Читать книгу PER ASPERА. Документальный роман на тему российской экономики - Аллан Крончер - Страница 7

Так значит, «советский человек» не существует, есть лишь деформированный тип обычного человека?

Нет, и этот ответ недостаточно верный. На мой взгляд положение выглядит следующим образом.

Есть определенный психологический тип, представители которого встречаются не только в советской России.

Вспомним Салтыкова-Щедрина, который описывал Россию второй половины XIX века, где-то 140—150 лет назад. Его описания, в том числе и человеческих типов, в первую очередь в повести «Господа ташкентцы», хорошо подходят и к советской России, и к перестройке, и к послеперестроечным временам.

Стало быть, тип, который называют «Homo Soveticus», существует на территории России не менее 140 лет и, следовательно, свойственен не только советской системе? Позволю себе длинную цитату из Щедрина (с некоторыми сокращениями).

«Ташкент, как термин географический, есть страна, лежащая на юго-восток от Оренбургской губернии. … Как термин отвлеченный Ташкент есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам, и где имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем (т. е. ссылка, сослать «куда Макар телят не гонял», АК). Если вы находитесь в городе, о котором сказано: жителей столько-то, приходских церквей столько-то, училищ нет, библиотек нет, острог (тюрьма, АК) один и т. д. – вы находитесь в самом сердце Ташкента.

Наш Ташкент, о котором мы ведем здесь речь, находится там, где дерутся и бьют.

Я заключил, что кроме тех границ, которые невозможно определить, Ташкент существует еще и за границею.

Ташкент удобно мирится с железными дорогами, с устностью, гласностью, одним словом, со всеми выгодами, которыми, по всей справедливости, гордится так называемая цивилизация. Прибавьте только к этим выгодам самое маленькое слово: фюить! (ссылка, сослать, АК) – и вы получите такой Ташкент, лучше которого желать не надо».

Другими словами: по мнению Щедрина, Ташкент как понятие, и ташкентцы как тип могут существовать везде и всюду. Добавим: и в любые времена.

Я думаю, что все попытки ответить на вопрос: что же все-таки такое «Homo Soveticus» будут беспредметными, пока не удастся выделить его определяющие, неповторимые черты – если они есть…

Я понимаю, что здесь открывается невероятно широкий простор для творчества и воображения. Поэтому я ограничусь попытками выделить один-два фактора, главных с моей точки зрения, точки зрения экономиста, черты, решающими для существования хозяйственной системы советского типа.

Конечно, решающим фактором существования советской и пост-советской экономики служит невероятная способность переносить материальные неудобства – как говорил Щедрин, «твердость в бедствиях».

И все же, я не думаю, что это специфическая особенность именно «советского человека» – Щедрин отмечал ее наличие в XIX веке, и я думаю, эта человеческая особенность существовала гораздо раньше, а то и всегда.

Это черта, использование которой позволило советской системе возникнуть и долго держаться, как способствовала и проведению дальнейших безумных экспериментов. Но для «Homo Soveticus» нужно что-то более специфичное, не просто терпеливость.

Терпеливость работников использовалась и в других экономических системах – рабовладельческой, феодальной, хотя и не столь безграничная. Но создание и поддержание нерациональной экономической системы, как и восторг по поводу проведения заведомо обреченных на неудачу последующих экспериментов, требовало чего-то другого.

Конечно, советская система возникла на определенной – и благоприятной почве, однако «ташкентец» и «митрофан» – другой собирательный образ Щедрина в «Господах ташкентцах», речь о котором пойдет в другом месте, – или их комбинация были не просто перенесены на советскую почву, этого было недостаточно, понадобилось создавать специальный тип, и советская пропаганда была сознательно, четко и открыто направлена на формирование такого человека.

С моей точки зрения для того, чтобы создать советскую хозяйственную систему, поддерживать ее существование в течение 70-и лет, а затем участвовать в в создании псевдорыночной экономики, считая, что вот это-то и есть настоящий рынок, надо обладать следующими двумя особенностями: трудностями в адекватном восприятии реального мира и сильной склонностью к его мифологизации.

Идеологическая обработка советского населения заключалась в первую очередь в развитии именно этих особенностей, хотя и не только этих.

Я подчеркиваю: развитии, а не создании – создание такого рода психологии вряд ли было под силу даже советскому пропагандистскому аппарату. Но развить эти черты и до очень серьезных масштабов – это другое дело.

