Читать книгу Лис Абрамович - Алла Лупачева - Страница 3

Поужинав, мужчины пошли в комнату Антона разбираться с неполадками в старом компьютере, а Юля включила телевизор, чтобы послушать новости, вытащила свое вязанье, забралась с ногами на диван и стала считать петли: раз, два, три, четыре… десять. «…силой десять баллов по шкале Рихтера, – эхом отозвался голос диктора. – Имеются жертвы». Ей показалось, что она ослышалась. Она вскочила с дивана и с криком «Землетрясение, землетрясение!» помчалась к мужу сообщить страшную новость.

Землетрясение в Армении, длившееся около получаса, стерло с лица земли город Спитак, разрушило десятки городов и сотни сел. Сейсмическая волна докатилась и до Тбилиси. Погибло более двадцати тысяч человек, сотни тысяч раненых и искалеченных. По масштабу разрушений землетрясение было сравнимо с взрывом десяти атомных бомб Хиросимы. Это была огромная, настоящая трагедия. Катастрофа. Словно сама Природа взбунтовалась против бесконечных кровавых распрей обезумевших людей, желая стряхнуть их со своего тела. Но почему именно там?

В воздухе почти немедленно поползли странные, нехорошие слухи о двух или трех взрывах, которые были слышны примерно в том же районе за несколько дней до большого землетрясения. Затем – о срочной эвакуации каких-то поселков, наконец, о подземном испытании новой, «геофизической» бомбы с непредвиденной силой взрыва, сдвинувшего пласты земли. Кто-то простосердечно верил этим слухам и пугался. Кто-то «додумывал» и тяжело вздыхал: Юля была из их числа. Те, кто знали всю правду, – молчали, как и про Чернобыль.

Чудовищный размах бедствия потряс страну. Люди словно очнулись от спячки, и сострадание почувствовали все, в ком билось человеческое сердце. Для лишившихся крова людей зима в горах была особенно холодной и опасной. Присланных армейских палаток и одеял не хватало. В Москве безо всяких указаний «сверху» и лишних слов люди начали собирать теплые зимние вещи и деньги, чтобы помочь пострадавшим. На телевидении осмелевшие с началом перестройки молодые журналисты впервые в советской истории устроили телемарафон – сбор средств для пострадавших. Телевизоры были включены почти в каждом доме, в каждом профкоме и партбюро. В телестудии Останкино метались перед камерами красные от возбуждения ведущие, объявляя суммы пожертвований. В Юлином институте замерла на время отчетная лихорадка, уступив место благородному порыву. В лабораториях сотрудники лихорадочно вытряхивали в картонную коробку содержимое своих кошельков и карманов. Уже через час, невзирая на непогоду, со всех концов Москвы, прижимая к себе портфели, сумки, дипломаты и даже полиэтиленовые пакеты с деньгами, помчались на ближайшую почту первые посыльные. Люди всех возрастов и профессий, шлепая по декабрьской грязи в элегантных сапожках, в спортивных кроссовках и тяжелых ботинках, бежали от всех городских остановок метро, автобусов, приезжали на такси, чтобы немедленно отправить перевод прямо в студию. К окошкам «Прием денежных переводов» везде образовались огромные очереди. Юлина очередь подошла ближе к трем часам. Получив квитанцию, она с гордостью помчалась обратно на работу. Ее ждали: «Ну, что там? Много народу?» Ощущение сопричастности к чему-то жизненно важному было необычайным. Каждому хотелось протянуть руку помощи, чтобы кто-то из пострадавших мог ухватиться именно за его руку. Не каждому? Не всем? Кто знает? Только с годами все чаще стало закрадываться в Юлину душу тоскливое сомнение: а может, все это было хорошо организованным «всплеском народного энтузиазма», как бывало уже не раз? Но тогда большинство людей об этом не думало. Видно, проснулось на мгновение основательно забытое после войны чувство общего горя, искреннее, от чистого сердца. Ах, как хотелось тогда верить, что теперь так будет всегда!

Все вокруг жило в ненормальном, ускоренном темпе. Это было какое-то чудо: на фоне однообразных серых будней настоящая огромная трагедия в одно мгновение вдруг отодвинула на задний план все мелкое и несущественное, пробудив в людях глубокое сострадание к чужой беде. Этот порыв на какой-то момент объединил всех и согрел зачерствевшие сердца. Впервые за всю свою жизнь Юля почувствовала себя частью того, что Ахматова назвала «мой народ». Вокруг были свои, близкие, родные ей люди, она сама была там, где был ее народ. Прекрасное чувство общности в добре было ново и дорого ее сердцу.

