перед начальством не увенчались и не могли увенчаться успехом. И это пример другого социального феномена: в поисках облегчения страданий люди (да и те же крысы, известный эффект лабиринта) неуклонно умнеют, иные же, кто эти страдания им обеспечивает, тупы, как идеологи всякого геноцида. Поскольку не имеют позитивной идеи!

Так что, сами видите, как ни крути, а от теории пассионарности никуда нам не деваться, даже в таком захудалом месте, как говенная инфекционка имени доктора Тараса Майбороды.

Итак, Платон Касторский, взяв на заметку непорядок в палате, откуда берут начало не раз упомянутые Ужасные События, пропищал:

– Кто Чибисов?

– Чибис, – поправил Анатолий, поднявшись с койки во весь свой тощий и сутулый двухметровый рост.

– Что Чибис? – не понял с бодуна главнюк.

– Фамилия моя Чибис. – Толик как бы в доказательство повернулся к Касторскому в профиль и пальцем указал на свой тонкий и загнутый, как клюв, нос.

– Странная фамилия. – Касторский нахмурился и оглядел свиту. – Это что за фамилия такая?

– Белорусская, – рапортовал Толян.

– А, ну это ничего. А я подумал…

– Нет. – Чибис был тверд. – Белорус я.

– Белоруссия, будем говорить, наши друзья.

– И партнеры, – тенором заметил с места Кукушкин.

– Вас не спрашивают. Вы кто?

– Кукушкин Эдуард Васильевич, солист филармонии. Русский.

– Птичник какой-то… – пожал плечами Касторский, и свита дружно захихикала. – Так вот, Чибисов… в смысле… ну да, белорус… А что такой длинный? Баскетболист?

– А их двое! – крикнул кто-то из угла.

Касторский медленно и грозно, как бык, развернулся на голос:

– Кто это сказал?

Молчание.

– Зря шутите, господа вонючки. Скоро будет не до шуток. Ты, Чибисов, с посевом своим знакомился? Сядь, не маячь.

– Ну да… – Толик осторожно опустился на продавленную койку. – Я в курсе… Там все нормально, вы б меня отпустили, Платон Егорыч…

– Нормального мало, Чибисов…

– Да Чибис он, командир! – не выдержал особо отличившийся в горных районах Ичкерии Петя Безухий, человек большого личного мужества и прямолинейности.

– Это кто? – осведомился Касторский у адъютантуры. Ему что-то зашептали в оба уха, крупных, как у нетопыря, и торчащих особенно бестактно в присутствии некомплектного Петра. Платон без интереса кивал и буркнул наконец: – А вот мы переведем этого героя в холерное крыло и поглядим на его геройство…

Больные догадывались, что никакого «холерного крыла» в Майбороде не существует, легенда о нем бытовала десятилетия, но никто еще не встречал человека, побывавшего в этом адском месте. Выспрашивали у сестричек, у молодых ординаторов, но персонал загадочно улыбался и молчал. Щуплая, как килька, санитарка Зухра Харошмухаммедовна, раз и навсегда обиженная на всех за то, что ее, по понятным причинам, не зовут по имени-отчеству, любила визгливо пророчить, небрежно мотая тряпкой по линолеуму: «Твоя поганая срать, моя убирать, будет тибе холера на кирыло, чтоб тибе висе кишки тама рузурувало!» – «А что, Зухра, – спрашивала поганая срать, – это правда, есть такое крыло?» – «А ты думал! – злорадно скалила золотые зубы старушонка. – Висю вашу холеру тама запрут на вот тако-ой замок и на кирюки за жопу сраную повесют!» В общем, с серьезными свидетелями беседовать не приходилось.

Однако угроза холерного крыла, отсека, барака, ну то есть какой-то специализированной резервации, еще намного худшей, чем инфекционка общего режима, витала в зловонном воздухе больницы, и холеры этой пресловутой даже самые стойкие люди, подобные ветерану Чечни, боялись, как чумы, извиняюсь за неуместный каламбур.

Добившись таким циничным образом тишины, Касторский продолжал:

– А на тебя, Чибис, кстати о холере, поступило уточнение посева… Ко всему птичнику тоже имеет отношение, никто не застрахован.

Толя, насколько возможно широко, раскрыл мелкие глазки и привстал, схватившись за никелированную спинку кровати.

– Видишь, и дегенерация организма ярко выражена. Пить хочешь? Ну и все. Значить, слушайте все. У больного Чибиса в кале найден вибрион биовара Эль-Тор, вызывающий, будем говорить, холеру Бенгал.

– Это еще что за херня? – испуганно спросил пожарник дядя Степа.

– Выражаться тут не надо при больных. А значить эта холера в целом то же самое, что и нормальная холера, от подозрения на которую в настоящий период времени вас никто не освобождал. И тебя, герой, – Касторский мстительно глянул на остаток мочки Петра, – в том числе.

И Платон Егорович, заложив руки за спину, стал прохаживаться по палате, тусклым голосом проводя страшный ликбез средь народа. Речь его невольно усыпляла, но сон этого коллективного разума рождал поистине чудовищ.

– Возбудитель холеры, – бубнил Касторский, – холерный вибрион, представлен двумя биоварами: биовар собственно холеры и Эль-Тор, что мы имеем в случае Чибисова… Чибиса. Оба биовара сходны по всяким свойствам и подвижны благодаря своему жгутику. Значить, ты, Чибис, с твоим, будем говорить, бессимптомным течением являешься в настоящий период времени источником инфекции. Хотя и не так активным, как больные с тяжелым течением, которые доходят до десяти литров испражнений в сутки.

– Эк! – крякнул, не удержался пожарник. – Ведро говна! Это ж удобрения сколько!

– В то же время, – Касторский бросил на дядю Степу, насколько мог, испепеляющий взгляд, – больные с бессимптомным и стертым течением холеры, при отсутствии своевременной диагностики, выделяют возбудитель в среду длительный период времени. Другой раз и пожизненно. Поэтому очень хорошо, что мы ухватили тебя, Чибис, за твою, будем говорить, задницу вовремя.

Чибис сидел, обхватив кудлатую голову руками, и раскачивался, как еврей на молитве.

– И чего теперь с ним? В холерное крыло?

– Все вопросы потом. Следует знать всем, что способ заражения холерой – фекально-оральный. В смысле через кал и через рот.

– Как это кал через рот? – в ужасе спросил Кукушкин. Свита за спиной Касторского тихо сползала по стенке.

– Солист? – Лектор приостановил свой метроном. – Вот разинешь рот во время арии, а туда и…

– Ты, Эдик, Сорокина почитай! – вякнул умник Сева Энгельс, по прозвищу Карлсон, сторож платной стоянки, на которую ловко пристроил и собственный автомобильчик KIA. Теперь уже проснулись и ржали все, за исключением Чибиса. А Касторский, как говорящий кот, уже вышагивал со своей песнью дальше.

– Пути передачи – водный и контактно-бытовой. Водный путь имеет, значить, решающее значение. При этом не только питье воды, но и мытье продуктов является, будем говорить, благоприятным для заразы. Особо опасна рыба, креветка, мидия, устрица и прочий гад, способный накапливать и сохранять холерные вибрионы. Есть вопросы?

А как не быть? У одного Толи Чибиса этих вопросов накопилось, как холерных вибрионов в креветке. Но и у него, и у всех остальных был, конечно, один, судьбоносный: как с этим, в сущности, милягой Толяном теперь поступят? Призрак холерного гетто, словно коммунизма, встал во весь свой, уж никак не меньше Чибисова, рост.