Читать книгу Карма рода - Амир Гаджи - Страница 5

Для Зиминых будущее сына Фомы было предельно ясным: он продолжит дело, которому они посвятили свою жизнь. Эта родительская мечта так и не исполнилась, поскольку каждый может прожить только свою собственную жизнь, начертанную природой ещё до его рождения. Мечты родителей Фомы, к сожалению, так и остались мечтами.

Он пришёл утром, когда аптека ещё не открылась, а семейство Зиминых уже позавтракало.

– Как о вас доложить? – холодно спросила Варвара стоящего у порога молодого брюнета лет двадцати с небольшим, чисто выбритого, что, по её мнению, служит признаком высокой нравственности и благочестия.

Впрочем, в нынешние весенние деньки справная, но давно не знавшая любви девушка может легко найти уйму положительных качеств у любой особи мужского пола, будь то кучерявый балагур-толстяк, моложавый старик или даже зелёный крокодил. Для неё самое главное – блюсти себя, не выказывая истинного отношения к субъекту. Она внимательно осмотрела незнакомца, чтобы правильно доложить хозяину о посетителе. Он был одет со вкусом. Костюм – ныне модный стиль бидермейер: шерстяной фрак со скруглёнными лацканами, пикейный жилет, белоснежная сорочка и светлые панталоны. На голове цилиндр. В руках недорогая щегольская трость. Молодой человек представился.

– Меня зовут Иосиф. – Варвара замерла в ожидании продолжения. Посетитель понял причину её замешательства и, слегка улыбнувшись, повторил: – Иосиф. Просто Иосиф.

– Спасибо. Я поняла. Ваше имя Осип.

– Меня зовут не Осип и никаким другим плебейским именем, а И-о-с-и-ф! – громко пропел незнакомец и, сняв неуместную улыбку, припечатал: – Дура.

Этот разговор Варвары с Иосифом Антон Павлович слышал. Благо говорили они достаточно громко. Это позволило ему сложить первое впечатление о госте: «С этим человеком нужно держать ухо востро». В правилах Антона Павловича было доверять своему первому впечатлению. Обычно жизнь подтверждала правоту этого правила. После приглашения Иосиф вошёл в кабинет хозяина аптеки.

– Здравствуйте, Антон Павлович. Спасибо, что приняли меня, – без лишних поклонов, но не пренебрегая этикетом, начал Иосиф. – Позвольте, ваше сиятельство, отрекомендовать себя. Я православный христианин и занимаюсь аптечным делом с раннего детства. Получил специальное образование. Нижайше прошу вас посмотреть мои рекомендации.

Он протянул несколько запечатанных конвертов на гербовой бумаге с тиснениями, знакомыми Зимину. Антон Павлович не стал тут же читать адресованные ему письма, а, отложив их в сторонку, спросил:

– Что привело вас ко мне? Изложите, любезный, вкратце суть дела.

– Я хочу предложить вам свои услуги. Всем известно, что ваша аптека если не лучшая, то одна из лучших в Москве. Я вижу, с каким размахом вы ведёте своё дело. У вас немецкая аптекарская традиция. Я всегда мечтал работать у такого мудрого хозяина…

Антон Павлович жестом попытался остановить этот приторно-сладкий панегирик. Он натура цельная, самодостаточная и терпеть не мог медово-липких и, как правило, лживых словес в свой адрес. Иосиф не понял или сделал вид, что не понял этого жеста, и продолжал заготовленную речь:

– Чтобы открыть собственное дело, нужны деньги, а их у меня нет. Для того чтобы с большей пользой применить свои знания, нужен умный хозяин. Поэтому я пришёл к вам.

– Чтобы занять достойное место в европейской фармации, прежде всего нужны знания иностранных языков.

– Испытайте меня, Антон Павлович.

Зимин произнёс несколько поговорок на немецком. Иосиф грамотно парировал.

– Я слышу у вас акцент. Кажется, германских евреев, верно?

– Вы считаете это недостатком?

Зимин обратил внимание на то, что посетитель ответил ему вопросом на вопрос. Говорят, что Иисус имел подобную привычку. Таков общепринятый принцип еврейской полемики. Антон Павлович улыбнулся и оставил этот нюанс их беседы без комментариев.

– Мой отец еврей. Его фамилия Бейглов. Он родом из Бердичева.

– Бейгл, по-моему, национальная еда? Очень похоже на русский бублик?

– Да, вы правы. Фамилию моего отца можно перевести как Бубликов. Я ношу фамилию матери – Абкович.

– Фамилию матери? – Антон Павлович выразил удивление.

Посетитель заметил это и поспешил добавить:

– Я знаю, что еврею на право носить материнскую фамилию требуется специальное разрешение властей. Такое разрешение у меня есть. Мою маму зовут Амалия. Она караим из Литвы.

– Боже мой! Кажется, караимы несколько отличаются от других евреев. Караизм – это особое течение в иудаизме. Верно? Ещё они одеваются как татары?

– Да, это так. Национальная одежда и язык тюркские. Кухня кочевников, а вера – иудаизм.

– Извините, молодой человек, мою бестактность. Для Москвы подобная комбинация черт в одной личности – нечастый случай. Тем более в наше время, когда разговоры о еврейском происхождении табуированы.