Наконец, високосный год подошел к концу, в институте все начали потихоньку задумываться о предстоящих праздниках и детских каникулах. Жизнь входила в обычный и даже несколько расслабленный ритм. Потрясение от случившегося на Кавказе тоже улеглось. Правда, спустя месяц-другой кто-то из Юлиных сотрудников вяло, просто ради любопытства поинтересовался, отправлены ли в Армению собранные теплые вещи, и тут же обнаружил, что знакомые коробки все еще валяются в подвале местного райкома партии за «неимением транспорта». Услышав такую новость, люди недовольно заворчали: «Мы от всей души… А эти?! Плюют на нас, дурачат, как обычно. Отчитались за кампанию и хватит». Почти одновременно по Москве поползли другие слухи, что «наше старое тряпье им (пострадавшим) не нужно, они получают прекрасные дубленки из Франции. Вот пойдите на рынок и посмотрите, кто ими торгует». Была ли в этих словах правда, выплеснувшаяся наружу непонятная обида или просто чья-то грязная зависть, сказать трудно, но ощущение было омерзительным. Газеты, как всегда, полнились лозунгами, а воздух – слухами. Оставалось только вздохнуть или горько усмехнуться.

Но любой энтузиазм, искренний или подогретый, – всегда лишь эмоциональный порыв, который длится недолго и не может заменить тяжелой работы профессионалов.

Как только спасатели и военные расчистили подъезды к Спитаку, разобрали завалы, отправили в госпитали раненых и занялись опознанием жертв, в зону землетрясения были направлены эксперты, лучшие специалисты институтов, министерств и ведомств. Инструктаж был коротким: ситуация в регионе чрезвычайная, все гражданские специалисты подчиняются единому военному начальству.

Юлин муж Абрам, математик и физик по образованию, волею судеб ставший специалистом в области прочности бетона и железобетонных конструкций, был командирован в зону разрушения одним из первых. Ему предстояло «неразрушающим методом» определить причины столь катастрофического разрушения одного из самых прочных строительных материалов. В сочетании названия метода и сути предстоящей работы крылась какая-то злая ирония.

Масштаб катастрофы можно было оценить с первого взгляда. Это был разбомбленный Дрезден, руины Варшавы и «Герника» Пикассо. Кругом острые глыбы серого бетона и нежно-розового, как кожа младенца, туфа. Скрученные металлические прутья арматуры. Сложившиеся, как домино, стены бывших типовых домов. Горы песка, щебня, битого кирпича и осколков стекла. Деревья, вырванные с корнем и сломанные пополам, как спички. Некогда такая прекрасная, а теперь изуродованная и безжизненная земля.

Первое, что бросилось Абраму в глаза, – это поврежденные, но уцелевшие стены одних домов и глыбы бетона, горы песка и стекла на месте других. Одинаковые здания, типовые проекты. Почему устояли одни и рухнули другие?

Все светлое время дня Абрам, словно золотоискатель, карабкался по руинам, подбирая на развалинах подходящие куски бетона, пригодные для его измерений. Для начала необходимо было определить «бывшую» прочность и марку бетона разрушенных конструкций. Отдельные фрагменты были вовсе не «бетонного» цвета, и тогда по излому он пытался визуально определить состав исходной смеси или присутствие необычных примесей. Все свои наблюдения детально фиксировал в дневнике. А вечерами в импровизированной «гостинице» считал, заполнял таблицы, строил графики, анализировал, сопоставляя с дневниковыми записями. Он искал общее в мелочах и специфику в целом.

Иногда Абраму казалось, что с прибором что-то неладно… Он снова повторял измерения, чтобы убедиться – прибор в порядке, ошибка исключена. Бетон местами был почти без цемента, один песок. При взгляде на уцелевшие, стоявшие особняком стены добротных частных домов ни у кого не оставалось сомнений, куда делся положенный цемент. Разве могли устоять дома с неприваренной арматурой лестничных пролетов? Где вы теперь, халтурщики-строители, сознательно или по лени ставшие преступниками? А вы где, бездумные автолюбители, вырезавшие целые секции литого фундамента ради личного гаража? И вы, чеховские «злоумышленники», разбиравшие в квартирах несущие стены ради пары лишних квадратных метров? Что же вы натворили, несчастные? Но немой крик повисал в холодном безлюдном пространстве маленьким облачком пара изо рта. Спрашивать было уже некого.

