Читать книгу Против течения. Избранное - Анатолий Богатых - Страница 86

…но предзимье

затягивалось; стылая земля,

растерянная, млела и томилась;

и оттепелей грязь его и сырость

слоились густо, и в густом замесе

с листвой мешались; слякотны и наги

стояли дни от Покрова до дня

святого Иоанна Златоуста,

когда ударил утренник впервые,

предзимье льдом сковавший, – и она

в двойном потоке, поскользнув, упала

на перекрёстке дымном и не встала,

задавленная насмерть; а колени,

которые – вчера ещё, иль ночью,

иль час назад – распахнуто сжимали

мужские бёдра и счастливо бились,

теперь недвижны были и мертвы.

Темнел народ одеждами. Над ними

курился пар дыханья, и клубились

дымы – сплетались, исчезали, тая, —

как ангелы витали. А под ними

она лежала мёртвая, одна.

Недвижная, нездешняя. И в лицах

темнела радость тайная, и лица

спокойны были ясные, но Бога

в них не было.

И холодочек счастья

по спинам полз распластанным зверьком:

«Не я! Не я!»

Мы мимо шли с женой

беременной. Тридцатую неделю

она носила плод – апрель безумье

еловый бор костёр безумье привкус

токайского безумье снег – и шубка

на предпоследней пуговице снизу

(на третьей сверху) не могла сомкнуться,

как ни старались, и, боясь простуды,

её живот неправильно-округлый

укутывали шалью шерстяной.

Дымы сплетались, исчезали, тая.

И пробивался сквозь толпу с ворчаньем

стальной старик (как видно, бывший сокол

из тех ещё – из песенных – времён,

к смертям привычный), – не пугаясь крови,

задумчиво бесстрастной палкой тронул

рябой асфальт, подёрнутый ледком:

«Не я! Не я!»

И колченогий, рыжий

щенок лизал солоноватый лёд

в прожилках крови – и загривок вздыбил,

неведомое чуя. Но к нему

уже бежала девочка, ошейник

держа в руках, берет на лоб надвинув,

и по плечам её косичка билась,

как пойманная бабочка:

«Не я!»

И на жену взглянув, я тотчас понял,

что не люблю её и ненавижу

её за радость жадную в глазах,

которые блестели и кричали:

«Не я! Не я!»

Но испугавшись сразу,

что ненависть останется, что я

и вправду разлюблю её такую —

под локоть взял и прочь повёл, – стараясь

случайно не взглянуть в её глаза

и не увидеть вдруг, как жадно ноздри

вздуваются – и как дрожат и ловят

слабеющий пьянящий запах крови.

А вечером – она уже спала —

я подошёл, таясь, к её постели

и долго-долго, заслонив от света,

в её лицо покойное смотрел.

И по тому, как просветлела кожа,

как дрогнули ресницы, как вздохнула, —

я понял, что её душа вернулась

из тёмных странствий, где она блуждала,

от перекрёстка, где чернеет кровь.

И вновь и вновь я, содрогаясь, видел —

пьянеют ноздри и лицо смеётся:

«Не я! Не я!»

Убить её. Как просто!

Сомкнуть покрепче и надёжней пальцы,

и на лицо подушку, чтобы всхрипы

не вырывались. Как легко. Как просто.

Она лежала навзничь, запрокинув

лицо к стене, губами улыбаясь —

и горлышко синело. Как легко!

Ей умирать во сне не больно будет.

Побьётся вяло, а потом затихнет

и вытянется телом, и с ладоней

исчезнут знаки. Просто и легко.

Спи, милая. Тебе не будет больно.

Никто т в о е й м и н у т ы не увидит,

никто не притворится скорбным, радость

никто в глазах обманчивых не спрячет,

не засмеётся. Сам тебя омою,

и в чистое одену, и оплачу.

Спи, милая. Тебе не будет больно.

Пока ты спишь, пока ты не проснулась,

прощусь с тобой. Как прежде, поцелую

изгиб локтей, излучину коленей,

виски, ладони, пахнущие летом,

лицо, глаза, и розовую спелость

сосков, и бёдер сумрачную тень.

И живота дыханье чуть живое

солью с моим дыханьем – и услышу,

как ты живёшь, как бродит кровь по телу.

В последний раз сольём дыханья наши…

Она спала, безмолвная. И молча

стояла ночь огромная, живая.

Она спала в последний раз, не зная;

не думая о смерти.

Я услышал,

как бьётся сердце ровное, а ниже

другое сердце билось…

Там, внутри,

ребёнок наш – неведомый, невинный —

спал тёмным сном беспамятства и воли,

и на меня, наверное, похожий,

он жить хотел, он властвовал:

«Не я!»

Неведомый, невинный…

И впервые

стал смысл понятен слов о пуповине,

которой мать с дитём обручена, —

живём, её не чувствуя, не видя,

но будет час – и в муке сердце рвётся,

захлёбываясь кровью (весть в дороге,

а ты – о д и н); и нет хранящей связи,

единственной, быть может, меж людьми.

Но если так,

то в час предзимья льдистый,

когда вокруг мы радостно толпились —

был человек один, и в смертной муке

душа рвалась, и стыли кровь и слёзы, —

а о н не знал – откуда боль и страх.

Как одиноки мы…