Читать книгу Второе дыхание - Алла Ромашова - Страница 4

Оглядываясь назад, я все пытаюсь вспомнить – с чего все началось? Есть ли конкретная точка во времени, когда я поняла, что моя жизнь уже не станет прежней, что все детство, отрочество, даже зрелость были подготовкой, подводкой к тем удивительным событиям, которые случились со мной.

Возможно, сон, который с регулярным постоянством снился мне, начиная с детства, был предвестником всех этих невероятных событий. Видение приходило ко мне во время болезни или нервных потрясений: я бегу по проваливающейся лестнице, или улетаю в небо от неприятностей, иногда прячусь от ожившей скульптуры. Успокоение мне приходило в лице незнакомой женщины, которую я воспринимала, как близкую, родную. Она была красива, одета в белое длинное платье. Женщина склонялась надо мной, обволакивала своим теплом, и мне становилось спокойно. Она говорила одну и ту же фразу: «Запомни: Старое место. Старо». Когда я ее спрашивала – что за место, ее образ начинал таять, а ответ уплывал вместе с ней: «Старо, старо». После этого видения я просыпалась здоровой и умиротворенной.

Зовут меня Алла, мне 45 лет. Хотелось бы сказать, что я такая-то и такая-то, выгляжу так-то, и, в-принципе, неплохой человек, но, если вдуматься – кто я? Собой ли сформированная личность в собственном теле, или совокупность атомов и клеток моих прародителей, принятых как данность. Никогда не смогу просто по желанию внести изменения в свою ДНК. Это возможно сделать только вместе с другим человеком, добавив к моей ДНК миллион атомов моего мужчины. Только тогда, если угодно будет Высшей Силе, появится измененная клетка, которая со временем превратится в половину меня и не меня. Но до этого момента, я – это горючая смесь моих прародителей, под редким именем Алла.

Имя

Странное имя – твердое, его сложно сократить или сделать ласкательным. В детстве я думала, что меня назвали в честь певицы Алла Пугачевой. Честно говоря, не любила ее, и из-за этого имя мне не нравилось. Встряхивая синтетическим облаком рыжих кудрей, певица всех времен кривлялась, тянула Ааарлекино, – Аарлекино, зазывая ярко накрашенными глазами из выпуклого экрана допотопного телевизора прошлого уже столетия, а женщины моей семьи с упоением вглядывались в размытое изображение, именно так представляя идеал красоты.

Удивительный факт: первую любовь моего мужа звали созвучным моему именем Элла, и именно так хотел назвать меня отец, в честь своей матери. Но моя мама не согласилась, дабы не портить жизнь девочки несоветским именем, сошлись на имени Алла. Взрослея, я перестала реагировать при знакомстве на глупые подколы прыщавых юнцов: «Как, как тебя зовут? Пугачева?»

Имя бабушки появлялось и исчезало с моего жизненного горизонта. Ближе к моим 30 годам, когда я начала интересоваться историей своего рода, оно обрело очертания красивой женщины, судя по старой фотографии пятидесятых годов, похожей на киноактрису. По воспоминаниям родни, как мозаику, я складывала жизнь этой удивительной женщины. Женщины, на которую со слов ее сыновей, я была невероятно похожа. Имя ее удвоилось, появилось еще одно, данное, вероятно, при крещении. И постепенно мое имя стало мне нравиться, потому что теперь связывало меня не с рыжей певицей, а с моей красавицей-бабулей Габриэлой-Теодорой.

Мое детство

Боль рвалась изнутри. Не было мочи терпеть ее, и я заскулила. Мама крутила диск красного пластикового телефона и кричала в трубку «Скорая? Ребенку плохо». Папа потер одну ладонь о другую и прижал к моему животу. Я затихла. Противный клубок боли уполз куда-то внутрь. Стало легче. Мне всегда становилось легче рядом с отцом. Он улыбался тонкой хитрой улыбкой, улыбались даже не губы, а его глаза, появлялись паутинки морщин вокруг глаз, плотная кожа лица натягивалась, уши эльфа приподнимались вверх, и как будто тоже смеялись. Передышка. Можно поспать. Вполне возможно, что боль бы ушла сама, но врач уже звонил в дверь. Долго мял живот, боль вернулась. Я заорала. Меня завернули в одеяло, вынесли на улицу, засунули в машину скорой помощи, и мы всей семьей понеслись в больницу, в самый центр Москвы.

Надо сказать, что жили мы на окраине города. Это сейчас рядом с нашим старым домом есть станция метро. А раньше до него надо было добираться больше часа: 20 минут идти пешком сквозь хрущевские пятиэтажки до ближайшей автобусной остановки, ждать автобус и еще 40 минут трястись в битком забитом транспорте до шайбы метро Новослободская.

За окнами машины пролетал ночной город, тусклый и унылый свет от фонарей пробегал по кушетке, по креслу напротив. Окна были во льду, ничего разглядеть не удалось.

И все равно поездка обещала приключение. Врачи подозревали аппендицит и звучало неизвестное слово «операция».

Мы приехали в больницу имени Морозова. Старинное красивое здание с колоннами и парадным входом. Казалось, дверь откроет дворецкий и представит нас принцессе, живущей во дворце. Однако, меня сгрузили на холодную переносную койку, я демонстративно постанывала, но боль прошла. Вкатили и повезли, гремя жесткими колесами каталки по темному паркету, мимо злой вахтерши, дальше и дальше, в долгие мои две недели. Две недели, проведенные в заточении в этом красивом, но чужом и опасном дворце, в ожидании казни – операции, которая, к слову, так и не состоялась.

Я помню соседку по палате – красивую женщину, с грудями, обмазанными зеленкой Ей приносили вечно орущего младенца. Помню девочек, которые шутили и как-то пытались развлекаться, но все делали с грустными глазами. Бесконечную боль, к которой добавилась резь в паху от вульвита, потому что за нами, детьми, никто не ухаживал. Дети не знали, где можно подмыться или принять душ. Потом все наше отделение заболело корью, и мы попали в карантин. И вот тогда случилось то, что первый раз послало мне ясный сигнал о событиях будущего времени:

Папа вернулся из зарубежной командировки из Болгарии и привез мне в больницу набор деревянных конструкций, из которого можно было собрать целый город: дома, крыши, заборчики, здания школы, больницы, лавочки. Такой аналог Лего, только из крашенного дерева. Время остановилось. Я могла часами, сутками строить районы, продумывать планировки, организовывать пространство, улучшать и украшать. Я начала творить. Много позже я поняла, что этот набор повлиял на всю мою жизнь: я стала мечтать о профессии архитектора.

Папа

Мне всегда становилось легче рядом с отцом. Он боготворил меня, а я его. Помню, как после первомайской демонстрации он нес меня маленькую от Красной площади до станции метро «Маяковская», потому что остальные станции метро были закрыты и автобусы в центре не ходили, а я очень устала и хотела спать. Папа часто носил меня на руках: 20 минут до дома от автобусной остановки спящую. Он приносил меня домой и, не разбудив, укладывал в кровать. И это было невероятное счастье – когда с тебя снимают шапку, шубу, валенки, а ты только сладко потягиваешься и дальше проваливаешься в волшебный и уютный сон. Папа был моим ангелом-хранителем. Он незаметно появлялся в нужный момент, ничего не требуя взамен, решал мои проблемы. Разбитые коленки, нерешенная задача по математике, поломанная машина. Папа срывался по звонку, бежал через улицу с зеленкой, всю ночь решал задачу или ехал на другой конец города с набором инструментов, отталкивал вручную с трассы машину, поднимал капот и, о чудо, через полчаса двигатель довольно фыркал, и можно было ехать.