Антон Павлович перешёл на модный в высшем свете французский язык. Иосиф не знал французского. Однако бегло говорил на английском, что и не преминул продемонстрировать. Зимин взял два дня подумать. На этом они расстались.

Вечером, во время на ужина, Антон Павлович и Прасковья обменялись впечатлениями об утреннем посетителе.

– Думаю взять его приказчиком. Фому поставим ему «под левую руку», пусть учится. У Иосифа есть разрешение на работу в аптеке и специальное разрешение на работу в Москве. Кроме того, он предоставил отличные рекомендации от уважаемых людей, которым я доверяю.

– Уж больно сладко поёт этот нехристь, и лисья лесть из него так и прёт. Таких людей басурманы называют «рахат лукум с ядом». Ангел мой, батюшка, будь с ним осторожен.

– Он выкрест, матушка. Конечно, его акцент в немецком языке слишком заметен. Времена такие, что он свою кровь прятать должен.

– А ты помнишь, как нам говорили, что у них смерть обозначается как Ничто и полное Бытие? Проще говоря, жизнь произошла из полного ничего. Он не верит в загробную жизнь. Для него нет ада, куда попадёшь за грехи. Но и рая нет за благочестивую жизнь. Не доверяй ему, душа моя.

– Это не совсем так. У евреев есть понятие рая, они называют его «Ган Эден», и наказание после смерти есть, это «Геенна».

– Этот жид себе на уме. Под светским цилиндром у него кипа, которая прикрывает католическую тонзуру. На груди он носит православный крестик, в глазах – золотые монеты, в кармане держит кукиш, а на душе пусто: ни стыда ни совести. Он всеяден.

– Это правда, он бесцветен, как вода, и форму приобретает того кувшина, в который нальёшь. Он мне нужен, и я пока ему нужен. Я это знаю, и он это знает. Это не он всеяден, это мы всеядны. Мы едим то, чем нас кормят уже пару тысяч лет. Евреи такой же народ, как и другие, не лучше, не хуже. Мы – другие, объединились в ненависти к ним, а они сплотились в презрении к нам. Огонь раздора временами затухает, но угли тлеют тысячелетьями. Интересно, кто жар загребает от этой розни? Возможно, они несправедливо несут ответственность за чужие грехи, а мы дуем в прежнюю дуду, оставаясь ярыми изгонителями «бесов». Может быть, и сам вселенский грех был когда-то выдуман в воспитательных целях для населения Земли? Только у нас есть закон об оседлости, будь он неладен. С таким багажом нас из Европы могут вежливо попросить. Однако в Москве что-то уже меняется. Лазарь Поляков – председатель их общины – выкупил участок земли в Спасоглинищевском переулке. Говорят, известный архитектор Эйбушитц готовит проект здания хоральной синагоги.

– Нам с того лаптей не сплести. Какой от этого прок?

– Всё очень просто. Наш приказчик снимает квартиру на Чистых прудах, рядом с нашей аптекой. Другой аптеки в округе нет. Отсюда до синагоги рукой подать, меньше одного километра. Он хороший специалист. Он мне нужен, а мы нужны ему. Он будет учить Фому, а я буду присматривать за ним. Мы расширяемся, работы будет много. Всё хорошо, душа моя, идём спать.

Появление в аптеке Иосифа придало новый импульс общему делу. С одобрения Антона Павловича он досконально изучил существующий процесс производства и реализации лекарственных препаратов и через месяц предложил хозяину план развития, где одним из пунктов было открытие своего представительства в старинном русском городе Кяхте – пограничном пункте на торговом пути из Китая в Европу. Русская точка маршрута «Чайного пути». Идея заключалась в том, чтобы закупать в Китае особо дорогие известные препараты, оплата которых будет проводиться по бартеру – в обмен на ценное лекарственное сырьё сибирской тайги. Кроме того, китайцы производят несколько сортов лечебного чая и имеют многовековую историю его применения. Можно покупать такой чай и рецептуру из первых рук, минуя многочисленных посредников.

Антону Павловичу идея понравилась:

– Будем, как российский двухглавый орёл, смотреть не только на запад, но и на восток.

Он, снабдив Иосифа подробной инструкцией, отправил помощника вместе с Фомой в Кяхту – подготовить решение об открытии представительства аптеки «Зимин и K°». Либо подобрать человека, имеющего крепкие связи среди представителей местной власти и таможенников для организации поставок китайских лекарств на бартерной основе: обмен готовых лекарств на лечебные растения сибирской тайги. Посланцы подобрали нужного человека из числа местных жителей. Для него арендовали небольшой лабаз. Встретились с китайцами, заинтересованными в покупке лекарственного сырья из России. Было сделано много других шагов для начала работы. Через полтора года была проведена первая сделка. В московской аптеке появились китайские препараты и лечебный чай. Всё было хорошо. Покупатели довольны, прибыль росла. Через два года успешного сотрудничества китайские партнёры предложили галлюциногенные препараты. Иосиф доложил об этом хозяину.

– С точки зрения дела, это малозатратно и очень прибыльно. С точки зрения пользы людям, эти препараты нужны, а в некоторых случаях незаменимы. С точки зрения закона, нет ограничений. Можно попробовать торговать.

– Впервые применение «аптечных» наркотиков в Москве предложил аптекарь-англичанин Джеймс Френчем ещё в 1581 году. Традиционно они применялись как обезболивающие при хирургических вмешательствах и серьёзных ранах, позже ими лечили душевнобольных и горьких пьяниц. Нужно получить разрешение врачебной управы. Давайте попробуем.