Неадекватность отражения окружающей среды и дополнение полученной картины воображением – обычные человеческие свойства, пока они не становятся гипертрофированными.

Одно из положений социальной психологии гласит, что мы действуем в соответствии не с окружающей средой, а своими представлениями о ней. Поступки человека становятся странными и даже опасными, для него и/или других, если его представление об окружающей среде слишком сильно расходятся с действительностью.

И советский человек верил, в то, что ему говорилось (правда, не всегда и не совсем, нередко он посмеивался над услышанным – стоит лишь вспомнить анекдоты советского времени). И все же ему можно было сказать, что он строитель коммунизма – некоего эквивалента сказочного царства, в котором текут молочные реки в кисельных берегах, что государство отмирает путем его укрепления, что с приближением бесклассового общества классовая борьба обостряется, что трудом считается только труд на государство и в его интересах, иначе это уклонение от производственной деятельности (от «общественно-полезного труда»), сколько бы он ни надрывался на своем участке или в подпольной мастерской. И дальше, дальше, дальше, в том же духе.

Так что же, «Homo Soveticus» – это психически больной человек (или с серьезными отклонениями в психике), живущий в своем собственном мире, с той лишь особенностью, что он делит его с другими такими же особями – так сказать, вид коллективного помешательства?

Нет, и это неверно. Напомню, что советский человек жил – и продолжает жить, – в реальном мире и действует по его законам, все дело лишь в том, что этот мир ненормален по обычным человеческим меркам, то есть ненормален не столько житель этого мира, сколько мир, в котором он живет.

Однако всякая попытка действовать нормальным образом в ненормальном мире кончается плохо. С этой точки зрения «Homo Soveticus» нормален (ну, да, с оговорками), нормален настолько чтобы понимать, что он должен действовать именно так, а не иначе.

Проблемы начинаются, если он думает, что это единственно нормальный мир. И к чести советских людей, очень многие из них понимали, что они живут далеко не в лучшем из миров.

В целом, «советский человек» такой же продукт тоталитарного режима, как и всякий другой. Вспомним нацистский режим в Германии в 1933—1945 годов. Сходство с советским режимом довольно большое, но представляет ли собой немец тех времен вариант «Homo Soveticus»?

Ответ на этот вопрос – тема самостоятельного исследования. Отмечу только, что после краха тоталитарной системы поведение немцев вернулось к общепринятым нормам, а бывших советских граждан – нет.

Они продолжают строить что-то очень странное и, до сих пор все еще неработающее, хотя, судя по высказываниям в прессе, они – или многие из них, – очень довольны своими постройками: «рыночная экономика», «биржи», «свободные цены», хотя на самом деле речь идет о тяжело больной экономике, барахолках и инфляции.

Итак, я бы сказал, что «Homo Soveticus» представляет собой вариант обычного «тоталитарного человека» с той разницей, что у него очень развита одна из особенностей такого человека: слабая способность адекватного восприятия окружающей действительности. И, как продолжение этой особенности (или ее компенсация), повышенная склонность к фантазированию.

Это, говоря языком математики, необходимо и достаточно, чтобы рассматривать советскую и постсоветскую экономику как «Страну чудес», и это еще одна причина, по которой я избегаю названия «Страна дураков» – ее жители не глупцы, они творцы, участники и наблюдатели чудес, хотя этим чудесам может быть подобрано и другое название (вспомним вышеприведенную цитату из Олега Мороза).

Важно отметить, что советский человек не создавал советской фантастической хозяйственной и политической системы – он был помещен в нее, там он воспитывался и работал, его создала эта система. Он не сам стал «Человеком, который смеется» Гюго, он, так же, как и у Гюго, был сделан таким, но он имел к этому склонность. Я подозреваю, что далеко не всякого индивидуума можно было бы запихнуть в железную вазу советской действительности и приспособить к ней.

Но представления советского человека иногда бывают просто поразительны (я беру почти только экономику). О более серьезных вещах, таких, как гиперинфляция, представленная как «либерализация цен», речь пойдет впереди, сейчас ограничусь примерами другого характера.

Ну, вот, например, развернутая публикация в «Огоньке», №6, за февраль 1990 года: «Конвертируемый рубль – зачем он нам нужен?»

Автор – кандидат экономических наук, явно знаком с западными финансами. И вдруг: «Конвертируемости своей валюты в широком смысле слова по сей день не добилась ни одна страна, за исключением Люксембурга».