У папы были большие жилистые ладони, один палец плохо сгибался – рука попала во фрезерный станок, палец был почти отрезан. В сравнении со своими высокими ладными братьями папа был маленького роста. Это из-за голода во время войны, пришедшейся на папину юность, на то самое время, когда он мальчишкой работал на секретном московском военном заводе «Серп и Молот», в свои 14 лет. Папина голова светилась ладной лысиной. Возможно, от радиации, дозу которой он получил во время службы в армии, когда работал с радиоактивным топливом для ракет дальнего действия. По лысине я узнавала папу издалека, и бежала-бежала навстречу колючей родной щеке и стойкому запаху папирос «Беломорканал». Папа родил меня в свои сорок пять и понимал счастье родительства. Он был настоящим воспитателем: первым внушил мне, что я талантлива.

Рисование

Мое увлечение рисованием тоже связано с отцом. Это он привел меня в магазин канцтоваров в каком-то южном городке. На уровне моих глаз оказалась витрина с пастельными мелками и масляными красками. Я заворожено уставилась на радугу цветов. Я не знала, что это и как этим пользоваться, но мгновенно приняла как факт, что это точно создано для меня и внутри меня разлилась радость. Пастельные мелки были куплены и потрачены бездарно – я раскрасила асфальт, по которому они писали плохо. Но со временем я научилась пользоваться и мелками, и красками. Мне даже выделили дома уголок под «грязное» занятие – откидную дверцу кухонного буфета. Это был мой собственный уголок, мое личное счастье.

Путешествия

С папой было связано еще одно мое увлечение, которое перешло во взрослую жизнь. Мы путешествовали, делали это каждые выходные и в будние после его работы. Это были вылазки в парки на целый день, походы за грибами, в лес на сосиски и бадминтон, на водохранилище с катанием на лодке. Когда времени было не так много, мы садились на автобус и ехали до тех пор, пока я не говорила, что мы выходим. И задача папы была довести нас домой по новому маршруту. Это было целое приключение. Узнавание нового. Именно тогда я полюбила заглядывать в окна домов и представлять кто и как тут живет. До сих пор так делаю. Поэтому меня радуют квартиры европейских столиц: там редко вешают шторы на окна, а окна в новых домах панорманые в пол. Особенно показательны в этом плане дома в Лондоне. Когда смотришь в окна, такое впечатление, что ты зашел в гости.

Только зимой папа не любил выбираться на улицу. И категорически отказывался идти гулять в лес. Перегулял в армии за 25 лет на лыжах в полном обмундировании по 20 км зараз.

Зимой мы ходили на лыжах с лес с мамой. Экспедиция собиралась с вечера: я натирала лыжи мазями на нужную температуру, прогревая их над газовой горелкой: воск плавился и вкусно пахло древесиной и Новым годом. Мы доставали теплую одежду и распределяли кто что наденет. С утра в термос наливался ароматный чай, собирались бутерброды, и мы 40 минут ехали на автобусе до конечной станции. А там – горки, запутанный лес, незамерзающий ручей канализации, горячий чай и счастье двигаться на морозном воздухе.

Деревня

На лето меня на несколько месяцев отправляли в деревню. Самую настоящую деревню, три часа на поезде от Москвы в сторону Риги, запах навоза вдоль дорог, трясучка на мотоцикле с коляской по грунтовой дороге мимо колхозных полей с желтой пшеницей и синими васильками, деревянные срубы домов с запахами кислого молока, дровяные печи, скотный и птичий двор в каждом дворе, коровы, свиньи, овцы, куры. Пчелиные улья в огороде. Все при деле. Кто пашет, кто косит, кто ворошит, кто на огороде работает, кто воду носит для бани, кто валенки валяет, кто дрова заготавливает, кто коров пасет. Дети прибирались по дому, собирали грибы, лесную малину, ходили по ягоды на топкие болота, следили за более мелкими, купались в холодной реке и в теплом коровьем пруду, рыбачили, собирали колорадских жуков с картофеля, загружали запасы в погреб, ездили на велосипедах в соседнюю деревню за продуктами, хлебом, водкой и сигаретами для взрослых. А вечерами катались с копен сена, разрушая их и получая нагоняи от взрослых, прыгали с балок в шорах, лазали по деревьям, бегали тайком на кладбище. Падали спать без задних ног, просыпались с утра от запаха пирогов в русской печи, которые уплетали на завтрак в обе щеки, запивая густым, только что из-под коровы молоком. Летом мылись в бане по-черному, и шли потом по влажной вечерней тропинке по туману вдоль огорода, закутанные в шаль. Зимой, говорят, мылись прямо в остывшей печи.

Помню главу семьи, уважаемую старуху, мать моего дядьки, к которому приезжали в деревню. Она уже почти не ходила, но даже она была при деле – сидела под старинными иконами в красном углу и пряла тонкую шерстяную нить из овечьей шерсти, чтобы навязать теплых носков на зиму.

Ходили в соседнюю деревню в старый родовой дом матери, из огромных бревен, в два этажа. Дом принадлежал моему прадеду – церковному старосте, иконы стояли рядами, как иконостас. Я, маленькая, смотрела на них со страхом. Мама просила отца забрать иконы с собой. Но мой отец был непреклонен – зачем они советскому человеку? Взяли старые пуховые подушки. А я нашла дневник со стихами своего дядьки, старые фотографии бабушки и патефон. Этот патефон мы потом заводили и под Утесова танцевали во дворе. Еще вечерами вся семья собиралась перед черно-белым экраном телевизора – смотрели Черную кошку с Высоцким – первый отечественный сериал, аж на три серии, каждую из которых ждали с замиранием сердца.

Спали на сене в сарае, просыпались с первыми лучами солнца, ласточки будили нас. Грызли кислые яблоки и несозревший крыжовник. Умывались в речке или в умывальнике, где металлический носик поднимался вручную вверх и выпускал тонкую струйку воды. Набрался таз грязной воды – вынеси во двор и вылей. И заодно принеси ведро ледяной колодезной воды.

Какое же прекрасное детство было у меня. Настоящее, как и должно было быть. Играли мы в игрушки, которые делали своими руками: тряпичные самодельные куклы, цветочные куклы из спички и юбки-колокольчика, травинки вместо рук и львиный зев вместо головы. Воображение дорисовывало все остальное. В городе меня ждали настоящие куклы из пластмассы. Но именно деревенский простой уклад помог мне развить фантазию. Говорят, что настоящие художники, творцы в детстве были близки к природе.

Фантазии

Я часами могла пропадать в папиных ящиках с инструментами. Мне нравилось все: технический запах, непонятность предназначения. Вокруг ящика с инструментами строились замки моей мечты. В нем же хранилась линейка, которую чертежники использовали для быстрой прорисовки схемы: квадратики, кружки, полупроводники, какие-то непонятные мне обозначения – надо только обвести и, вуаля, схема готова. Я обожала нарисовать такую схему и вручить папе со словами: «Покажи своему начальнику. Думаю, что я совершила открытие». На следующий вечер папа приносил мне шоколад «Аленка» от благодарного начальника. А я убеждалась с каждым днем, сколь я талантлива и как везет папиному начальнику, что я рисую такие полезные схемы.

В мир фантазий папа ввел меня незаметно, но погрузил навсегда. Каждый вечер перед сном от рассказывал мне сказку о своей встрече с Зайчиком, который очень любил меня и мечтал со мной познакомиться лично, но все никак не удавалось. Став подростком, я вдруг отчетливо поняла, что моего Зайчика в реальной жизни не существовало. Даже правде про Деда Мороза я так не расстраивалась.