Антон Павлович не придал большого значения этому решению, поскольку обычно подобные лекарства назначались больным в небольших дозах как психостимуляторы и отпускались строго по назначению лечащего врача. Это была фатальная ошибка хозяина аптеки потому, что его сын играючи начал пробовать эту дрянь и, как в наше время говорится, «подсел».

Фома, третьего дня униженный своим отцом, пустился во все тяжкие по московским кабакам и борделям. Сейчас он, полуголый, валялся в сапогах на заправленной постели. Зимин-старший наказал его справедливо, но напрасно он сделал это на глазах приказчика и домашней челяди. Фома с трудом открыл глаза и огляделся, чтобы понять, где он проснулся сегодня. На полу, среди нескольких бутылок из-под вина, остатков закусок и обрывков газет, была разбросана его верхняя одежда: модный двубортный редингот, светлый шёлковый жилет с двумя рядами пуговиц, пике цветочками, панталоны, швейцарские часы и мятый светло-серый цилиндр. Его голова гудела не столько от выпитого вина, сколько от обидных и несправедливых слов его родного отца. Сейчас весь мир был ему не мил, и единственное, чего ему хотелось, так это выпить. Но вставать не было желания, и он ждал, когда жажда заставит его подняться, чтобы по крайней мере достать из шкафа бутылку бургундского. В дверь тихо постучали.

– Какого чёрта! Кто там?

– Извините, барин. Это Варвара. Уже полдень. Не ровен час ваша маменька к вам могут пожаловать. Мне у вас прибраться надо.

– Прибирайся, коли надо.

Варвара медленно приоткрыла дверь и несмело протиснулась в небольшой проём. Сгорая от стыда и стараясь не смотреть на вставшего с постели расхристанного хозяина, принялась собирать с пола одежду барина, остатки еды и прочий мусор. Практически голый Фома заметил смущение прислуги и, надев на голое тело лишь шёлковый жилет, ловко скинул сапоги. Расхаживая босым по комнате, нарочно поворачивался перед горничной так, чтобы она могла рассмотреть его со всех сторон. Ему было чем хвастать. Если верить московским проституткам, его главное мужское достоинство было впечатляющим. Подобные показы от раза к разу были всё откровеннее. Грешница Варвара уже угадывала лучшее время для уборки комнат Фомы, когда дома не было хозяев. Она уже не отводила глаз от голого мужчины. В один из таких дней случилось то, в чём Варвара будет каяться до конца своей жизни. В тот памятно-проклятый день её, выходящую от Фомы со счастливой улыбкой на лице, раскрасневшуюся, возбуждённую и растрёпанную, случайно увидел Григорий, её венчанный муж. В этот момент его мир рухнул. Несколько дней он ходил сам не свой, угнетаемый навязчивыми мыслями о предательстве Варвары. Жизнь ему опостылела. Какая-то непреодолимая сила влекла его избавиться от такой жизни. Он твёрдо решил немедленно покончить с собой и в то же время на что-то ещё надеялся. Он был растерян и сам не знал, чего хочет. Так и остался стоять на распутье. Если бы в тот момент Варвара поняла, что Григорию всё известно, она попыталась бы выплакать прощение, а непрощённая сгинула бы от позора, наложив на себя руки. Но Господь Бог управил иначе, и этот грех ей сошёл с рук. Подобное многажды повторялось, а Григорий делал вид, что ничего особенного не происходит. Однажды чета Зиминых уехала в Санкт-Петербург, погостить к старым друзьям. Всей челяди дали два дня отдыха. Григорий решил воспользоваться ситуацией, чтобы поговорить с барином по-мужски. Фома не отрицал порочной связи с Варварой, но настаивал на том, что она сама всякий раз толкала его на ею желанный блуд.

– Мне нет нужды домогаться горничной, – цинично осклабился Фома. – Знаешь, сколько у меня баб было? Да каких! Получше твоей жены. Завтра приходи ко мне утром, в девять, сам всё увидишь.

Следующим утром, ещё не было девяти, Григорий явился к Фоме. Барин провёл его в свою спальню и усадил в платяной шифоньер, откуда через приоткрытую дверцу можно было безнаказанно обозревать всю комнату. Сам он разделся и лёг под одеяло. Минут через пятнадцать-двадцать в дверь спальни тихо постучали. Голый Фома встал у кровати спиной к двери и властно сказал:

– Зайди.

Мимо шифоньера прошуршало платье вошедшей женщины. Григорий мог её видеть лишь со спины. Однако он узнал свою жену. Она была одета в красивое праздничное платье, которое он подарил ей на Пасху. На шее платок – подарок на недавние именины. Женщина игриво, крадучись на носочках, подошла к голому Фоме и нежно погладила по спине от плеч к бёдрам. Уткнувшись ему в затылок, прошептала:

– Здравствуй, дорогой, я пришла.