Нет конвертируемости валюты в широком или узком смысле слова, она есть или ее нет, и ряд валют конвертируемостью обладают: без ограничений обмениваются на другие, причем нередко без вашего участия – житель Германии мог заказать что-то в Америке, придти в немецкий банк и заплатить марками, а продавец получал свою плату в долларах.

А что касается Люксембурга, то у него, строго говоря, своей валюты вообще нет, поскольку люксембургский франк – это вариант бельгийского франка, к которому он привязан в соотношении 1:1.

Откуда эти поразительные сведения об особом характере люксембургской валюты? – чистая фантазия, поскольку такие сведения почерпнуть просто неоткуда.

Еще пример фантазии на темы конвертируемости. «Гайдар спасает советский рубль» – заголовок к интервью с Егором Гайдаром в «Московских новостях», №11 от 15.03.92, где он заявляет: «Конвертируемость рубля по сравнительно стабильному обменному курсу зависит только от сотрудничества с мировым финансовым сообществом. Нет никаких внутренних причин, по которым эту задачу нельзя было бы решить к началу лета».

Вот и все. Нужно только договориться о курсе рубля, поскольку никаких внутриэкономических причин его жалкого состояния нет – экономика сама по себе, а валюта – сама по себе. И рубль спасен. А неприятной действительности совсем не нужно, и так обойдемся.

А вот свободная фантазия на тему инфляции. Экономическое приложение к газете «Российские вести» от 02.03.93, «Дело», №2, с подзаголовком «Издание для тех, кому надоели пустые слова».

Прочтя это, я сразу понял – обязательно найду что-нибудь сбивающее с ног. И не ошибся, и еще как: «Инфляция в разумных пределах (до 20% в год) существует практически во всех развитых странах и рассматривается там как „смазка“ экономики. Одновременно она является противовесом безработице и спаду производства».

Здесь каждое слово – ошибка. Нет «разумных пределов инфляции», есть терпимые, и это не 20 процентов, а 2—3, максимум 4%. Инфляция потребительских цен в 12-ти промышленно развитых странах в 1993 году в расчете на год составляла 1,6—4,6% («The Economist», September 4^th, 1993, стр. 113), но уж никак не двадцать.

Никогда инфляция не была «смазкой» экономики или средством против безработицы и спада производства, в противном случае в России был бы самый высокий рост производства и полное отсутствие безработицы. Инфляция – всегда зло, но часто меньшее, чем спад производства и безработица.

Все остальное – чистая фантазия.

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», как пел советский человек – и, судя по его действиям, продолжает так думать и сейчас. И поэтому его отношение к попыткам создать рынок напоминают надежды найти «скатерть-самобранку», а разговоры о создании твердой и конвертируемой валюты – поиски «неразменного рубля».

И поэтому эти опыты не удаются, а пока его реформаторы (те, кто, действительно, верят в реформы и надеются их провести) блуждают в сказочном мире, советский человек пытается как-то устроиться и выжить там, куда его опять поместили (я не говорю об уголовных или близких к ним элементах, драконах этой сказочной страны, которые выходят из пещер и начинают комфортабельно устраиваться на воле).

Эти попытки во многих случаях заслуживают уважения, хотя нередко они выглядят непривлекательно – как, впрочем, и жизнь советского человека. Виноват ли он в этом – этого я не знаю.

Что я знаю – это то, что задуманный системой «советский человек» из него не вышел. При всех своих особенностях и странностях он так и не продемонстрировал готовности работать из одной потребности к труду (иначе не пришлось бы создавать трудовые лагеря и насильно загонять его в них), и поэтому система начала осыпаться, трескаться и отступать – «перестраиваться».

Да, он – советский человек и все еще остается им, но совсем не такой, каким его хотела видеть система и за это стоит быть благодарным ему – или, хотя бы, чувствовать определенную признательность.

Если бы человеческую природу удавалось так переделывать, то диктаторские режимы оказывались несокрушимыми. К счастью, в большинстве случаев, как было сказано драматургом Евгением Шварцем в пьесе «Дракон» по прямо противоположному поводу, «материал не поддавался».

А пока что мы подошли к теме «реформаторы», на которую сейчас последует несколько слов. Я только хочу отметить, что в данном случае под реформаторами я понимаю, не таких имитаторов реформ, как Горбачев, Ельцин, Гайдар и других, а тех, кто в реформы верил, чистосердечно участвовал в их проведении или надеялся на их успех.