Фотография

Если вспоминать детство, то всплывают далекие, можно сказать исторические факты, но живые, теплые. Фотографирование. О, это был интереснейший процесс. У нас был старый военный аппарат, немецкая Лейка. Еще маленькой, я знала, что такое фокус, выдержка, могла самостоятельно делать неплохие снимки. Но самое интересное было – проявлять фотографии. Это занимало несколько часов, и всю нашу ванную комнату. Доставался фотоувеличитель – такая большая бочка на штативе, красная лампа, всякие химреактивы (проявитель, стоп-раствор, фиксаж), фотобумага, щипцы и разные пластиковые емкости. Мы с папой запирались в ванной и начинали творить. Из фотоаппарата в полной темноте доставалась пленка, потом ее протягивали через проявитель, пленка промывалась слабым раствором уксуса и водой и подвешивалась на прищепке для просушки. Увеличитель можно было включать, только в момент перевода кадра. Пленка помещалась в него, включалась красная лампа и выбирался нужный кадр, затем его «переводили» бумагу, увеличивая размер, и происходило волшебство – фотография. Потом фотолист опускался в проявитель и через несколько секунд фото появлялось на бумаге, затем его надо было быстро перенести в стоп-реактив и в фиксаж. Надо ли говорить, что мой отец в это время был волшебником, который «рисовал» на фотобумаге, возвращал к памяти важные моменты нашей жизни.

Телефон

Этому устройству в квартире уделялось особое внимание. Телефонный аппарат покупался чуть ли не на всю жизнь. Его надо было «доставать по блату». Еще одно незнакомое современному человеку понятие. Наш телефон был модный, из красной пластмассы. Иногда часами приходилось развлекаться кручением диска, чтобы дозвониться до поликлиники, или справочной, в которой можно было узнать нужный номер, или до межгорода, чтобы заказать звонок в другой город. Еще телефон был нашей социальной сетью. Мы часами могли болтать с друзьями ни о чем, и обо всем. Иногда в разговор подключался кто-то лишний. А иногда разговаривали парами. Это были технические ошибки, которые со временем, военные использовали как прообраз интернета, в чьих целях он, собственно, и был создан. А еще телефон был источником мучительных сомнений: анонимный звонок мог раздаться в любое время дня и оставалось только взывать: Вас не слышно! Але! Перезвоните! Кто звонил? Тайный поклонник? Или действительно ошиблись номером? Вечерами мама отчитывалась: звонили и молчали три раза. Значит день прошел на зря.

Голубятня

В нашем детстве были совсем уж архаизмы – во дворе стояла голубятня. И в соседнем дворе. И гонял посвистом голубей дядя Миша, наш сосед, который пропадал в голубятне с утра до вечера. А по вечерам выпивал крутой самогон производства своей жены, и от духа этого напитка у меня слезились глаза, когда мама оставляла меня у соседей. Бывало это часто. Я до самой школы, считала соседей родными бабушкой и дедушкой, потому что своих у меня не было – умерли до моего рождения.

Праздники

Праздники бывали в доме, когда мы лепили всей семьей пельмени или квасили капусту. Все, что собирало за одним столом, давало ощущение радости и защищенности. Слышался смех, включали проигрыватель, звенела музыка, песни, которые мы гоняли без конца, 5—10 минут каждая сторона пластинки, Пугачева, Высоцкий, Машина времени, Джо Дассен и все под домашнюю цветомузыку, собранную папой – цветные лампы новогодней гирлянды под пластиковой панелью проигрывателя

Интересное наблюдение

Теперь сложно собрать семью за одним столом. У каждого свои интересы, и мало свободного времени. Сложно жить открытыми семьями, где каждый приносит свои новости, обсуждает их с родными, с другим поколением. Старшее поколение уже не может быть флагманом для младшего, оно просто не успевает за развитием техники и технологий в жизни младших. Разъединённость поколений в одной семье – норма: я за столом набираю текст на компьютере, только что просмотрела бюджет отдела интернет-маркетинга, SEO, SRM, контенты, полистала Инстраграмм. Рядом моя мама, которой 84 года. Она не освоила компьютер и интернет, не научилась отправлять SMS, ее кругозор иной, и не совпадает с кругозором ее внуков, которые не умеют из молока заквасить творог и не собирают пластиковые пакеты про запас. Внуки могут уважать и любить свою бабушку, но они живут в параллельных мирах, и это факт. Незаметно, мы сузили круг общения наших пожилых родственников. Нам не интересен их мир. А им не понятен наш. Что ждет лично нас в будущем, где мы перестанем понимать технологии, в которых будут жить наши внуки? Посмотрим.

Тайна

Папа немного говорил по-французски и по-польски. Готовил вкуснейшую фаршированную рыбу. Долгое время я думала, что у папы еврейские корни. Пока папа не сказал, что его мама – полька. Видимо, полякам в России жилось не лучше, чем евреям, вот папа и не афишировал этот факт. Папа вообще про себя мало чего рассказывал. Даже мама знала не всю историю своего мужа. Отец среднюю школу закончил в армии – не успел доучиться во время войны. Его таланта хватило, чтобы работать инженером без высшего образования. Папа часто ездил в зарубежные командировки, но он так и не вступил в ряды коммунистической партии (хотя это было важным условием зарубежных поездок), как его не уговаривали. Почему? Это оставалось для меня загадкой много лет. И почему он не пытался расти по карьерной лестнице, а предпочитал работать в тени, хотя его изобретения пользовались спросом не только в сельском хозяйстве, где он трудился, но и у военных. На папиных похоронах я узнала тайну, которую отец хранил столько лет. Ребенком, в 14 лет, когда он работал на военном заводе, отец решил идти на фронт. Линия тогда сдвигалась к Германии. Шел 44 год. Война могла закончится, а отец так и не повоевал бы за Родину, за Сталина. Он, и его товарищ, бежали с завода и стали пробираться на поездах к линии фронта. В Бресте их сняли с поезда. Вероятно, ребят бы простили, но всплыла история с моим дедом – врагом народа, и моей бабушкой – чистокровной полькой. Отца арестовали. Вменили побег с военного объекта и попытку пересечения границы. В виду его несовершеннолетия дали условный срок. У отца отрезали шансы вступить когда-либо в партию, поступить в ВУЗ, сделать карьеру. До конца его жизни мы не знали, о том, что отец был судим. Страх и стыд прошили его жизнь.

Мама

Росла я своенравным ребенком. Родителям доставалось от моих выходок. Мне доставалось от мамы. Она меня била. Прилетало кожаным ремнем и его металлической пряжкой. Называлась экзекуция «дать ремня». Попадало за несогласие и упрямство, даже за то, что отказалась есть виноград. Обозвать, унизить и ударить ремнем – было нормальной практикой в моей детской жизни. Мама не сломала меня, с 15-ти я давала жесткий отпор. Готова была при малейшей возможности уехать из квартиры. Выскочила замуж в 18 лет замуж, лишь бы не жить с мамой. Мой бедный папа в это время вздыхал «ты же меня с мамой один на один оставляешь». Мы долго были с ним заодно против общего противника. Но я выросла и ушла. Папа надломился, перестал реагировать на вечную мамину критику, ушел в свой мир, а потом ушел совсем.

Маму нельзя простить. Потому что прощать ее не за что. Но у нее надо просить прощение, за то, что находила поводы, чтобы обидеться. Какой бы мама не была – она тот человек, который дал жизнь и всю свою любовь, время, здоровье.