Григорий никогда раньше не слышал от неё таких ласковых слов. Фома молча опустил голову и, не меняя позы, медленно расставил ноги. Женщина, кажется, знала, что надо делать. Опустилась на колени, завела руки под его волосатые ягодицы и, мурлыкая, как довольная кошка, принялась ласкать ладонями сонный кусок его плоти. В предвкушении барин закатил глаза, а на его свиноподобном подбородке уже пузырилась мучнистая похотливая слюна. Это было отвратительное зрелище. Григория затошнило. Уже скоро Фома, задрав на спину Варвары её пасхальное платье, по-собачьи пристроился сзади… Ошарашенный муж не мог спокойно на это смотреть. Зажмурил глаза что было сил и закусил кулак, чтобы не закричать. Несчастный горемыка был вынужден слушать липкое чмоканье самца и приглушённые стоны утолённой самки. Эта пошлая сцена была Григорию невыносима. Наконец прозвучал финальный аккорд адюльтера, и всё стихло. Потянулось сладостное время экстаза. Нетерпеливый Григорий бросил на полюбовников потускневший взгляд и обомлел: его законная жена, прикрыв глаза, застыла, стоя на коленях перед голым барином, словно Мария Магдалина перед Спасителем, и в благодарность целовала его руку. На полу валялся платок, которым подтёрся Фома. Комнату разорвал истошный вопль оскорблённого рогоносца, униженного мужчины и обездоленного человека. Григорий как ошпаренный выбежал на двор, на ходу размазывая по лицу горькие слёзы бессилия. Буквально прыгнул в свою двуколку и помчался куда глаза глядят, подальше от этого места. Отъехав три версты от Москвы, он остановился, чтобы обуздать истерику, успокоиться и совладать со своими чувствами. Кажется, это ему удалось. Дорога в Торусы предстояла долгой, а до боли знакомый ландшафт был нудным. Будет время остыть и трезво осмыслить всё произошедшее. Для него сейчас самое главное – решить вопрос, как жить дальше. Может быть, и вовсе не стоит жить. Навязчивые мысли, словно пчёлы, роились в голове растерянного и мающегося от своей беспомощности страдальца. Эти мысли рвали на части его скорбящее сердце, вызывая жуткую головную боль и упадок сил.

«Что я сделал не так? Ведь кабы не прояви я себя, таясь в этом проклятом шифоньере, дождался бы, когда уйдёт Варвара, и поговорил с нечестивцем, чтобы он не трезвонил о грехе Варвары. Потом мы бы с ней спокойно собрали свои пожитки и навсегда попрощались с хозяевами. Уехали бы в Торусы или на Дон к дальним родственникам, лишь бы подальше от Москвы. Может, дал бы Бог, и я навсегда забыл бы мерзкие мослы, нависшие над моей золотовласой Варенькой. Однако, как говорится, если бы да кабы. Сейчас уже ничего не исправишь. Я сам кругом виноват. Бабе мужик нужен, а не слизняк вроде меня. Негоже хулить её, не за что. Не может она без ентого дела обходиться. Выходит, я сам поперёк её дороги стою. Будь она не венчана али вдова, поди, нашла бы себе нехворого мужика, глядишь, и дитя могла бы себе сварганить, на радость в старости. Ведь когда-то она меня шибко любила и от смерти спасла, когда я с войны вернулся. Может быть, невинная Варвара думала обо мне, целуя поганую руку этого хлыща, и даже глаза свои закрыла, чтобы не видеть его. Да-да! Именно так! Бедненькая Варвара в ту минуту, жалеючи меня, целовала МОЮ руку, а мне, как всегда, нечем было ответить на её великую любовь. Видать, тяжёлым камнем повис я у неё на душе. Я сам виноват, кругом виноват. И нет надежды исправить. Никакой надежды нет! Прости меня грешного, ненаглядная моя Варенька. Мне надо ослобонить тебя от себя самого. Храни тебя Господь!»

За полночь он добрался до Торусы, к дому своей матери, которая, видимо, спала, потому что в доме не горела свеча. Нет, Авдотья не спала. Вот уже несколько дней тревожные мысли одолевали её, извелась вся. Днём дела валились из рук, а ночью она подолгу не могла сомкнуть глаз. Недавно, чтобы помочь сыну преодолеть невзгоды, печалившие его, она специально терзала себя до крови, чтобы отвести от сына неведомую ей беду. Так принимать на себя чужие душевные горести научила Авдотью её бабка – известная на Дону ведунья. Даст бог, поможет. Сейчас она лежала в тёмной комнате с открытыми глазами на нерасправленной кровати. Думы о сыне не давали ей покоя. Вдруг она услышала, как подъехала его бричка, и выглянула в окно. Слава богу, приехал Григорий. Он в тишине, чтобы не тревожить мать, разнуздал лошадей, бричку пристроил под навес и зашёл на сеновал. Авдотья на радостях зажгла свечу, привела себя в порядок и принялась накрывать на стол. Сейчас они вместе будут вечерять, и она расспросит сына о его тревогах. У неё, как, впрочем, в каждом русском доме, всегда есть чем накормить ночного гостя, не говоря о родном сыне. Она будто знала, что сегодня Гриша приедет, и приготовила его любимую кулебяку с белой рыбой из реки Торуски, а в печи томились щи. Под вышивным рушником свежий каравай ржаного хлеба. Она нарезала копчёного сала и сверху положила луковицу, сын так любит. Из подпола достала соленья. К чаю подаст разные варенья из лесных ягод. Авдотья приготовилась встретить Григория. Хорошая мать в любое время готова встретить сына. Вкусно, от пуза накормит мальчика и уложит спать, а пока он спит, натопит ему баньку, благо, что ещё с вечера Авдотья заготовила берёзовые поленья, наполнила водой большую дубовую кадку. Рядом лежат два деревянных ковша доньями вверх.