Связь с Москвой была плохая, мобильники в стране еще не появились. Бесперебойно работала только радиотелефонная связь, у военных. Но для остальных, штатских – почти полная оторванность от мира. Когда однажды в квартире неожиданно раздался телефонный звонок, Юля как сумасшедшая схватила трубку и услышала: «Не волнуйся. У меня всего одна минута. Жив, здоров. Все в порядке». Порядок? Его трудно было представить даже при самом искреннем желании, хотя именно тогда, в режиме чрезвычайного положения, там наверняка был порядок. «Живу в гостинице. (Какая там «гостиница» в этом стертом с лица земли городе?) Питаюсь нормально. (Не ем, а питаюсь!) Больше говорить не могу. Целую».

Через два с половиной месяца тяжелой, напряженной работы гражданских экспертов стали отпускать по домам. В последнюю ночь перед самым отъездом Абрам еще раз прошелся по бывшему городу. Людей нигде не было. Город был мертв. Только выли голодные, теперь уже навсегда бездомные собаки.

Неожиданное возвращение мужа было похоже на репинскую картину «Не ждали». Когда поздно вечером раздался осторожный звонок в дверь, Юля, не дожидаясь ответа на вопрос «Кто там?», почему-то откинула цепочку и сразу повернула замок. На пороге стоял виновато улыбающийся, давно не бритый человек с покрасневшими от пыли и недосыпания глазами. За его плечами провис набитый грязным бельем рюкзак, в авоське тяжело покачивалась огромная, килограммов на пять, запечатанная жестяная банка сгущенного молока из командировочного пайка.

– Никого не разбудил? – тихо, почти шепотом спросил он. – Мог прилететь завтра утром, но не выдержал. Я так спешил к вам…

Юля крепко прижалась к этому колючему, насквозь пропыленному человеку, вдыхая его родной запах, смешанный с запахами незнакомого табака, длинной дороги и безмерной усталости.

Наконец после многих дней изнурительной работы Абрам блаженно «отмокал» в ванне с пышным облаком перламутровой мыльной пены, тщательно отскребал щетину и дорожную грязь. Потом камнем рухнул в постель с чистым, отглаженным бельем и мгновенно уснул. Он спал почти двенадцать часов подряд, а утром было стремительное пробуждение и марш-бросок в институт – писать отчет. Чтобы описать красоту гор и ужас разрушений, нужен был художник или поэт. Научный отчет требовал протокола, сухих цифр, результатов измерений, расчетов и трезвого анализа фактов с четко обоснованными выводами. Никаких эмоций.

Через несколько дней отчет был закончен: измерения тщательно обсчитаны и многократно проверены, результаты сведены в таблицы и графики, все распечатано в нескольких экземплярах и отправлено в министерство. Десятого февраля Абрам поставил свою последнюю подпись в каком-то военном ведомстве и вздохнул с облегчением. Наконец-то можно попросить у начальства парочку дней отгула, хорошенько выспаться и отдохнуть.

По пути домой ему предстояло пересесть на троллейбус у Зоопарка. После теплого светлого вестибюля метро на улице было особенно мерзко – жуткий ветер, пробирающая до костей февральская сырость, под ногами адская каша подтаявшего и вновь смерзшегося снега, перемешанного с песком, солью, плевками и окурками. В такую погоду, как говорится, хороший хозяин собаку не выгонит. Уходящая зима брала реванш. Сильные порывы ветра гнали по небу тяжелые, набухшие от мокрого снега тучи, разрывая их в клочья и позволяя на мгновенье одинокому солнечному лучу высветлить их края. Словно поддразнивая, приоткрывалась тогда ярко-голубая лужица неба, и мгновенно все снова затягивалось беспросветной мрачной тоской. Ледяной северный ветер, не ослабевая, насылал на город очередную колючую метель. Пешеходы с опаской семенили по тротуарам, неуверенно балансировали на обледенелых булыжных мостовых, порой взмахивая руками-крыльями в стремлении удержаться на ногах, чертыхаясь, поминая дворника, его мать и непогоду, еще долго что-то сердито бурча себе под нос.

Подняв воротник, Абрам выскочил из метро и увидел на конечной остановке свой троллейбус. Выбрав удобный момент, стараясь не угодить в прихваченные льдом лужи, он решительно перебежал по скользкой брусчатке на другую сторону улицы, к табачному киоску, где обычно покупал сигареты «Шипка». Получив сдачу, быстро сунул в карман пальто пачку и монеты и уже собрался рвануть к остановке. И тут они встретились глазами – человек и мокрый, дрожащий от холода несчастный пес, бессильно привалившийся к облупленной обледенелой стене старого дома, на углу которого стоял киоск.