Моя мама прожила сложное детство, пришедшее на время войны. На фронт ушел ее отец и два старших брата. А она, шестилеткой, со своей старшей сестрой, которой было 11—12 лет, с младшими братьями, одному из которых было 3 годика, остались в деревне подо Ржевом со своей мамой. Фронт проходил прямо через их деревню. Шли ожесточенные бои. Осколком бомбы убило мою бабушку, когда она спала с моей мамой в одной кровати. Дети еще несколько дней ночевали с трупом, думая, что их мать просто заболела. Соседи обнаружили труп. Хоронили мать дети, везли ее на санках на кладбище под пулями. В деревню пришли немцы. Заняли наш дом. Детей выгнали жить на улицу. Ребята выкопали землянку, но ближе к зиме жить в ней стало холодно. Младший Павлик умер. Соседи дали ребятам буржуйку. Кормились с огорода, собирали мерзлую картошку, иногда подкармливали немцы, которые жили в доме. От голода начинались галлюцинации. Старшая Зоя все никак не могла вспомнить, куда мать припрятала мясо от убитой бомбами коровы. Ночью ей приснился сон, что мать показывает ей схрон. Зоя проснулась, разбудила брата, и ночью они раскопали мерзлое мясо. На нем и выжили зимой. Ближе к весне немцы отправили детей в концентрационный транспортный лагерь при школе, где оставшиеся в живых ждали поезд для отправки в Германию. Почти два месяца без питания дети прожили не территории школы, прежде чем их освободили советские войска. Спроси мою маму про детство – она ничего не вспомнит, кроме того, что все время хотела есть. Память напрочь стерла все следы войны из ее головы. Остался только беспробудный голод. Наверное, потому она пичкала меня едой. Я была толстой булочкой со складками. Даже на диван не могла залезть – попа перевешивала.

Но только когда стала взрослой, я поняла мамину трагедию. И мое уважение к ней безгранично. В детстве и юности я ее не понимала и часто обижалась. Прошу прощению у нее, за те отрицательные эмоции, которые переживала по отношению к ней. Но в юности я это не понимала.

Откровенное замечание

Думаю, я искала возможность уехать в другой город, подальше от мамы. Я не могла резко ответить ей в реальной жизни и извергала из себя претензии во сне. Когда я вновь и счастливо вышла замуж, мой муж несколько лет успокаивал меня по ночам, прежде чем ко мне пришли нормальные сны. С удовольствием общалась со своей свекровью, удивляясь безграничной любви в семье, и тому, что такая любовь существует.

Юность

Я смогла дать отпор маминому тоталитаризму и пошла «в отрыв». Это совпало с началом перестройки. Время было дикое, веселое, страшное, невероятное.

Если детство нашего поколения пришлось на спокойное время застоя, кухонные посиделки, чтение в газетах между строк, когда писалось одно, а имелось в виду другое, то в отрочестве мы уже жили в ожидании перемен, они были на пороге, волновали сердца, ощущались в воздухе, как чувствуется приближение весны. Мы не урвали от этого времени в полной мере, так как были слишком еще юны, не управляли заводами, не сидели на ключевых постах, но мы запомнили то время, и носим в сердце безмерную отвагу тех лет, чего нет уже у наших осторожных детей. И еще мы остались живы. А большинство тех, кто был постарше, и смог монетезировать возможности тех лет, уже давно лежат под гранитными плитами дорогих памятников. Единицы взобрались по трупам на пирамиды власти, и управляют нашей бедной богатой страной.

80-е, мы чувствовали начало конца старой жизни. Социалистический колос медленно начал крениться и с грохотом упал. Вспоминая те года, мне кажется, что изменения начались с того, что у людей пропала вера, идеология не работала, высокой цели для народа не стало, звезда коммунизма мигала-мигала и погасла, ее затмили коррупция, воровство и беспробудная нищета крепостного советского люда. Перестройка рождалась из музыки, стихов, робких слов о свободе, которые тогда казались отважными лозунгами. «Перемен, мы ждем перемен», – звучало из кассетных магнитофонов. Цой нервно дергал ногой, кивал квадратным подбородком, его раскосые глаза и черная шевелюра были альтернативой образов улыбчивых комсомольцев, взирающих на нас с полинявших плакатов заводских проходных. 50 лет КПСС, 60 лет КПСС, 70 лет КПСС – эти лозунги навевали на меня реальную тоску – все вмиг перечеркнул этот юноша. Музыка протеста тех лет: Юрий Бутусов из Наутилус Помпилиуса «Скованные одной цепью», «Гудбай, Америка», мудрый Борис Гребенщиков, Юрий Шевчук ДДТ. Надежда быть услышанными. Не правительство, нет, но Богом, потому как невозможно было дышать, жить в болоте, в котором томилась вся страна.

Круговая порука мажет, как копоть

Я беру чью-то руку, а чувствую локоть

Я ищу глаза, а чувствую взгляд

Где выше голов находится зад

За красным восходом – розовый закат

Скованные одной цепью

Связанные одной целью

Скованные одной цепью

Связанные одной

Здесь суставы вялы, а пространства огромны

Здесь составы смяли, чтобы сделать колонны

Одни слова для кухонь, другие – для улиц

Здесь сброшены орлы ради бройлерных куриц

И я держу равнение, даже целуясь

На

Скованных одной цепью

Связанных одной целью

Скованных одной цепью

Связанных одной

Можно верить и в отсутствие веры

Можно делать и отсутствие дела

Нищие молятся, молятся на

То, что их нищета гарантирована

Здесь можно играть про себя на трубе

Но как не играй, все играешь отбой

И если есть те, кто приходят к тебе

Найдутся и те, кто придет за тобой

Также скованные одной цепью

Связанные одной целью

Скованные одной цепью

Связанные одной

Здесь женщины ищут, но находят лишь старость

Здесь мерилом работы считают усталость

Здесь нет негодяев в кабинетах из кожи

Здесь первые на последних похожи

И не меньше последних устали, быть может

Быть скованными одной цепью

Связанными одной целью

Скованными одной цепью

Связанными одной целью

Что произошло на уровне высших эшелонов власти и железный занавес решили приоткрыть. Хотя сейчас говорят, что он рухнул. Но, думается мне, без решения политиков этого бы не случилось.

В мою жизнь перемены вошли поступью первых кроссовок фирмы Abibas с цветными шнурками.

Появилась альтернатива допотопной серой одежды. «Прикид» уже не надо было «доставать» по связям, но можно было купить на рынках, да – дорого. Пестрая Турция мгновенно заполнила синтетическими свитерами и джинсами с завышенной талией рыночные развалы. Первые заграничные журналы потянулись в серую Россию. А потом плотину прорвало: поток сникерсов, блоков Мальборо, дешевый спирт, видеомагнитофоны, выставки европейский товаров, броская одежда, по-новому красивые и сексуальные девки оглушали, дразнили недостижимой мечтой, к которой мы рвались сердцем и карманом. Эра потребления пришлась новой России по вкусу. Вдруг стало доступным все. Хочешь? Зарабатывай или отбери.