«Что-то он замешкал с конями, надо бы помочь» – с этой мыслью Авдотья вышла во двор.

Храня в душе светлый образ Вареньки, Григорий достал с полки длинный крепкий аркан – незаменимую ловчую снасть табунщика – и набросил на металлический крюк под потолком. Встал на табурет, просунул голову в петлю и туго затянул узел под левым ухом. Он знал, что, если правильно затянуть узел, повешенный умирает мгновенно оттого, что узел аркана ломает ему шейные позвонки. Григорий спешил. Уходил к Богу, не простясь. Он опасался, что матушка войдёт на сеновал и остановит его. Ах, как он желал сейчас крепко обнять её, родимую. Однако ему невыносима сама мысль рассказывать матери подробности случившегося. Григорий глубоко вздохнул и прошептал:

– Все поконченные и сами с собой покончившие, все удавленники, утопленники, отравленники, зарезанные и разорванные, ждите меня! Я – ваш. Аз есмь вы.

Оттолкнул табурет в сторону и тут же провалился в чёрную, как уголь бездонную глубь Небытия. Захрипел, прикусывая высунутый язык, несколько раз дёрнулся и повис, словно мешок с овсом. Всё произошло точно так, как он предполагал.

Вскоре на сеновал вошла Авдотья и обмерла. Увиденное её потрясло. Любая другая мать упала бы как подкошенная. Каталась бы в пыли сеновала и от отчаяния рвала на себе седые волосы. Рыдая в голос, она бы причитала: «Ой, горе-горюшко! Что же ты, миленький, наделал! На кого же ты меня, родненький, оставил!» Авдотья больше минуты стояла не шелохнувшись. Каменной глыбой с безжизненным лицом и остекленевшими глазами смотрела на мёртвого сына. В эту бесконечно длинную минуту сквозь неё нежданным вихрем пронеслись видения. Лица, имена, отдельные слова, образы событий и предвестия. Когда всё вдруг исчезло, она поняла, что именно стало причиной самоубийства Гриши. У неё будет время заставить пожалеть об этом всех, кто причастен к безрассудному поступку её мальчика, который и есть смысл её жизни, вернее, был. Сейчас она желала быть наедине со своим горем. Ритуально-показные причитания других людей – дань вековой традиции, не более того. Они не могут ей помочь пережить трагедию. Она знала, как держать себя в руках и чего это стоило. Сейчас самое главное – достойно похоронить сына. Авдотья встала на табурет и серпом срезала аркан. Ещё не остывшее тело покойника повисло на руках матери. Она крепко прижала Григория к своей груди, как не делала этого очень давно, чтобы не уронить его. Мальчик, росший без отца, слишком рано стал чураться любой материнской ласки, не давая даже обнять себя: «Будет, мама, будет». Сейчас никто не помешает Авдотье обнимать сына. Но скоро тело начнёт коченеть. Она поняла, что обнимает своё дитя в последний раз. Сердце её сжалось, и «железная» Авдотья неожиданно для себя в голос разрыдалась. Это был истошный вой внезапно осиротевшей волчицы. Светало. Несчастная мать наконец взяла себя в руки. Опасаясь, что соседи рано пробуждающейся деревни, завидев Гришину двуколку, захотят заглянуть по-соседски, посудачить и обсудить московские сплетни, она спешно обмыла покойника и приготовила всё, что было нужно для похорон. Запеленала сына в домотканый саван. Ей пришлось укутать сыночка с головой, чтобы никто не видел жуткой посмертной гримасы висельника. «Пусть мой Гриша останется в их памяти молодым и красивым», – решила она. Ранним утром, ещё до звона колоколов, зовущих православных в церковь на богослужение «Первый час», она поспела сбегать к сельскому плотнику Михалычу заказать гроб, который он привезёт уже завтра. Обычно первая церковная служба начинается в семь часов утра и длится не более часа. Следующая начнётся в десять. У Авдотьи было время встретиться в церкви с батюшкой, чтобы договориться с ним об отпевании покойного Григория. Священник стоял в окружении богомольцев, которые по очереди целовали его десницу – прикасались устами к месту, где на руках Христовых были раны от гвоздей. Батюшка явно наслаждался этим ритуалом и особым отношением прихожан лично к себе. Сейчас он не казался мудрецом и руку подавал к поцелую не друг и учитель, облачённый в древнейший сан, а пресыщенный вниманием лицедей в окружении поклонников. Разговор с ним оказался предельно холодным, безжалостным. Вероятно, благодаря Михалычу односельчане узнали о постигшем её горе, поэтому начать разговор было не трудно.

– Ты просишь, чтобы я отпевал твоего умершего сына? Но ведь он сам лишил себя жизни. Ты должна знать, что самоубийство несовместно с верой в Бога.

Окружающие прихожане хором одобрительно зашушукались. Авдотья направила на священнослужителя ястребиный взор:

– Это несправедливо. Покойный был достойным христианином, принимал причастие, соблюдал каноны православной церкви, храбро защищал отечество от супостата. Он совершил этот поступок в состоянии глубокого отчаяния и безысходности. Нельзя лишать человека последнего, что у него было, – веры в Бога.