Картинка сменяет картинку на моем внутреннем экране, когда я вспоминаю те времена. На днях, пролистывая Инстаграмм, натолкнулась на описание 90-х годов 20 века людьми, из разных регионов страны. Приведу их здесь (авторская орфография сохранена):

Soroka: иду по Комсомольской в новых, красивых, ярких сандаликах, периодически подпрыгивая. Мама держит меня за руку, возле «Чайки» уже разбит стихийный рынок, когда прямо с земли торгуют, кажется – чем угодно. Мама немного отвлекается на разговор со знакомой, слышу «денег опять не дали». Я ухожу от них, бегу, запинаюсь о бордюр, падаю, разбиваю обе коленки, но это не самое страшное. Самое страшное – один сандалик порвался напрочь. Плачу, потому что больно. Мама плачет, потому что на новые сандалики денег нет и не предвидится в ближайшем будущем. И она несет меня домой на руках. Шадринск. Мне около 3 лет.

Head: Папа шахтер… Сегодня его одного переводят в другую смену, а назавтра всю его вчерашнюю смену засыпает. Папа бегает по двору, кричит и плачет.

Vazemption: Я отчетливо помню такие вещи: продажа хлеба с машины ГАЗ у метро по 5 рублей или как я в подъезде переступал через спящих цыганят и наркоманов, а на 4 этаже жила дама, которая торговала героином….

M_us: Долбанный балет по телеку весь день, бабушка и дедушка в каком-то напряжении, на улице льет дождь, построили крепость из подушек с сестрой и жрем конфеты «Красный мак»…

kluy4: Вкус манной каши. Каша на воде, манке примерно 10 лет, из них 9 она простояла в недрах шкафа в трехлитровой банке, переложенная от жучков дольками чеснока. Прогорклая манка, пропитанная вкусом и ароматом прогорклого чеснока. Так как другой еды дома не предвидется, деньги будут тоже неизвестно когда, мы с мамой съели все три литра. На исходе третьего литра нам внезапно моя подруга принесла три гигантских кочана капусты – свекру ее сестры, сексологу, клиент по бартеру пригнал пол КамАЗа капусты, и они всей семьей пристраивали капусту по друзьям, чтобы не пропала.

Koton: Отец рассказывал: поменялись как-то с другой куртками на месяц, а за «корешком» охота была. Если бы обратно не поменялись в тот день, моего отца убили бы.

Kiria: В 96 году нам с братом родители задарили наимоднейшую сега-мега драйв с кучей игр. Приходит как-то мамина давняя подруга с сыном лет 15—16. Он попросил взять поиграть несколько картриджей, как сейчас помню, червячка Джимми 2 и крутейший Rock’n Roll racing.

Спустя несколько месяцев подхожу к мамке, говорю, мол игры-то где мои? Давно пора вернуть. На что она мне рассказывает, что игры не вернут, парень умер. Оказалось, тот тип через пару недель вышел с 16 этажа в окно на жестких ломках от героина.

А еще опуительная история, как прямо в соседней квартире жил авторитет местного пошиба, и спецназ ФСБ штурмовал его хату с нашего балкона. Обожаю свое детство)

Cato: Вспоминаю – и мороз по коже. Мне было лет 5. Мама жила с моим отчимом, который часто приносил домой приставки и видаки, а мама его почему-то за это ругала и выгоняла из дома. И вот в один из вечеров к нам домой вваливаются милиционеры, а отчим мигом прячется в ванной, на приказы открыть дверь не реагирует. Ну, служителя порядка решили вынести дверь. В это время мама заперла меня в дальней комнате и то, что было дальше я могла представить только по доносящимся звукам. Шум и крики сменились тишиной и, немного погодя, я рискнула выйти, проверить обстановочку. Заглядываю в ванную, а там …. Мама оттирает красную от крови стену… Оказалось, отчим решил, что сдаваться не собирается и решил, что лучше вскроет себе вены. Вот оно, детство 90-х.

Nik: Девяностые выпали на школьные годы: лихое время, когда одноклассник на вопрос классной «почему тебя неделю не было в школе без „справки от врача“», доставал газету с фотографией своего отца на главной странице, расстрелянного в собственном подъезде. При этом мы, мелкие, совершенно не боялись гулять по своему району одни.

Я помню Москву тех лет. Старинная улица со старыми полуразрушенными особняками Петровского бульвара. Они в аварийном состоянии, жителей давно переселили в Митино, район без метро, за пределами Москвы. Здания бульвара зияют чернотой окон. Но пусты они обманчиво. Внутри бурлит жизнь. В отапливаемых подвалах и первых этажах зданий поселились художники и музыканты. Покидали топчаны для сна, расставили мольберты, повтыкали усилители, гитары в руки. Зажили беззаботной жизнью народившегося нового поколения, которое говорило, что думало, пело, творило. Денег не было, была движуха: стихийные выставки и концерты, приезжало американское телевидение, снимало про это место и этих художников-музыкантов репортажи.

Исторический факт

Подвал случайно-запойно организовал Александр Петлюра, художник андеграунда конца 80-х годов. «ДК Петлюра» (так стало называться это место) просуществовал до 2018 года. В нем проходили различные концерты, выставки, спектакли.

Мне запомнился концерт юной Жанны Агузаровой. Казалось, она не пела, она существовала в музыке, плавала в ней телом и всей своей сутью. Слушали ее во дворе, под пиво и косячок анаши. Было страшно, потому как в любой момент мог подъехать уазик и забрать в отделение милиции. Но мы ощущали дыхание свободы: наконец-то получали право жить как хотим, слушать что хотим и иметь собственное мнение.

А потом был случайный концерт Гарика Сукачева на ВДНХ. Нам с подругой по 16 лет. Билеты без мест купили перед входом, плюхнулись прямо на пол перед первым рядом зрителей. И мы услышали ТАКОЕ. Бригада С жгла, Гарик рвал зал, заливал зрителей совей энергией. Он нас, а мы его.

Пришли 90 е и понеслась: дискотеки, бары, рестораны, друзья-художники и музыканты. Я начала работать на радиостанции Европа Плюс секретарем, помог мой хороший французский язык. Круг общения расширился. Безумие популярности радиоведущих тех лет накрывало всех, кто с ними был знаком, кто хоть как касался работы на первой музыкальной радиостанции. Таксисты возили бесплатно за одну только наклейку с логотипом Европа Плюс. Знакомство с Ксенией Стриж или Жени Шаден повышало авторитет в любой компании. Дискотеки в «Олимпийском» у Лисовского, в «Метелице», свежайшая музыка, французы, популярные музыканты, актеры, ведущие в коридорах телецентра «Останкино». Некоторые из них стали невероятно популярными. Другие – поднялись на вершину власти. А потом случилось 18 августа 1991 года. ГКЧП. Погром в здании Телецентра. Я не смогла попасть на работу. Было ощущение, что страна в один миг может вернуться в тупое время застоя, время, когда нельзя говорить о том, что думаешь, время отсутствия всего в магазинах. Стало страшно. По Москве шли танки. Люди плотным кольцом окружили Белый Дом, защищая свои взгляды.

В те годы была такая передача Взгляд. Голос журналиста Влада Листьева, журналиста нового толка, говорящего то, во что он верил сам, проводящего расследования и вскрывающего факты (его в итоге убили, и нити этого убийства тянутся к нескольким выдающимся ныне людям). Правда, звучащая с экрана, потрясающие сюжеты. Музыка улиц в домах.

В круговороте событий тех лет я упивалась жизнью. Много работала, училась в Академии Управления, изучала неизведанные для старого строя плановой экономики технологии маркетинга, математического моделирования процессами, управление инновациями, персоналом. Все было новым, передовым. Учебников не было. Учились по лекциям преподавателей, которые сами учились по переводным материалам, статьям, на семинарах, в зарубежных командировках, собирая информацию по крупицам. Параллельно учила английский язык. Работу и учебу совмещала. И находила время на развлечения, тусовки. В те годы редко приходила домой раньше 10—11 часов вечера. Дома только спала. Когда вышла замуж – мужа почти не видела. Не заметила, как развелась. Не искала причинно-следственные связи, как сейчас это принято, не думала об осознанности. Тогда выживали и пытались поймать свою золотую птицу за хвост. Жили здесь и сейчас, потому что завтра могло не наступить.

Все было дерзко, безбашено, опасно, непредсказуемо.

Удивительное случилось как-то обычно. С однокурсниками, в один из вечеров, я оказалась на популярной дискотеке. Это был старый советский ДК на Серпуховской напротив завода Серп и Молот. Потусили, я натанцевалась, спугнув из круга юных проституток, которых было в каждом заведении по доброму десятку. Вывались под утро своей компанией на серую улицу и решили пройтись, перед тем, как ловить такси. Под шофе, веселые и озорные шли, дотанцовывая, под гремящую еще в ушах музыку, не принимая в себя звуки внешнего мира. Шли сквозь серое зачинающееся утро, через влажный туман, окруживший нас и стирающий запах сигарет, омывающий нетрезвый мозг, снимающий дурман мокрой прохладой и свежестью, и вдруг я, как-то неожиданно, прямо перед собой, уперлась в него, в старый дом, который неоднократно показывал мне мой отец – дом его детства. Дом, где жила большая, совсем не русская семья. Старый дом тридцатых-сороковых годов. Основательная постройка советской эпохи, 5 этажный куб бежевого цвета. Ничем особо не примечательный. Я мгновенно протрезвела. Удивилась. Потом поняла, что, собственно, ничего удивительного – мы шли по району, где родился и жил все свое детство и юность отец. Где работал на том самом заводе Серп и Молот, начиная с 14 лет и вплоть до своего условного срока и потом дальше, вплоть до армии. Где жила моя бабушка-полька, о которой я только слышала, но не видела ее, так как к моему рождению, она уже несколько лет как умерла. Мы шли дворами, по которым ходил мой дед-красавец, статный длинноногий тонкой кости рослый украинец с русым чубом, заводным характером и белыми зубами. Бабам такие нравятся. Моя бабка вышла за него замуж, родила трех сыновей, ревновала и сама повод для ревности давала не малый. Короче, вперлась я в этот дом неожиданно. Затихла, присмотрелась к уютному двору, старым тополям вкруг дома, деревянному Грибку-песочнице во дворе и перекладине, на которой выбивали ковры, к деревянной двери единственного подъезда, присмотрелась и почувствовала прям какую-то тоску на сердце, зов. Махнула ребятам: мол идите, я сейчас вас догоню, и завернула к подъезду дома.

Я еще слышала сзади: «Эй, ты куда? Эй! Мы тебя ждем», – но уже не отвечала. Выкрашенная в желтый цвет дверь скрипнула, когда я толкнула ее. Нырнула в полумрак. Тускло горела лампочка на площадке сверху. Глаза привыкали к освещению. В подъезде на удивление пахло свежестью и пирогами. Что-то прошелестело около моей ноги. Тихонько ойкнув, я прыгнула на ступеньку выше. Это оказался полосатый кот, худой и наглый. Он задрал морду и демонстративно прошествовал по лестнице вверх, завернул за угол площадки и исчез. Я осмотрелась: в углу старомодные санки и детский деревянный самокат, коричневые перила лестницы вели вверх и вниз, в полуподвал. Дверь на площадке полуподвала снизу открылась, заструился электрический свет, и какая-то женщина сказала: «Ведите себя хорошо, вернусь как обычно. Юра, ты за старшего. Толя, не обижай Виталика». Я как можно тише шагнула еще на ступеньку выше. Женщина, лет 35-ти, не заметив меня, прошла мимо и вышла из подъезда, скрипнув деревянной дверью. Худая, невысокого роста, маленькая черная шляпка, русые волосы волнами на воротник из чернобурки, серое пальто старомодного кроя с высокой талией, плотные колготы, собранные складками на щиколотках, и изящные сапожки на шнурках и маленьком каблучке. Как киноактриса из старого кино, подумала я. Красивая она или нет, я не поняла, – женщина прошла мимо боком и вышла на улицу. Я увидела только крупный рот и четкий римский нос. К запаху подъезда теперь добавился аромат тонких духов. Я постояла, потом спустилась к входной двери и уже тоже хотела выйти из подъезда, как услышала сзади и откуда-то снизу тихое «ой», а потом детский голос кого-то позвал:

– Мама? А куда ты так нарядилась?

Оглянувшись, увидела, что на площадке перед квартирой, из которой только что женщина, стоял старомодно одетый мальчик лет 10: в широких брюках с кожаным черным ремнем и сандалиях на ногах, в рубашке в мелкий цветочек. Мальчик смотрел прямо на меня. Я обернулась, думая, что вернулась та самая женщина, но сзади меня была плотно прикрыта деревянная подъездная дверь. Я опять посмотрела на мальчика. Он ждал, не сводя с меня глаз, ощупывая взглядом всю мою фигуру и одежду. Потом перевел глаза на мое лицо и повторил:

– Мам? ты вернулась?

И не дожидаясь моего ответа, залился смехом и закричал внутрь квартиры:

– Бегите смотреть, мама нарядилась для спектакля! Очень смешно!

Раздался топот, упало что-то деревянное, должно быть стул, и через секунду на меня смотрели еще две пары глаз. Мальчишки. Когда я увидела одного из них, у меня сперло дыхание, потом щелкнуло в голове, замелькали перед глазами кадры, а потом все четче и четче всплыла перед глазами черно-белая фотография, на которой были мальчишки 10-ти, 6-ти и 3-х лет с моим дедом. Они сидели на краю под соснами обрыва. Одетые по моде 30-х годов прошлого столетия. Дед обнимал двоих. Третий, что постарше, стоял рядом. Дед на фото щурился, улыбаясь. Похожую улыбку я видела сейчас у одного из мальчишек. Он как две капли воды был похож на моего отца с той, старой фотографии.

Ребята выжидательно смотрели на меня. Мне стало не по себе. Я присела, мои глаза оказались прямо напротив детских глаз. Я разглядывала среднего: и глаза коричнево-зеленые, с чертиком смешинки в углах, и выразительный нос, и богатые брови, узкий рот и непослушный еж стриженных волос, сомнений не осталось. Я смотрела на своего будущего отца, и, хотя под ложечкой у меня тянуло от чувства, что я столкнулась с чем-то важным и невероятным, я еще пыталась убедить себя, что это простое совпадение.

– Как тебя зовут? – выдавила я.

– Мам, ты чего? Я Толя, – ответил странный мальчик – похожий-на-моего-папу. Я помолчала, перевела дух: моего умершего отца звали Анатолий Александрович.

– А вы значит Юрка и Виталик? – рискнула спросить я. Толя держа за руку двухлетнего пацаненка, который без остановки шмыгал носом и пытался выдернуть свою маленькую ладошку из цепкой руки брата. Старший Юрка испугано дотронулся до моего плеча:

– Мам, ты что? Тебе плохо что-ли?

Я выпрямилась. Посмотрела по сторонам. Что-то здесь не то, но что? Подъезд был каким-то несовременным. Только после ремонта, свежий и чистый, вместо коврика перед дверями – тряпки, натянутые на картонки, или просто лежащие на полу. Фанерные двери, обшитые для тепла дерматином, допотопные санки, деревянный самокат. «Мальчики, я не ваша мама, я ………» Что я могла им сказать? Я думаю, что я дочка вот этого 6 летнего Толи? Что я сошла с ума?