В её словах прозвучал вызов. Не всякий смертный может позволить себе подобный тон в разговоре со служителем церкви. Присутствующие сгрудились вокруг человека в рясе в ожидании окончательного решения.

– Церковь исходит из того, – продолжал поучать батюшка, – что хозяином жизни человека является Бог. Только от него зависит и рождение, и смерть. Никто не вправе лишить кого-либо жизни, даже самого себя. По мнению церкви, самоубийца – это тот, кто утратил веру в Бога. Он духовный потомок Иуды. Отрёкшийся от Бога – Богом отвержен. Мы не будем отпевать богоотступника и на церковном кладбище хоронить не дадим, – заключил постный служитель церкви сухим казённым языком.

Авдотья встретила слова священника испепеляющим взглядом.

– А как быть с христианским милосердием? – выпалила против своей воли убитая горем прихожанка. – Бог не должен вызывать страх. Человек – не раб Божий, а его друг. Не жалкий грешник, склоняющийся перед ним, а любящий его. Он тот, который видит в Боге свою опору. Ибо любовь движет солнце и светила! Вам не в силах отнять Бога ни у моего сына, ни у меня. Впрочем, всё это пустые слова. Я всё поняла. Оставьте это себе. Теперь это не нужно. – Авдотья отвернула лицо и что-то сунула в руку священника, поворачиваясь к нему спиной, как стеной.

– Что это? Нательный крестик покойного? А почему их два?

– Один мой, – бросила через плечо скорбящая мать и теперь клеймёная богоотступница.

В её ушах ещё стоял трескучий голос батюшки, когда она шла на выход. Православную церковь навсегда покинула женщина, неожиданно постаревшая от горя лет на сто. Отныне она будет общаться с Богом без посредничества церкви. Может быть, всё не так, как эту ситуацию видела сама Авдотья? Мир, в котором мы живём, создаётся нашими мыслеобразами, у каждого из нас собственная среда обитания, свой собственный мир. Он более или менее не похож на любой другой. При этом каждая церковь любой религии убеждена, что только её представление о мироустройстве – единственно верное, и этот постулат церковь диктует своей пастве. Изменить такой порядок вещей – безнадёжное занятие. Батюшка по-своему прав, отказывая ей в услуге. Как бы то ни было, домой Авдотья вернулась несолоно хлебавши.

Она саморучно с полудня до заката неистово копала могилу сыну во дворе своего дома. Следующим утром отзывчивый сосед помог положить Гришу в гроб и опустить в могилу. Могилка получилась простая и строгая, без таблички с именем, креста и прочих излишеств. Жена соседа и внучка приготовили поминальный обед. За столом сидели четверо. Григория поминали, не проронив ни слова, молча. Через час все разошлись. День красиво догорал перед наступлением скорбящей ночи. Где-то далеко ухал филин. Этот таинственный житель лесов не испытывает страха перед темнотой и знает тайны, скрытые от смертных. Настал нулевой час – лучшее время для проведения магических церемоний. Освещая подлунный мир, смывая весеннее многоцветье, громадная, в полнеба, ночная красавица золотом засияла на небосклоне. Природа благоволила Авдотье. Облачённая в чёрный ритуальный плащ с поднятым капюшоном, она призывно посмотрела на луну. Небесное светило со всей очевидностью благословляло предстоящее таинство. Следуя тысячелетней традиции, Авдотья сотворила четыре земных поклона на все стороны света. Встала спиной к луне, подобрав подол плаща, широко расставила ноги, низко наклонилась и, глядя между ног на луну, в полной мере приняла в себя её космическую силу. Потом подошла к могильному холмику и села лицом на запад, по-азиатски подобрав под себя ноги. Положила на могилу натруженные руки ладонями вниз, чтобы принять магические сигналы. Это не иллюстрации, не слова и не звуки, это шёл поток мыслеобразов, транслируемых из центра сосредоточения всех мировых энергий пространства Оркуса – бога подземного мира, владыки мёртвых. Она сидела не шелохнувшись в течение двух часов, до полного «Часа Быка». Наконец медленно поднялась, достала из принесённой с собой заплечной торбы кисть и горшок разведённой пушонки[10], восковую свечу, пучок сушёного ритуального растения – степной руты, которую азиаты называют исирик, баклажку воды из святого родника, старинный нож с широким и острым как бритва кинжальным лезвием, завещанный ей родной бабкой – известной на Дону ведуньей. Прежде всего она очертила пушонкой границу вдоль могилы. Окропила её ключевой водицей и зажгла свечу, установленную в изголовье. Медленно прошла вдоль захоронения, окуривая исириком. Окружающая природа внимательно наблюдала за титанической работой мысли и души этого человека. Соседские собаки перестали лаять. Не подавали голос домашние животные. Птицы, сидящие на деревьях, перестали щебетать и нахохлились. Вот, спасая свою жизнь, шарахнулась в сторону испуганная мышь-полёвка. От греха подальше попрятались хитрые жучки, паучки и прочая мелкая живность. Прекратилось шушуканье и змеиный шип-смех деревенских завистливых баб. Медиум готовилась к ритуалу. Установилась абсолютная тишина и безветрие. Пламя свечи, сойдя с ума, металось во все стороны, отражая мощь потока энергий тонких миров. Потом оно начало вытягиваться и, переливаясь радугой, ввинчиваться в Пространство. Ведунья встала на колени, сложила ладони перед лицом и тихим властным голосом произнесла древнее сакральное заклинание, Вселенная тотчас ответила ей ледяным эхом. Эти слова, произносимые с паузой, отдельно друг от друга и сложенные вместе, не выстраивали предложений. Они создавали вибрации, несущие смысл и силу воздействия. Эти вибрации, обращённые в будущее и влияющие на формирование будущих событий, исходили из потустороннего мира, где время статично. Там нет вчера, сегодня или завтра. У ведуньи желание справедливости было столь сильным, что теперь она призывала кровь своих демонических предков на помощь. Взяла нож за обоюдоострое лезвие и что было сил сжала в ладони. Густая кровь небольшим багровым ручейком потекла по лезвию на могилу. Ведунья смотрела на эту картину глазами, в которых застыло отражение мук сына, добровольно ушедшего из жизни, и она вновь повторила заклинание. Скоро Авдотья совсем выбилась из сил – до рези в глазах, на которых даже выступили слёзы. Крепко перевязала платком раненую руку и, засыпая, рухнула здесь же, на могилку. Она проснулась рано утром и, умываясь перед зеркалом, обнаружила в уголках глаз запёкшуюся кровь. Прошедшей ночью это были не слёзы.