– Дайте попить, – вот что я смогла сказать.

Младший Виталик приготовился плакать. Толик выпустил ладошку брата, развернулся и побежал внутрь квартиры. А Юрка задумался, потом лицо его расплылось в улыбке, и он радостно всплеснул руками:

– Так вы тетя Яна? Мамина сестра? Что же вы нам не сказали? Вы нас напугали! Пойдемте скорее домой. Мы вас уже третий день ждем! Снимайте пальто, ботинки тоже снимайте. Вы же с дороги, устали. Как вы одеты красиво. Вы такая красивая. – Юрка тараторил без устали, взял меня за руку и потянул внутрь квартиры.

Виталик передумал плакать и залился радостным смехом, повторяя вслед за Юркой. Толя спешил ко мне со стаканом воды, радостно улыбаясь. Он отошел в сторону, пропуская меня внутрь квартиры.

Квартира была веселая. Как я люблю. Полная живой домашней энергии. Она улыбалась желтыми занавесками, готовыми наполниться ветром и солнцем, и превратиться в паруса, она гудела струей воды, которая билась о железную мойку где-то на кухне, она прятала свои секреты под парчовой скатертью обеденного стола, стоящего посередине комнаты, играла в деревянные кубики, разбросанные на полу и светилась-светилась медовым, натертым до блеска паркетом. Окна в квартире были высокие, даже старший Юрка с трудом мог бы дотянуться до подоконника. Квартиры бывают разными: пахнущими старостью, затхлыми, безликими и, наоборот, очень харАктерными, когда за вещами сразу видно, кто здесь живет. Бывают модными и богатыми, бывают обычными, скромными и опрятными, хаотичными, пафосными, наоборот – дружелюбными. Эта была радостная.

Меня провели в комнату и усадили за стол. Я осмотрелась: комната большая – метров 20, плотно заставленная мебелью. Обеденный круглый стол в центре в окружение стульев с высокими спинками, по периметру разместились широкий диван, покрытый клетчатым пледом с кисточками, детская кроватка, еще один узкий топчан, покрытый бежевым покрывалом, платяной шифоньер, лакированный антикварный сервант, который до сих пор жив и стоит в нашей современной квартире в Бескудниково. На стене небольшой ковер с геометрическим рисунком. В открытую дверь видна кухня, вторая дверь плотно закрыта.

Старший Юрка бросился на кухню со словами:

– Вы же голодная! Вот я дурак! Толя, достань масло и сыр, я сейчас чайник поставлю!

Толя пододвинул к окну стул, залез на него, распахнул форточку и вытянул между створками двойной рамы сетку. «Авоська», – вспомнила я ее название. Достал два небольших свертка, а остальное засунул обратно.

– А холодильника у вас нет? – поинтересовалась я.

– Чего у нас нет? – переспросил Толя.

– Холодильника, – повторила я и примолкла, сообразив, что бытовой техники в обиходе советских семей еще не могло быть. – Не важно.

Мальчики достали нож, доску, развернули кульки и стали готовить бутерброды с маслом и колбасой серого цвета. Колбаса пахла вареным мясом, как в моем детстве, когда в колбасу еще не добавляли консерванты. Маленький Виталик принес мне кружку, чай подоспел. И вскоре я ела вкуснейший бутерброд и запивала чаем. Я оказалась страшно голодной. Интересно, думала я, а как поведут во мне продукты 55 летней давности?

Мальчики расселись вокруг стола и смотрели на меня.

– Вы – красивая, – сказал мой будущий папа.

– Спасибо. Расскажите мне о себе, как вы поживаете? – осторожно попросила я.

– Хорошо, – сказал Юрка. – Недавно приехала наша бабушка и мамин старший брат, он же и вам брат? Они спят сейчас. Они очень больны, не выходят из спальни – он показал на закрытую дверь. Поэтому мы все пока спим здесь. Нам стелют матрасы под столом, а утром мы их убираем. Даже не знаю, где вас разместят.

– А что с ними? – спросила я, и, видимо, зря. Мальчики насторожились.

– Как, вы не знаете? Вы же тоже сейчас с Украины приехали? Или вы из Польши?

– На Украине Холод, – сказал Толя.

Юра его поправил:

– Голод. И мор*

*Голодомор

Толя продолжил:

– Это когда еды совсем нет, и люди траву едят. А когда зима наступает – умирают все. Мама говорит, что бабушки и дядя «кожа да кости».

Юра шикнул на Толю и сказал:

– Папе удалось вывезти с Украины бабушку Анастасию и дядю Казимежа. На днях к нам приехали. Такие худые. Они спят много и мало пока едят. Им нельзя сразу много кушать. Сейчас папа с работы придет. Он вам все расскажет.

– Наш папа военный, – сказал Толя. – Он главный.

– Тс, – сказал Юрка. – Чего болтаешь?

– А хотите я вам его чемоданчик покажу? – и не дожидаясь ответа, вытащил из-под кровати небольшой коричневый фанерный чемодан. Открыл замки, поднял крышку, внутри оказался набор одежды, кружка, расческа, карандаш, и что-то завернутое в газету.

Я вспомнила, как папа рассказывал, что во время репрессий в 1936 году у его отца, который работал в ЧК (а потом в НКВД) и дослужился до высокого военного звания, был такой чемодан, как и у большинства военных и чекистов того времени. Никто не знал, кто и когда попадет под репрессии. И когда к дому в ночи подъезжал черный воронок, весь двор понимал, что сейчас уведут еще одного, и вероятность увидеть его живым равна нулю. Хотя вслух твердили: разберутся и отпустят. Мой дед был женат на польке. Это не афишировали, в советских документах у бабушки в графе национальность стоял прочерк, а если копнуть глубже, этот факт легко открывался. И все бы ничего. Но в 1936 году против поляков начались гонения. А в 1939 году, когда Советский Союз по сговору с Германией напал на Польшу, поляков в СССР начали массово ссылать в отдаленные места. В марте 1940 в НКВД приступили к уничтожению поляков, своих советских и военнопленных из Польши. В одном Катынском лесу расстреляно 14,5 тыс. человек, из которых 4,5 тыс. были офицерами польской армии.

Конечно, дед боялся. А он еще спас от голодомора в Украине маму своей жены, которая по-русски почти не говорила, только по-польски. И привез ее не куда-нибудь, – в Москву. Прямо под нос своего начальства. Поэтому чемодан был всегда наготове.

Я покрутила головой в поисках фотографии, о которой рассказывал отец. И я ее увидела. Она стояла на фамильном серванте, за изогнутым стеклом которого хранили самое дорогое – хрусталь и праздничную посуду. На этой фотографии – офицеры НКВД в три ряда. Глава НКВД, Ягода Генрих Григорьевич (настоящее имя Генах Гершенович) сверху. И мой дед в третьей линии. Некоторые лица были аккуратно вырезаны ножницами. Пока таких было всего 4. Это как раз объявленные врагами народа сослуживцы деда. В эти времена дед еще хранил эту фотографию. Потом, когда на фотографии вырезанных кружочков стало больше, чем лиц, он ее сжег. А в 1937 году Ягоду арестовали и расстреляли.

В 1939 году чемоданчик пригодился. Деда забрали. В 1941 году он погиб под Смоленском, разжалованным из подполковника в рядовые, в штрафбате. Уже в 2000-х я случайно вышла на тех поисковиков, которые работали по поиску военных захоронений в деревнях Смоленской области. Руководитель поискового отряда вспомнил общую безымянную могилу, в которой было обнаружено тело моего деда.