Накануне этих событий Григорий с криком выпрыгнул из шифоньера, как чёрт из табакерки, и тотчас помчался прочь от греховного дома. Ошеломлённая и бледная как простыня, Варвара замерла истуканом, потеряв дар речи. К жизни её вернул гомерический смех Фомы. Голый, волосатый, кривоногий – чистый троглодит, он хохотал, не в силах остановиться, только что не катался по полу.

– Вот остолбень. Узколобый лось сохатый! Не вынес дольше глядеть на свою волочайку[11]. Зря-я-я, много интересного мог бы узнать. Чё он теперь делать будет?

– Пошто ты с нами так поступил, Фома? – срывающийся голос униженной горничной только раззадорил барина. Он состроил мину, будто проглотил отравленную иглу в похлёбке.

– Ну-ка цыц! Ты с кем говоришь, халда? Гляди у меня! Добьюсь, чтобы выдали тебе жёлтый билет[12], будешь знать. А ну пошла вон! – зыркнул Фома покрасневшими, как у куропатки, глазами. При этом грязно выругался, как пьяный крючник, и демонстративно харкнул ей под ноги.

Всю оставшуюся жизнь Варвару будет преследовать этот жест ублюдка. Она подняла с пола свой платок – мужнин подарок и пронзила подлеца ненавидящим взглядом. Выходя, бросила через плечо:

– Брань на вороту не виснет. Опричь[13] тебя возьми, сгнить тебе в скверне.

Сейчас она ещё не понимала масштаб случившейся трагедии, степень своей вины и глубину собственного падения. Потрясённая, она не знала, что делать и куда бежать от позора. В подобные минуты, как правило, человек нуждается в мудром собеседнике, которому может доверить самые сокровенные тайны, не опасаясь справедливого презрения или осуждения. Недолго думая, Варвара прямиком направилась на Бронную слободу к одинокой белошвейке Маше – закадычной подруге детства родом из Торусы. Может быть, Маша и не была большим другом, но и подловатой не слыла, что большая редкость в женской дружбе. В своей жизни она успела побывать во множестве переделок, приобретая ценный житейский опыт. О таких людях говорят: «Кручёная, как свинячий хвост». Маша давно знала о мужском недостатке Григория: Варвара не могла утаить от единственной подруги эту пикантную проблему семейной жизни. Кроме того, провинциалка Мария знала об отношениях Варвары с барином и деликатно, как только позволено, осуждала подругу. То, что Варвара, будучи замужем, не получала необходимой мужской ласки, никак не оправдывало её. В большом городе примеров «голодающих» женщин, как и распутных мужчин, очень много. В то время, когда в России пышно расцвела проституция, нравственность не была в почёте. Метастазы пороков, словно ползущая по стене чёрная плесень – тихий убийца, отравляли все слои общества. В Москве публичные дома первого разряда за пятнадцать рублей в час предлагали «групповые сеансы», а за семь рублей – игру «Няня, сделай мне больно». В борделях второго разряда студенты и юнкера платили за полчаса один рубль двадцать пять копеек, а в третьеразрядных заведениях на Нижней Сретенке разовая любовь была и того дешевле. На этом фоне поступок Варвары можно считать невинным увлечением. Вместе с тем она осознавала себя виновной и была готова принять любое наказание как от людей, так и от Господа Бога. Грешница изливала подруге свою душу без утайки, как на исповеди. Однако о своей беременности от проклятого Фомы страждущая Варвара не скажет никому на свете, включая Всевышнего. Посовещавшись, подруги решили: прежде всего надо найти Григория, чтобы вымолить его прощение. Это будет нелегко, но возможно. Он любит Варвару по-настоящему, и она любит его. Им срочно нужно уехать подальше от распутной Москвы и начать жить сызнова. Единственное место, куда мог податься Григорий, – это Торусы, где живёт его мать. Мария срочно выехала в Торусы, «на разведку». Здесь всё местное население, как один, чесали свои языки на тему самоубиения Григория, на ходу выдумывая «самые достоверные» причины этого греха. Следующим утром в храме Мария была свидетелем сцены фактического отлучения Григория и его матери от православной церкви. Даже для Марии это было чересчур. Она поняла: Варвара не должна возвращаться в Торусы. Здесь она чужая, ей не рады, и никто её не ждёт. По возвращении Маши подруги списались с дальней родственницей Варвары – седьмая вода на киселе – и получили от неё добро на приезд. Сборы были недолгими. Мария отправила, как потом оказалось, навсегда, свою лучшую подругу к одинокой старухе, в тьмутаракань – деревню Хабариху на реке Пижме. Через девять месяцев Варвара в муках разродилась нежеланным ребёнком. Родившийся горбатый мальчик был чудовищно уродлив. Когда повитуха показала дитя матери, та отвернулась, не желая его видеть. Природа женщины – любить только что рождённое дитя, а Варвара его ненавидела. Ненавидела ещё в зародыше. На нём в полной мере отразилась бессильная злоба и отвращение, которые испытывала роженица к отцу ребёнка. Вскоре, в ночь на Благовещение, Варвара оставила на завалинке крайнего дома далёкой деревни на берегу Печоры ни в чём не повинного, ещё не получившего имени и некрещёного младенца. В этот момент она ясно поняла, что врата ада распахнулись перед ней. Гонимая животным страхом, она побрила голову, как «лешак принёс», и отправилась в Переславль-Залесский Феодоровский женский монастырь замаливать своё постыдное плотское окаянство. Через год круглолицая, ладная, сдобная красавица – кровь с молоком превратилась в седовласые мощи с иссохшими грудями и остекленевшим взором. Она чувствовала свою скорую смерть, так и не изжив в себе ненависть. В последние минуты жизни последний свой вздох и силы грешница Варвара вложила в проклятие Фомы Зимина, виновного во всём. Она ненавидела его больше всего на свете, больше своей жизни. Отдавая свою жизненную силу на ненависть за разрушенную судьбу, Варвара прокляла того, кто разрушил всё, что у неё было. Она уходила за грань, а её слова – жизненная сила, которая нужна была ей самой, – остаются здесь и найдут того, кому они адресованы. Проклятия на смертном одре – самые страшные. Она скончалась без покаяния, и молитв за неё не было. Через месяц Марии случайно стала известна судьба Варвары. Она наведалась к Зиминым и подробно рассказала о трагедии Варвары и Григория, также о неприглядной роли их сына Фомы. Об их внуке никто ничего не знал.

Никому не нужный сын-выродок прожил сирым долгую жизнь в нищете и презрении окружающих. Горбун работал кочегаром в казённой котельной, тут же и жил. Однажды ночью к нему в котельную забрела абсолютно пьяная уличная проститутка. Это была первая и последняя женщина в его жизни. Через час, опасаясь гнева ирода-урядника, он выдворил на улицу чуть живую дамочку. Через девять месяцев проститутка родила мальчика, даже не зная от кого. Могла лишь припомнить отвратительный запах какого-то подвала. Гнилая кровь Фомы пошла гулять по стране. В дождливую ночь ранней весной, будучи в стельку пьяным, кочегар уснул в подворотне и был растерзан стаей бездомных собак.

Прошла череда скандалов в московских ресторанах и публичных домах с участием Фомы. Случился настоящий кошмар с Варварой и Григорием. Всё это в прямом смысле слова портило кровь Прасковье, и неожиданно для всех она тяжело заболела. Горячо любящий её Антон Павлович был полностью погружён в эту беду и временное управление аптекой доверил своему сыну Фоме. Болезнь Прасковьи затянулась. Она вытягивала жизненные силы не только у больной, но и у Антона Павловича. Оставленный без присмотра Фома пустился во все тяжкие, фактически возложив ответственность за работу аптеки на приказчика.

Иосиф оказался талантливым предпринимателем. По существу, именно он держал в своих руках управление производственным процессом. Без его согласия не принимались никакие решения. Прибыль росла, аптека процветала. Единственное, что проходило мимо внимания приказчика, – это распределение чистой прибыли. Он не любил чего-то не знать, тем более когда речь шла о деньгах. Ему не стоило особых усилий специально подружиться с Марком – служащим Государственного заёмного банка, который обслуживал их аптеку и был посвящён в её финансовую часть. После двух месяцев разнообразного общения с Марком их отношения можно было назвать «не разлей вода». Иосиф решил, что настал час для серьёзного конфиденциального разговора со старшим банковским клерком. Он взял в кассе аптеки большую сумму денег и пригласил Марка на дружеский ужин в знаменитый трактир Лопашова на Варварке. Иосиф заранее арендовал в полуэтаже особый кабинет-светёлку, сплошь обшитый берёзой и обставленный резной мебелью в русском стиле. Под потолком две клетки с соловьями. По просьбе Марка подавали только рыбные блюда: уху из трёх сортов рыбы, солёную сельдь и копчёную осетрину. Рыбные котлеты с жареной картошкой, прекрасно приготовленную на пару стерлядь. Кроме того, конечно, была кулебяка с белугой и блины с икрой. Пили только хлебное вино – полугар. От десерта вовсе отказались. Ужин удался на славу. Они покинули трактир уже за полночь. Оба были сыты, пьяны и всем довольны. Иосиф узнал, что на протяжении всего периода существования аптеки Антон Павлович исправно платил пошлины и сборы и не нарушал финансовую дисциплину. Однако он имел одну странность: приказал десять процентов чистой прибыли передавать ему в конверте. Так было всегда.