Я не могу представить: как мой дед мог несколько лет жить в ожидании ареста? Как можно жить в постоянном страхе? Или уже перестаешь бояться, привыкаешь к близости пыток и смерти? Не хочу оправдывать его работу в НКВД, и не могу ответить был у него выбор или нет. Только прожив такую же жизнь, можно судить. Судить самого себя.

Дядя Виталик

Пока я пила чай вприкуску с куском сахара, с младшим случился казус. Виталик сморщил свое симпатичное личико и расплакался. Колготки быстро потемнели. Юра недовольно шлепнул малыша по заднице, и тот заревел громче.

– Обоссался? – незлобно сказал Юра. – Уши-то развесил, про горшок забыл! Снимай колготы, будешь голым бегать пока мамка не вернется.

Виталик плюхнулся на пол и, всхлипывая, стал стаскивать мокрые колготы.

– Какой он смешной! – сказала я.

– Не нашей породы, – буркнул Юрка и покосился на меня.

Я сдержано кивнула головой. И вспомнила слухи, которые вились вокруг этой истории. Хотя, почему слухи? Мне ее 80-ти летний дядя Виталик рассказывал сам:

К концу тридцатых годов двадцатого века, согласно механизма коллективной ответственности, придуманного для репрессий органами НКВД и Сталиным, под подозрение подпадали все поголовно лица «иностранных» для СССР национальностей, как возможные шпионы и среда, нелояльная к советскому режиму. Сотрудники НКВД начали составлять списки еще задолго до Большого террора 1934 года, особо трясли лютеран и католиков.

Бабушка моя, Габриэла Кропильницкая, чистокровная полька, католического вероисповедания, работала в те годы секретарем генерального директора завода «Серп и Молот» в Москве, старейшего металлургического завода Москвы. Была она похожа на киноактрису, да еще с мягким польским акцентом. И, как говорили в семье, частенько в добровольно-принудительном порядке участвовала в мероприятиях, посвященным советским праздникам. Отец злился, но жену отпускал, не мог не согласиться. Вот на таком празднике она и приглянулась уважаемому Метростроевцу. Метро тогда в Москве только начинали строить, работники Метростроя были героями, сродни космонавтам в 60-е годы. Мужчина решил действовать по-быстрому и уже на завтра к Габриэле был заслан его помощник, по совместительству служащий НКВД, который в двух словах изложил, последствия отказа для самой пани Эли, для мужа пани Эли, сыновей и мамы пани Эли.

Историческая справка

Тотальные репрессии против иноверцев и иностранцев начались в 1938 году. Было осуждено 140 тыс. человек, приговорено к расстрелу 111 тыс. Это была самая массовая национальная операция НКВД в рамках «Большого террора». В заключении оказалось 16% всех проживавших в стране поляков.

Еще оставалась надежда, на то, что информацию о национальности Габриэлы можно скрыть и миновать ареста. Элла сдалась. Мой красавец дед был безутешен. Семья содрогнулась, но выстояла. Габриэле понесла от метростроевца. Тот не стал настаивать на подпольном аборте, возможно дорожил любовницей. Ребенок стал своеобразной защитой для женщины. Во времена Большого террора именно Метростроевец помог Эле избежать ареста: когда фамилия Габриэлы попала в списки неблагонадежных поляков, подлежащих аресту, она обратилась с своему бывшему любовнику. Отец Виталика, используя свои связи, смог добиться, чтобы имя любовницы убрали из этих списков. Польку Габриэлу оставили в покое. Отыгрались на ее муже. В том же 1939 году Россия вместе с Германией договорились о разделе Польши. Половина территории отошла к России, а поляки стали врагами советского государства, коими и оставались до 1941 года – года предательского объявления Германией войны СССР. В 1939 году моего деда за сокрытие национальности жены и по придуманным шпионским обвинениям, разжаловали, посадили в тюрьму, а в начале войны в 1941 году отправили в составе штрафбата воевать. Дед погиб под Смоленском в ожесточенных боях в деревне Клемятьево Бельского округа 27 декабря 1942. Безутешной жене отправили повестку. Красавец, высоченный, белозубый, с чубом, Сашенька сгинул, ушел из жизни. Не долюбив, не раскаявшись за свои грехи, не получивший их отпущения, не увидев своих внуков и меня, свою внучку.

Его тело до 2000 года лежало в безымянной могиле, пока отряд Поиск не наткнулся на захоронение и не обнаружил останки многочисленных советских военных, захороненных там. Только тогда мы узнали точное название место смерти деда и адрес его официальной могилы. А рядом в Катынском лесу под Смоленском спят вечным сном 14500 польских офицеров и мирных поляков, расстрелянных за год до гибели моего деда, такими же, как мой дед, НКВДшниками, по приказу Сталина. Круг замкнулся.

Символично еще, что погиб дед рядом с городом Ржев, в 100 километрах от деревни и дома, где в это время ребенком умирала от голода и холода в транспортном концентрационном лагере, в ожидании отправки в Германию, созданном немцами, моя 6 летняя мама, будущая жена среднего его сына, мальчика Толи. Возможно, батальон, в котором служил дед, проходил через деревню и останавливался на постой в доме родителей его будущей невестки.

Все эти события и воспоминания пронеслись у меня в голове.

Чай выпит, бутерброды съедены. Мальчишки унесли грязную посуду на кухню. Я осмотрела комнату, стараясь запомнить мельчайшие детали, быстро вышла в коридор, подхватила свои ботинки и босиком вышла из квартиры. В подъезде надела ботинки, вышла из подъезда и пошла по двору. Почему я так сбежала, ничего не объяснив мальчикам? Не могла я им сказать правду, что я, мол, ваша внучка, и живу в 20-м веке, и шла я с дискотеки, с мамой вашей не знакома. Отец же ваш будет арестован и погибнет, у вас впереди страшная, ужасная война, эвакуация в Башкирию, недетский труд, условный срок у Толи за побег до Бреста, 25 лет в армии и дальше, и дальше, вплоть до полученной доли радиации моим будущим отцом. Мальчики были такими счастливыми. Они жили в Великой стране, в стране детства, с любящими и заботливыми родителями, в относительном комфорте. Пусть так и останется.

Двор закончился. Я вышла на улицу и увидела машины. Современные машины моего века. Оглянулась. Дом исчез из вида, был и не стало. То ли я его не могла разглядеть за другими, то ли он действительно исчез, не поняла.

Я устала, хотела спать и меня бил озноб от прожитых переживаний. Вытянув руку, поймала такси и поехала домой, дав себе слово вернуться завтра и во всем разобраться.

Мама не спросила, где я была всю ночь. Я просочилась в свою комнату, и упала в чем была на кровать. Происшествие растворилось в моем сне, все перепуталось, смешалось и, когда я проснулась ближе к вечеру, уверенности в действительности произошедшего не стало.

Я позвонила своим друзьям, которых потеряла на Серпуховке. Выяснилось, что они ждали меня долго, звали в голос, разбудили мужика, который в открытые окна высказал свое мнение по поводу тех, кто не спит рано утром, а ходит по дворам и орет «Алла, куда пропала?» Решили, что я обиделась на что-то, взяла такси и уехала.

Ни завтра, ни послезавтра я к заколдованному дому не поехала. Не решилась. А вскоре ко мне приехал Миша. Любимый, страстный, обаятельный, щедрый, веселый, мой. Мы не могли оторваться друг от друга. Нам было интересно все, что мы проживали вместе. Мы не готовы были жить друг без друга. И не стали. Я забила барахлом под завязку свою машину, и мы уехали в Ижевск, жить и трудиться, любить.